Текст книги "Марлен Дитрих"

Глава 6

Мама привезла тело полковника, чтобы похоронить. Кроме того, она потребовала выплаты страховки по случаю смерти кормильца, что позволило нам арендовать квартиру неподалеку от резиденции Фельзингов, и снова устроилась на работу экономкой. Я невольно восхищалась ею с оттенком зависти. Ома могла называть ее глупой, но в истории с покойным полковником ее старания не остались напрасными. Она вновь обрела независимость, и теперь мы могли жить в Берлине.

Конец войне наступил в ноябре 1918-го. Точка была поставлена унизительными перемирием и договором, выкованным в Париже союзными силами[33]33
  Имеются в виду перемирие, заключенное 11 ноября 1918 г., и Версальский мирный договор, подписанный 28 июня 1919 г.


[Закрыть]. Кайзер был изгнан, а территория Германии урезана и блокирована. Вспыхнули бунты, люди выходили на улицы, чтобы протестовать против всего: от недостатка продуктов питания до галопирующей инфляции и безработицы. Больше не было ни императора, ни империи, и пока временное правительство силилось утвердить свою власть, Берлин погрузился в полное беззаконие. Дядя Вилли остался без патента и вынужден был обхаживать банкиров, чтобы те давали ему займы для поддержания бизнеса на плаву. А тем временем мародеры били витрины по всей Унтер-ден-Линден и крали выставленные в них товары. Едва успевая, полицейские колотили грабителей и препровождали их в переполненные тюрьмы.

Посовещавшись с Омой, мама решила, что нам с Лизель нужно завершить образование в Веймаре, где обстановка не была такой хаотичной. Как и следовало ожидать, ни меня, ни сестру ни о чем не спросили. Неожиданностью стало то, что Лизель, узнав, куда нас отправляют, заартачилась.

– Я хочу остаться здесь и получить диплом, чтобы стать школьной учительницей, – объявила она, чем привела меня в изумление. – В консерватории учат только музыке, а я совсем не музыкальна. Деньги будут потрачены зря.

Она рассуждала здраво. В то время как я вернулась в общедоступную школу и стала вновь брать частные уроки игры на скрипке, за которые платила Ома, Лизель сидела дома и училась под руководством гувернантки, тоже нанятой бабушкой. Эта новая наставница, должно быть, и внушила Лизель такое жизненное устремление.

– Школьной учительницей? – переспросила мама. – Но ты же Фельзинг. Разумеется, ты можешь мечтать о большем…

Ома оборвала ее, величественно воздев руку. У меня всегда по телу пробегала дрожь, когда я видела, как мать уступает ей; такое же подчинение ожидалось и от нас.

– Ребенок рассудителен, – сказала Ома. – В сложившейся ситуации преподавание – это очень подходящее занятие. Надеюсь, Йозефина, тебе не нужно напоминать, что твои дочери должны найти средства содержать себя. Мы больше не можем блюсти фамильную честь. Зваться Фельзинг – это теперь так мало значит. Из всей нашей семьи только у Марлен талант к музыке. Мы будем гордиться ею.

Ома верила в мои способности, но я хотела последовать примеру Лизель. У меня уже вошло в привычку после школы нестись домой на урок скрипки, а затем с неизменного позволения бабушки оставаться на ужин. Несмотря на беспорядки на улицах, вечера в особняке Фельзингов всегда проходили весело. Еды и роскоши, может, и недоставало, зато разговоры не иссякали. У дяди Вилли было много друзей, некоторые из них работали в театре и приносили сплетни о закулисных происшествиях или критиковали нашу страну, в которой кусок мяса теперь стоил больше, чем билет на спектакль. Любимой темой была настоятельная необходимость отбросить прошлое и вдохнуть новую жизнь в наш обездоленный народ. С замиранием сердца я сидела в гостиной, где собирались драматурги, актеры и актрисы. Разгоряченные дешевым вином, они обсуждали идею, что в разгар катастрофы должно процветать искусство. Я находила все это невероятно захватывающим, хотя бо́льшая часть того, о чем они дискутировали, была выше моего понимания. Однако их живой энтузиазм заражал меня. Я чувствовала вызревание чего-то необыкновенного, заставлявшего думать, что и для меня найдется место в Берлине, где я смогу стать частью их смелых прожектов.

Ома сосредоточила пристальный взгляд сквозь очки на мне:

– Ты – это будущее. Ты и другие молодые люди, которые пережили это бедствие. Выживание Германии зависит от вас.

Она ослабела и не могла встать со своего диванчика.

Мне не хотелось разочаровывать ее, и все-таки я спросила:

– Разве мы не можем найти музыкальную академию здесь?

Но мама отрезала:

– Ничто в Берлине не может сравниться с Веймаром. Консерватория прославилась своим подходом к обучению.

После многих недель изматывающих занятий мы с мамой отправились в Веймар на прослушивание, которое могло обеспечить мне стипендию. Я должна была исполнить сонату Баха по выбору комиссии. Отрывок был мне знаком, но я нервничала и потому сыграла хуже, чем рассчитывала. Стипендию мне не дали. Члены комиссии выразили сожаление, что всего на несколько мест так много достойных претендентов, и высказали намерение зачислить меня, если мы внесем плату за обучение. Я могла приступить к занятиям в следующем году, после своего семнадцатого дня рождения.

По пути обратно в Берлин мама вздохнула:

– Как мы осилим такие расходы?

Я была расстроена неудачей, но где-то внутри почувствовала облегчение и сглотнула. Мне не придется покидать Берлин. Правда, начался мой последний год в школе, а мне всю жизнь внушали, что я стану скрипачкой, и представить себе какое-то иное будущее было крайне затруднительно.

– Может, – ответила я, – нам не стоит и пытаться ничего осиливать, если я недостаточно хороша.

– Недостаточно хороша? – переспросила мама. – С чего ты взяла? Ты играешь на скрипке всю жизнь, это твой дар от Бога. Они выбрали эту сонату, чтобы испытать тебя. Конечно, ты сделала ошибки, но никто в консерватории не говорил, что у тебя не хватает таланта. Они сказали только, что не имеют возможности финансировать каждого студента. После войны всем не хватает ресурсов. Мы должны найти другой способ.

– Если бы у меня был дар от Бога, разве они сами не нашли бы способ? – заявила я, глядя ей в глаза.

Думала, отругает. Но она посмотрела так, будто выражать сомнения – это грех, караемый отлучением от Церкви, и тихо сказала с пронзившей меня прямотой:

– В молодости все испытывают сомнения. Зачем идти сложным путем, если есть легкие? Но мы должны оставлять сомнения в стороне, потому как в этом мире ничего не достигнешь без труда. – Она встретилась со мной взглядом. – Ты пока даже не представляешь, что бывает в жизни. Но с талантом, в который веришь, можно пережить практически все. Не соверши ошибку, отказавшись от него из-за нежелания прилагать усилия. Чего ты хочешь? Жить жизнью, которую выбрала сама, или той, что жизнь выберет для тебя? Решай.

Вспоминая, как она хотела сдаться и вступить в отношения с полковником, где, без сомнения, не было места любви, я с некоторой долей тревоги поняла, что пыталась сказать моя мать. Она, талантливая пианистка, не воплотила собственные мечты, забыла свой дар ради того, чтобы поступить положенным для женщины ее класса образом: вышла замуж, полагая, что найдет удовлетворение в роли жены и матери. А мой отец умер раньше времени, и это вынудило ее заняться ведением домашнего хозяйства по найму. Она работала, потому что у нее не было выбора – или она его не видела, – и хотела большего для меня. Все это время хотя она и нежила Лизель, но рассчитывала именно на меня – я должна была стать оправданием ее самопожертвования. Вот почему она отказывалась признавать поражение.

До конца поездки я молчала, но все последующие дни не переставала размышлять. Стоит ли мне выбрать путь музыканта? Я играла на скрипке, потому что так хотела мама. Мне это занятие нравилось, да, но настолько ли, чтобы оно стало определяющим в моей жизни? Отсутствие ясного ответа на этот вопрос пугало и лишало покоя. Внезапно я осознала: детство закончилось и передо мной уже вырисовывается необходимость принимать решение о своем будущем, а этого, как мне казалось, я сделать никак не могла.

Незадолго до Рождества решение было принято за меня.

Во сне умерла Ома. Я была убита горем, хотя из-за ее болезни смерть и казалась ожидаемой. Доля бабушки в семейном бизнесе перешла к моей матери – серьезный капитал, если дяде Вилли удастся снова сделать предприятие прибыльным. Отдельную сумму Ома оставила на оплату моего первого года обучения в Веймаре.

Сразу после похорон над Берлином закружил снег. Мама объявила, что я должна почтить волю покойной бабушки.

– У тебя все получится, – заверила она. – Если ты будешь упорно учиться, консерватория подготовит тебя к успешной карьере. Мы все будем гордиться тобой, как говорила Ома.

Я взглянула на дядю Вилли. Он ответил мне какой-то странной, едва ли не вымученной улыбкой.

– Ты сама-то, Лена, хочешь этого? – спросил он, не обращая внимания на мать, которая надула губы, показывая всем своим видом, что мое мнение не имеет значения. – Ты должна больше всего на свете хотеть стать концертирующей скрипачкой.

Я испугалась, что дядя каким-то образом почувствовал мою нерешительность. Ома на самом деле верила в мой талант, и вера матери была непоколебимой, но до сих пор никто не спрашивал меня, разделяю ли я ее. Волну сомнений, поднявшуюся после неудачного прослушивания, я подавила, но притвориться, что ее вовсе не было, не могла. Если мать и научила меня чему-нибудь, так это необходимости быть страстно убежденной в своих силах. Мне хотелось сказать, что у меня эта убежденность есть, даже просто ради матери, но уверенности, что я справлюсь, не было.

– Думаю, могу попытаться, – выдавила я из себя. – Иначе никогда так и не узнаю.

Дядя Вилли кивнул, и, прежде чем он успел спросить что-нибудь еще, мама заявила:

– Не пытайся – делай, Лена. Делай – и у тебя все получится. – Она направилась к двери и позвала: – Пойдем со мной наверх. Нужно перебрать бабушкины вещи, посмотреть, что ты можешь взять с собой.

Ома, как и обещала, оставила мне в наследство свой гардероб. Мама упаковала в чемодан наименее вызывающие наряды (тщательно отобранные и перешитые ею) и сопроводила меня в Веймар, в пансион, где обитали учившиеся в консерватории девушки. Управляла пансионом грозная матрона по имени фрау Арнольди. Это заведение имело богатую историю и солидную репутацию. В XVIII веке здесь проживала муза и объект платонической привязанности Гёте, немецкого героического писателя и государственного деятеля, работы которого заложили основы моего образования в области литературы. Дав наставление вести себя прилично и не забывать мыть за ушами, мама вручила мне конверт с деньгами на личные расходы, которых должно было хватить на месяц.

Как только я отстранилась, поцеловав ее в щеку на прощание, она схватила меня за руку и строго сказала:

– Никаких скандалов. Ты будешь упорно заниматься, заведешь друзей, но чтоб меня не позорить. Фельзинг должна быть безупречна. Понимаешь?

На ее лице изобразились такие сильные эмоции, что я отшатнулась и прошептала:

– Да, мама.

Ее пальцы сильнее сдавили мне руку.

– Ты очень милая девушка. У тебя будет много искушений, – продолжила она. – Юноши могут испортить твою репутацию. Они способны на такие вещи, от которых ты никогда не оправишься.

– Да, – повторила я, испугавшись ее. – Обещаю.

Мать отпустила меня, кивнула, прищурившись, и отправилась на станцию, чтобы поездом вернуться в Берлин.

Впервые в жизни я вдруг оказалась предоставлена самой себе.

Сцена вторая
Уроки игры на скрипке
1919–1921 годы

Я никогда не думаю о будущем.

Глава 1

– Марлен, изобрази девушку из гарема. Это так смешно!

Мы сидели в спальне, которую я делила со своей соседкой Бертой, все в ночных рубашках и с распущенными волосами. Блестящие обертки – доказательство нашего незаконного пиршества – были разбросаны вокруг. В воздухе висел дым; несколько девушек курили, у меня тоже это стало входить в привычку. И сигареты, и сласти были в пансионе под запретом, но я составила план, в соответствии с которым мы откладывали незначительные суммы из того, что нам отпускали на неделю, а когда накопилось достаточно, пешком отправилась в город по магазинам. Я тайком пронесла в пансион коробку пирожных, кисет с табаком и папиросную бумагу, и, как только ушла фрау Арнольди, мы дали себе волю.

Я сняла ночную рубашку – силуэт фигуры был так лучше виден, – встала голая за простыней, которую мы повесили на бельевую веревку перед лампой, и аркой сцепила руки над головой, изображая танцовщицу. Медленно извиваясь, начала издавать губами звуки, похожие на барабанную дробь.

Девушки повизгивали, зажимая ладонями липкие от сладкого рты.

В первый год я училась в Веймаре очень усердно, старалась изо всех сил. Тем не менее, когда дома получили первый отчет о моей успеваемости, где говорилось, что мне не удалось продемонстрировать исключительный талант, в который мама свято верила, она тут же наняла самого лучшего в консерватории преподавателя игры на скрипке, чтобы тот еженедельно давал мне дополнительные уроки. Занятия с профессором Райцем, проходившие по четвергам, были не бесплатными, и я знала, что матери эти траты даются нелегко, а потому полностью погружалась в практику в надежде преуспеть. Но кое-что мне досталось даром. В пансионе я обрела то, чего никогда не знала прежде, – друзей. Большинство девушек, как и я, были из уважаемых семей, их родные многим пожертвовали, чтобы отправить своих чад в консерваторию. Ни у одной из моих приятельниц не было стипендии на обучение, но все надеялись стать музыкантами, по крайней мере утверждали это. Уже на первом курсе некоторые бросили учебу от недостатка усердия или от скуки и вернулись по домам, чтобы выйти замуж за соседских парней. Моя популярность возросла, когда девушки увидели мои платья, жестоко перекроенные матерью, но все же сшитые из прекрасных дорогих тканей, к тому же у меня был врожденный вкус – я знала, что с чем лучше носить. Соседки выпрашивали с возвратом разные вещи, и я не отказывала; всю жизнь мы делили одежду с Лизель, а потому собственничество было мне чуждо. Однажды вечером, когда, кроме чтения стихов или упражнений на инструменте, заняться было нечем, я согласилась поучаствовать в игре на угадывание, состоявшей в том, чтобы изображать разные предметы. Я показала гарем (в ночной рубашке), и девочки объявили, что получилось очень натурально. Вскоре я обнаружила, что нравлюсь им. Они симпатизировали мне не из-за платьев и не из-за того, что у меня был личный педагог, хотя этому они завидовали. Я нравилась им, потому что они нравились мне.

Толстушка Берта, которая играла на кларнете, зааплодировала:

– Еще, еще! Покажи Хенни Портен.

Мы все были без ума от Хенни Портен, главной немецкой киноактрисы. Фильмы с ее участием показывали в местном кинематографе – теперь уже такие заведения появлялись повсюду. С совершенным овалом лица, белой кожей и большими драматическими глазами, Хенни имела внешность обольстительной аристократки и часто играла трагических героинь, обреченных на страдания ради любви. Она вдохновляла нас на то, чтобы укладывать волосы волнами, как у нее, красить губы так, чтобы, когда их надуешь, получалась ее фирменная гримаска, и прижимать руки к груди тем же жестом, каким она выражала мучительные терзания. Мы смотрели каждую картину с Хенни Портен, которую привозили в Веймар. По выходным заполняли кинотеатр, выкладывали на коленки запретные сласти и восхищенно вздыхали, когда она тосковала, изнывала и преследовала на экране своих неверных любовников.

Свернув на голове простыню в виде тюрбана и прикрыв ее концами грудь, я поднесла одну руку к ключице, а другую вытянула вперед и проблеяла:

– Почему ты бросаешь меня, Курт? Разве ты не видишь, что барон заворожил меня?

– «Душа в темнице»! – выкрикнула одна из девушек раньше Берты, которая знала все мои трюки.

Завернувшись в простыню, как в саван, я изобразила на лице выражение покинутости:

– Я должна умереть за свою честь.

– «Анна Болейн», – сказала Берта и ехидно глянула на меня. – Марлен, это было слишком просто. Покажи еще что-нибудь и сделай, чтобы было не так легко отгадать.

Оборачивая простыню вокруг талии, я обдумывала, кого бы из любовников Портен изобразить, и не услышала шагов в коридоре, пока они не раздались у самой двери.

– Hausmutter![34]34
  Хозяйка пансиона (нем.), букв. – мать семейства.


[Закрыть] – прошипела я.

Девушки в панике засуетились и замахали руками, чтобы разогнать дым. Кто-то из них кинулся к шкафу у стены. Мы так увлеклись сладостями, что забыли припереть шкафом входную дверь, как делали обычно.

– Что это здесь за разгул? – пробасила фрау Арнольди.

Хозяйка пансиона была весьма грузной особой, и ее приближение можно было услышать издалека, только на этот раз она, видимо, постаралась и шла по лестнице на цыпочках. Дверь приоткрылась как раз в тот момент, когда девушки сдвинули шкаф с места и заблокировали вход. Сквозь щель виднелись только глаза и кончик носа фрау Арнольди.

– Немедленно уберите мебель! – гневно изрыгала она. – Я вижу вас, Марлен Дитрих, и знаю, чем вы там заняты. Вы позор для моего дома.

Ситуация была настолько абсурдная, что я, замотанная в простыню и бессильная что-либо предпринять, рассмеялась. Берта тоже захохотала.

– А вы, Берта Шиллер! Вам тоже должно быть стыдно! – крикнула хозяйка пансиона и заколотила в дверь. – Впустите меня сейчас же!

Мой смех стих. Девушки выглядели испуганными. Наша домоправительница прославилась тем, что обыскивала комнаты, пока мы были на занятиях, и изымала наши коробки с конфетами, сигареты и все прочее, что считала неподобающим, но она ни разу не заставала нас на «месте преступления».

Придерживая простыню на шее, я подняла скинутую ночную рубашку. Девушки отодвинули шкаф, и на пороге появилась фрау Арнольди: ее многочисленные подбородки дрожали, а необъятных размеров грудь вздымалась от возмущения.

Хозяйка пансиона окинула меня взглядом:

– Вот, значит, чем вы отплачиваете за материнские труды и заботу, за частного учителя, которого она наняла для вас, за все ее надежды на ваше будущее! Вы устраиваете представление и шествуете по комнате перед всеми, как… как…

– Хенни Портен, – пробормотала Берта, безуспешно стараясь подавить смех. – Она изображала для нас Хенни Портен.

Взгляд фрау Арнольди пылал гневом.

– Я этого не потерплю! – погрозила она пальцем. – Я напишу вашим матерям. Позвоню им, если понадобится. – Хозяйка пансиона повернулась от Берты ко мне. – Вы считаете себя такой умной, фрейлейн, такой хитрой, но мне-то все известно. И теперь об этом узнает фрау фон Лош. Я слишком долго держала язык за зубами.

Девушки съежились. Берта посмотрела на меня как-то странно. Не обращая внимания на изумленное «а-а-ах» фрау Арнольди, я сбросила с себя простыню и, представ перед всеми голой, как в день своего появления на свет, надела через голову ночную рубашку.

– Не представляю, что вы имеете в виду, – сказала я, застегивая пуговицы у ворота.

– Не представляете? – Тон фрау Арнольди стал злобным.

С момента моего появления в пансионе она испытывала необъяснимую неприязнь ко мне. Однажды я услышала ее замечание, сделанное одной пришедшей в гости матроне, когда пробегала мимо них: «Вот эта. Вы бы видели ее глаза. Такие глаза! Сама Саломея не была столь бесстыдной».

Однако мама оплачивала мои счета. Я жила в пансионе не бесплатно и была студенткой консерватории. Нравилась я хозяйке или нет, не имело никакого значения. До сих пор.

Я заставила себя сохранять спокойствие. По моему опыту, фрау Арнольди любила сыпать пустыми угрозами. Нередко она разражалась недовольными тирадами, если к завтраку подавали чересчур много масла, – это дорого, не уставала она укорять служанку, и в Германии жиры вообще в дефиците, – но не могла позволить себе браниться слишком долго. Она жила на доходы от своего так называемого дома. Без нас, квартиранток, не было бы ни масла, на которое уходили средства, ни служанки, которая его подавала.

– Если я вас чем-нибудь обидела, вы должны дать мне возможность исправить ошибку, – произнесла я, когда тишина стала слишком напряженной. – Нет нужды вовлекать мою мать в историю, если налицо простое недопонимание…

– Смею заметить, что фрау Райц это так не назвала бы, – фыркнула хозяйка пансиона.

Я замерла:

– Фрау Райц? Я с ней ни разу даже не встречалась.

– Хотелось бы ей сказать то же самое о вас и ее муже, – заявила фрау Арнольди с очень самодовольным видом.

Ее прозрачные намеки встревожили меня.

– О чем вы говорите? – потребовала я объяснений.

– Не разыгрывайте передо мной невинность, – засмеялась она. – Эти ваши высокие оценки в последнем табеле! Вы считаете, все преподаватели глупцы? Думаете, в этом городе ни у кого нет глаз? Не я одна видела, как вы выходите из этого дома, одетая в шифон, с задранным досюда подолом и таким количеством помады на губах, что сама Хенни Портен покраснела бы. Я наблюдала сотни таких девушек, как вы, фрейлейн. И позвольте вас заверить, такие девушки, как вы, добром не заканчивают.

Если бы она дала мне пощечину, я бы не пришла в бо́льшую ярость. Одевалась я со вкусом, это верно, но лишь потому, что у меня были платья лучше, чем у других. А что касается профессора – она обезумела? Райц женат, у него дети. И он по меньшей мере на двадцать лет старше меня. А высокие оценки поставил, потому что я много занималась. Ни разу он не…

Вот эта. Вы бы видели ее глаза. Такие глаза!

Улыбка рассекла надвое лицо фрау Арнольди.

– Кажется, вы не совсем лишены стыда. Так и должно быть. Мужчины могут поступать, как им нравится, когда жены этого не замечают. Но если так ведет себя незамужняя девушка, тут совершенно другое дело.

Я в ярости шагнула к ней, хотя Берта и прошипела:

– Марлен, нет!

Встретившись с гневным взглядом фрау Арнольди, я медленно, с подчеркнутой угрозой в голосе произнесла:

– Вы не должны беспокоить мою мать. Она подумает, что вы, Hausmutter, либо нерадивы, либо говорите неправду. И потребует компенсации от консерватории.

Фокус удался. Меньше всего фрау Арнольди хотелось, чтобы консерватория интересовалась ее домом. Кроме еженедельной платы от жильцов, хозяйка пансиона получала жалованье от нашего учебного заведения.

Она стиснула челюсти и процедила сквозь зубы:

– Конфеты. Вы приносите в этот дом сладкое. И табак. И бог знает что еще. Это запрещено.

– Ну, тогда я больше не буду этого делать.

– Да. Вы не будете, – сказала она и, повернувшись вокруг себя, рявкнула на остальных: – Вон! Сейчас же!

Бросив на меня еще один сердитый взгляд через плечо, фрау Арнольди, выпроваживая девушек, не оставила мне сомнений в том, что, хотя финансовые вопросы и утрясены, она взяла меня на заметку и теперь я на испытательном сроке.

Мы с Бертой привели комнату в порядок и уселись друг напротив друга на одинаковых односпальных кроватях. Нам следовало посмеяться. Фрау Арнольди не могла причинить никакого вреда. Ее кошелек не позволял ей этого. Но было не смешно. Я так перепугалась, что с трудом выдавила из себя:

– Это правда? О нас с профессором говорят?

– Конечно говорят, – вздохнула Берта. – Одна ты не знаешь.

– Чего не знаю? – (Она притихла и стала растирать ладони.) – Что такое? – не отставала я. – Чего я не знаю?

– Какая ты. Как ты выглядишь. Как двигаешься. В тебе что-то есть, Марлен. Ты другая.

– Ничего подобного! – вдруг рассердилась я, ведь другая – значит плохая, как сказала бы мама; другая – значит, что я не являюсь благовоспитанной девушкой из приличной семьи. – Как ты можешь так говорить? Я ничем не отличаюсь от остальных.

– Это ты сама хочешь так думать, – попыталась улыбнуться Берта. – Некоторые девушки просто наделены этим, как будто у них внутри горит огонь. Ты ни в чем не виновата. И не можешь ничего с этим поделать. Ты привлекаешь внимание. – Моя подруга помолчала, а потом понизила голос. – Ты правда никогда?..

Я не знала, что ответить. Вспомнила свою страстную привязанность к мадемуазель. Она тоже говорила, что я не такая, как другие девочки. В то время я была слишком мала, чтобы понять, однако по мере взросления начала задаваться вопросом: а может, я предпочитаю женщин? Я не была несведущей. Мама никогда не разговаривала со мной о половых вопросах, но ее предупреждения я хорошо запомнила, и жизнь в пансионе развила меня в этом смысле достаточно. Я слышала истории о девушках, которых с позором отправляли домой, и знала нескольких, ставших между собой больше чем просто подругами, – их хихиканье и обмен одеждой оборачивались тайным исследованием тел. Мне до этого не было дела. Да и желания присоединиться к ним не возникало. О, мне нравилось наряжаться и крутить бедрами. Приятно было наблюдать, как расцвело мое тело. Я наслаждалась, любуясь своим отражением в зеркале, поглаживая груди и длинные ноги. Я знала, что очень привлекательна. Видела это. Но избегала компрометирующих связей, опасаясь последствий.

– Лена, ты знаешь, как на тебя смотрят мальчики? – не отставала Берта. – Тебе почти девятнадцать. Большинство парней в консерватории спят и видят, как бы пригласить тебя на свидание.

Я прекрасно знала, как они на меня смотрят. Наши студенты не были тихонями, они посвистывали мне вслед и звали в танцевальный зал.

– Юноши готовы пригласить на свидание любую девушку, – ответила я. – Они все время в поисках. Я не беру их в расчет, не хочу… затруднений. – Голос мой дрогнул. – А ты когда-нибудь… занималась этим?

Берта покачала головой:

– Нам это нелегко. Как мы сможем защитить себя? Некоторые используют презервативы, если смогут достать, но это слишком рискованно. Хотя мне любопытно. А тебе?

Было ли мне любопытно? Я не могла сказать, по крайней мере еще не встречала молодого человека, который вызвал бы мою симпатию. Может, меня на самом деле больше притягивали женщины? Мне нравилось, пока Берта сладко посапывала, извлекать пальцами удовольствие из своего тела. Но конечно, это не было чем-то из ряда вон выходящим. Весь этот разговор заставил меня призадуматься. Вероятно, со мной что-то не так? И потому я так отличаюсь от остальных?

– Ну, наверное, мне любопытно, – робко сказала я.

– Что ж, кое-кто полагает, что тебе не просто любопытно. Фрау Арнольди думает, ты спишь с профессором Райцем, считает тебя распущенной. А ты ходишь с таким видом, будто тебя это совсем не волнует.

– Распущенной? У меня даже парня никогда не было!

Берта одарила меня многозначительным взглядом:

– Вот видишь! Ты флиртуешь, носишь модные платья, но не водишься с мальчиками. А значит, у тебя должен быть мужчина.

– Но это ложь! Моя мать платит профессору Райцу за частные уроки. Я никогда не поступила бы так безрассудно. Ты должна мне поверить. Он ни разу не сделал ни одного неподобающего жеста или замечания в мой адрес.

– О, я тебе верю. Верю, что ты ничего не замечаешь. Но если уж фрау Арнольди завела об этом речь, значит что-то должно быть. По ее словам, он ставит тебе высокие оценки. Ты делаешь серьезные успехи? Может быть, стоит приглядеться повнимательнее, когда пойдешь к нему в следующий раз?

– Если этот следующий раз будет, – буркнула я. – В чем я лично сомневаюсь, если фрау Арнольди выполнит обещанное.

– Следующий раз обязательно будет, – вздохнула Берта. – Как его может не быть?