Текст книги "Кровь невинных"

Глава 6

Холодный свет зимнего солнца был ярким и чистым, и я видел скользящую по земле тень самолета. Пологие склоны гор восточного Канзаса припорошило снегом, но я по-прежнему мог рассмотреть проплывавшие внизу поля. Местами землю перекопали, и теперь она ждала весны, кое-где озимые пустили первые зеленые ростки, храбро встречая морозы. Там, где земля была достаточно теплой, виднелись коричневые прогалины. Голые деревья ясно просматривались в морозном воздухе. И когда мы стали спускаться к Уичито, я подумал, что даже на расстоянии десяти тысячи футов смогу увидеть их покрытые инеем ветви с дрожащими на них последними листами. Где-то в потайном уголке моей памяти возникло воспоминание о холодном и чистом воздухе, который бывал только на рождественских каникулах. А ведь я думал, что забыл обо всем. Я взял Джози за руку и сжал ее, но не мог оторвать глаз от окна.

– ...Рождественский календарь, – сказала она и, поскольку я ничего не ответил, повторила: – У тебя в детстве был рождественский календарь?

– Не знаю.

– Нет, знаешь. Это такая большая открытка с множеством окошек. Каждый день ты открываешь одно из них и видишь там пастыря или мудреца.

– Да, у нас был такой.

– Помнишь ожидание?

– Ожидание? Наверное.

– Конечно, ты знаешь, что в последнем окошке окажется Младенец Иисус. Но каждый день ты открываешь эти маленькие бумажные окошки и видишь новые лица.

– Да, помню.

– Мне нравилось открывать те окошки. А тебе? – Мне казалось, что Джози нервничает. Она все говорила и говорила без умолку, это было не похоже на нее. – Даже если ты делаешь это не один год, тебе все равно интересно. Правда? Считать дни до рождественского утра.

– Они были у нас не каждый год. Иногда мы забывали их купить. Но я их любил. Кажется, любил.

Я испытывал странное чувство от прикосновения руки Джози. Как будто она принадлежала совершенно чужому человеку.

Хотелось помолчать. Просто смотреть на землю и оставаться наедине со своими чувствами. Грусть и волнение переполняли меня. Это и было чувством дома. Сидя в самолете и глядя в окно, я погружался в мысли и мечты и словно отгораживался от других людей, и живых и мертвых, мне не хотелось ни видеть их, ни общаться с ними. Здесь, на высоте десяти тысяч футов, я смотрел на пустынные поля внизу и ощущал, что я дома.

– Ты видишь Уэстфилд? – поинтересовалась Джози. Я только покачал головой; некоторое время она сидела тихо, пока мы подлетали к аэропорту Уэстфилда. – Нас кто-нибудь встретит?

– Надеюсь, что нет.

* * *

В аэропорту никто из родных нас не ждал. И когда мы добрались до кладбища неподалеку от Уэстфилда, я не встретил там никого из родственников. Похороны состоялись десять дней назад. Джоан хотела, чтобы их устроили как можно скорее. «Тогда я смогу провести хотя бы часть рождественских каникул с детьми», – объяснила она. Так и получилось. Она считала позором то, что я не могу покинуть свою часть. «Прости, Курт, все уже собрались, – сказала она. – Но мы будем думать о тебе». Я ответил, что тоже буду думать о них и постараюсь приехать как можно скорее.

Когда я рассказал Джози по телефону из Панамы о том, что случилось с похоронами в Канзасе, она рассердилась.

– Они должны были подождать или хотя бы заказать службу, когда ты приедешь.

Но ждать не стали ни с похоронами, ни со службой. Церемония похорон состоялась через два дня после Рождества на углу кладбища Хайланд. Джоан умудрилась пригласить католического священника из Арк-Сити. Я никогда раньше не слышал его имени. Все завершилось еще до того, как я вернулся из Панамы, по правде говоря, я был бы рад, если бы на этом все и закончилось. Но у Джози имелось другое мнение на этот счет. Она пожелала поехать со мной, быть рядом.

Вот мы и приехали. Я вышел из маленького автомобиля, который взял напрокат, и оглядывался в поисках человека, который помог бы мне найти могилу. Я увидел мужчину, чинившего двигатель экскаватора. Когда присмотрелся к нему, то узнал парня, учившегося в одной школе со мной, только в другом классе. У него была красноватая кожа с ярким румянцем, резкие черты лица и светло-голубые глаза. Я помнил, что встречал его в коридорах школы и на трибунах во время игр «Викингов». Но я совершенно забыл его имя.

– Ханк! – окликнул он. – Как поживаешь, приятель? Я тебя не узнал.

– Привет, – отозвался я. – Работаешь здесь?

– Шесть месяцев. Знаешь, когда земля замерзает, приходится нелегко. Вот прохлаждаюсь здесь с экскаватором.

– Похоже, мотор начинает нагреваться.

– Надеюсь, что да. – Он стер с руки машинное масло и поздоровался со мной. – Жаль твою маму.

– Спасибо. Да... Ты не знаешь, где ее могила?

Пока мы шли в южную часть кладбища, я заметил, что Джози осталась около машины. Она ждала, пока я позову ее или подам сигнал. Но я хотел найти могилу, увидеть ее и минуту побыть там один, ни с кем не разговаривая.

– Ты, наверное, не смог приехать на похороны, потому что был в Панаме? – спросил мой знакомый могильщик.

– Да.

– Уверен, ты им там хорошенько надрал задницы.

– Думаю, да.

– Посмотрим. Это где-то здесь... – Он нагнулся и смахнул снег с маленькой металлической дощечки с номером. – Не то.

– Могила моего отца там, – указал я в противоположную сторону кладбища.

– Да. Так-так... Но твоя мама лежит где-то здесь.

Наверное, это была идея Гудселла – похоронить их порознь.

Мы подошли к другому холмику, где несколько увядших маргариток придавили камнями, чтобы их не унесло ветром из прерий. Ваза с искусственными розами была опрокинута.

– Вот, – показал он. – Скоро должны привезти могильный камень. Не знаю, почему произошла задержка. Иногда такое бывает.

– Спасибо большое.

– В Панаме, наверное, очень жарко. Да, ханк?

– Да. Спасибо.

– Хочешь, угощу тебя пивом, когда ты закончишь?

– Я должен навестить родных. Но все равно спасибо.

– Мой кузен был там несколько лет назад. Сказал, что это настоящий Город Грехов. Говорят, там открывали массажные салоны даже во время войны. Это правда?

– Не бывал. Знаешь, сейчас мне хочется побыть немного одному. Спасибо.

– Конечно. Может, еще встретимся позже?

– Может быть.

– Ты сюда надолго?

– Не думаю. Слушай...

– Да, разумеется. – И он ушел.

«Вот она», – подумал я, глядя на грязь, снег и мертвые цветы на дощечке, где не было имени. Только номер. «Вот она», – я сделал глубокий вдох, с наступлением вечера воздух стал обжигающе ледяным.

Вдалеке хлопнула дверца машины, и этот звук раздался как выстрел.

Я повернулся и побежал к нашему маленькому «шевроле» и Джози, карабкаясь сквозь сугробы и сметая все на своем пути.

– В чем, черт возьми, дело? – закричал я. Она стояла спиной к машине, и я смотрел ей прямо в лицо. – Мне хотелось пять минут побыть на могиле матери, а ты хлопаешь дверцей и закатываешь истерику!

– Успокойся. Успокойся!

– Это ты успокойся! Черт!

– Здесь холодно. Ты забрал ключи с собой. Я просто собиралась включить печку.

– Возьми эти чертовы ключи! Забирай эту чертову машину!

– Курт, перестань.

Я бросил ей ключи.

– От тебя никакой помощи. Никакой. Ты хотела ехать со мной, хотела? Но зачем? Мне это не нужно. Совершенно не нужно. – Я изо всех сил ударил по крыше машины и почувствовал колющую боль в замерзших мышцах ладони и костях.

– Ах ты засранец! – Она прыгнула в машину, захлопнула за собой дверцу и заблокировала ее. Повернула ключ зажигания, завела двигатель и сорвалась с места. Гравий из-под колес машины полетел в меня, как шрапнель. Она выехала с кладбища и помчалась на вершину холма к шоссе, находившемуся в полумиле отсюда. Затем остановилась около обочины. Я все еще видел ее машину.

Я бросился вслед, чтобы уладить эту ссору и убедиться, что с Джози все в порядке. Потом остановился. Затем побежал снова. Легко. Не спеша. Осторожно. Подбежав к машине, я окрикнул Джози. Она плакала, голова лежала на руле. Я постучал по стеклу. Она покачала головой. Я снова постучал, подождал, пока она поднимет голову, и сказал ей тихо через стекло:

– Прости меня.

Она посмотрела на меня своими медовыми глазами, полными слез и такого отчаяния, которого я никогда не видел прежде.

– Пожалуйста, – попросил я.

Она опустила стекло и поцеловала меня. Я почувствовал ее слезы на моем лице, холодные линии бежали по гладкой теплой коже щек. Я нагнулся к ней, машина по-прежнему разделяла нас, но я целовал ее слезы, губы, закрытые глаза.

– Прости меня, – повторил я, – прости.

– Ладно, малыш, залезай. Мне тоже очень жаль.

Она снова включила двигатель.

– Поехали назад к шоссе Ай-35, – предложил я, и мы направились вниз, к отелю «Комфорт-инн» на въезде 222, около Блэк-Велл, в штате Оклахома. Даже не помню, говорили мы о чем-нибудь по дороге или нет.

– Вот они, прелести возвращения домой, – сказал я, осматривая комнату, мало чем отличавшуюся от других номеров в американских отелях.

– Мы не должны были приезжать, – ответила Джози. – Я была не права.

– Нет, нет. Ты... понимаешь, я же говорил, что это не совсем мое. Я думал... пока мы летели сюда, на мгновение мне показалось, что все еще может наладиться. Но я ошибся. Смотри. Мы сейчас даже не в Канзасе. Джоан снова уехала. А Селма? А Дэйв? И мы должны засвидетельствовать свое почтение Келвину Гудселлу? Здорово! Это и есть настоящая семья!

– Я думала, ты все уладил во время прошлого визита.

– Да, да. Наверное. Но сейчас мне больше всего хочется поскорее убраться отсюда.

– Хорошо.

Она удивила меня.

– Хорошо, я больше не могу бороться с тобой, Курт. Не могу. И не собираюсь. Это было большой ошибкой. Если ты не хочешь видеть Селму, я могу тебя понять. Я познакомлюсь с ней и с остальными в другой раз. Или вообще никогда. Давай уедем сейчас.

– Ладно, – согласился я, чувствуя себя так, словно меня спасли от какого-то кошмара и от самого себя. Но когда мы посмотрели расписание полетов, выяснилось, что ближайший рейс из Уичито в Атланту состоится только на следующий день, а мы слишком устали, чтобы ехать в Талсу или даже в Оклахома-Сити.

Мне ничего не оставалось, как позвонить Селме. Я уже многое пережил, и мне казалось, что теперь я тоже справлюсь. Это – судьба. Мы договорились встретиться в ресторане «Пекин-палас» в Арканзас-Сити. Это нейтральная территория, и там можно выпить холодного пива.

* * *

«Правительство США начинает вывод войск из Панамы», – сообщал один из заголовков на первой странице «Витчита-Игл». «На войну были выброшены огромные деньги», – заявлял другой. Норьега по-прежнему скрывался в посольстве Ватикана, куда он перебрался через пару дней после того, как мы его упустили из генштаба. Бои почти прекратились. Улицы Панамы превратились в хаос из-за мародеров и народных мстителей. Но, читая газеты, создавалось впечатление, что этот человек – последняя проблема, которую необходимо устранить.

– Рано или поздно они поймают его, – произнес я громко. – И здесь написано, что начальство осталось довольно.

Джози выглянула из-за газеты, которую нашли для нас за стойкой бара в «Пекине».

Селма и Дэйв опаздывали. Возможно, опять повздорили. Я не хотел об этом думать. Мы с Джози читали газету, ели китайские салатики и болтали.

– Они радуются, что операция прошла успешно. Думают, что смогут выколачивать еще больше денег из конгресса. А представляешь, что было бы, если бы операция провалилась? Мы отправили в страну двенадцать тысяч человек, и задействовали лишь две трети из них. И конечно, здесь не говорится, сколько панамцев убито. Кого это волнует?

– Думаешь, Норьега собирается...

– Селма пришла, – сообщил я.

К счастью, с ней все было в порядке. От Дэйва несло виски.

– Вы, наверное, Джози? – спросила Селма. – Вы – самая милая девушка изо всех, кого я встречала. Что скажешь, Дэйв?

– Курту повезло. Вне всяких сомнений, – пробурчал он.

Думаю, они отрепетировали свою речь в машине. Мы расположились за столом и заказали пива. Разговор зашел о чемпионате, который проходил днем ранее. Я пропустил его, и Дэйв вводил меня в курс дела. Пока ситуация складывалась для нас удачно. «Хаскеры» проиграли «Флориде». Это была важная новость. Баскетбол снова становился популярным. Канзас снова входил в пятерку лидеров. И на школьном стадионе опять стало жарко.

– А как в этом году обстоят дела у «Викингов»? – поинтересовался я.

– Дерьмово. Игроки никуда не годятся, за исключением Чака Болайда. Парень может набрать двадцать пять – тридцать очков за игру. Он один из лучших. Но в одиночку ничего не сможет сделать. Чак – младший брат Дюка Болайда. Знаешь Дюка? Он играл у твоего отца.

Я не помнил его, но сказал, что знаю об этом.

– А что с ним случилось?

– Он работает на кладбище Хайланд. Ты мог видеть его, если был там сегодня днем.

– Неужели? – удивился я, вспоминая светло-голубые глаза.

– Да, Дюк – мой друг. Хороший мужик.

– Мама ведь теперь в лучшем мире, не так ли? – предположила Селма.

– Конечно.

– Если бы ты помог нам немного, Курт. Я присмотрела хороший камень для надгробия. Розовый гранит с небольшим медальоном Девы Марии в углу. Я знаю, для нее это очень много значило.

– Звучит неплохо. Сколько вам нужно?

– Около пятисот долларов.

Дэйв прервал молчание, громко постучав пальцем по лежащей на столе газете.

– Только посмотри на это! «Кванза». Ты читал эту статью?

– Нет.

– Это черное дерьмо. У нас есть Рождество, у евреев – Ханука, а у них – Кванза. Представляешь? Черное мусульманское дерьмо.

– Никогда не слышал.

– Тебе стоит узнать о ней побольше. Потому что скоро нам придется ее праздновать. Мы же не хотим обижать наших афро-американских братьев?

– Я думала, что религиозные праздники отмечают только последователи определенной веры, – возразила Джози, а ведь я предупреждал ее, что не стоит давать Дэйву возможность сесть на его любимого конька.

– Нет, мэм. Настоящая вера – это христианство. Но сейчас оно исчезает. А вместе с ним все наши ценности и традиции. Вы ведь из Джорджии, не так ли? Вы знаете, что там случилось? Часть штата стала черной, как Африка. Джуджу или вуду и еще что-то в этом роде. Я прав?

Возможно, Джози поняла свою ошибку. Во всяком случае, она ничего не ответила. Селма посмотрела на широкое, грубое лицо Дэйва, лишенное какого-либо выражения.

– Ты уверен, что эта Кванза имеет отношение к мусульманству? – спросил я, допив пиво и отыскивая глазами официантку, чтобы попросить новую кружку.

– Ну, или вуду. Какая разница? Мумба-юмба. Ты, наверное, слишком молод и не помнишь Кассиуса Клея. Как, впрочем, и я. А Льюиса Алсиндора? А теперь у нас есть Мухаммед Али и Карим Абдул-Джаббар. – Он наклонился над столом, и его лицо нависло надо мной. – Абдууууул. Представляешь? По-твоему, это обычное имя для ниггеров? А теперь это повсюду. Везде!

Может, он испытывал меня? Не думаю. Он вряд ли совершил бы такую глупость, каким бы пьяным ни был. Он пытался обращаться со мной как можно лучше. О чем еще могут говорить двое белых мужчин в баре, как не о спорте и ниггерах.

– Черт, – он пребывал в полной уверенности, что убедил меня, – но по крайней мере... в одном им не откажешь... они стараются сохранять свою расовую чистоту. Не думаю, что им есть чем гордиться. Но они гордятся своим окружением, своими предками. Не то что мы, белые. Нет, сэр. Мы, белые, только от всего отказываемся. Оплачиваем расовую чистоту других, чтобы их безработные матери-одиночки засоряли наши улицы, торговали наркотиками и разрушали общество, созданное белыми людьми. Ты меня понимаешь?

– Аминь, – подытожила Селма.

Джози сидела с неестественно серьезным лицом, как школьница на уроке этикета.

Что касается меня, то я использовал свою способность владеть собой, прячась как под плащом, и просто ждал, пока этот дождь кончится и я смогу идти дальше.

– Белые почти всего боятся. Скажу тебе честно, небелых я уважаю намного больше, чем белых. Черные и евреи, работая вместе, заставили белого человека стыдиться самого себя и открыли путь к монголизации расы.

– К чему?

– Знаешь, эти монгольские собаки, они же все так жутко перемешались, что не разберешь, кто и откуда взялся. Потому что у них нет гордости. Вот в чем проблема. Отсутствие гордости. Эта проклятая западная цивилизация. Мы изобрели кучу всего от туалетов до «боингов», но у нас нет гордости. И знаешь почему?

– Разрази меня гром, – заметил я, – иногда ты начинаешь говорить как проповедник.

– Я читал проповедь один или два раза.

– В церкви Христа Спасителя на шоссе 77, – пояснила Селма.

– Будь я проклят.

– Я тоже, – добавила Джози.

– Так ты знаешь почему? – громыхнул Дэйв, не желавший менять тему разговора. – Потому что евреи захватили все средства массовой информации и заставили нас стыдиться своей уникальности. Они хотят сначала уничтожить нашу индивидуальность... нашу христианскую сущность... а когда это случится, они нас поработят. И... запомни мои слова, братишка... им это почти удалось.

– А что, если твоя мать католичка, а отец – мусульманин?

– Вот о чем я и толкую. Если ты увидишь на улице ниггера с белой женщиной, то очень удивишься. Хотя евреи утверждают, что это нормально. Однако редкий еврей женится на ком-то не из своего рода. Так же, как и мусульманин. Но монголизировать белую расу... это запросто. Это здорово.

– Я, наверное, рассказывал тебе, что отец Селмы... мой отец... был мусульманином?

– О чем ты, черт возьми, говоришь? – возмутилась Селма. – Тебе не кажется, что в Канзасе даже католикам приходится нелегко?

Джози засмеялась, и Дэйв закончил свою проповедь. По крайней мере вслух. Но было видно, что его мысли все еще вертелись в голове, как двигатель, который продолжает стучать и греметь даже после того, как было выключено зажигание.

– У них еще готовят курицу с арахисом? – спросил я.

– А я буду свинину му-шу! – сказала Джози. – Обожаю эти маленькие блинчики!

* * *

Я вернулся в часть восьмого января 1990 года, на следующий день после приезда в Саванну. Джози снова стала работать на фабрике. Мы делали все, чтобы вернуться к той жизни, которая была у нас до Панамы и до Уэстфилда. Строили планы относительно свадьбы. Джози больше не настаивала на том, чтобы я пригласил моих родных, а когда ее мать спросила, приедут ли они, ответила, что в этом нет особой необходимости: ведь мои родители уже умерли. Она не употребляла слово «сирота», но, когда я слушал эти разговоры или узнавал о них случайно, именно эта мысль приходила мне в голову. Что касается Селмы и Дэйва, то мне кажется, после Уэстфилда Джози не особенно волновалась из-за того, увидит она их еще раз или нет. Даже лучше, если не увидит.

Той весной 1990 года мы часто обсуждали будущее – мое будущее. Мир менялся так быстро, что за ним не могла уследить целая армия, не то что один солдат. Казалось, что ближайшие годы пройдут под знаком мира и сокращения вооружений. Сорок пять лет мы жили в страхе перед советской угрозой. Теперь она исчезла. Кое-кто из наших командиров говорил нам, что перемены в Москве – всего лишь трюк, чтобы ослабить нашу бдительность. Но к тому времени я уже достаточно прослужил в армии, чтобы распознать этот лакейский треп. Достаточно взглянуть на карту. Неожиданно многие регионы, которые мы считали стратегическими, исчезли.

– Так в чем проблема? – требовала объяснений Джози.

– В оплате.

– Ты знаешь, где можешь получать больше. – Она намекала на фабрику своего отца.

Иногда мы ссорились, иногда нет. Через некоторое время мы уже хорошо изучили сценарий наших бесед; вопрос заключался лишь в том, играть ли его сегодня или отложить на следующий день.

– Ты уже слишком старый, чтобы заниматься подобными вещами, – считала она.

– Но это единственное, что я умею. И мне это нравится. Это мое.

И разговор продолжался. А решение так и не приходило.

Джози, которая знала обо мне многое, чего я еще и сам не знал, понимала, что все кончено. В марте, когда я находился на учениях в калифорнийской пустыне, она прислала мне письмо, в котором сообщала, что лучше перенести свадьбу с июня на сентябрь. Я понимал, что все начало лета 1990-го она искала случай сказать мне, что свадьба не состоится. И все, наверное, знали об этом, кроме меня. Я продолжал посещать дом Ранкинов, как и раньше, но чувствовал себя в нем чужим. Тайлер, как всегда, был занят в своем кабинете; миссис Ранкин – Миртис – приносила мне лимонад или пиво или еще что-нибудь, но не оставалась поговорить со мной, уверяя, что у нее слишком много работы на кухне. А Джози, вернувшись с работы, не отвечала на мои вопросы.

В конце июля у Ранкинов состоялся большой воскресный обед. На длинных столах, поставленных прямо на лужайке между домом и прудом, красовались блюда с вальдорфским салатом, ребрышками и жареным цыпленком, тушеными бобами в стручках и жареной овсянкой, арбузами, светлыми и шоколадными бисквитами, клубничным печеньем, мороженым и, конечно же, кувшинами с хорошим сладким чаем. Ранкины пригласили много людей с фабрики. Я тоже был среди гостей.

– Арбуз особенно хорошо, если он холодный, – заметила Миртис. – Когда я была маленькой, мама не позволяла нам даже думать о том, чтобы есть арбузы до конца июля. «Они еще не созрели, – говорила она. – Еще нельзя». Но на самом деле мы только об этом и мечтали. А когда наступал конец июля, пробовали первый кусочек арбуза, и это был настоящий праздник. Лучше, чем Рождество!

– Я тоже люблю их, – сказал я. – Джози, ты не хочешь? Я бы взял еще кусочек.

– Давай немного прогуляемся. – И Джози взяла меня под руку.

Мы миновали загон для лошадей и остановились под соснами, и тогда она сказала: «Курт, ты знаешь, что я хочу тебе сказать?» Я сказал, что знаю. Но добавил, что она может говорить все, что считает нужным.

– Я не выйду за тебя замуж, Курт, – произнесла она самым рассудительным тоном, который я только мог себе представить.

– Можно спросить почему?

– Ты прекрасно знаешь. И я тоже. Мы можем снова поссориться. Но, Курт, ты мне до сих пор небезразличен, и я не хочу...

– Может, ты все-таки объяснишь? Всего несколько слов, которые ты держишь в себе? Моя работа? Моя... даже не знаю... моя семья? Или тебя раздражает, как я чищу зубы? Да?

– Очень смешно.

– Но если я все еще небезразличен тебе...

– Брак – это будущее, Курт. А я не вижу его. Ты живешь сегодняшним днем. Ты не представляешь, что будет с нами через десять лет. Ты не видишь наших детей. Ты не видишь... будущего.

– Думаю, у меня достаточно проблем в настоящем.

– В прошлом, Курт. Все твои проблемы в прошлом. Но ты и этого не понимаешь. И даже не хочешь попытаться. – Она начала плакать, но не позволила мне обнять ее. Потом вытерла слезы.

Я не стал спорить. Мы молча шли по дороге, ведущей в поле, где стояли машины.

– Не думаю, что смогу вернуться на праздник. – Я остановился около старенькой «новы». Потом добавил: – Поцелуй меня. И не пей много сладкого чая.

Когда я уезжал, меня охватило грустное чувство облегчения и тревоги.

* * *

Если твоя профессия убивать, то ты можешь найти себе применение только на войне. В августе 1990 года Саддам Хусейн предоставил нам такую возможность. Понадобилось немного времени, чтобы определить нашу роль в предстоящей операции, и пока мы проходили подготовку в Джорджии, наше командование, которому я верил, уже не сомневалось, что скоро начнутся бои. Мы должны были освоить новые навыки выживания в пустыне. Наша форма сменила цвет – из лесов предстояло перебраться в тень песков и камней. Уже не стоило беспокоиться из-за ржавчины и коррозии, основные неприятности доставляла пыль. Ночь обернулась для нас днем. Наши навыки были отточены, мы были натренированы и готовы убивать. Могли действовать совершенно автоматически, не задумываясь. Запахи песка, нефти и кислый привкус железа стали моими постоянными спутниками.