Текст книги "Там, в гостях"

Алеко непрестанно вмешивается в наш разговор. Звук его голоса выводит из себя, но я позволил себе не раздражаться, ведь Джеффри ненавидит его за всех. И Алеко прекрасно знает об этом: едва издав особенно режущий ухо восторженный визг, он тут же косится на Джеффри, который не устает биться в ярости:

– Заткнись, омерзительная мелкая свинья!

– Заткис мрезит илло мелки свиниа! – передразнивает его Алеко.

– Все ты виноват, – набрасывается Джеффри на Амброза. – Зачем говоришь с ними на этой смеси языков? Только раззадориваешь их. Почему не обучишь языку белого человека?

– Дорогой мой Джеффри, отчего ты всегда такой умопомрачительный британец?

– Я британец настолько, насколько сам, черт возьми, того хочу.

– Бриттанц! – вмешивается Алеко, то ли поняв слова Джеффри не до конца, то ли, что вероятнее, поняв их совершенно неверно и уловив некий грязный смысл. – Алеко Бриттанц! А, na na! – Он грозит Джеффри пальцем, и тот спьяну неудачно пытается врезать ему. Алеко ловко отпрыгивает в сторону, и Джеффри валится с ящика на спину.

– Амброз, – пыхтит он, поднимаясь на ноги, – ты хоть вели этой своей непристойной мелкой любовнице говорить тише! У меня нервы на пределе. Я предупреждаю! А ну как вырву ему кадык голыми руками.

– Душа моя, ну, право слово, мы же не в средневековом замке! Это же не рабы. Здесь у всех равные права, и я настаиваю на том, чтобы их уважали. И, как я уже тысячу раз говорил тебе, я здесь ни за чьи поступки – в том числе и твои – не отвечаю.

– Знаешь, кто ты?! Ты сраный bolshevik! Что же «Интернационал» не поешь? Давай еще достань свои серп и молот, tovarisch! Ну, где твой идиотский серп?

– Душа моя, сколько можно говорить, что никакой я не большевик? Никогда им не был. Я анархист. Я вообще полная противоположность большевикам. В России…

– Я тебя не слушаю! – кричит Джеффри и затыкает пальцами уши. – Хоть всю ночь фонтанируй этой бредятиной, если угодно, я ни слова не услышу!

– В России всех анархистов давным-давно уничтожили, как смертных врагов режима…

– Ни слова не слышу! – орет Джеффри, зажмуриваясь и колотя по ящику пятками.

– Хороший мой, ты бы хоть своего Кропоткина почитал…

– Бред! Бре-ед!

– Взять хотя бы то, что творится в Германии…

– Ну хорошо! – Джеффри моментально достает пальцы из ушей. – Бери Германию! – Он подается так близко к Амброзу, что чуть не трется об него своим носом. В такие моменты видно, как сильно в своей нескончаемой жизнеспособности, если не в самой способности жить дальше, зависит Джеффри от Амброза. Трагикомичный спор, который никогда не завершится и в котором ни один из них не победит, заново заряжает Джеффри и придает ему сил. – Бери Гитлера! Чертов дутый большевик, как ты, должен всецело ненавидеть Гитлера! Ну же, ты ведь не одобряешь его дел, или нет? Ну разумеется, нет. А я скажу тебе: Гитлер чертовски умен! Он хотя бы извел под корень проклятущих большевиков…

– Даже будь это правдой, в чем я…

– Бред! Бред! Бред! Бред! – Джеффри снова затыкает уши. – Бред! Бред! Бред! Бред! Бред!

За все это время Ганс не произносит ни слова. В присутствии Джеффри он вообще без надобности рта не раскрывает: сидит, поднеся к губам стакан и улыбаясь, с загадочным, почти медитативным видом; хотя на деле он, скорее, просто пьян.

Неприязнь Ганса к Джеффри ничуть не удивляет, ведь Джеффри ведет себя по отношению к нему как невоспитанное дитя. В разговорах с Амброзом Джеффри называет Ганса «фон Блоггенхаймер», наивно притворяясь, будто настоящая фамилия Ганса, Шмидт, для него слишком уж чуждая и трудно запоминаемая. Даже будь Джеффри учтив с Гансом, тот все равно невзлюбил бы его. Гансу не нравится, как Джеффри влияет на Амброза, вот он и ревнует. Как можно быть таким глупцом? Я на острове всего несколько недель и то понял, что на Амброза, этого мотылька с железными крылышками, повлиять не может никто.

В крови у Ганса традиции прусского сержанта-инструктора, и вот они-то, мне кажется, заставляют его смотреть на Амброза как на главнокомандующего, привилегированное существо, которому пристало быть эксцентричным, как тому же Фридриху Великому. В его отряде Вальдемар – это капрал, а Тео и Петро – рядовые, самовольные и абсолютно непригодные к службе. Ганс орет на них, хлещет огромной поварской ложкой, швыряет в них горшками, гоняется за ними по всему острову и, думается мне, спит с ними. Они прекрасно понимают друг друга; их объединяют простые, животные и незамутненные связи.

Отношения Ганса с Алеко куда загадочнее. Я постоянно замечаю напряжение между ними. Эти двое не заигрывают друг с другом, не паясничают. Общаются настороженно и даже вежливо.

Осознанно или нет, Амброз эту ревность поддерживает. Он жеманничает, точно великодушный деспот, и это выражается в его непредвзятости перед лицом конфликта, когда один прав, а другой нет: беспристрастность Амброза равна покровительству тому, кто неправ. Я испытал это на себе вчера, когда страшно разозлился на Тео. Мы были в лодке…

Нет, даже стыдно рассказывать. Уж больно мальчишеская вышла история.

Почти каждое утро я встаю очень рано и иду купаться. Вальдемара не бужу, потому что ценю этот час, единственное время за день, когда мне удается побыть одному. (Амброз уже, наверное, тоже не спит, но из хижины не показывается. Сидит там, наверное, читает, курит и делает первые глотки спиртного. Пока что я ни разу не видел, чтобы он купался.) Еще мне нравится плавать в море утром, потому что только тогда я могу сделать это нагишом. Чувствительный к местным предрассудкам Амброз передал мне, что строители глубоко поразились, услышав, что Вальдемар купался голышом. (Слух об этом – как и обо всем, чем мы занимаемся, – наверняка облетел все деревушки в этой части Греции, и его обсудили сотни людей.) Нагота – одна из характерных черт классического прошлого, отвергнутых современными греками. Наши строители если и плещутся в море, входят в него, не снимая хлопковых кальсон.

Я осторожно спускаюсь по скалам – это застывшая лава, об нее, если поскользнешься, можно серьезно порезаться – и вхожу в воду. Ранним утром на ней почти нет ряби, только светящаяся голубоватая пенка. Я не погружаюсь с головой, потому что у меня есть чувство, что пока не нарушаешь тихой глади, утренние чары не спадут. Мир останется волшебным и нереальным: берег и горы только рождаются, формируясь прямо из света; рыбацкие лодки плывут по воздуху. Вода очень соленая и сама держит меня на поверхности; я заплываю далеко и ложусь на спину, смотрю в небо.

За последние две тысячи лет эти моря и этот берег не сильно изменились. Если бы из оливковой рощи выглянул древний грек и увидел меня вдалеке, то ни за что не отличил бы от своего современника. Вот вроде бы волнующая мысль, а меня она нисколечко не заводит. Древняя Греция мне совершенно безразлична; тут я от нее дальше, чем на севере Европы.

Но и Северная Европа от меня отдаляется просто поразительными темпами. Когда мы первый раз, вскоре после приезда сюда, выбрались за покупками в Халкис, я донимал Амброза просьбами перевести мне новостной выпуск, который мы слышали по радио в кафе, где выпивали. Амброз отнесся к этому терпеливо и добродушно, хотя видно было, что без интереса. Уже тогда новости ужасали, а теперь, наверное, все стало намного хуже. Не в этом году, так в следующем начнется война с Гитлером. В этом я не сомневаюсь, но до конфликта мне почему-то нет дела. Теперь, когда мы выбираемся в Халкис, радио меня больше не волнует, и я не прошу Амброза переводить мне газетные заголовки. На остров мы газет не возим. Амброз по-прежнему рассуждает об анархизме, фашизме, коммунизме и прочем, однако применительно к своему миру, не внешнему. Я все глубже и глубже погружаюсь в мир Амброза и, признаваясь в этом, чувствую, что мне надо бы стыдиться. Тем не менее не стыжусь.

Раскинув руки, я лежу на воде и смотрю в небо. Для меня нет почти ничего, кроме того, что есть здесь и сейчас. Даже будь мое тело, в котором я парю, телом юнца или здорового старика – будь мне семнадцать или все семьдесят, – я бы и то не заметил разницы. Обычно свой возраст я осознаю прекрасно, ибо разум терзают страх перед будущим и сожаления о прошлом. Но только не сейчас и не здесь. В Берлине я писал роман об Англии, здесь я хочу продолжить роман о Берлине и уже знаю, что этому не бывать. Максимум, что получается, – это вести дневник. Здесь только об этом месте и можно писать.

Возвращаясь к берегу, я остерегаюсь медуз. Они – неотъемлемая часть здесь и сейчас. Ганс говорит, от их укуса можно слечь на неделю. На днях вся поверхность моря была занята медузами, а Петро и Тео – сколько мы их ни отговаривали – отправились поплавать, и ничего им не сделалось. Я думал, что Ганс ошибся, однако у Джеффри нашлось собственное мнение:

– Всегда знал, что эти двое – нелюди. А теперь убедился. Видал, как медузы к ним ластились? Они все знали! Ты мне не веришь? Ну ладно, я тебе докажу, черт возьми… Полагаю, ты не станешь спорить, что эта страна для нормального человека – сущий ад? А что за создание чувствует себя в аду как дома? Дьявол, разумеется! Дьяволам жара нипочем, они в ней процветают. И медузы их не жалят. Ну так и кто же тогда, по-твоему, эти двое?

Вскоре после того, как я возвращаюсь в палатку, Петро, которого порой сопровождают Тео и Алеко, приносит кофе. Пить его надо сразу, горячим, иначе потом он станет невыносимо горьким и противным на вкус. Кофе предназначен для Вальдемара – разбудить его, чтобы шел на кухню помогать Гансу. По утрам Вальдемар сущий лентяй, его не добудишься. Однако трое парней, видно, не возражают и покорно ждут, пока он проснется. Они все успели крепко сдружиться.

– Walli! – верещит Петро. – Cusina! Vasaria!

(Не знаю, как правильно записать, но вообще это значит «кухня» и «беда» или же «гнев»; это такая шутка, смысл которой в том, что Ганс злится на Вальдемара за то, что он до сих пор не на службе.)

Наконец Вальдемара уговорами, криками и силой вытаскивают из постели. Все испытывают облегчение, когда он хватает брюки с рубашкой и кое-как выходит из палатки, одеваясь прямо на ходу.

Если держать клапан палатки опущенным, то из-за духоты долго в ней не просидишь. Если же клапан приподнять, то налетят мухи. На острове обитают крупные жуки-попрыгунчики, которые так и скачут по крыше палатки, барабаня по ней, как дождевые капли. Звук настолько похож, что порой я обманываюсь, решив, что посреди изнуряющей жары каким-то чудом пошел дождь. Но стоит высунуться наружу, и моим глазам предстает все тот же колючий и сухой, как лист, остров да словно усыпанное алмазами море. От жары, что изливается с неба, мысли в голове словно бы испаряются. О солнце даже не вспоминаешь: оно висит прямо над головой, и его просто не видно.

Ганс и Вальдемар кухарят в разваленной хижине без крыши. Ганс, надев старую засаленную шляпу Амброза, помешивает палочкой бульон из козлятины. Стоит приблизиться к полкам с продуктами, как тут же в воздух поднимаются тучи яростно гудящих мух. Однако единственный звук, который ни на минуту не прерывается, – это стрекот цикад. Если долго прислушиваться к нему, он станет бесить, как миллионы телефонных аппаратов, когда они звонят и никто не снимает трубку.

А потом внезапно с холма доносятся крики – строители предупреждают, что сейчас рванет динамит. (Впрочем, могли бы и не беспокоиться, потому что орать они принимаются все равно лишь в самый последний момент, и бежать в укрытие времени нет.) Взрывать основание под резервуар они закончили, теперь крошат камень для строительства. Они вроде и опытные, но при этом понятия не имеют, сколько использовать динамита: либо возьмут слишком мало, либо слишком много. Мы привыкли не обращать внимания на их вопли, вслед за которыми раздается нелепейший выстрел петарды. А потом, когда совсем этого не ждешь, весь остров содрогается от чудовищного взрыва; над нами пролетают валуны – какие-то падают на лагерь, какие-то в море. Раз-другой разнесло хижины и придавило палатки; счастье, что никто пока не пострадал.

Строителям очень интересно, чем мы заняты. На днях они заглянули в палатку и смотрели, как я набираю текст на машинке; при этом они комментировали и посмеивались, точно туристы, забредшие в местный квартал поглазеть на мастера за причудливым ремеслом. Когда они пришли, я как раз пытался настрочить письмо матушке и почти отчаялся, потому как написать об этом острове кому-то, кто ни разу тут не бывал, вообще невозможно. Но перестать печатать, пока на меня глазели строители, я не мог – это испортило бы им все веселье. Вот я и стучал по клавишам, перебирая цитаты, глупые и грязные словечки, не сводя глаз с листа и делая вид, будто не замечаю присутствия рабочих, пока те сами не заскучали и не ушли.

Чем лучше я узнаю Амброза, тем больше он меня удивляет. С утра до ночи он не ведает отдыха. Работу умудряется сделать даже из распития спиртного. У Амброза вечно простой и скромный вид занятого человека.

Частенько он предлагает Гансу отведать какое-нибудь невероятно мерзкое блюдо просто потому, что оно очень дешевое. Ганс считает это признаком скряжничества, а как по мне – это обыкновенное безразличие. Подобного отношения к неудобствам и тяготам, которое проявляет Амброз, ждешь от великого героя или святого. Сам он не понимает, какими качествами наделен, а потому хочет видеть их в нас. Будь Амброз командиром и если бы солдаты отказались последовать за ним в заведомо безнадежный поход, ему бы и в голову не пришло винить их в трусости. Сказал бы просто, что они капризны.

Снова и снова мне вспоминается один из шекспировских королей – изгнанник, но не без надежды, – вот как он рассуждает о своем королевстве:

– Естественно, когда приходишь к власти, то сразу стоит всех успокоить. Ясно дать понять, что не будет никаких гонений. Люди еще удивятся, поняв, какие мы терпимые… Боюсь, гетеросексуальность узаконить не удастся. Поначалу это вызовет бурные протесты. Придется выждать хотя бы двадцать лет, пока не стихнет недовольство. Тем временем, конечно, на это будут намекать, хоть и не явно. Откроем бар-другой для людей с неестественными наклонностями, в определенных районах крупных городов. Эти заведения пометят четким знаком, а у дверей поставят полицию – предупреждать иностранцев о том, что это за места. Не дай бог заглянут по ошибке и расстроятся, застав там нечто этакое. Время от времени, естественно, кого-нибудь придется спешно увозить в больницу с потрясением. К такому бедолаге приставят специального психолога. Он объяснит, что подобные люди и правда существуют, и что в этом нет их вины, и что они достойны нашего сочувствия, и что нам следует искать научные пути их перевоспитания… Мало кто понимает, но когда мы придем к власти, женщины заживут не в пример лучше. За ними станут тщательно присматривать на фермах по размножению, как за стражами Государства. К тому же многие сами предпочтут искусственное осеменение. Ведь ясно же, мужчины им неинтересны – разве что как командиры, – и потому у них совсем нет вкуса, когда доходит до выбора привлекательного партнера. Женщины не знают, на что смотреть; не знают толк в мужчинах. Вообще, женщины – лесбиянки, они естественным образом прибегают ко всем этим своим непродуктивным штучкам, сюсюканью и ласкам, к тем, которые Энгр столь блистательно показал в своей «Турецкой бане»[39]39
  Картина французского художника Жана Огюста Доминика Энгра (1780–1867), его великое творение в жанре ню.


[Закрыть]. Хотя, признаюсь, меня от одного их вида бросает в дрожь от ужаса.

Подобные разговоры Амброз заводит только в присутствии Джеффри, которому лукаво улыбается. Однако у меня есть чувство, что он говорит отчасти серьезно. Для него эти заявления хотя бы в поэтическом смысле, но правдивы. И Джеффри – идеальный слушатель. Есть в нем что-то такое детское, что заставляет его верить в это королевство Амброза и переноситься туда, как ребенок переносится в сказку про фей. Хотя это не мешает ему поносить Амброза: «Старый содомит! Растлитель мальчиков! Мужеложец!»

А вообще Джеффри ненавидит женщин так, как умеет ненавидеть их только гетеросексуал; по сравнению с его презрением умеренная неприязнь Амброза – просто благодушие. И время от времени Джеффри выдает свои чувства. Спонтанно и вроде даже не сознавая, в чем признается, он одобрительно бормочет: «Вот так да, так и надо с этими сучками!»

Неудивительно, что Джеффри нравится в королевстве Амброза! Во-первых, он стал бы неоспоримым фаворитом всех женщин. А после, насладившись ими в уединении гетеросексуальных гетто, выплеснул бы свою злобу на публике, прикидываясь жертвой сексуального рабства. Право же, Амброз как будто только ради Джеффри и придумал свое королевство.

Наконец Вальдемар сумел вытянуть из Ганса правду о том, как тот поранил руку. Жаль, я при этом не присутствовал; мы с Гансом еще плохо знаем друг друга. Как бы там ни было, Ганс явно не возражал, чтобы Вальдемар поведал потом всю историю мне.

Начал Ганс с описания своей жизни после знакомства с Амброзом. Сказал, что нам с Вальдемаром ни за что не понять, каким диким, неуправляемым и упрямым становится Амброз в большом городе; то ли дело, когда он на острове, вдали от щупалец соблазна. Однако тут Ганс ошибся: я вполне себе все представляю.

(Насколько я могу судить, упрямство Амброза сводится к его непреклонности в плане вежливости. Он требует ее героически, нисколько не страшась последствий. Его никак не запугать; хочешь получить от него денег, тогда либо проси вежливо, либо просто избей до потери сознания и обчисть карманы. Казалось бы, что тут сложного – сказать «пожалуйста»? К несчастью, Амброз требует этого от мужчин и парней, завсегдатаев самых крутых кабаков из самых крутых частей города. Подобной простоты им не понять; им мерещится подвох. Вот они и не хотят рисковать; им куда проще и безопаснее поколотить Амброза.)

Ганс говорит, что эта беда поджидала их в каждом городе, где они бывали. Амброз оказывался в опасности всякий раз, когда отправлялся гулять по улицам один, а постоянно уследить за ним Ганс не мог. Амброз придумал уловку: они вместе возвращались в отель, а потом, под утро, когда Ганс засыпал, снова уходил гулять. Или же выпивал с Гансом допоздна, пока тот не валился лицом на стол, и оставлял его. Как это, должно быть, унизительно: очухиваешься в иностранном кабаке, а кругом только ухмыляющиеся морды, и никто не может или не хочет сказать, куда делся Амброз. Причем Амброз вряд ли сбегал со злым умыслом; просто он не мог подолгу усидеть на месте.

На трезвую голову Амброз был в общем согласен с Гансом в том, что их образ жизни чересчур изнурителен. И вот, прибыв в Афины, они поговорили и придумали блестящий план. Амброз перестанет шляться по кабакам и рисковать жизнью; вместо этого он купит себе собственный кабак, где и станет пить ночи напролет под присмотром Ганса или его заместителя, который будет гонять неугодных. Устроить это было довольно просто и даже недорого. В беднейших районах города было полно маленьких кабаков по разумным ценам. Имелась лишь одна загвоздка: юрист Амброза сказал, что иметь дело с полицией и муниципальными властями будет куда проще, если владельцем заведения поставить местного.

Так в картину вписался Алеко. Амброз как только встретил его, уже понял: вот идеальный кандидат во владельцы кабака. Разумеется, звучит просто безумно, но так ведь Амброз – это шекспировский король, а у Шекспира короли – те, которых изгоняют, – заводят себе фаворитов. Особенность отношений короля и фаворита в том, что монарх коварным образом вымещает злость на подданных, подбирая себе в любимчики самого недостойного типа и подначивая его вести себя как можно хуже.

Едва кабак подобрали, деньги заплатили, а бумаги подписали, как Алеко принялся вовсю пользоваться своим официальным положением. Начал строить из себя настоящего владельца. При любой возможности помыкал Гансом на людях. (Ганс говорит, что Алеко ревновал к нему с первой минуты знакомства.) А помыкать Гансом было просто, ведь тот в новом предприятии стал барменом, тогда как Алеко – на бумаге и в глазах мира – хозяином.

Как-то вечером Ганс с Амброзом и Алеко выпивали и засиделись допоздна. К тому времени посетители разошлись. Ганс решил, что они втроем уже добрые приятели – настолько, насколько это было возможно, – и принялся рассказывать о почившей матери, как сильно был к ней привязан. Он точно уже не помнит, что было в разговоре, потому что проходил он частично на немецком и частично на греческом. Ганс как мог старался угодить Алеко и в меру способностей говорил на греческом, чтобы тот не оставался в стороне от беседы, а на немецкий переходил лишь тогда, когда его подводили познания в местном языке. Амброз переводил его слова для Алеко, который, кстати, не больно-то прислушивался.

Ганс помнит, как рассказывал на смеси греческого и немецкого о любви матери к меду, о ее пасеке в деревне близ Шпреевальда. В этот момент Алеко, который пил, тоскливо глядя в пустоту и не слушая Ганса, внезапно вскочил на ноги. Его лицо, говорит Ганс, стало диким как у зверя. И Ганс и Амброз так удивились, что не могли пошевелиться. Алеко же, не говоря ни слова, схватил бутылку и разбил ее о голову Ганса. Стекло разбилось, образовав смертоносную «розочку». Ганс был оглушен, кровь заливала ему лицо. Алеко снова ударил. Тогда Амброз схватил стул и оттеснил его прочь. Алеко же отбросил бутылку и выбежал на улицу.

Ганс потерял сознание и в себя пришел уже в больнице. Сухожилия в левой руке, которой он прикрывал голову, перебило, и конечность навсегда оказалась увечной.

Амброз приходил навещать его каждый день, и все это время они спорили. Ганс поклялся отыскать и убить Алеко.

– Удавлю его насмерть. Вот увидишь, одной рукой справлюсь!

Амброз возразил – я прямо слышу, как он обращается к Гансу своим терпеливым и добродушно-упертым тоном! – что этим он навлечет на себя очень крупные неприятности. Ганс еще несколько дней сыпал угрозами, потом признал правоту Амброза и стал требовать, чтобы тот помог засудить Алеко за нападение. Амброз нежно, но при этом очень твердо ответил, что сделать этого никак не может. Как анархист, он ни при каких обстоятельствах не признает власть полиции и закона. Тогда Ганс вернулся к угрозам расправы. Амброз назвал его чрезвычайно неразумным и жестоким, ибо Алеко, очевидно, безумен и за свои поступки ответственности не несет. Ганс потребовал, чтобы Алеко хотя бы изловили, обследовали и, как опасного безумца, поместили под присмотр. Амброз ответил, что Алеко уже полностью здоров. Тогда-то Ганс и узнал, что Алеко вернулся и что Амброз видится с ним регулярно. Ганс пришел в ярость. Амброз его успокаивал. Ганс требовал, чтобы Амброз хотя бы перестал видеться с Алеко. Амброз отказался, дескать, Алеко нуждается в присмотре, и он, Амброз, чувствует, что это его ответственность, особенно после случая с Гансом. К тому же, добавил он, у них у всех было время успокоиться, а Гансу пора взглянуть на вещи объективно, ведь он и сам немного виноват. Ганс пришел в бешенство: да как у Амброза язык повернулся такое предположить?!

– А знаешь, – сказал Амброз (прямо вижу его издевательскую улыбочку), – что говорит Алеко? Ты назвал его мать шлюхой.

– Я ничего подобного не говорил! – ахнул Ганс. – Я рассказывал о своей матери и о пчелах. Сам же знаешь, так и было!

– Да, – ответил Амброз, – конечно, знаю. Но не будь столь суров к Алеко. Сделай скидку. В конце концов, мой хороший, ты и сам знаешь, что, говоря на греческом, ты делаешь уйму ошибок. Тебя легко могли понять неверно.

Похоже, что тут Ганс просто сдался. А стоило Гансу уступить, как Амброз тут же, вполне в своем духе, безоговорочно признал, что в деле есть и его вина. Не предупредив Ганса ни о чем, он однажды показал документ, составленный на немецком, в котором обещал обеспечивать Ганса работой или же поддержкой до конца его жизни. Также, в случае смерти Амброза, Гансу отходила половина его имения. Ганс и сам был довольно хитер и понимал: в документе полным-полно лазеек, и тем не менее этот жест тронул его и впечатлил. Ганс признался Вальдемару, что документ он хранит в афинском банке.

Когда Ганс почти выздоровел, Амброз привел к нему в палату Алеко. Тот и не думал извиняться, но Ганс решил, что так даже искренней, а следовательно, предпочтительней. С тех пор оба вели себя так, будто ничего не произошло.

– Хотя, – мрачно произнес под конец Вальдемар, – знаешь, что говорит Ганс? Он говорит: «Я не питаю к этому мальцу недобрых чувств, но как-нибудь его убью, или он убьет меня. Амброз об этом знает и сам хочет, чтобы так и было».

Парни живут в грязи, как свиньи, нечеловечески разрушительны и вообще на стороне сил беспорядка. Вальдемара они восхищают. Да, северо-германская душа Вальдемара питает отвращение к их нечистоплотности и жестокости, однако в конце концов они неизменно заставляют его смеяться.

Тео и Петро поймали сову и принялись ощипывать ее. К счастью, это увидел Ганс и погнал их пинками. Они посадили кролика в ящик без отверстий для воздуха и забыли о нем. Ладно я нашел его, пока не стало слишком поздно. Трое парней крадут у строителей динамит, делают бомбочки и взрывают их в море. Рыбу рвет на куски, а они потом, визжа от радости, носятся по острову и размахивают головами и хвостами. Намыв посуду, вытерли ее насухо косынкой, которой Петро прикрывает свою сальную шевелюру. Джеффри увидел это и так «раскапризничался», что Амброз велел вообще больше не вытирать тарелки, а оставлять их сохнуть на солнце.

Парни радуются любому беспорядку, любой грязи. Если вдруг налетает ветер, они украдкой способствуют ему в разрушении. Например, как-то у меня из палатки вынесло рулон туалетной бумаги, а они, делая вид, будто хотят поймать его и вернуть, стали гонять рулон туда-сюда, пока бумагу не размотало гирляндой по кустам. На прошлой неделе случился пожар, виновником которого, несомненно, стал Алеко: он, когда курит, всюду разбрасывает спички. Огонь разгорелся утром, и в ярких лучах солнца пламени почти не было видно. Хоть наступай на него, хоть руками хватай. У нас почти час ушел на то, чтобы погасить огонь, но что удивляться, если пару раз я сам видел, как парни, ухмыляясь, раздували его, помахивая шляпами.

Активно в работе они помогли всего раз, да и то когда нужно было учинить кровопролитие. Амброз с Гансом решились хоть как-то извести крыс.

(Крысами кишит вся обитаемая часть острова. С тех пор, как мы сюда прибыли, их как будто стало вдесятеро больше. Они смелые, как собаки; от них ничего не сберечь. Однажды им удалось вниз головой пройти по горизонтальной балке под крышей нашей палатки и забраться в висевшую там корзину с дынями. Мы уже давно привыкли, что по ночам грызуны бегают по нашим постелям. Гансу один раз приснилось, будто он снова может шевелить пальцами, а проснувшись, он увидел, что это крыса покусывает его за увечную руку!)

И вот как-то вечером Амброз велел расставить ловушки полукругом во дворе перед хижинами. Затем они с Джеффри и Гансом устроились за столом и стали пить. Мне перспектива предстоящей бойни не нравилась, и я уговорил Вальдемара выйти на лодке в море. Правда, спустя некоторое время любопытство взяло над нами верх, и мы решили взглянуть, что же происходит. Амброз и Ганс сидели молча, сонно улыбаясь, как обычно глядя на лампу, точно ясновидцы в хрустальный шар. Зато Джеффри был сильно возбужден; он громко подсчитывал убитых крыс и подначивал парней увеличить число трупов.

– Одиннадцать! Одиннадцать! Ну же, парни! Вы можете лучше! Что-что? Двенадцать? Ну же, давайте, пусть будет двенадцать! Да что не так с этими проклятыми паразитами? Куда они все попрятались? Мы что, их тут всю ночь ждать должны? Двенадцать! Вот это зрелище! Уже двенадцать! Пусть будет тринадцать! Грызуны несчастные! Тринадцать! Тринадцать! Что-что, тринадцать?

В темноте непрерывно щелкали ловушки. Каким-то крысам удавалось сбежать, каким-то нет, и последних парни с ликованием бросали прямо в ловушках в ведро с водой. Тонули они ужасно долго. Джеффри так радовался, что даже подобрел к парням, но лишь на вечер. Наутро он вновь стал собой. В итоге изловили девятнадцать крыс. Уверен, с других частей острова им давно пришла замена.

Вчера Джеффри чуть было не покинул остров после скандала с курицей. Вообще, начало ссоре положил Ганс, когда с напускной застенчивостью намекнул, будто бы Петро, перед тем как зарезать птицу, которую мы только что съели на обед, изнасиловал ее. Уверен, Ганс не ожидал, что Джеффри отреагирует столь вспыльчиво; на какое-то время мне и впрямь показалось, будто он выжил из ума. Он принялся орать что-то несвязное, одновременно с этим выхватил пистолет и несколько раз выстрелил в Петро, который в тот момент проходил невдалеке. Пули просвистели мимо, да и Петро вряд ли мог подумать, что Джеффри это всерьез и что его жизни грозит опасность. Приняв пальбу за игру, парень пришел в восторг и был польщен, ибо Джеффри вообще редко когда удостаивает его вниманием. Хохоча во все горло, Петро побежал к скалам и, как был в одежде, сиганул в море. Джеффри пальнул еще пару раз ему вдогонку, но тут вмешался Ганс.

Позвали Амброза и объяснили ему ситуацию; Петро устроили допрос. Он всячески отрицал свою причастность к преступлению; хотя, очевидно, даже не понял, из-за чего такая суета.

– И потом, мой хороший, – обратился Амброз к Джеффри, – птицу тщательно приготовили…

Джеффри ответил, что собирает манатки и убирается «к чертям из этого вонючего, грязного Содома». Правда, вместо того чтобы уехать, он сильно напился и больше разговоров об отъезде не вел.

Мне кажется, историю с изнасилованием курицы Ганс выдумал, чтобы позлить Джеффри. Ему нравится поддевать его. Он спит и видит, как Джеффри уезжает. Однако же нет, Вальдемар недавно раскопал истину: Петро и правда ни при чем. Птицу обесчестил Тео. Доложив мне об этом, Вальдемар в голос расхохотался и сказал:

– Боже, чего только за границей не повидаешь! Представь, что кто-нибудь пойдет на такое свинство в Берлине!

Мне эта выходка, конечно, противна. Не столько потому, что это извращение, сколько потому, что это жестокое обращение с курицей. И да, если честно, от мысли, что я тоже съел ее кусочек и тем самым, пусть и не напрямую, взаимодействовал с Тео, меня начинает тошнить. Впрочем, как сказал Амброз, мясо потом хорошо приготовили, и я набираю эти строки с невольной улыбкой…

Что творит со мной остров?

Этим утром у меня состоялся долгий разговор с Амброзом. Вот уж не думал, что добиваться беседы наедине придется так долго. Нет, поговорить с Амброзом с глазу на глаз можно всегда, если ты готов просидеть полночи за выпивкой, пока Джеффри с Гансом не уйдут спать, но к тому времени и Амброз совсем захмелеет и не сможет осмысленно общаться. Днем он желает быть в гуще событий, а потому всецело одобряет то, что мы обращаемся к нему в любое время, по любым вопросам, даже самым банальным. Таким образом, поговорить с Амброзом можно, но следует приготовиться к тому, что тебя перебьют. Когда же помешавший разговору человек уйдет, Амброз уже и не вспомнит, с чем ты к нему обратился, – ну или сделает вид, будто не помнит. Придется начинать все сначала.