Текст книги "Смерть – лишь сон. Врач хосписа о поиске надежды и смысла жизни на пороге смерти"

– Да, я готова. Да, я умираю. Надеюсь, это и есть то, чего я хочу, потому что я готова. Если бы был механизм, позволяющий все это ускорить, я бы это сделала… Не самоубийство, нет, ни в коем случае. Но я бы готовилась к смерти, как некоторые аборигены Южной Америки. Они умеют это делать. Они просто думают: «Здесь я все сделал» – и уходят. Если бы существовали такие медитации или что-нибудь в этом роде, я бы их попробовала.

Ее стихотворение «Размышления в красной зоне» повторяет эту идею:

 
Как это устроено – мне неизвестно,
С интересом думаю об этом, честно.
Может, призрак за мной придет,
За руку возьмет и уведет?
А вот те огни, которые все видят?
Засияют ли они и для меня?
Каждый день принять это готова я.
 

Патрисии становилось все хуже, однако в последний год жизни она начала рисовать и писать стихи. Чем слабее она становилась, чем больше отказывало ее тело, тем отчаяннее она искала способы самовыражения и создания смыслов. Она написала коллекцию пейзажей, которую раздарила друзьям и родственникам. Если они хоть как-то показывали, что ценят ее искусство, она даже вставляла свои картины в рамки, после того, как подарит их, потому что не хотела обременять их настенным креплением без согласия новых хозяев. Она всю жизнь вела дневники и до самого конца оставалась, как она выразительно описала в одном из стихотворений, «писакой, дилетантом, матерью, женой».

По мере того, как состояние ухудшалось, она все чаще говорила о смерти как об избавлении. Она повторяла это так упрямо, что ее взрослым детям становилось неловко, и они попросили ее воздержаться от таких речей в их присутствии. Я не мог их за это винить. Перед ними лежала их любимая мама и говорила о своей смерти, которая являлась потерей для них, как о чем-то незначительном, как об очередном пункте из списка дел. Им казалось, что она обсуждает свои предсмертные сны так, будто проводит лабораторный эксперимент.

Я был осведомлен лучше их и знал, что означает эта одержимость смертью. Патрисия всю жизнь заботилась о других. Она ухаживала за умирающим отцом в том возрасте, когда большинство детей мечтают сбежать на прогулку или украсть курево; она пережила войну и карточную систему. Она в страхе ждала своего жениха, не зная, вернется ли он из армии. Она воспитывала детей в семье, где ей приходилось «носить брюки». Всю жизнь она управляла собой и близкими и теперь готовилась к собственному уходу, как ради себя, так и ради них. В конце концов, травмировать может только неожиданное, поэтому подготовка к смерти была для нее одним из способов уберечь от травмы и себя, и своих любимых. Патрисия всю жизнь переживала за них и не собиралась резко менять курс в конце. Тем более что с возрастом черты характера становятся более ярко выраженными. Лучше всего это иллюстрирует отрывок из ее дневника, который она однажды мне зачитала: «Я теперь никому не нужна, и я ненавижу об этом думать. Мне необходима помощь, чтобы со всем этим разобраться, и я уверена, что будет только хуже. Вот почему я говорю: давайте с этим смиримся. Я очень люблю тех, кто еще здесь, но я не могу ничего сделать ни для кого из них, а хуже всего то, что им приходится за меня переживать. Поэтому сегодня утром мне хоть и хочется плакать, но я не плачу. Мне бы хотелось, чтобы моя мама сказала, что это нормально. Я хочу проснуться и подойти к Чаку [мужу], взять его за руку и уйти в вечный закат, но это уже другая история, другое дыхание, другой день».

Патрисия металась между страхом неизвестности и ощущением неудачи, маскируя и то, и другое безразличием и небрежностью, которых на самом деле в ней не было. Это был фасад, призванный утешить и ее, и других. В конце концов, она не из тех, кто любит привлекать внимание к своим проблемам.

– Проблемы есть у всех, – говорила она. – Я никогда не выйду в коридор и не начну жаловаться, потому что всегда есть кто-то, кому еще хуже, чем мне.

Конечно, случались эпизоды сильной одышки, которые совпадали с чувством крайней подавленности и сопровождались мольбой о быстрой смерти, но до последней недели эти мольбы звучали скорее раздражительно, нежели убежденно. На смертном одре, за несколько дней до конца, она призналась:

– Ты изо всех сил стараешься поправиться, потому что от тебя зависит так много людей, но теперь я рада просто оставить все как есть. Это понимание пришло совсем недавно.

Именно тогда она каким-то чудом нашла в себе силы вспомнить и процитировать знаменитый монолог «Гамлета»: «Умереть – уснуть. Уснуть. Но сновидения… Вот препона: Какие будут в смертном сне мечты». Патрисия словно заставляла меня выполнять домашнее задание, как в период учебы в колледже. Мне снова пришлось прибегнуть к Google, чтобы вспомнить, что волновало Гамлета в загробной жизни. Я сделал это позднее в тот же день и улыбнулся, вспомнив, как несколькими неделями ранее Патрисия извинилась за то, что случайно прервала меня, когда я раздавал инструкции персоналу. «Будь осторожнее, а не то я скоро займу твое место», – сказала она. Я знал, что буду по ней скучать.

Для несчастного и покинутого героя Шекспира тот факт, что мы не знаем, что лежит по ту сторону, «когда мы вытащили этот смертный жребий», – то, что заставляет нас так надолго растягивать страдания. Я подозреваю, что ничто иное как любовь заставляла Патрисию цепляться за жизнь несмотря на нарастающую боль и ее уверения в обратном: любовь ее семьи и исследовательской команды в хосписе Буффало. Я также благодарен ее предсмертным переживаниям за то, что они помогли ей, одной из самых бескорыстных пациенток, которых я знал, снова обрести контакт со своей сущностью.

Предсмертные переживания связаны с удовлетворением потребностей пациентов, будь то прощение, руководство, успокоение или просто любовь. Одной из самых серьезных проблем для Патрисии на протяжении всей ее жизни была преждевременная смерть ее матери.

– Моя мама умерла, когда мне было девять. За девять дней до Рождества. У нее была пневмония, и они ничего не могли сделать.

По тому, как она описывала эту трагическую утрату, становилась очевидной глубина нанесенной ей душевной раны. Она навсегда запомнила свои последние слова, адресованные умирающей матери. Наверное, это самая нелепая и неуместная фраза, брошенная человеку на пороге смерти: «Я сегодня получила пятерку по арифметике». Она пояснила мне:

– Не знаю почему, но именно эта фраза на все эти годы застряла у меня в голове. Я никогда ее не забывала. Думаю, это меня кое-чему научило. Я знала, что это для нее очень много значит. И для меня это значило очень много. Это был единственный подарок, который я могла ей преподнести, и я чувствовала, что справилась. Той ночью она умерла.

Продолжая рассказывать о содержании того сна, Патрисия заметила:

– Порой кажется, что мои дети вообще меня не знают.

Она произнесла это мимоходом и, казалось бы, не к месту. И как будто сразу пожалела о сказанном. Но я понял, что она имела в виду. Нам, родителям, неловко признаваться в том, что сны иногда превращают нас в детей. Для взрослых детей умирающих родителей уже тяжело то, что приходится мириться с потерей любимого родителя. Но именно это и происходит в конце жизни. Патрисия вновь и вновь прокручивала во сне последнюю фразу, которую произнесла своей матери, будучи девочкой. Ей снова было 9 лет.

– Мама лежит в постели, и вот она повернула ко мне голову. У нее на лице такая старомодная кислородная маска. Она смотрит на меня, машет рукой, и что-то подсказывает мне, что это за гранью того, что я могу сделать. Они улыбаются мне и говорят: «Скажи «привет»», и моя мама говорит: «Привет». Я отвечаю. Я это помню.

Пациенты часто описывают присутствие близких в своих видениях и снах так: они «просто находятся там», смотрят на них, не разговаривая и не вступая в контакт. Однако даже при отсутствии слов, записанных или произнесенных, больные испытывают глубокое чувство связи и единения. Тем не менее никто из нас не удивился, когда Патрисия вместо этого пересказала свой сон со столь подробным сценарием и диалогом. В ее жизни все было уникально, так разве могло быть иначе в смерти? Патрисия все время пыталась определить, что означает для нее жизнь, которую стоит прожить, предвосхищая последствия своих слов и действий и заботясь о других. И это нашло отражение в ее предсмертных видениях.

Понаблюдав за успокаивающей ролью предсмертных переживаний, мы вскоре обнаружили, что умирающий часто испытывает нечто большее, чем ощущение комфорта. Недавнее исследование подтвердило роль, которую предсмертные сны и видения играют в самом посттравматическом росте, а также росте, который человек переживает после преодоления стрессовых событий в жизни, таких как болезнь или травма[22]22
  Подтвердить роль, которую предсмертные сны и видения играют в посттравматическом росте: K. Levy, P. C. Grant, R. M. Depner, D. J. Byrwa, D. L. Luczkiewicz, and C. W. Kerr, “End-of-Life Dreams and Visions and Posttraumatic Growth: A Comparison Study,” Journal of Palliative Medicine (forthcoming).


[Закрыть]. Иными словами, происходит адаптация – существенная, духовная, но при этом познавательно значимая; механизм, благодаря которому в пациенте в процессе умирания происходят положительные психологические изменения. Так случилось и с Патрисией, пережившей личностный рост, и с пациентами вроде Фрэнка, развитие которого было более духовным по своей природе.

Умирающие люди часто становятся немощными в физическом плане, но эмоциональная и духовная идентичность и связь, которую они проявляют в снах и видениях, остаются непоколебимыми и вездесущими. В этом плане предсмертные видения не отрицают нашу конечность, а лишь трансформируют физическую сущность смерти, обеспечивая пациентам более осмысленный переход. Они даруют терапевтический эффект и исцеление за пределами медикаментозного лечения.

Во время одной из моих последних встреч с Патрисией я спросил ее:

– Кого бы ты хотела увидеть в твоих будущих снах?

Хотя уже знал ответ. Как и предполагалось, она сказала:

– Я бы хотела увидеть маму, потому что мне так и не довелось ее узнать.

В последний раз я навестил Патрисию перед ее смертью. Она уже не могла говорить и как будто ни на что не реагировала. Я наклонился к ней и шепотом спросил, увидела ли она свою мать. Честно говоря, получить ответ я не надеялся. Но она улыбнулась, кивнула и указала вверх. Она ничего не сказала, но все было понятно без слов.

Глава 4
Последняя отсрочка

Тебе не надо ползти на коленях сотни миль по пустыне, каясь.

Мэри Оливер

Я пишу эту книгу не для того, чтобы показать, что смерть непременно приходит под видом теплых объятий или что сны и видения обязательно послужат нам утешением. Предсмертные сны не всегда успокаивают умирающих. До 18 % сновидений наших пациентов являлись тревожными по своей природе[23]23
  До 18 % предсмертных сновидений наших пациентов были тревожными по своей природе: Levy et al., “End-of-Life Dreams and Visions and Posttraumatic Growth.”


[Закрыть]. Пережившие травму порой возвращались к ней в предсмертных снах, в то время как на других накатывало сильнейшее чувство вины.

В хосписе Буффало был пациент по имени Эдди, чьи предсмертные переживания сильнее всего подорвали идею о том, что такие сны всегда несут с собой мир. Эдди – 69-летний бывший офицер полиции, страдавший раком легких на последней стадии. В процессе лечения он находился то в нашем учреждении, где его посещало множество повторяющихся предсмертных снов и видений, то у себя дома. К сожалению, из-за изнурительной одышки большую часть дня Эдди проводил в кресле. Он жил с Ким, своей взрослой дочерью от второго брака, которая изо всех сил старалась удовлетворять все его потребности, но ей все равно требовалась помощь. Свою жену Селин, свою «королеву красоты», он потерял четырьмя годами ранее. Она скончалась от рака молочной железы.

Как ни странно, его история с нами началась с New York Times. Яна Хоффман, репортер отдела науки этой газеты, связалась с нами по поводу статьи о преобразующей силе предсмертных видений. Когда она приехала в хоспис Буффало, готовая взять интервью, двое из пациентов, с которыми она должна была встретиться, оказались заняты другими делами. Я обратился к персоналу с просьбой подобрать других больных, желающих обсудить свои сны. Медсестра-ветеран по имени Донна рассказала мне об Эдди, чьи предсмертные видения не давали ему спать по ночам. Убедившись в том, что он не против дать интервью, она организовала для репортера встречу с пациентом. Естественно, в свете наших разговоров г-жа Хоффман ожидала увидеть иллюстрацию того, какое положительное воздействие оказывают на больных их предсмертные сны и видения. Вместо этого она получила Эдди.

Отставной следователь называл себя «негодяем с раннего детства» и признавался, что «все время боролся с дьяволом». По его словам, своенравный характер наложил отпечаток на все аспекты его прошлой жизни, в том числе на все «гадости», которые он сотворил. И в качестве следователя, и злоупотребление алкоголем, и измены в браке. Чем сильнее прогрессировала его болезнь, тем больше тревожили его сны. Сны и видения заставляли его снова и снова переживать свое сомнительное прошлое и предосудительные поступки, и он все чаще испытывал укоры совести. Он стал избегать сна в надежде оградить себя от страха и мучений, с которыми, как он знал, он столкнется, едва закрыв глаза. Подтверждая мысль о том, что мы умираем так же, как живем, предсмертные переживания мужчины были такими же тяжелыми, как и его жизнь.

Видения Эдди были настолько ужасающими, что, когда его спросили, не хочет ли он принять участие в исследовании сновидений, пациент отказался, потому что «никому не следует знать о том, какой кошмар я переживаю, закрывая глаза». А поскольку он умудрялся замечать смешное в любой трагедии, то поспешно добавил: «Я все равно слишком занят, мое время расписано по минутам». Хотел ли он бросить нам вызов или просто шутил, Эдди боролся со смертью. В конце концов он передумал насчет участия в исследовании, в основном из-за непреодолимой потребности скинуть с себя бремя. Его стресс все нарастал, а говоря об этом, он успокаивался.

В день интервью перед бывшим следователем стояла двойная задача: и найти, и высказать свою правду. Эдди не утаил ничего. По словам его сестры Мэгги, он с детства был «честен до крайности», хотя «иногда о каких-то вещах лучше умолчать». Во время интервью он и не думал щадить свою ни о чем не подозревающую новую аудиторию, а именно журналистку газеты New York Times, и изъяснялся в грубой и колючей манере, которой пользовался всю жизнь. Может быть, Эдди чувствовал, что передовица – достойная платформа, чтобы выставить напоказ то, что он привык считать своими грехами.

Итак, мисс Хоффман встретила человека, назойливые предсмертные видения которого представляли собой клубок из чувства вины и сожалений, а вовсе не из утешения. Эдди признался, что был «грязным копом». Он пересматривал уродливые сцены своих прошлых проступков: случаи, когда он, следователь, фабриковал и подкидывал улики, избивал подозреваемых или не защищал беззащитных, не вмешивался, оказавшись свидетелем нападения. В других снах его ранили пулей или ножом, он не мог дышать. То, что он видел в своих снах, расстраивало до такой степени, что успокоиться он потом мог лишь с помощью лекарств.

Муки Эдди не ограничивались его работой в полиции. Он боролся с алкогольной зависимостью и отказался от пагубной привычки, лишь когда очутился в шаге от того, чтобы потерять все: работу, жену и рассудок. Он также чувствовал огромную вину за свои супружеские измены, неоднократно мечтая извиниться перед женой Селин, но она либо не отвечала на его мольбы, либо напоминала, что он разбил ей сердце. Эдди жил в страхе от мысли, что его «королева красоты» может не ждать его там, с другой стороны. Простит ли она его когда-нибудь? Любит ли она его по-прежнему? На пороге смерти покойная жена продолжала оставаться источником его глубочайшего сожаления и величайшего счастья.

Эдди признался, что его преследовали навязчивые мысли о самоубийстве: «У меня нет планов покончить с собой, но эти мысли меня не оставляют». В частности, сезон отпусков вернул его к воспоминаниям о Селин и воссоединению семьи и поверг в тяжелое депрессивное состояние. За два года до смерти он указал на дробовик и канистру с боеприпасами, которые лежали в пределах его досягаемости, и умолял вызвать полицию для конфискации оружия: «Позвоните в 9-1-1, и они просто приедут и заберут это». В другой раз его дочь, вернувшись домой, застала его с пистолетом во рту, готового спустить курок. Она позвала на помощь, и Эдди пришлось придумывать отговорки. Тогда он был госпитализирован, так как существовала угроза того, что он претворит в жизнь свои самые мрачные намерения. Эдди хотел умереть, но вовсе не из-за своей болезни. Его существование отравляли именно те самые «тревожные воспоминания» о том, как он жил.

После интервью с Эдди обескураженная мисс Хоффман пришла в мой кабинет. Она «эдданулась», такой нежный термин придумал персонал для обозначения нефильтрованной манеры общения нашего пациента. Она принялась рассказывать мне, что не знает, что делать с услышанной историей и стоит ли ей вообще писать эту статью. Его признания не только оказались «тревожными и пугающими», но и шли вразрез с тем, что она надеялась услышать, а именно о жизнеутверждающих свойствах предсмертных переживаний. Во всяком случае, настаивала она, его сны и видения лишь еще больше терзали, а не успокаивали «измученную душу». Она спросила меня, знаю ли я о несоответствии между направлением нашего исследования и заявлениями Эдди.

Правда заключалась в том, что я отправил ее на встречу вслепую. А теперь все перевернулось, и Эдди оказался исключением, грозившим дискредитировать правило. Мы так усердно работали, чтобы рассказать другим об исцеляющем потенциале предсмертных процессов, и теперь, когда наконец привлекли внимание крупного новостного агентства, все развалилось. Я позвонил Донне, той самой медсестре, и спросил, о чем она думала, когда рекомендовала Эдди для интервью. Она ответила ударом на удар: «Вы просили назвать пациента, которому снятся сны, а не пациента, которому снятся радуги и розовые единороги. В следующий раз, когда вам понадобится Мэри Поппинс, так и скажите». Я поблагодарил ее и повесил трубку.

В конце концов вышла статья под названием «Новый взгляд на сновидения умирающих». В ней описывались как утешительные, так и печальные сны[24]24
  Описание как утешительных, так и огорчающих снов: Jan Hoffman, “A New Vision for Dreams of the Dying,” New York Times, February 2, 2016.


[Закрыть]. Г-жа Хоффман предпочла не высказывать своего мнения о каких-либо потенциальных противоречиях между ними. Когда она упомянула Эдди, то сделала это мимоходом, назвав его «измученной душой». Она сосредоточилась на пациентах, истории которых являются примером положительного воздействия предсмертных снов. Например на 84-летнем Люсьене Майорс, который, умирая от рака мочевого пузыря, с восторгом рассказывал о своем сне, в котором он «мчал по Клинтон-стрит с моей лучшей подругой Кармен и тремя сыновьями-подростками». Он не общался с Кармен более 20 лет, а его сыновьям было около шестидесяти, но эти сны дарили ему радость и безмятежность, которые и оставались его верными спутниками до самого конца.

Для меня публикация статьи стала своевременным напоминанием о том, что нам следует лучше изучить роль и влияние тревожных снов в конце жизни. Призрак Эдди висел надо мной, когда я изо всех сил пытался примирить его опыт с опытом более типичных пациентов. В конце концов, добросовестность нашей работы зависит от уважения к тому пути, который проходит больной, независимо от того, подтверждает он выводы, которые мы извлекли из наших открытий, или нет. Так через три года после смерти Эдди я вернулся к медицинским записям о пациенте, чей предсмертный опыт являлся исключением из общей концепции исцеляющей природы последней жизненной стадии. От меня не укрылась ирония того, что бывший следователь сподвигнул нас провести более тщательное детективное расследование.

Эти записи позволили открыть новые грани человека, которого мы знали. Я обнаружил, что офицер полиции, в обязанности которого когда-то входило получение признаний, в конце жизни сам стал серийным исповедником: в беседах с сотрудниками хосписа о своем здоровье он безжалостно разоблачал свое прошлое. Эдди рассказывал всем и каждому о тех временах, когда в рамках своей должности действовал аморально и даже преступно. И неважно, кто в тот момент был рядом – врач, медсестры, священники, уборщики или посетители. Пренебрежительно называя стыд «земной проблемой», он продолжал делиться неприемлемым и признаваться в недопустимых действиях. Он выставил свою жизнь напоказ целиком, без остатка. Эдди не просто ждал осуждения, а искал его, одержимо и целенаправленно.

Все это время он с иронией повторял свою мантру: «Нужно оставить прошлое в прошлом. Изменить его я не в силах, так зачем на нем зацикливаться?» Хотя именно это он и делал – зацикливался. Возможно, подобное самобичевание на закате жизни являлось своего рода покаянием. Или выкупом, который ему пришлось заплатить, чтобы вернуть себе мир, отнятый у него мучительными предсмертными снами. Он оглядывался назад, но иногда и заглядывал вперед. Он говорил, что пытается отгадать, какого рода наказание его ждет в загробной жизни. В его неотвратимости он не сомневался: «Вряд ли Бог осудит меня вечным проклятием за то, что я слишком много пил или ходил по бабам. Я никого не убил или что-то в этом роде. Черт, да я даже ни разу не дрался. Но все-таки он наверняка отправит меня в чистилище, ненадолго». Чем больше отказывало его тело, тем сильнее он чувствовал необходимость позаботиться о своей душе. Времени оставалось все меньше, поэтому он торопился все рассказать. Эдди всеми силами пытался примирить противоречивые аспекты своей личности. Он был человеком, который боролся за закон и порядок, но одновременно это был человек, способный вести себя возмутительно.

Предсмертные переживания Эдди, отражая его самораскрытие, включали в себя внушительную долю абьюза, как применяемого им, так и применяемого к нему.

Сны и видения вернули его к случаям сексуального домогательства, которые он испытал в подростковом возрасте со стороны брата своего отца. С последствиями этой травмы Эдди так и не справился. Он продолжал корить себя за произошедшее, потому что «извлек выгоду» из этого насилия: «Он разрешал мне кататься на его автомобиле, покупал шмотки и давал денег». Как человек, у которого украли силу самоопределения в самом начале взрослой жизни, теперь он делал то, что делают многие жертвы, восстанавливая равновесие, а именно списывал всю ответственность на себя молодого, на себя-жертву. Так или иначе, подобное самобичевание предполагает наличие этого «я», которое человек обвиняет, поэтому косвенно этот процесс помог восстановить чувство личности, подорванное насилием, если не уничтоженное в пух и прах. Для юного Эдди самобичевание также являлось единственным выходом, поскольку о том, чтобы признаться, не могло быть и речи: «Я бы не смог сказать об этом отцу: он бы мне не поверил».

За фасадом Эдди, безнравственного полицейского и истерзанной души, скрывался травмированный маленький мальчик. Мы продолжали открывать в этом человеке что-то новое. Не было видно ни конца, ни края. Нам еще столько всего предстояло о нем узнать! Прошли годы, прежде чем я смог встретиться с оставшимися в живых членами его семьи в надежде собрать больше информации о его предсмертных переживаниях, на этот раз от скорбящих родственников. Двое из четветрых детей Эдди, Ким и Райан, любезно согласились встретиться и поговорить о покойном отце. Райану было за сорок, и он растил двоих детей, в то время как 30-летняя Ким посвятила себя музыкальной карьере. Ким была той самой дочерью, которая жила с Эдди на момент его смерти.

Встреча с Ким и Райаном заставила меня понять, что мы еще не раскопали всю историю предсмертных переживаний Эдди и не полностью осознали, как они работают. Человек, тревожные сны которого когда-то сбивали нас с толку, был уже несколько лет как мертв, но продолжал приводить нас в замешательство. Райан и Ким ознакомились со статьей в New York Times, и на нашу встречу отчасти согласились ради того, чтобы внести свои поправки. В частности, Ким объяснила, что не стала бы называть своего отца «истерзанная душа». Да, он испытывал сожаления, взволнованно объяснила она, но лишь потому, что у него была совесть, травмирующее прошлое и жизнь, оборвавшаяся из-за изнурительной болезни. Со слезами на глазах она принялась защищать память отца. Она делала это трогательно и красноречиво, как будто обнимая и принимая его со всей его человеческой сущностью, как грешника с его грехами, очаровательного остряка и насмешника, депрессивного пациента. Она говорила о любви, пережившей все невзгоды. Ким описала человека своего времени, для которого честь означала уйти на пенсию в 51, хотя он этого и не хотел, а сделал это лишь потому, что чувствовал, что состояние легких не позволяет хорошо выполнять свою работу. Он рассуждал так: вдруг он начнет задыхаться, поднимаясь по лестнице, чтобы кого-то спасти? Или его партнер попадет в беду из-за того, что Эдди скрыл от всех свой недуг? Он бы никогда себе этого не простил. Итак, он вышел на пенсию. Хотя по-настоящему никогда не уходил из отряда, по крайней мере морально. Ким вспомнила, как через 15 лет после своего последнего рабочего дня ее отец продолжал общаться с бывшими членами подразделения и посещать вечеринки для пенсионеров. Да, у Эдди имелись недостатки и неоднозначное прошлое, но также он был прекрасным отцом, всеми любимым следователем и человеком, который ошибался, обижал, любил, раскаялся и сполна заплатил за свои грехи.

Наконец-то я встретил любящего Эдди, который, по словам родственников, «был готов отдать последнюю рубашку»; Эдди – «лучшего на свете папу», чьей бдительной и безусловной поддержкой его дочь объясняла свое счастливое детство. И последнее, но не менее важное: я открыл для себя Эдди – любимого младшего брата, воспитанного его сестрой Мэгги, которая нежно заботилась о нем в конце жизни. И может быть, виной тому его врожденное обаяние или открытость, с которой он нес бремя вины, но еще был Эдди, который полюбился всему персоналу хосписа. Некоторые, например, Донна, до сих пор с любовью вспоминают о нем как о ненасытном болтуне с отличным чувством юмора, любившего после выписки хвастаться тем, что он «окончил» хоспис в Буффало.

Эдди не был идеальным и временами действовал предосудительно, даже преступно, но это был человек, способный на искреннюю любовь, верность и понимание. И что интересно, несоответствия и противоречия всего, что его определяло, отразились на его предсмертных видениях. Незадолго до кончины Эдди крепко проспал целых 36 часов и проснулся посвежевшим, в состоянии необъяснимой эйфории. Последовала серия телефонных звонков близким родственникам. Он связался со своими двумя сыновьями, чтобы сообщить, что любит их и гордится их достижениями. Он позвонил Мэгги, которая направлялась на чьи-то поминки, и сообщил ей, что скоро ей придется съездить еще на одни – его собственные. «С Господом я все уладил», – добавил он. Он устроил сакраментальную исповедь со своим бывшим священником отцом Галлахером, заявив Мэгги: «Я понимаю, насколько это для тебя важно, поэтому я хотел, чтобы ты об этом знала». Я не мог не задаться вопросом, являлось ли это признание признаком обновленной веры или он просто пытался порадовать сестру.

Ким вспомнила, как ее ошеломил его проблеск озарения, а также поворот к религии. Это произошло сразу после резкого снижения когнитивных способностей и дыхательной функции, из-за чего он прежде, чем уснуть, терял сознание. Она не могла понять, как он нашел телефон, не говоря уже о том, как ему удалось набрать номер, чтобы восстановить связь с членами семьи. Она призналась, что ей бы хотелось, чтобы в тот момент она знала все, что знает теперь о конце жизни, ведь тогда она приняла бы его временное просветление за то, чем оно являлось на самом деле: последней передышкой, а не признаком клинического улучшения или откладывания смерти. Через несколько часов Эдди повернулся к Ким, улыбнулся и просто сказал: «Сейчас я увижу твою маму». И поплыл навстречу смерти, спокойно, под звучание слов, которые (его дочь это знала) хотел услышать: «Она ждет тебя, папа».

Пациент, которого мы считали ярчайшим примером тревожных видений, в конце концов пережил безмятежный переход от жизни к смерти. Он обрел покой и утешение несмотря на все травмы и возрастающее психологическое напряжение, сотрясавшие его жизнь и сны. Его последнее путешествие стало не исключением, а вариацией на тему. В его истории заключался прогресс, который я полностью упустил из виду, но это пролило новый свет на наше понимание предсмертного опыта. Эдди, который так сильно беспокоился о том, как его грехи повлияют на его статус в загробной жизни, на пороге смерти вдруг поставил потребности других людей выше своих собственных. Смерть требовала от него исключительной честности, подлинной заботы и искренности, которых он ранее избегал. Вместо того, чтобы тревожиться о масштабах наказания, уготованного ему адом, он протянул руку и пожелал счастья тем, кого любил. Он отходил все дальше, к могиле, но делал это после принятия правды, которая включала в себя боль, сожаление, смысл и, в соответствии с его католической верой, покаяние. А самое главное то, что данный опыт позволил ему стать лучше.

Вся мощь и все чудеса медицины не сумели бы вырвать такого пациента как Эдди из злобного отчаяния и подарить ему близкую к эйфории безмятежность, как это сделала его внутренняя жизнь за несколько часов до смерти. Нет таких антидепрессантов и психотерапевтических приемов, которые сравнятся с поразительной способностью человеческой души исцелять саму себя и находить смысл, прощение и мир в конце жизни. Кому-то захочется непременно определить суть этого явления, понять, что это – молитва, медитация, сон или ночной кошмар? Что именно поднимает умирающих пациентов на более высокий уровень сознания? Но гораздо важнее не источник этой трансформации, а ее почти чудодейственное и магическое воздействие на последний этап жизни.

Примечательно не то, что происходит и как, а то, что это вообще происходит. Умирание – процесс, смысл которого нет необходимости раскапывать, если его не открывают сами пациенты. Нет необходимости искать ответы, в основном потому, что то, что происходит в конце жизни, не вызывает вопросов. Конец жизни – это ответ сам по себе, самостоятельный, вдохновляющий и содержательный, не требующий ни вмешательства, ни предположений, а лишь присутствия. В конце жизни происходит процесс, который повторяется снова и снова, независимо от культурных, расовых, сексуальных, образовательных, национальных, экономических или духовных характеристик, которые, как принято считать, разделяют умирающих. Это явление универсальное. И оно всегда о любви.