Текст книги "Престиж"

Глава 13

В двадцатых числах мая поезд увез меня в Лоустофт, рыболовецкий порт и курортный городок в графстве Суффолк, где у Энджера был недельный ангажемент. Я отправился туда из Лондона с единственной целью – пробраться за кулисы и вызнать секрет его номера.

Как правило, доступ в служебные помещения театра ограничен; за этим следит персонал, специально нанятый дирекцией, но любой, кто не чужд театрального мира или знаком с определенной сценой, всегда найдет способ проникнуть внутрь. Энджер давал представления в театре «Павильон», внушительном и хорошо оборудованном здании на морской набережной, где мне и самому доводилось выступать в прошлые годы. Я не предвидел никаких затруднений.

Но не тут-то было. О том, чтобы пройти через актерский подъезд, не могло быть и речи: у дверей, на самом видном месте, висело рукописное объявление, которое гласило, что впуск посетителей осуществляется через проходную, причем только по предварительной записи и при наличии пропуска. Чтобы не привлекать внимания, пришлось ретироваться без лишнего шума.

Не повезло мне и на складе декораций. Как уже было сказано, у сведущего человека есть немало способов проникнуть за сцену, но Энджер, как я вскоре убедился, принял все меры предосторожности.

В дальнем углу одного из цехов мне попался паренек-рабочий, который возился с задником какой-то декорации. Моя визитная карточка вызвала у него вполне уважительное отношение. Перекинувшись с ним парой общих фраз, я перешел к делу:

– Очень бы хотелось посмотреть это представление вблизи.

– Нам и самим страсть как охота!

– Может, как-нибудь проведешь меня за кулисы?

– Нет, сэр, даже не надейтесь; да и без толку это. Главный-то наш, который эту неделю выступает, взял да и поставил загородку. Ничего не видать, ей-богу!

– И что ты по этому поводу скажешь?

– Мое дело маленькое, а за работу он меня отблагодарил…

Я опять остался ни с чем. Возводить вокруг сцены коробку – это крайняя мера, на которую идут отдельные фокусники, боясь, как бы машинисты сцены и рабочие постановочных цехов не прознали их секреты. У обслуживающего персонала это, как правило, вызывает досаду и заметно усложняет отношения артиста с теми, от кого зависит выступление; помочь делу могут только щедрые чаевые. Уже одно то, что Энджер пошел на такой шаг, лишний раз доказывало, как ревностно он хранил свою тайну.

Оставалось только три способа проникнуть в театр, и каждый был сопряжен с трудностями.

Во-первых, можно было пробраться в зрительный зал и оттуда проскользнуть за кулисы через служебный ход в партере. (Но в «Павильоне» все двери, ведущие в зрительный зал из фойе, запирались на ключ, а служители неусыпно следили за каждым посторонним.)

Во-вторых, можно было попробовать наняться в театр на временную работу. (Но в течение той недели вакансий не предвиделось.)

В-третьих, можно было прийти на представление, смешаться с толпой и попробовать каким-то образом подняться на сцену. Поскольку другие варианты отпали, я пошел в кассу и взял по одному билету в партер на те дни, которые еще были доступны. (Кроме всего прочего, меня страшно уязвило, что на выступлениях Энджера почти всегда был аншлаг, что желающие записывались в очередь, надеясь на возврат билетов, и что в кассе, конечно же, оставались только самые дорогие места.)

* * *

На втором представлении, которое я посетил, у меня оказалось кресло в первом ряду. Вскоре после выхода на сцену Энджер скользнул по мне взглядом, но я искусно замаскировался и был уверен, что ему меня не узнать. Как свидетельствовал мой опыт, чутье артиста нередко подсказывает, кто из зрителей вызовется быть добровольным ассистентом, поэтому фокусники исподволь разглядывают публику в первых рядах партера.

Когда Энджер приступил к стандартным карточным фокусам и обратился к помощи зала, я поднялся со своего места, изобразив неуверенность, – и, конечно же, был приглашен на сцену. Подойдя к Энджеру, я сразу ощутил, как он нервничает; пока мы демонстрировали занимательный процесс угадывания и нахождения спрятанных карт, он едва удостоил меня взгляда. Я честно отработал свою роль; в мои планы не входило срывать его представление.

Как только эта часть программы завершилась, сзади подбежала девушка-ассистентка, которая вежливо, но твердо взяла меня под руку и повела в сторону кулис. В прошлый раз доброволец сам спустился по боковому пандусу, тогда как ассистентка поспешила возвратиться на середину сцены, поскольку была занята в следующем номере.

Памятуя об этом, я не мог упустить такой случай. Не дожидаясь, пока умолкнут аплодисменты, я сказал ей с простонародным говорком:

– Не трудись, голубушка. Дальше я сам.

Она с благодарной улыбкой похлопала меня по руке и вернулась к Энджеру. В этот момент он как раз выдвигал столик для реквизита; овация стихла. Ни фокусник, ни его ассистентка не посмотрели в мою сторону. Взгляды зрителей были прикованы к Энджеру.

Я сделал шаг назад и скользнул в кулису. Там пришлось протискиваться в узкую щель под откидным клапаном из тяжелого брезента, обтягивающего сцену-коробку.

Выросший как из-под земли рабочий преградил мне путь.

– Постойте, сэр, – сказал он в полный голос. – За кулисы нельзя.

В нескольких метрах от меня Энджер приступил к исполнению очередного номера. Начни я препираться, он бы сразу это услышал и догадался, что дело неладно. Вдохновленный первой удачей, я сорвал с головы шляпу и парик, в которых явился на представление.

– Так задумано, болван! – вполголоса отрезал я, переходя при этом на свою обычную манеру речи. – Прочь с дороги!

Рабочий в замешательстве пробормотал извинение и отступил. Я проскочил мимо него. Меня давно мучил вопрос, где следует искать ключ к разгадке. Поскольку сцена была обнесена загородкой, мне подумалось, что интересующие меня предметы находятся уровнем ниже. Пройдя по небольшому коридору, я оказался у лестницы, ведущей в трюм под сценой.

Наряду со складом оборудования и колосниками трюм представляет собой средоточие технического оснащения театра; здесь я увидел несколько люков и подъемно-опускных площадок, а также лебедки, приводящие в движение декорации. В разобранном виде тут хранилось несколько больших задников – видимо, для будущего спектакля. Я торопливо ступил в проход между какими-то механизмами. Когда в театре идет драматическая постановка, требующая частой смены картин и декораций, в трюме снуют машинисты сцены; что же касается эстрадного иллюзиона, тут все необходимое обеспечивает сам фокусник, а его технические требования, как правило, касаются только занавеса и освещения. Поэтому я ничуть не удивился, а лишь испытал облегчение от того, что под сценой не было ни души.

В дальнем конце трюма я нашел то, что искал, но не сразу это понял. Мне на глаза попались два больших, крепко сколоченных контейнера с множеством скоб для переноски и кантовки; на каждом читалась отчетливая надпись: «Великий Дантон. Личное имущество». Рядом высился громоздкий трансформатор неизвестного мне образца. В моем собственном иллюзионе подобное устройство приводило в действие «электрическую скамью», но размерами оно было куда скромнее и не отличалось особой сложностью. От трансформатора, принадлежавшего Дантону, веяло необузданной мощью. Вблизи чувствовалось исходившее от него тепло, а откуда-то из его недр доносился низкий гул.

Я нагнулся, чтобы определить принцип его действия. Над головой раздавались шаги Энджера и звучал его громкий, хорошо поставленный голос. Нетрудно было представить, как он расхаживает по сцене и вещает о чудесах науки.

Внезапно из трансформатора вырвался громкий стук, а потом, к моему беспокойству, из какой-то решетки на верхней панели поплыл едкий голубоватый дым. Гудение усилилось. Я было отскочил назад, но растущее чувство тревоги заставило меня снова подойти ближе.

Сверху по-прежнему доносились размеренные шаги Энджера, который явно не подозревал, что происходит под сценой.

Стук возобновился с новой силой, а затем раздался дикий скрежет, будто внутри пилили металл. Дым повалил еще гуще; обойдя прибор с другой стороны, я обнаружил, что несколько металлических проводов раскалилось докрасна.

Вокруг, как всегда бывает в трюме сцены, царил хаос. Здесь во множестве громоздились сухие доски, обильно смазанные подъемники, мотки каната, обрывки бумаги и горы старого картона, а также огромные задники декораций, расписанные масляными красками. Внутри этой пороховой бочки вот-вот могло вспыхнуть пламя. Терзаясь сомнениями, я пытался сообразить: известно ли Энджеру или его ассистентам, что творится внизу?

Трансформатор опять заскрежетал, изрыгая клубы удушливого дыма. Я заметался в поисках пожарного шланга.

Только теперь мне на глаза попался толстый изолированный кабель, который тянулся от трансформатора к большому распределительному щиту, укрепленному на дальней стене. Бросившись туда, я нашел аварийный рубильник и что есть мочи рванул его вниз.

Адские силы, клокотавшие внутри трансформатора, мгновенно присмирели. Только едкий голубоватый дымок все еще выбивался из-под решетки, но и он редел на глазах.

Над головой послышался глухой стук падения чего-то тяжелого, а потом наступила тишина.

Я тут же пожалел о содеянном и застыл на месте, глядя наверх – туда, где находился планшет сцены.

До меня донесся гневный возглас Энджера и бешеный топот. Публика тоже зашумела, но ни аплодисментов, ни криков «браво» я не услышал. Испуганные вопли и торопливые шаги становились все громче. Своими действиями я помешал Энджеру довести номер до конца.

В тот вечер я пришел в театр, чтобы найти разгадку тайны, а вовсе не для того, чтобы сорвать представление; первого я так и не добился, зато невольно преуспел во втором. Попутно обнаружилось, что трансформатор Энджера не в пример мощнее моего, но чрезвычайно пожароопасен.

Сознавая, что меня вот-вот обнаружат, я устремился к выходу, прочь от быстро остывающего трансформатора. В груди жгло от дыма, голова кружилась. Наверху – как на сцене, так и за кулисами – слышалась беготня множества людей. Сумятица была мне только на руку. Где-то неподалеку раздавались душераздирающие вопли. Нужно было уносить ноги, пользуясь этой паникой.

Перепрыгивая через две ступеньки, я твердо решил не останавливаться, несмотря ни на что, но какое зрелище открылось моему взору!

Наверно, у меня затуманился разум – то ли от угара, то ли от напряжения, а скорее от страха быть пойманным. Я плохо соображал, что происходит. На верхней площадке лестницы, гневно воздев руки, меня караулил Энджер. Однако мне померещилось, что он явился в обличье призрака! Сзади горели огни, которые почему-то просвечивали сквозь его туловище. Меня осенила вереница догадок: это особый костюм для исполнения номера! Ткань с какой-то пропиткой! Светопроницаемый состав! Микстура невидимости! Не в этом ли кроется тайна?

Разогнавшись, я не сумел вовремя остановиться и налетел прямо на него; мы оба рухнули на пол. Он старался пригвоздить меня к месту, но маслянистое зелье, покрывавшее его с ног до головы, не давало ему возможности вцепиться в меня покрепче. Мне удалось вырваться и откатиться в сторону.

– Борден! – прохрипел он, задыхаясь от злости. – Тебе не уйти!

– Я не виноват! – вырвалось у меня. – Не подходи!

Вскочив на ноги, я ринулся прочь, а он так и остался лежать на полу. Мои шаги эхом отдавались от голых кирпичных стен; я пробежал по коридору, свернул за угол, слетел вниз по ступенькам, преодолел еще один коридор с голыми стенами и пронесся мимо конторки привратника. Тот удивленно проводил меня глазами, но задержать не успел.

Пулей выскочив из служебного подъезда, я торопливо зашагал по тускло освещенной аллее в сторону набережной.

Чтобы перевести дух, я остановился лицом к морю и нагнулся, упершись руками в колени. Мне хотелось проветрить легкие: кашель болью отдавался в груди. Стоял безоблачный и теплый вечер в преддверии лета. Только что зашло солнце, и вдоль набережной зажигались гирлянды цветных огней. Волны прилива мягко набегали на гранитную стену.

Зрители с недовольным видом покидали театр «Павильон»: вечер был испорчен. Смешавшись с толпой, я дошел до главной торговой улицы, свернул за угол и направился в сторону вокзала.

Когда я переступил порог своего лондонского дома, было уже далеко за полночь. Дети спали, Сара прильнула ко мне, и я долго лежал в темноте, размышляя, чем же закончился минувший вечер.

* * *

А через полтора месяца Руперт Энджер скончался. Сказать, что я чувствовал за собой вину, было бы слишком мягко, тем более что в обеих газетах, поместивших некрологи, его смерть связывалась с «увечьями», полученными в ходе выступления. В газетах не упоминалось, когда именно произошел несчастный случай, но я-то знал почти наверняка, что по времени он совпал с моей поездкой в Лоустофт.

Я установил, что Энджер тогда отменил оставшиеся представления в «Павильоне» и, по моим сведениям, после того случая вообще прекратил выходить на эстраду – ума не приложу почему.

Теперь стало ясно, что как раз в тот вечер он и получил смертельную травму. Но кое-что я так до конца и не понял: после моей нечаянной диверсии не прошло и минуты, как мы с Энджером столкнулись у лестницы. Он вовсе не производил впечатления смертельно раненного или хотя бы пострадавшего. Напротив, он был полон сил, поскольку не задумываясь ринулся в драку. Мы с ним сцепились и катались по полу, пока я не вырвался. Единственное показалось мне странным – это маслянистое зелье, которым был вымазан то ли он сам, то ли его костюм; я еще подумал, что это связано с исполнением его иллюзии или с подготовкой к исчезновению. Вот в чем была настоящая загадка; отдышавшись после угара, я точно восстановил в памяти все, что вместили в себя те считаные секунды. В какое-то мгновение я увидел Энджера «насквозь», как будто отдельные части его тела сделались совсем прозрачными, а может, все тело целиком стало отчасти прозрачным.

У этой загадки была и другая сторона: во время драки на меня не попало ни капли того маслянистого вещества. Руки Энджера сомкнулись у меня на запястьях, я не мог забыть ощущения чего-то склизкого, но никаких следов не осталось. Помню, в вагоне лондонского поезда, по пути домой, я поднял руку к свету, думая увидеть ее «насквозь».

Невзирая на определенные сомнения, я терзался угрызениями совести. Более того, ощутив трагичность этой потери, я понял, что не смогу жить спокойно, пока хоть как-то не искуплю свою вину.

К сожалению, газетные некрологи увидели свет не сразу, а лишь через несколько дней после похорон. Поэтому я упустил случай начать примирение с его родными и близкими. Траурный венок, а то и просто лист почтовой бумаги с выражениями соболезнования мог бы сослужить мне хорошую службу, но время было упущено.

После долгих раздумий я решил обратиться непосредственно к вдове и написал ей прочувствованное письмо.

В нем объяснялось, кто я такой и как вышло, что в молодые годы мы с ее мужем, к моему великому сожалению, повздорили. Далее говорилось, что меня поразила и опечалила весть о его безвременной кончине и что наше профессиональное сообщество долго не сможет оправиться от этой потери. Я отдал должное его исполнительскому мастерству и отметил созданные им выдающиеся иллюзионные номера.

Наконец я приступил к главному, ради чего и задумал письмо с соболезнованиями, но понадеялся, что вдова расценит нижесказанное как внезапный душевный порыв. В случае кончины иллюзиониста, писал я, его собратья по артистическому цеху обычно предлагают семье покойного, что приобретут оставшийся после него реквизит, который простаивает без дела. Я добавил, что ввиду многолетних и подчас непростых отношений, которые связывали нас при жизни Руперта, считаю своим долгом сделать его семье такое предложение, не считаясь с затратами.

Отправив это письмо и предвидя, что вдова вряд ли захочет пойти мне навстречу, я навел кое-какие справки через знакомых артистов. Здесь тоже требовалось быть начеку, потому что коллеги-иллюзионисты могли сами положить глаз на оборудование Энджера. Да и то сказать, многие, наверно, к нему уже присматривались – трудно вообразить, чтобы профессионалы оставили без внимания такой незаурядный иллюзион. На всякий случай я осторожно дал понять, что распродажа имущества Энджера может представлять для меня некоторый интерес.

Через две недели мне пришел ответ – это было письмо из какой-то адвокатской конторы на Чансери-лейн. Воспроизвожу его дословно.

Дело о наследстве:

Руперт Дэвид Энджер, эсквайр.

Многоуважаемый сэр.

В ответ на Ваш запрос, направленный в адрес нашего клиента, довожу до Вашего сведения, что все необходимые распоряжения, касающиеся движимого и недвижимого имущества покойного Руперта Дэвида Энджера, были сделаны своевременно, вследствие чего просим Вас не трудиться наводить справки о назначении указанного имущества и о пользовании правом собственности на оное.

В настоящее время мы ожидаем поручения от наследников нашего бывшего клиента в связи с предстоящей распродажей некоторых второстепенных предметов, находившихся в его собственности. Распродажа произойдет в форме открытого аукциона, о месте и времени проведения которого будет объявлено в газетах.

Засим остаемся, сэр, Ваши покорные слуги,

Кендал, Кендал и Оуэн

(адвокаты и присяжные поверенные)

Глава 14

Я делаю шаг вперед и в слепящем свете огней рампы останавливаюсь к вам лицом.

Я говорю:

– Посмотрите на мои руки. В них ничего нет.

Я поднимаю ладони кверху, чтобы вам было лучше видно, и развожу пальцы в стороны, показывая, что между ними ничего не припрятано. Теперь я выполняю последний фокус: у меня в руках, которые, как вам известно, пусты, возникает поблекший букет бумажных цветов.

Глава 15

Сегодня, 1 сентября 1903 года, я заявляю, что моя карьера фактически завершилась со смертью Энджера. Не будучи стесненным в средствах, я содержал семью и вел достаточно беспорядочную жизнь, что требует немалых расходов. Связанный определенными обязательствами, я вынужден был соглашаться на любой ангажемент. В этом смысле я еще не полностью отошел от дел, но честолюбие молодости, желание поражать и удивлять, удовольствие придумывать невозможное – все это ушло. Мои пальцы не утратили ловкости, я не растерял профессиональные навыки и в отсутствие Энджера снова сделался единственным исполнителем «Новой транспортации человека», но этого мне было мало.

Меня охватило неизбывное одиночество, о котором Конвенция пока не позволяет рассказывать подробно; могу только сказать, что я был единственным другом, которого для себя желал. Но при этом я, конечно же, был единственным другом, с которым не мог встретиться.

Моя жизнь полна секретов и противоречий, которые я никогда не смогу раскрыть.

За кого вышла замуж Сара? За меня или же за меня? У меня двое детей, которых я обожаю. Это мои любимые дети, и только мои… действительно мои? Каким образом мне это узнать, кроме как полагаясь на привязанность и чутье? И если уж на то пошло, которого из двоих – меня или меня – полюбила Олив, с кем она жила в квартире, снятой в Хорнси? Не я первым лег с нею в постель, не я привел ее в ту квартиру, но я пользовался ее присутствием, зная, что и я делаю то же самое.

Кто из двоих – я или я – пытался разоблачить Энджера? Кто из двоих впервые разработал «Новую транспортацию человека» и кто впервые подвергся транспортации?

Даже мне самому начинает казаться, что эти речи бессвязны, но нет, каждое написанное здесь слово связано с другими и точно отражает смысл. Вот в чем главная дилемма моего существования.

Вчера я выступал в Бэлеме, что в юго-западной части Лондона. Между дневным и вечерним представлениями у меня был двухчасовой перерыв. Как обычно, я заперся у себя в гримерной, включил ночник, задернул шторы, прилег на кушетку и заснул.

Когда я проснулся…

Или не проснулся? Может, мне это померещилось? Или приснилось?

Когда я проснулся, передо мной стоял призрак Руперта Энджера с длинным кинжалом в руках. Не успел я пошевелиться или позвать на помощь, как он метнулся ко мне, очутился на краю кушетки и через мгновение уже сидел на мне верхом. Занеся кинжал, он направил лезвие прямо мне в сердце.

– Готовься к смерти, Борден, – прохрипел он свирепым шепотом.

Во время этой адской сцены мне показалось, что он ничего не весит, что его можно запросто стряхнуть на пол, но я обессилел от ужаса. Схватив его за предплечья, чтобы не дать ему проткнуть меня кинжалом, я с изумлением обнаружил, что он покрыт все тем же маслянистым зельем. Чем яростнее было мое сопротивление, тем быстрее выскальзывала из-под моих пальцев его омерзительная плоть. На меня веяло зловонным дыханием, затхлостью, мертвечиной.

Я в ужасе ахнул, ощутив острое лезвие.

– Ну! Признавайся, Борден! Ты кто? Который из двоих?

Меня душил страх, что кинжал в любую секунду пронзит мне грудь и вопьется в сердце.

– Говори правду, или тебе не будет пощады! – Острие жалило все сильнее.

– Мне нечего сказать, Энджер! Теперь я и сам не знаю!

Все завершилось так же внезапно, как и началось. Его лицо было в нескольких дюймах от моего, я видел перед собою злобный оскал, ощущал тошнотворное дыхание. Острие кинжала уже вспороло мне кожу! Страх за свою жизнь придал мне храбрости. Размахнувшись, я ударил его по лицу, потом еще и еще. Не жалея кулаков, я молотил его до тех пор, пока он не откинулся назад. Дьявольская сила, давившая мне на сердце, ослабла. Почувствовав свой перевес, я сцепил руки в замок и что есть мочи ткнул куда попало. Враг с воплем отпрянул, и кинжал взметнулся в воздух. Однако Энджер все еще сидел на мне верхом. Тогда я вложил в удар всю свою силу и при этом дернулся, чтобы враг потерял равновесие. К моему несказанному облегчению, маневр удался. Смертоносный клинок, отскочив от стены, упал на пол, а призрак откатился в сторону.

Тем не менее он проворно вскочил, но держался поодаль и не сводил с меня настороженного взгляда, опасаясь новой атаки. Я сел, не спуская ног, и приготовился держать удар. Передо мной маячил фантом ужаса, дух злейшего врага всей моей жизни.

Сквозь его полупрозрачное туловище просвечивал огонек ночника.

– Убирайся, – прохрипел я. – Ты мертвец! Тебе со мной нечего делить!

– Равно как и тебе со мной, Борден! Но я не стану тебя убивать: моя месть будет куда страшнее. Ты будешь вечно жалеть о содеянном! Вечно!

Призрак Руперта Энджера шагнул к запертой двери и легко прошел ее насквозь. Теперь о нем не напоминало ничто, кроме отвратительного трупного зловония.

Это наваждение сковало меня страхом; я так и остался неподвижно сидеть на кушетке, пока не услышал гонг к началу представления. Вскоре явился мой костюмер, который обнаружил, что дверь заперта; его настойчивый стук вывел меня из оцепенения.

Кинжал Энджера я нашел на полу в гримерной; он хранится у меня по сей день. Это настоящий кинжал. Он побывал в руках призрака.

Все потеряло смысл. Больно дышать, больно двигаться; я до сих пор чувствую, как острие клинка упирается мне в сердце. Я сижу в своей квартире и не знаю, что делать и кто же я такой.

Каждое написанное здесь слово истинно, в каждом – правда моей жизни. Мои руки пусты, я честным взглядом смотрю вам в глаза. Вот так я живу, но это ни о чем не говорит.

В одиночку я пойду до конца.