Текст книги "Смерть – лишь сон. Врач хосписа о поиске надежды и смысла жизни на пороге смерти"

Глава 2
Спотыкаясь, выходим за ворота

Ты не понимаешь.

Дело не в том, что он думает, а в том, что он чувствует.

Бетти, жена солдата

Я был интерном и совершал утренние обходы, когда в один прекрасный день вошел в палату пациентки по имени Бобби. Она была женщиной средних лет обычного телосложения и умела так пристально смотреть на людей, что им приходилось опускать взгляд. Мне она нравилась. Она ничему и никому не позволяла себя запугать. Я спросил, как у нее дела.

– Хорошо, если не считать этих чертовых розовых пауков на стене. Ты их видишь? – ответила Бобби.

Я замер, проверил стену, посмотрел на нее и снова повернулся лицом к стене. Помешкав, я рискнул и ответил отрицательно.

– Отлично. Это я тебя проверяла, – усмехнувшись сказала она.

На следующий день я совершал обход со старшим ординатором, и настала его очередь осведомиться о ее здоровье.

– Хорошо, но меня беспокоят эти чертовы розовые пауки на стене. Ты их видишь? – снова сказала пациентка.

Он остановился, ненадолго задумался и решил подыграть.

– Да, да. Вижу.

– Ну, тогда беги к врачу. Потому что ты спятил, – посмотрев на него, сказала Бобби.

Это воспоминание о тесте Бобби до сих пор вызывает у меня улыбку. Не могу не восхищаться человеком, способным изменить отношения врач-пациент посредством столь жестокого чувства юмора, будучи привязанным к кровати с катетером и капельницей. Однако на другом, более серьезном уровне, эта история затрагивает тему входа в параллельные миры. Это позволяет выявить трудности, с которыми сталкиваются врачи, вынужденные интерпретировать внутренние переживания своих пациентов. И действительно, если эти переживания для нас невидимы, диагноз оказывается продиктован нашей ограниченной способностью оценить ситуацию и нашими склонностями. Мой коллега решил, что у пациентки галлюцинации и что с ней важно согласиться. И он был прав. Ведь разрушая реальность того, кто испытывает видения, можно вызвать у него психическое расстройство и нарушить самоощущение, что порой приводит к самым тяжким последствиям. Я же, напротив, решил, что пациентка над нами подшучивает, и тоже не ошибся. Бобби оставалась самой собой – остроумной и дерзкой, но она не бредила. В тот момент значение имело не то, верна наша интерпретация или нет, а то, чувствует ли пациент себя спокойно и ощущает ли поддержку врача. Бобби пришлось создать такой тест в стиле детектора лжи, чтобы определить, кто ее самый надежный адвокат.

Определение когнитивного состояния Бобби – это аналог своего рода оценочной работы, которую должны выполнять врачи, часто на месте, когда пациенты делятся своими предсмертными переживаниями. Необходимо попытаться понять невидимую внутреннюю жизнь больных. Здесь интерпретация также находится в глазах смотрящего и зависит от того, как часто мы становимся свидетелями надвигающейся смерти, а также от того, насколько нам комфортно в этой точке наблюдения. Непосвященные ошибочно принимают сны и видения, посещающие умирающих в конце жизни, за состояния спутанного сознания, последствия болезни или галлюцинации от приема лекарств. Это оценка, диагноз, медицинский ярлык, который не всегда влечет за собой осознание или понимание.

Через несколько недель после начала работы в хосписе Буффало я сидел в библиотеке, пытаясь откопать информацию о процессах, которые наблюдал каждый день. В медицинской литературе не нашлось почти ничего, что доказывало бы наличие у умирающих предсмертных видений. Нэнси была права лишь отчасти: я не прогуливал занятия в медицинском вузе; просто там такую тему, как процесс умирания, не затрагивали.

Именно тогда я обнаружил, что в то время, как современная медицина упрямо избегает тему ухода в мир иной, гуманитарные науки (ворота в субъективное измерение человеческого опыта) только об этом и твердят. Я был уверен, что кто-то другой уже описал предсмертные сны и видения, но с историями на эту тему по-прежнему была большая проблема. Казалось, что в основном эти переживания играют роль приглашения, что это чистый холст для наблюдателей, которые могут взять кисть и навязывать свои убеждения и объяснения, основываясь на собственных философских, профессиональных или духовных воззрениях. Исследователи парапсихологии считали их свидетельством паранормальной активности, вторжений призраков или явлений загробной жизни. Фрейдисты интерпретировали их как выражение подавленных желаний, а юнгианцы – оптимистичных; религиозные люди видели в них доказательство существования Бога. Большинство писателей считали такие сны и видения неуловимой замочной скважиной, через которую они могли ответить на важнейшие вопросы: что таится глубоко в душе и далеко за ее пределами? Всех так волновали проблемы этиологии, что мало кто интересовался значением предсмертных переживаний для умирающего. А даже если кого-то это и интересовало, почти никто не знал, как получить доступ к этому знанию. Часто в поисках ясности люди обращались к случайным наблюдателям, а не к самим умирающим.

Количество клинически обоснованных трудов, появившихся на эту тему за последние 50 лет, можно пересчитать по пальцам[13]13
  Клинически обоснованные труды на этутему: Karlis Osis, Deathbed Observations by Physicians and Nurses (New York: Parapsychology Foundations, 1961);
  Karlis Osis and Erlendur Haraldsson, At the Hour of Death (Norwalk, CT: Hastings House, 1997);
  P. Fenwick, H. Lovelace, and S. Brayne, “Comfort for the Dying: Five Year Retrospective and One Year Prospective Studies of End of Life Experiences,” Archives of Gerontology and Geriatrics 51, no. 2 (2010): 173–9;
  A. Kellehear, V. Pogonet, R. Mindruta-Stratan, and V. Gorelco, “Deathbed Visions from the Republic of Moldova: A Content Analysis of Family Observations,” Omega 64, no. 4 (2011–2012): 303–17;
  Brayne, Lovelace, and Fenwick, “End-of-Life Experiences and the Dying Process”;
  M. Lawrence and E. Repede, “The Incidence of Deathbed Communications and Their Impact on the Dying Process,” American Journal of Hospice and Palliative Care 30, no. 7 (2012): 632–9;
  Brayne, Farnham, and Fenwick, “Deathbed Phenomena and Their Effect on a Palliative Care Team.”


[Закрыть]. Тем не менее таких отчетов недостаточно не только из-за неизбежной предвзятости их исследователей, но и из-за методологий. В основе наблюдений лежали либо отчеты об отдельных случаях, либо опросы лиц, ухаживающих за умирающими, в основном медсестер и врачей.

Отчеты об отдельных случаях не могут соответствовать критериям научной доказательности, и, следовательно, их нельзя считать аксиомой. А что касается опросов тех, кто осуществляет уход за больным, то разве может материал, воспринятый на столь субъективном уровне, быть адекватно отражен в отчетах от третьего лица? Представьте себе, что вы изучаете депрессию или боль, оценивая наблюдателя, а не пациента. Это скорее слухи, чем серьезный анализ. Роясь в библиотеке, я осознал острую необходимость исследования непосредственно у постели больного.

В то время я также работал со студентами-медиками университета в Буффало, ординаторами и научными сотрудниками, для которых клинические исследования являлись частью обучения. Я пытался поделиться с ними своими мыслями о том, что мы упускаем из вида точку зрения умирающего пациента. Однажды я проводил обход вместе с блестящим молодым онкологом-стажером по имени Майя. Я попробовал объяснить ей, как мы с коллегами рассматриваем и оцениваем предсмертные видения пациентов в хосписе Буффало, но увидел, что ее это мало интересует. Она сообщила, что станет онкологом, то есть будет бороться со смертью, а не облегчать переход в нее. Она как будто опешила, когда я взял на себя смелость напомнить, что иногда пациенты действительно умирают от рака. Последовало тревожное молчание. День обещал быть долгим.

Через несколько минут мы навестили первого пациента, Джека. Это был пожилой ветеран Второй мировой войны, который переживал яркие сны и видения своего боевого опыта. Его жена Бетти, тот еще персонаж ростом метр сорок, дежурила в коридоре возле его палаты. Она стояла на страже, чтобы убедиться, что его душевное состояние будет правильно истолковано, хотела защитить мужа от любых фармакологических вмешательств. Женщина знала, что у него сны, а не бред, что он прорабатывает важные эмоции и для этого ему требуется пространство.

Майя проделала то, чему ее учили, то есть оценила когнитивное состояние пациента, задав ему вопросы в стиле «кто у нас сейчас президент», «какой месяц на дворе» и т. п. Раздраженная Бетти вставила, что Джек долгие годы не следил за президентами. «Да кого это волнует?» – спросила она. На что моя молодая коллега ответила, что это позволит ей понять, насколько ясно он мыслит. А Бетти снова сотрясла сухую клиническую оценку очередным вдохом своей человечности: «Вы не понимаете. Дело не в том, что он думает, а в том, что он чувствует». После войны Джек страдал от посттравматического стрессового расстройства. Ему снились тревожные сны. Однако в последнее время он все чаще рассказывал о снах, которые действовали на него успокаивающе. Ему снилось, что он, наконец, смог отдохнуть в окопе, пока другие несли караул. Бетти знала, что сны подводили его к более мирному концу, и была полна решимости любой ценой сохранить для него это священное пространство.

В конце дня я спросил Майю, верит ли она теперь, что умирающих действительно посещают сны и видения.

– Я поискала соответствующую информацию и не нашла никаких доказательств, подтверждающих эти наблюдения, – ответила она.

Доктор считала, что если предсмертные сны и видения действительно имеют место, то они вызваны вполне определенными биологическими или химическими причинами. Она точно не знала, чем они спровоцированы – неисправной работой мозга или медикаментозными галлюцинациями, – но была уверена, что должно существовать какое-то объяснение помимо мистического. Я сочувствовал ее непреклонности, поскольку и сам в прошлом разделял ее точку зрения. Ее реакция являлась волнующим напоминанием о том, что мы живем в мире, где видеть – значит верить и где методично собранные данные и доказательства являются необходимыми для любого человека с научным складом ума. Она была права: нет никаких исследований, которые удовлетворяли бы строгим требованиям доказательной медицины. Большинство ученых, скорее, стремились подтвердить существование жизни после смерти. Не было никаких исследований на основании данных, которые могли бы изменить отношение врачей к процессу ухода и заставили бы их иначе заботиться об умирающих.

Я понял, что, если бы студенты-медики и ординаторы серьезно относились к предсмертным снам и видениям, нам бы пришлось медикализировать это явление[14]14
  Медикализация – это процесс, посредством которого человеческие состояния и проблемы определяются и рассматриваются как медицинские состояния и, таким образом, становятся предметом медицинского исследования, диагностики, профилактики или лечения.


[Закрыть]. Так мы и сделали, начали собирать поддающиеся количественной оценке данные, а не отрывки из отдельных историй болезни. Мы их собрали, позаботившись о том, чтобы все данные исходили непосредственно от пациентов, а не от наблюдателей. Этот пробел нужно было срочно заполнить. Но чтобы прийти к окончательным выводам, нам пришлось исключить вероятность того, что эти сны и видения являются проявлениями галлюциногенных состояний.

Даже быстрый просмотр литературы по этой теме в Интернете покажет, как часто предсмертные сны и видения путают с измененными психическими состояниями. Практикующие врачи, незнакомые с предсмертными переживаниями, ошибочно принимают их за вызванные препаратами галлюцинации, а также за лихорадку или бредовые состояния. При этом они намекают на то, что эти переживания не имеют особой ценности. Но между предсмертными снами или видениями и измененными психическими состояниями – пропасть. Пациенты с расстройством сознания по определению демонстрируют дезорганизованное мышление и неспособность интерпретировать окружающую обстановку, что часто приводит к возбуждению, беспокойству и страху[15]15
  Пациенты с расстройством сознания: American Psychiatric Association, Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders, fifth edition (Washington, DC: American Psychiatric Association, 2013).


[Закрыть]. Напротив, предсмертные сны и видения обычно посещают пациентов с ясным сознанием и повышенной остротой восприятия. Эти люди отдают себе отчет в том, где находятся и что с ними происходит. Их переживания отличаются от галлюцинаций или бреда прежде всего характером вызываемых ими реакций, включая душевное спокойствие, принятие, субъективное понимание и ощущение надвигающейся смерти[16]16
  Эти переживания отличаются от галлюцинаций или бреда: Brayne, Lovelace, and Fenwick, “End-of-Life Experiences and the Dying Process”;
  James Houran and Rense Lange, “Hallucinations That Comfort: Contextual Mediation of Deathbed Visions,” Perceptual and Motor Skills 84, no. 3, pt. 2 (1997): 1491–504;
  April Mazzarino-Willett, “Deathbed Phenomena: Its Role in Peaceful Death and Terminal Restlessness,” American Journal of Hospice and Palliative Care 27, no. 2 (2010): 127–33;
  Fenwick and Brayne, “End-of-Life Experiences.”


[Закрыть]. Различие имеет значение, потому что несоответствующее медицинское вмешательство может нарушить способность человека переживать и говорить об этом, тем самым усилить изоляцию умирающих.

Часто пациенты в хосписе видят предсмертные сны и видения в то же самое время, когда испытывают неустойчивые бредовые состояния, то есть непосредственно перед уходом. Однако если медицинский персонал проинформирован о различиях между ними, то отличить предсмертные видения от бреда не составит труда. Я помню Бренду, неизлечимо больную пациентку нашего отделения. Она прибыла в тяжелом психологическом состоянии и никак не могла успокоиться. У нее не прекращались галлюцинации: на стене ей мерещился свирепый медведь, который скалил зубы и мучил ее, и это было действительно бредовое состояние. Видение было для нее таким ужасным, что каждый раз, когда опасный зверь появлялся снова, она начинала задыхаться. Но во сне Бренда видела и утешительные сцены: умерших и вернувшихся за ней близких и родных, и эти спокойные сны сменялись бредом. Она все время повторяла: «Я должна идти одна». Это был взрыв боли, и мы не знали, как его интерпретировать. Чтобы Бренда расслабилась, нам пришлось назначить ей дозу успокоительного, такую, чтобы пациентка смогла отдохнуть, но при этом не лишалась возможности пережить утешительные предсмертные видения. Бренде требовались уход и лекарства в нужной дозировке, разной на каждой стадии процесса умирания. Но несведущий врач решил бы, что ее диагноз – исключительно бредовое состояние.

Предсмертные сны и видения – это не бредовое состояние, но их легитимность подвергается сомнениям из-за того, что при переходе от жизни к смерти пациенты обычно испытывают оба этих состояния. Нейробиологи и врачи часто ограничивают происходящие в конце жизни процессы последними несколькими минутами или часами пациента, а именно в этот период бредовые состояния наиболее вероятны. Из-за недостатка кислорода и изменений в нейрохимии мозг может функционировать неправильно. Но эти эпизоды проявлений измененного мозга, в основном ограниченные последними минутами или часами жизни, не являются совокупностью предсмертных переживаний каждого больного. Главное здесь – точка отсчета.

Оснащенный новыми знаниями об уходе за пациентами в конце жизни, я создал грубый набросок плана исследования предсмертного опыта. Я знал, что эту работу необходимо выполнить и что, правильно это или нет, для формирования доверия к результату эту работу должен выполнить врач. Я также знал, что потребуется одобрение институционального наблюдательного совета – органа университета, отвечающего за согласование исследовательских проектов с участием людей. Нас предупредили, что нам вряд ли разрешат проводить эксперимент с участием умирающих пациентов, чья предполагаемая уязвимость всегда находится в центре любых дебатов, касающихся заботы о смертельно больных. Существует естественная тенденция «защищать» умирающих до такой степени, что исключается любое взаимодействие с ними. Это трагедия, ведь в результате для многих, если не для большинства неизлечимо больных, процесс умирания превращается не просто в прогрессирующую изоляцию, но в полное одиночество. Почти всех умирающих пациентов оставляют в покое смотреть в потолок. Вероятно, этот спасительный покой гораздо губительнее любой формы взаимодействия.

Как и ожидалось, мы столкнулись с проблемой при отправке нашего предложения в институциональный наблюдательный совет университета для его утверждения, и меня вызвали на его защиту. Ряд исследователей, движимых исключительно благими намерениями, выразили глубокую озабоченность потенциальным вредом, который могут нанести умирающим пациентам расспросы об их предсмертных переживаниях. Я обратился к ним с мольбой, убеждая, что вопреки мнению врачей, неизлечимо больные рады общению на последних этапах жизненного пути. Я подчеркнул, что лично у меня не было ни одного пациента, который бы на пороге смерти возражал против того, чтобы кто-нибудь сел рядом и поговорил с ним. Комиссия замолчала.

По дороге из университета в Буффало находится государственная тюрьма, где хоспис Буффало поддерживает программу, в которой заключенные добровольно ухаживают за умирающими сокамерниками. Здесь смерть – импровизация, гораздо менее контролируемая и состоящая из чистого человеческого переживания. Эту альтернативную версию процесса умирания лучше всего описать словами одного из сотрудников хосписа:

Я записался на программу по уходу в хосписе два года назад, потому что знал, что пора что-то менять. Я не хотел быть тем, кем был на улице, – человеком, который заботился только о себе. Люди, которые меня обучали, сказали, что от меня ждут сострадания, сочувствия и мягкости. От меня? Ни за что. Гнев и возмездие – вот мои верные спутники. Но постепенно я изменился. Там был один брат [умирающий заключенный], который попросил меня сделать невозможное: раскрасить картинку. Раскрасить? Я никогда в жизни не раскрашивал. Я не люблю это занятие. И вот я обнаружил себя за раскрашиванием картинок Микки Мауса и Кота Феликса! Мой брат никогда не видел своих внуков и хотел послать им раскрашенные собственноручно картинки (что-то, что он непременно сделал бы вместе с ними, будь он «снаружи»). Он был слишком слаб, чтобы раскрашивать самому, поэтому попросил меня сделать это за него и вместе с ним. За тридцать дней до его смерти родственники, давно списавшие его со счетов, прислали две фотографии внуков, и он не сводил глаз с этих снимков до самой своей смерти.

Ближе к концу некогда суровый мужчина, ухаживающий за больными, тихонько сидел у постели своего «брата» и давал ему возможность просто выплакаться. Интуитивно он понимал, что большая часть страданий, а также возможность их сократить, таится глубоко во внутреннем мире умирающего. Эти заключенные, сильно травмированные и несчастные, облагораживали и смягчали смерть так, как не мешало бы всем нам. Они показывают, что человек может дать мощное и достойное утешение другому, лишь просто находясь рядом.

После долгих раздумий члены комиссии дали нам зеленый свет для продолжения исследования. Это было самое легкое. Настоящий вызов заключался в том, чтобы сократить разрыв между врачом и пациентом, профессором и заключенным и, возможно, продемонстрировать, что есть способы даровать умирающему успокоение, и что эти способы просты как дважды два.

Глава 3
Взгляд с больничной койки

Пусть молодые [врачи] знают, что они никогда не найдут более интересной, более поучительной книги, чем сам пациент.

Джорджио Бальиви

Преклонный возраст и слабость Фрэнка резко контрастировали с удивительной живостью его разума. Он поступил с тяжелой сердечной недостаточностью, но в 95 лет все еще полностью осознавал свое окружение и ценил хорошую беседу. Он всю жизнь собирал энциклопедические обрывки знаний о бейсболе так, как другие собирают драгоценности, и мог говорить об игре, как никто другой. Он рассказывал о развитии спорта с самого начала профессиональной лиги; вспоминал игроков, команды, сезоны и инциденты в истории игры. Он помнил первую телевизионную игру Высшей лиги бейсбола 1939 года и мог перечислить все легенды, в том числе и не очень известные; он хвастался точностью характеристик, которые разработал для сезонов, в которые игроки еще не сыграли. Страсть к спорту явно поддерживала Фрэнка с самого детства, и он до сих пор получал от него огромнейшее удовлетворение.

Однако, несмотря на энергичность и отличную память, стоило ему закрыть глаза, чтобы отдохнуть, как его палата «наполнялась» мертвыми родственниками, которых мог видеть только он. Это явление повторялось, и я знал, что лучше не принимать его за проявление больного разума.

Я помню день, когда меня вызвали к постели пациента, потому что он потребовал дать лекарства, которые позволят ему отдохнуть. Тем утром он поприветствовал свою медсестру Пэм криком: «Где мой проклятый доктор?» Больной был так взволнован, что, прежде чем я вошел в палату, Пэм предупредила меня, что он сегодня особенно капризный. Фрэнк работал слесарем-сталелитейщиком и привык подчинять все вокруг своей воле, в том числе и меня. Я вошел спросить, как у него дела, а он подскочил в постели и воскликнул: «Я не могу спать! Послушайте, доктор, было здорово повидать моего дядюшку Гарри, но я бы хотел, чтобы он заткнулся». Оказывается, этот дядя Гарри умер 46 лет назад.

На последних стадиях процесса умирания тяга ко сну обычно особенно сильна, глубока и действует умиротворяюще как никогда. Нерегулярные, случайные моменты бодрствования, которые время от времени прерывают сон, больше напоминают забытье. Иногда эта тенденция принимает неожиданный оборот. Медленный дрейф прекращается, поскольку состояние «сон-бодрствование» переполняется интенсивными и реалистичными снами и видениями. Изможденный пациент не всегда готов к такому повороту и может отреагировать на него самым удивительным образом. Как это сделал Фрэнк.

За три дня до смерти он то дремал, то снова приходил в себя, как вдруг удивленно воскликнул: «Я в 1927 году! Я мальчик! Как они это сделали?» Его видения были настолько реалистичны, что ему не терпелось узнать, какие закулисные действия привели к появлению магического трюка, создавшего эту иллюзию путешествия во времени. Он не сомневался: то, что он видел, произошло на самом деле. И предположил, что для того, чтобы это стало возможным, были задействованы какие-то хитрые приемы. Его тело отключалось, но разум еще не потерял точку опоры в сознании. Пациент помнил, кто он и где находится, но продолжал считать то, что видит, дополнительной реальностью. То есть он существовал попеременно в двух мирах, только один из которых был у нас общим.

Со временем внутренние переживания вернули Фрэнку то, что он ценил в жизни больше всего: любовь жены. Чем чаще она ему снилась, чем больше он ощущал ее присутствие, тем спокойнее становился. В конце концов он потребовал, чтобы мы прекратили лечение. С медицинской точки зрения, его решение отказаться от терапии было оправданным. Часто пациенты осознают тщетность медицинских манипуляций задолго до самого врача, и в некотором смысле это освобождает его от обязательств, которые больше не могут быть выполнены. Фрэнк хотел воссоединиться с «Руфью на небесах». Мы помогли ему обрести утешение во время этого долгожданного воссоединения, и он умер с той целостностью, с которой жил и творил.

Вовсе не одобрение, выданное университетским наблюдательным советом, а именно встречи с такими пациентами, как Фрэнк, окончательно убедили меня в том, что сбор свидетельств о переживаниях в конце жизни является моим моральным долгом. Умирающим нужно, чтобы их голоса были услышаны; им нужно пространство для описания их внутренней жизни и мира, который скрывается в их слабеющих телах и остается невидимым для окружающих. Их опыт должен быть признан с медицинской точки зрения. Возможно, собранная информация устранит, наконец, сомнения в важности предсмертных снов и видений как источника, который дарует умирающему успокоение, новый смысл и самоинтеграцию. Возможно, эти данные предоставят доказательства, которые отсутствуют в медицинской литературе и которые, мы надеемся, помогут практикующим врачам распознать важность жизненного опыта. Техническая сторона медицины достойна восхищения лишь в той мере, в какой она поддерживает самооценку пациента и его эмоциональное состояние в конце жизни, реальность, которую четко демонстрируют предсмертные переживания.

Путь был свободен, и я приступил к работе вместе с доктором Энн Банас, научным сотрудником Университета Буффало, которая незамедлительно и недвусмысленно проявила энтузиазм в области изучения предсмертных переживаний. Мы разработали параметры и детали моего исследовательского предложения. Цель заключалась в том, чтобы применять объективный подход, оставаясь верным точке зрения пациента. Действительно, за исключением нескольких отчетов, в предыдущих работах основное внимание уделялось точке зрения наблюдателя. Например, первое крупномасштабное исследование переживаний умирающих пациентов, проведенное исследователями-парапсихологами Карлисом Осисом и Эрлендуром Харальдссоном и изложенное в книге «В час смерти: новый взгляд на доказательства жизни после смерти», было основано исключительно на опросах и интервью врачей и медперсонала[17]17
  Крупномасштабное исследование переживаний умирающих пациентов: Osis and Haraldsson, At the Hour of Death.


[Закрыть]. Безусловно, их выводы бесценны. Они не только помогли подробно описать предсмертный опыт, но и отделили галлюцинации от предсмертных снов. Однако авторы всерьез рассматривали гипотезу о загробной жизни и не могли предоставить право голоса пациентам. В 2008 году вышла книга «Искусство умирать: путешествие в другие места», в которой два доктора, Питер Фенвик и Элизабет Фенвик, в своих исследованиях также рассматривали гипотезу о загробной жизни. Их опросы и анализы случаев из практики тоже основывались на перспективе медицинских работников и врачей, а не самих пациентов[18]18
  Их опросы и анализы случаев из практики тоже основывались: Peter Fenwick and Elizabeth Fenwick, The Art of Dying: A Journey to Elsewhere (London: Bloomsbury, 2008).


[Закрыть].

Подобные систематические исследования предсмертных переживаний – безусловно, об умирающих, но не обязательно для них. Когда предсмертные сны и видения используются в качестве линзы для придания смерти смысла, сами пациенты часто отходят на задний план, хотя их угол зрения должен быть на первом месте и в центре любых обсуждений предсмертного опыта. Перед нами стояла крайне простая цель: во-первых, продемонстрировать, что предсмертные сны и видения существуют и происходят регулярно, а во-вторых, изучить их распространенность, содержание и значение, основываясь на точке зрения пациента.

Чтобы задокументировать предсмертные видения, описанные самими пациентами, мы использовали стандартный опросный лист в сочетании с большим количеством открытых вопросов[19]19
  Чтобы задокументировать предсмертные видения, описанные самими пациентами: C. Kerr, J. P. Donnelly, S. T. Wright, S. M. Kuszczak, A. Banas, P. C. Grant, and D. L. Luczkiewicz, “End-of-Life Dreams and Visions: A Longitudinal Study of Hospice Patients’ Experiences,” Journal of Palliative Medicine 17, no. 3 (2014): 296–303.


[Закрыть]. Первая часть включала однозначные вопросы, связанные с наличием или отсутствием снов и видений в конце жизни: случались ли эти видения во время сна или в момент бодрствования, успокаивали они или, напротив, причиняли дискомфорт и какие образы в себя включали. Каждому участнику мы задавали одни и те же вопросы о содержании снов или видений, их частоте и степени реалистичности. Мы использовали нумерованную шкалу, поэтому полученные ответы можно было подсчитать и сравнить.

Для участия в исследовании пациент должен дать согласие и понимать значение и последствия участия, и эти требования в соответствии с рекомендациями институционального наблюдательного совета были подробно изложены на многих страницах. Документ нужно было прочитать и подписать в присутствии свидетеля. Мы не включали в работу пациентов, у которых обнаруживался хоть малейший намек на когнитивные нарушения, такие как слабоумие, бредовое состояние или спутанность сознания.

Опрос участников проводился почти ежедневно до самой их смерти. В отличие от предыдущих ученых, собиравших данные случайно и стихийно буквально на пороге смерти пациента, мы рассматривали уход, как процесс, длящийся от нескольких дней до нескольких месяцев. Мы не только собирали данные, но и снимали пациентов на видео. Это решение было принято в надежде еще лучше подтвердить и представить точку зрения больного. Эти видео также должны были окончательного опровергнуть представления о том, что предсмертные переживания – это лишь проявления когнитивных нарушений или спутанности сознания. Мы хотели показать, что умирающие не всегда такие, какими их часто представляют – бледные, апатичные и часто измученные временем люди в больничных пижамах, слишком немощные, чтобы функционировать или думать. Напротив, все они такие же разные, как и живые; могут быть тревожными, созерцательными, вдумчивыми или интуитивными, молодыми или старыми, трудоспособными или инвалидами. Каждый из них по-своему уникален.

Вскоре каждому члену нашей команды стало очевидно, что, хотя мы, возможно, и инициировали методический и объективный подход, легший в основу исследования, его движущей силой являлись не мы, а пациенты. Те самые умирающие, которые толкали нашу работу вперед, да так стремительно, как мы порой и сами не ожидали. Большинству участников исследования было приятно, что их вообще слушают. Многим было отрадно узнать, что их предсмертные сны и видения требуют серьезного изучения, в то время как для других это был шанс внести свой вклад. Когда съемочная группа обратилась в хоспис Буффало с просьбой снять документальный фильм, основанный на исследовательском проекте, все пациенты, с которым мы работали, это поддержали и с этим согласились. Они все ценили возможность быть частью чего-то значимого, выходящего за рамки их повседневного столкновения с опытом умирания. Кроме того, они больше не были одни. Нас всегда встречали с интересом, часто с облегчением, а порой даже с благодарностью. Вопрос «Хотите сказать, что вы не считаете меня сумасшедшим?» стал своего рода мантрой. Наши пациенты были не объектами изучения; они были соавторами, комментаторами, соисследователями, испытуемыми и звездами в одном флаконе.

Изначальной мотивацией работы было предоставить доказательства, необходимые для того, чтобы убедить коллег-медиков в клинической значимости предсмертных переживаний. Но мы все неправильно поняли. Каким бы научно обоснованным ни было наше исследование, его результаты абсолютно не впечатлили и не заинтересовали моих коллег. Более того, нашей аудиторией оказались не представители медицинских профессий, а те, кто ухаживает за умирающими: матери и отцы, братья и сестры, тети и дяди, взрослые дети и все остальные, кому приходится справляться с потерей любимого человека; другими словами – живые. И да, к категории живых людей относятся и врачи, но некоторые из них – лишь после того, как снимут белый халат и вернулся домой к тем, кого любят.

Наше исследование предназначалось пациентам и семьям, для которых предсмертные переживания влекли за собой либо страх насмешек, либо опасение прослыть сумасшедшим. Это были люди, которые имели все шансы в один прекрасный день достучаться до своих врачей – и научить их – точно так же, как они научили меня.

Я помню Бриджит, 81-летнюю беззаветно преданную вере бабушку-лютеранку с хронической обструктивной болезнью легких. Женщине было настолько тяжело выносить свои видения, что она становилась все более и более тихой, что для нее крайне нехарактерно. Когда ее сны достигли такой яркости, что стали сливаться с состоянием бодрствования, она неоднократно спрашивала: «Почему я это вижу? Я что, схожу с ума?» Ее дочь не знала, что ответить, поскольку и сама не понимала, что происходит. Бриджит рассказывала, что ей раз за разом снится сон о двух умерших тетушках, которые стоят и наблюдают за ней. Затем она каждый раз видела свою мать, одетую в длинное светящееся белое платье: та сидела за обеденным столом и вязала крючком. Мать молчала, но была такой ощутимой, что казалась реальной. Бриджит никак не могла смириться с тем, что называла «мои видения». Они создали своего рода кризис веры, потому что в конце жизни она не могла примирить то, что видела, с заповедями своей религии. Она ожидала увидеть ангелов, а не мертвецов.

Тяжесть мира упала с плеч Бриджит, когда мы объяснили ей, насколько распространены эти предсмертные видения. И то, что с ней происходит, не является ни странностью, ни чудачеством, но явлением признанным и изученным. Мы озвучили ей результаты своего исследования: подавляющее большинство пациентов (более 80 %) во время участия в нашей работе сообщали, по крайней мере, об одном предсмертном видении. Начиная с этого момента, Бриджит стало так комфортно обсуждать свои видения, что, почувствовав мое недоверие к сверхъестественному, она принялась подтрунивать надо мной, повторяя, что духи любят преследовать живых, особенно недоверчивых врачей.