Текст книги "Марлен Дитрих"

Глава 2

После случившегося я ежедневно посещала занятия и упражнялась дома каждый вечер, избегала шумных сборищ и украдкой тянула сигареты, свесившись из окна комнаты. В назначенный для моих индивидуальных уроков четверг оделась так скромно, что, по-моему, напоминала монашку. Под прицелом тяжелого взгляда фрау Арнольди я вышла из пансиона и отправилась в консерваторию, где после дневной сессии некоторые аудитории были зарезервированы для частного использования.

Проходя мимо спешивших на учебу студентов, я снова забеспокоилась: какая нелепость – считать, что я вступила в связь с человеком, которого мать наняла мне в учителя. И все же, когда я вошла в кабинет и застала профессора Райца в ожидании – тощая фигура, всклокоченные волосы, облик аскета и ясные серые глаза, его главная отличительная черта, – дыхание мое сбилось. Теперь, зная, что о нас говорят, я не могла перестать думать о его руках – длинных, со вздутыми венами и нежными, как стебли травы, пальцами. А он тем временем наблюдал, как я играю заданную на дом сонату Абеля, отстукивал ритм по ноге и, склонив голову набок, шагал взад-вперед у меня за спиной, готовый подметить любую ошибку.

– Нет, – остановил меня его хриплый от курения голос. – Ваш палец не на той струне. Начните снова. И на этот раз помедленнее. Здесь не нужно торопиться.

Я вернулась к игре, но споткнулась на первых же аккордах. Резко оборвав саму себя, прокрутила в голове сонату и собралась, чтобы моя рука со смычком и другая, на грифе, работали согласованно.

Профессор больше не останавливал меня. Когда я закончила и опустила инструмент в ожидании замечаний, он долго стоял молча, а потом произнес:

– Сколько вы уже сюда ходите?

– Почти год, за исключением рождественских и пасхальных каникул.

– Так долго? Фрейлейн, мне больно это говорить, но вы не прогрессируете.

У меня вдруг защемило сердце.

– Но я занимаюсь каждый день.

– Я знаю. И вы достигли высокого уровня. Если будете продолжать практиковаться, то в конце концов сможете играть в оркестре. Но в качестве солистки… Боюсь, так вопрос не стоит.

Глаза профессора сфокусировались на мне, и я поборола слезы. Среди всего, что, по моим представлениям, могло произойти, такой поворот событий не предполагался. Я приехала в Веймар, не уверенная в успехе, однако со временем желание доказать, что я чего-то стою, пересилило сомнения. Хотелось зажить жизнью, которую изберу сама, как советовала мама. А сейчас перед моим мысленным взором возникла картина бесславного возвращения в Берлин, и мне стало невыносимо тяжело. После всего, что предприняла мать, чтобы устроить меня сюда, она никогда не простит мне этого провала или не позволит забыть о нем.

– Вы можете научить меня играть лучше? – спросила я. – Мама мечтает, чтобы я стала музыкантом, и…

– Мне известно, – перебил профессор, – что ваша мать очень на вас надеется. Вы не хотите ее разочаровывать, но давать фальшивые обещания было бы нечестно. Мне действительно не следовало брать у нее деньги. Никакие инструкции и наставления не создадут таланта там, где его нет. Вы хорошая скрипачка, но не превосходная. И никогда такой не станете.

По моей щеке скатилась одинокая слеза. Отложив в сторону скрипку и отвернувшись, я стала рыться в кармане в поисках носового платка.

– Вот, – сказал профессор Райц.

Промакивая глаза его платком, я ощутила сильный табачный дух, смешанный с запахом твида и еще чего-то неопределенного, наподобие мускуса. Был ли это отличительный аромат мужчины?

– Но вы… вы же ставили мне высокие оценки, – дрожащим голосом пролепетала я. – Вы писали в отчетах, что я делаю успехи. Почему вы теперь так говорите?

– Я… я думал…

Он оборвал сам себя – и я увидела тот взгляд, на который мне советовала обратить внимание Берта. Глаза профессора задержались на мне чуть дольше, чем нужно, прежде чем он отвернулся как ошпаренный.

– Вы знаете почему, – произнес он и отошел в сторону, стараясь держать дистанцию.

Фрау Арнольди думает, ты спишь с профессором Райцем, считает тебя распущенной.

Во мне вспыхнул гнев.

– Почему же вы лгали? Если я не смогу заработать на жизнь игрой на скрипке, мне незачем здесь оставаться. Это слишком дорого, напрасная трата денег. Придется вернуться в Берлин.

Профессор не обернулся, но втянул голову в плечи – приготовился к поражению. Как только я сделала шаг к нему, он прошептал:

– Вы не понимаете, я не хочу потерять вас, не могу. Вот почему лгал.

Я замерла на месте. Райц сухо кашлянул:

– Я глупец. Думал… я люблю вас.

От звучания этих слов что-то внутри меня захлопнулось наглухо, а от нанесенного ими удара что-то другое распахнулось. Я не могла до конца в это поверить. Он завышал мне оценки в табеле, чтобы я осталась здесь. Женатый человек, у которого есть дети. Германия бедствовала. Даже влиятельные профессора нуждались в средствах на оплату счетов. Если он думал, что влюблен, значит трусил. Я была его ученицей, в два раза моложе, и вполне могла разрушить всю его жизнь. Он, вероятно, слышал, какие о нас ходят сплетни, и хотел опровергнуть их, пряча свои желания за фальшивыми похвалами, а сам тем временем прикарманивал деньги моей матери. Это был ужасный, жалкий обман, и мне вдруг пришла мысль испытать искренность Райца.

– Вы любите меня и потому лгали, – сказала я, протягивая ему платок. – Как жестоко!

Он попятился:

– Что ж, вы должны ненавидеть меня.

Да, мне следовало бы его ненавидеть, причем настолько, чтобы пойти прямиком к декану и все рассказать. Теперь профессор Райц не вызывал у меня особого почтения. Но я не двигалась, потому что ощутила ту тайную силу, которая давала мне власть над ним, – силу, что таилась во мне все это время. Он разрушил мои мечты, но я сама заполонила его фантазии. В этот момент я решила отбросить осторожность, швырнуть ее под ноги вместе с обломками моих радужных ожиданий. Я сделала это от отчаяния и злости, а еще чтобы отомстить за себя и удостовериться, что разрушения основательные и он не забудет меня никогда. Если мне не суждено стать мастером в игре на скрипке, если он украл у меня надежду, я заберу у него то, на что уповает он.

Вложив платок в руку Райцу, я сказала, не отпуская его ладонь:

– Ненависти к вам я не чувствую. Не знаю почему, но не чувствую.

Он замер:

– Вы… вы думаете, я могу вам понравиться?

Я посмотрела на него оценивающе:

– Поцелуйте меня. Тогда и узнаем.

Он запер дверь и бросился на меня, впился в мои губы и гортанно застонал, засовывая руки, эти свои покрытые венами руки с заостренными пальцами, мне под платье, пока не нащупал мое потаенное место, отчего я испуганно ахнула. Это было не похоже ни на одно из ощущений, испытанных мной прежде. Незнакомые пальцы углублялись в меня, и хотя я желала оставаться равнодушной и не терять головы, но вдруг услышала собственные стоны и стала льнуть к нему бедрами. Животная страсть взяла верх. Я делала именно то, в чем обвиняли меня люди, и жестокую правду этого невозможно было отрицать.

Профессор уложил меня на пол рядом с чехлом от скрипки. Он не снял ни пиджака, ни рубашки, ни галстука – был настолько возбужден, что просто спустил брюки и теперь возился с чем-то, вынутым из кармана, – с какой-то резиновой штучкой, которую натянул на набухший пенис.

– Я не хочу причинить тебе боль, – пробормотал он.

– Вы не причините, – ответила я.

Но все же меня пронзила резкая боль. Дыхание прервалось, внутри все горело, но я не жаловалась. Это было мое наказание и моя награда, это было то, что я заслужила. Он тяжело скакал на мне, выгибая спину и шумно дыша. Потом вдруг весь затрясся, заставив меня сжать зубы, чтобы не вскрикнуть, рывком выдернул из меня пенис и сцепился с презервативом, изливая семя на мое бедро.

Через мгновение он издал тяжкий вздох:

– Gott mich retten[35]35
  Упаси меня Бог (нем.).


[Закрыть], ты была девственницей.

– Нет. – Я взяла в ладони его лицо. – Господь тут ни при чем. Я этого хотела.

Райц закусил губу и посмотрел на мои колени:

– Хм, откуда тебе знать, чего ты хочешь? Ты едва стала женщиной. – Он нежно поцеловал меня, и я ощутила его солоноватый вкус и запах курева. – Я не знал, – пробормотал профессор, – казалось, ты… более опытная.

Делал ли он такое прежде? Мне хотелось думать, что нет, однако его удивление насторожило меня: вероятно, подобные истории с ним уже случались. Я, может, и была первой его девственницей, но явно не стала первой, кого он соблазнил. Только складывалось ощущение, что на сей раз соблазнила его я, и это меня радовало. В отношении соблазна таланта мне было не занимать.

Поднявшись, профессор заправил в брюки мятую рубашку и застегнул ремень. Смотреть в мою сторону он стыдился. Я села, привела себя в порядок, а когда встала, ощутила прилив тошноты, пошатнулась и почувствовала, что трусы намокли от крови. В паху ныло, наверное, боль продлится несколько дней.

– Это непростительно, – произнес профессор. Он выудил из пиджака сигарету и зажег ее трясущимися руками, хотя курить в помещении было запрещено. – Мне нет прощения, – повторил он.

Я задумчиво посмотрела на него. Такие слова должна была бы бросить ему я, но, очевидно, его чувства вины хватило на нас двоих. И сказать по правде, хотя и болезненно, но это не было абсолютно неприятно. Будь у нас побольше времени и нормальная кровать, мне могло бы понравиться. Райц не был незрелым юнцом, делающим неприличные жесты, он не собирался хвастаться своей победой перед приятелями. Ему нужно будет действовать осмотрительно, чтобы сохранить репутацию. То, что мы сейчас совершили, может навредить ему даже больше, чем мне. Меня привлекала секретность того, что нас объединило. Наконец-то у меня было нечто такое, что я получила благодаря собственной свободной воле. А если посмотреть на вещи более практически, я смогу остаться в Веймаре под опекой Райца. Мне не придется признаваться в своих неудачах матери и возвращаться домой, где я неизбежно столкнусь с проблемой, как жить дальше, решение которой еще не найдено.

– Я бы не возражала, если бы мы сделали это еще раз, – огорошила я профессора, когда он наклонился, чтобы поднять с пола чехол от моей скрипки.

Недавний любовник испуганно замер, глядя, как я, взяв чехол, направилась к двери. По выражению его лица было ясно, что такого развития событий он не предвидел.

– Я подам в отставку! – выпалил Райц, и в его голосе послышалось отчаяние человека, доведенного до крайности, но все равно жаждущего того, что может быть для него опасным. – Скажу, что болен и не могу больше преподавать.

Положив ладонь на круглую ручку двери, я остановилась:

– Зачем?

– Потому что должен это сделать! – крикнул Райц.

Он выглядел совсем потерянным, будто только сейчас понял, какими могут быть последствия дефлорации девушки на полу учебного кабинета. Мне хотелось засмеяться при виде раскаяния, охватившего профессора. Как это было глупо! Он мог лгать мне, моей матери, своей жене и всей консерватории и вот теперь, когда получил желаемое, чувствовал одни только угрызения совести. Как ребенок, подумала я, который жалеет о сломанной игрушке после того, как обращался с ней слишком грубо.

– Не увольняйтесь из-за меня, – успокоила я его и отперла дверь. – Я никому не скажу.

Так это началось.

Стыд по-прежнему мучил Райца, однако желание оказалось сильнее, и профессор возобновил занятия со мной. А когда его жена отправлялась навестить родственников, он приглашал меня домой и укладывал в свою постель. Он был нежен и обладал чувствительностью музыканта, которую легко было взбудоражить. Он играл на мне, и под моей плотью будто вибрировали струны; он научил меня большему, чем ему удавалось добиться от меня на уроках. Я узнала, что не отличаюсь от других девушек. Я такая же, как они, и у меня те же ощущения и порывы, тот же голод. Сама того не понимая, я начала видеть хрупкость Райца, которая, будто старая рана, незаметная снаружи, терзала его изнутри.

Однажды он взял мою скрипку, которая обошлась матери в две с половиной тысячи марок, небольшое состояние, служившее мне укором всякий раз, как я убирала инструмент в чехол, и, нежа ее пальцами, исполнил такую жалостливую сонату и с таким совершенством, что я разрыдалась.

– Вы – маэстро, – сказала я, прижимая руки к груди.

– Нет, – вздохнул Райц, – хотя мог бы им быть. Я любил скрипку больше всего на свете, но бросил ради женитьбы и светских приличий, ради должности и дохода. Я предал свою душу.

Он напоминал мне о поэмах Гёте, о меланхолии, которую мы, германцы, держим на привязи, потому как не должны никому показывать свои слабости. Профессор Райц со своими спутанными надо лбом густыми черными волосами, в глубине которых поблескивали серебряные нити, с прямыми бровями, печальными глазами и опущенными вниз уголками рта, которым он сосал меня, как малыш материнскую грудь, был так прекрасен, так измучен страданием, что я не могла в него не влюбиться.

Или, может, я принимала это за любовь.

Но в одном отношении он был абсолютно прав. Я стала женщиной.

Глава 3

Берта была полна подозрений и допекала меня, пока я не призналась. Эта связь придала мне смелости. Я обстригла волосы, стала носить облегающие свитера, еще больше укоротила подолы и подвернула чулки. Запретных сластей и сигарет теперь было недостаточно. Мне хотелось исследовать жизнь за пределами пансиона и консерватории, познакомиться с Веймаром, где под величавой наружностью роскошного центра бурлила беззаботность.

Я подговаривала Берту, и мы вместе с ней в компании молодых людей пропускали занятия, сбегали в пивные, кафе и местные кинотеатры. На липких креслах, пока крутился фильм, я позволяла парням шарить по моему платью и ласкать грудь, но не более. По-своему я хранила верность Райцу, который знал, как избежать беременности. Он пользовался презервативами и никогда не кончал в меня, тогда как горячие мольбы и неуклюжие тисканья юнцов выдавали отсутствие у них опыта. Я выучила новые американские танцы и сверкала пятками в прокопченных салонах под блеяние саксофонов. И пока я отплясывала, курила и хлестала шнапс, мир менялся. Старый порядок рушился, революционное художественное движение под названием Баухауз[36]36
  Ба́ухауз (нем. Bauhaus) – Высшая школа строительства и художественного конструирования, учебное заведение, существовавшее в Германии с 1919 по 1933 г., а также художественное объединение, возникшее в рамках этой школы, и направление в архитектуре.


[Закрыть] срывало пастельную маску, чтобы создать современный минималистский фасад. Новое мироустройство дало рождение нашей Веймарской республике, обеспечив всю необходимую риторику и не добавив ни капли стабильности.

И все же среди всех потрясений я сохраняла безмятежность. Одна ошибка – и окажешься в беде. Берта не раз предупреждала меня, что я сильно рискую, продолжая интимную связь с женатым профессором, но я заверила ее, что принимаю все меры предосторожности и не питаю иллюзий. Хотя Райц никогда не упоминал о жене, кроме как оповещая меня, дома она или нет, само ее наличие являлось неустранимым препятствием. У профессора были также сын и дочь, их фотографии стояли на каминной полке. Сын примерно одного со мной возраста. О детях Райц тоже говорил редко, но и молчания было вполне достаточно. Я не имела представления, успешен ли его брак и любит ли он все еще свою жену, но знала точно, что счастья и тепла в их союзе не хватало. Райц сам давал мне это понять без слов, я не добивалась от него признаний.

Некоторое время это меня устраивало. Он не мог встречаться со мной каждый вечер, поэтому у меня оставалась масса времени для других занятий. Я была очарована вновь обретенными друзьями. Они разглагольствовали о ярких бабочках, вырвавшихся из-под разорванного войной панциря Берлина, – театрах, кабаре и водевиль-холлах, которые появлялись тут и там посреди всеобщего упадка и нищеты. Дети массово умирали от тифа и голода. Искалеченные фронтовики не получали выплат от правительства и шли просить милостыню или продавали контрабандные товары. Женщины, которые пережили войну, потеряв мужей и сыновей, продавали с лотков все, что имели, или, если были достаточно проворными, устраивались в женские певческие и танцевальные ансамбли, так называемые девичьи хоры. В Германии царил хаос, ее изрешетили бедность и преступность. Однако каждый парень, которого я целовала, и каждая новая знакомая девушка хотели отправиться в Берлин, но не для того, чтобы превозносить Генделя, Шиллера или Гёте. Нет, они жаждали заниматься абстрактным искусством, писать сатиры, шататься по улицам и наслаждаться свободой. Они напоминали мне друзей дяди Вилли, собиравшихся в его гостиной, воодушевленных верой в то, что творчество способно исцелить любые недуги. Берлин – именно там создавалось искусство, только этот спасительный маяк мог развеять скуку повседневной рутины.

Каждый надеялся, что в Берлине ему удастся стать кем-то другим.

Но я боялась возвращаться туда.

Райц никогда не показывался на люди со мной. Мы продолжали наши тайные свидания, как уроки, – наедине, не пытаясь заглядывать вперед дальше следующего раза. Наконец мне это стало надоедать. Я хотела большего, но чего? Приближался конец моего третьего года обучения в консерватории. Сколько бы я ни задвигала поглубже эту мысль, но вечно оставаться студенткой невозможно. Пора было начинать планировать свое будущее.

– Как думаешь, мне нужно вернуться в Берлин? – порывисто спросила я Райца однажды вечером, куря в постели после любовного соития.

С ним я начала курить больше, это превратилось в наш ритуал после секса; профессору такое продолжение нравилось, ведь временами, когда постельная часть заканчивалась, он становился угрюмым.

– Берлин? – повторил Райц, стоя у окна; кончик его сигареты мерцал в полумраке. – Что ты собираешься там делать?

В его голосе не было заинтересованности, как будто речь шла о пустяках, отчего я только сильнее разгорячилась. Неужели ему все равно, уеду я или останусь? Во мне взыграло своенравие. Прошло уже столько месяцев, а он продолжает вести себя так, будто мы вовлечены в какой-то греховный процесс, вину за который он никогда не сможет искупить.

– Не знаю, – сказала я подчеркнуто небрежно, чтобы посмотреть, добьюсь ли этим какой-нибудь реакции. – Концертирующей солисткой мне не стать, но исполнять музыку я все-таки могу. Есть много разных возможностей. Новые музыкальные залы и кабаре открываются каждый день. Могу играть в дуэте или петь. – Погасив окурок, я провела рукой по спутанным волосам и, придав голосу хрипотцы, как делают певички в местных кабаках, затянула: – «Мы не те, что любят по праву, нам доступны сотни чудес…» – Я замолчала, наблюдая, как Райц поворачивается ко мне с легкой улыбкой. – У меня приятный голос, ты не согласен? – подстрекала я его. – Друзья говорят, я пою очень хорошо.

– Это верно. И голос у тебя прекрасный. Ты знаешь, о чем эта песня? – Я пожала плечами, и он пояснил: – Это «Das Lila Lied», «Лавандовая песня», – гимн гомосексуалистов.

– Да-а?..

Конечно, я знала это. Гомосексуалистов не раз встречала в кафе – гибкие парни в облегающих матросских брюках и забавных шапочках, вальяжно раскачивавшие бедрами. Во мне разгоралось любопытство, когда они бочком пробирались мимо меня, обменивались взглядами в баре и иногда скрывались в переулке позади кафе. Однажды я вытащила наружу Берту, несмотря на ее протесты.

Мы стояли в тени и смотрели, как один парень прислонился к стене, а другой опустился перед ним на колени и взял его в рот. Прямо там, под плохо приклеенными афишами, анонсирующими последний фильм Хенни Портен, и дерзкими лозунгами в сопровождении серпов и кулаков. Пока первый сосал, стоящий покосился на нас. И подмигнул. Берта ахнула, отшатнулась от меня и бросилась обратно в кафе. А я осталась, пока они не завершили свое рандеву: парень на коленках мастурбировал, когда его приятель кончил. Их развязная чувственность возбудила меня и заставила задуматься о причудливости форм, которые обретает желание при нашем новом порядке: ее зримым воплощением стали эти юнцы, которые не только ощущали себя свободными делать то, что делали, но, очевидно, наслаждались публичным представлением. Это больше не была мамина Германия. Когда внешние приличия утрачивают всякое значение, верх берет природное начало.

– У них есть собственный гимн? – изобразила я удивление. – Это оригинально.

– Так думаешь только ты. А для всех остальных – это еще один знак того, что мы погрязли в разврате.

Райц потянулся за халатом, подштанники уже были надеты; в этот бесформенный белый мешок, который доходил ему почти до колен и всегда вызывал в моей памяти бабушкин испуганный возглас: «Что это за жуть такая?!» – он прятался сразу, как только мы заканчивали.

Вспомнив о парнях в переулке, я чуть спустила с себя одеяло и обнажила грудь:

– Иди сюда. Пососи меня, папочка.

Ему нравилось, когда я звала его папочкой в процессе, а меня он любил называть своей Liebling[37]37
  Милая, любимая (нем.).


[Закрыть], но только в постели.

Лицо Райца помрачнело.

– Уже поздно, – пробормотал он. – Тебе лучше вернуться в пансион, пока фрау Арнольди не нашла повода что-нибудь сказать.

Я зевнула:

– Фрау Арнольди всегда есть что сказать. Но я плачу за комнату каждый месяц, так что много она не наговорит.

Я едва не добавила, что он тоже получает плату, хотя намек был ясен. Райц никогда не позволял мне остаться на ночь, чтобы горничная, которая приходила убирать по утрам, не увидела меня. Горничная, соседи или случайный прохожий. Мы могли опускать жалюзи, чтобы осквернить его постель, но, если бы я вышла из парадной двери его дома при свете дня, нам было бы не скрыться.

Райц подвязал халат поясом.

– Так что же ты думаешь? – спросила я и, выскочив из кровати, положила руки на его худые плечи. У меня снова возникло желание уколоть. – Ты мог бы поехать со мной, – прошептала я ему на ухо, – ведь ты говорил, что бросил музицировать и всегда жалел об этом. Ты сможешь снова начать играть. Мы переедем в Берлин, возьмем себе новые имена, начнем новую…

– Хватит… – оборвал меня Райц и сделал шаг назад. Лед в его голосе заставил меня застыть на месте. – Я никогда не говорил, что сожалею об этом. Я сказал, что сдался, уступил обстоятельствам.

– Разве это не одно и то же? – нахмурилась я.

– Может, так и было. Но теперь? Берлин? – засмеялся он. – Жить среди иммигрантов, евреев и извращенцев. И в моем возрасте, с тобой одной – это нелепо.

Он меня разозлил. Я быстро надела платье, сунула ноги в туфли и приготовилась протопать мимо него.

– Не сердись, – тихо сказал он, – я не имел в виду, что было бы нелепо жить с тобой, только…

– Только – что? – Я злобно глянула на него. – Я недостаточно изысканна? Недостаточно талантлива?

– О нет! Ты уже не та девушка, которую я когда-то встретил. Но у меня нет интереса кардинально менять свою жизнь, чтобы заниматься тем… ну, тем, чем ты полагаешь нужным заняться в Берлине.

Впервые Райц заговорил о нашем положении, и я постепенно начала осознавать, насколько абсурдно вела себя. Я никогда не рассчитывала, что он соединит свою жизнь с моей, но услышать, как он сам говорит об этом так откровенно, будто я наивная, глупая девочка… В моем сердце что-то наглухо захлопнулось.

– На самом деле ты имеешь в виду, что у тебя нет интереса оставлять жену, – выдала я и заметила, как его лицо померкло.

Хотя Райц не отвечал, ему и не нужно было. Раньше я находила его меланхолию привлекательной. Но сейчас нет. Вдруг мне стали отвратительны его печальные глаза и его смирение.

– Я ведь у тебя не первая? – резко спросила я.

Он вздрогнул.

– Почему ты так говоришь?

– Просто чувствую. Ты так убивался, так хотел уйти со своей должности. Но теперь мне кажется, не так уж сильно ты винил себя. Это было хорошо разыграно. – Я улыбнулась. – Думаю, ты прошляпил свое призвание. Тебе нужно было стать актером.

– Марлен, как я мог устоять? Ни один мужчина не справился бы с искушением. Твои глаза и то, как ты, кажется, не замечаешь, что тебя жаждут… Я был беспомощен.

– Не думаю, что твоя жена согласилась бы с этим. И никто в консерватории.

– Не угрожай мне! – Райц быстро подошел и схватил меня за запястье. – Тебе стало скучно. Там, за порогом, – весь мир, зачем оставаться? Я ждал этого. Знал, что это случится. Но ты сама не хочешь, чтобы я бросал свой дом, жену и детей и ехал с тобой в Берлин. Если бы я сказал, что люблю тебя, ты бы мне поверила?

– Уже нет, – ответила я. – Но мне все равно было бы приятно это услышать.

– Зачем? Чтобы мучить меня еще сильнее, чем ты уже измучила, когда я знаю – и ты знаешь, – что это не может больше продолжаться? Ты так молода, ты вообще не понимаешь, что такое любовь.

Я опустила взгляд на его руку, и он убрал ее.

– Ты ошибаешься, – сказала я. – Еще как понимаю. Отлично.

Он не успел ничего ответить, как я вышла из спальни и покинула его дом.

Не оглянулась.

Хотелось плакать. Я думала, именно так следует поступить девушке. Хенни Портен заплакала бы, она обхватила бы себя за плечи и кляла судьбу. Но то было кино, а это реальная жизнь.

Я спала с женатым мужчиной, убедила себя, что люблю его, но спутала любовь с чем-то эфемерным, не имеющим продолжения. Сейчас мне больно, но это пройдет, потому что на самом деле я его не хотела. У него была семья и устоявшаяся жизнь, в которой мне никогда не будет места. Он начнет стареть, обучая игре на скрипке и соблазняя не слишком одаренных студенток. Я всегда знала, что он слаб. Знала и не обращала на это внимания, потому что жаждала иметь кого-то или что-то, что могла бы назвать своим. Но он моим никогда не был. Как можно оплакивать иллюзию?

И все же по пути к пансиону я чувствовала, как слезы жгут мне глаза.

Итак, моя связь с Райцем завершилась, и я предалась веселому разгулу. С улицы сквозь ворота консерватории проникали крики взбудораженных толп, студенты маршировали по коридорам, скандируя призывы к социалистическому равенству, и я забросила занятия. Веймар бурлил, повсюду вспыхивали бунты и акции протеста. Полиция применяла против демонстрантов слезоточивый газ, а цены тем временем возросли до критического предела. Ломоть хлеба стоил теперь дороже духов, газетные заголовки надрывно вопили о том, как по всей Германии рабочие везут на тачках свои сбережения, чтобы купить кочан водянистого салата. Это была смерть нации, и никто не мог сказать, что возникнет на ее месте.

Я ни на что не обращала внимания. Танцевала, курила и позволяла все большему числу парней шарить у меня под блузкой. Я сама купила в аптеке презервативы, выложив марки на прилавок перед носом разъяренной жены хозяина, и использовала их всякий раз, когда очередной юнец мог сдерживаться достаточно долго, хотя большинство изливалось мне на живот. Спала я с кем попало, и меня это ничуть не заботило. Пробовала на вкус, сколько могла, чтобы смыть с языка кислый привкус Райца.

Но я понимала, что мне грозит, Берта предупреждала меня. Однажды вечером, после того как я, пошатываясь, ввалилась в нашу комнату, чтобы рухнуть в постель не раздеваясь – трусы были где-то потеряны, – она прошипела:

– Марлен, ты сумасшедшая. В этом месяце ты пропустила все уроки! Преподаватели издали предупреждение, что тебя отстранят от занятий. Фрау Арнольди готова с цепи сорваться. Говорит, что ты бесстыдница и она все расскажет твоей матери.

– Ее надо связать, – невнятно пробормотала я. – Связать и надеть намордник.

Я выпила слишком много пива. Мне не нравилось пить, потому что алкоголь ударял в голову, но я все равно заливала в себя, сколько могла. Это сглаживало острые углы, делало парней меньше похожими на батраков, когда они лазили у меня под юбкой, и пробуждало во мне больше желания.

Так я отключилась и снова пропустила утренние занятия. Спала до полудня, пока меня не разбудил резкий стук в дверь. Не успела я утереть слюни с подбородка, как дверь распахнулась, предъявив мне мать в пальто и шляпке, а также злорадствующую у нее за спиной фрау Арнольди.

– Видите? – ликовала хозяйка пансиона. – С похмелья и прогуливает. Это позор, фрау фон Лош.

– Вижу, – бесстрастно сказала мать, а следующие слова выпустила в меня, как пули: – Собирай вещи. Ты едешь домой. Немедленно!