Текст книги "Рауль, или Искатель приключений. Книга 1"

XXV. Комната маркизы

Произнеся последние слова, незнакомец исчез во второй комнате. Старуха, очень раздосадованная тем, что осталась одна, должна была покориться необходимости и ждать терпеливо, чтобы ее странный проводник заблагорассудил вернуться.

Слабые лучи света, пробивавшиеся из соседней комнаты в полурастворенную дверь, позволяли различать предметы. Клодион опустилась в кресло в небольшой гостиной, служившей ей убежищем, или, лучше сказать, тюрьмой; потом предалась размышлениям, не весьма приятным, относительно того положения, в котором она находилась по своей же вине. Она прикинула все опасности, действительные или мнимые, еще преувеличила их в взволнованных мыслях и горько пожалела, что уступила жажде прибыли и впуталась, очертя голову, в ужасную интригу, из которой, может быть, не выпутается невредимой. Без всякого сомнения, в эту минуту Клодион отдала бы от всего сердца не только то золото, которое получила от незнакомца и которое еще должна была получить от него, чтобы только очутиться опять в своей квартире на улице Рибод, но дала бы еще в придачу несколько старых луидоров из сокровища, скопленного ею и заботливо запрятанного в таком месте, где никто, кроме нее, не мог найти его. Однако делать было нечего, оставалось покориться всем последствиям этой неосторожности.

Старуха была отвлечена от своих мрачных размышлений внезапным шумом. Она задрожала всем телом и начала прислушиваться, чтобы понять, какого рода был этот шум. Это были глухие стоны, заглушаемые крики. Вероятно, тот, кто старался заглушить свои стоны, терпел ужасную пытку. Без сомнения, физическая боль терзала тело с такой силой, что никакая человеческая энергия не могла заставить эту боль оставаться безмолвной.

В эту минуту незнакомец вернулся в первую комнату. Если бы темнота не мешала старухе видеть его лицо, она испугалась бы его бледности. Крупные капли пота выступили на его нахмуренном лбу. Он встал напротив старухи.

– Слышите?!. – сказал он голосом, до того взволнованным, что его едва можно было расслышать.

– Слышу, – отвечала старуха.

– Вы готовы?

– Готова.

– Пойдемте же.

Он сделал несколько шагов вперед. Старуха пошла за ним; но на пороге двери он остановился и обернулся.

– Послушайте, – пролепетал он. – Я вам сказал, что вы отвечаете мне за жизнь матери и ребенка. Вы помните?

– Помню, что я обещала вам употребить все средства. Все, что может сделать человек, я сделаю, но не ручаюсь ни за что.

Услышав эти слова, незнакомец побледнел еще больше, несмотря на свою бледность. Он схватил руку старухи, сжал ее, как в тисках с судорожной силой, и сказал:

– По крайней мере, ручайтесь мне за мать. Поклянитесь, что вы спасете мать.

– Да, да! – вскричала старуха, чувствуя страшную боль от ужасного пожатия молодого человека. – Я спасу ее, клянусь!

– Хорошо, – сказал незнакомец, отпустив руку старухи. – Не забудьте же, что вы жизнью отвечаете мне за это. Так же справедливо, как держу вас в своей власти, так же справедливо, как меня зовут графом Анри де Можироном, вы умрете, если умрет та, которой вы должны помочь…

Клодион задрожала. Теперь только она узнала имя своего проводника, а имя это было знаменито во всей провинции по страшному и безнаказанному насилию, которое часто позволял себе тот, кто носил его. Притом голос человека принимает иногда такое выражение, в значении которого нельзя обмануться. Старуха вполне убедилась, что граф де Можирон исполнит свою угрозу.

Как видно, положение запутывалось. Старуха теперь отдала бы уже не только несколько луидоров, но все, что имела, чтобы очутиться подальше от этого проклятого замка. Две или три секунды продолжалось молчание.

– Пойдемте, – сказал потом граф, – пойдемте, и пусть рука ваша не дрожит, потому что моя рука прямо дойдет до цели, а она, как видите, вооружена.

Сказав эту последнюю угрозу, заключавшуюся в таких страшных словах, граф взял за руку старуху и ввел ее во вторую комнату.

Ничего нельзя было видеть свежее, кокетливее и в то же время великолепнее этой спальни, обтянутой белой шелковой материей, по которой рассыпаны были букеты вышитых роз и извивались ветви жимолости. Кровать была с балдахином и с занавесками из той же материи, как и обои. Позолоченные столбы этой кровати были украшены резными цветами и фигурами крылатых амуров. Часы и канделябры из севрского фарфора опережали некоторым образом моду и предвещали изящные и грандиозные фантазии, которые несколько позже были изображены художниками той эпохи, для любовниц Людовика XV. Алебастровая лампа, привешенная к потолку на серебряной цепочке, освещала все эти чудеса своим нежным, матовым светом.

Однако по одному из тех странных контрастов, которые так любит прихотливый случай, эта прелестная комната служила местом пытки, даже почти агонии!.. Эта кокетливая кровать, это душистое и сладостное ложе, которые как будто призывали любовь и улыбались наслаждениям, были кроватью страдания, ложем боли.

Молодая женщина беспокойно металась на голландской простыне в ужасных страданиях. Ее длинные волосы, черные, как смоль, составляли резкую противоположность с ослепительной белизной груди и плеч. Время от времени сильный трепет пробегал по телу этой женщины. Тогда она схватывала обеими руками одеяло, кусала его зубами с судорожной силой, чтобы заглушить свои крики. Однако ее усилия были напрасны: заглушаемые стоны, которые мы уже слышали, опять начали раздаваться.

Клодион поспешно подошла к постели, осмотрела молодую женщину и сказала ей голосом, который постаралась сделать нежным и ласковым:

– Не теряйте мужества: вам осталось страдать несколько минут, сейчас все пойдет прекрасно.

XXVI. Можирон

Минута спокойствия сменила ужасный кризис, измучивший молодую женщину. Можирон воспользовался этими несколькими секундами отдыха. Он взял Клодион за руку и увлек в амбразуру окна.

– Ну, что? – спросил он шепотом. – Что вы думаете?

– Я надеюсь.

– Вполне? – прошептал граф с живостью и радостью.

– Да.

– За мать или за ребенка?

– За обоих: мать молода и здорова, все кончится благополучно.

Эти слова так обрадовали графа, что он даже взял старуху за руку и пожал ее.

– О! – прошептал он, – сделайте то, что вы обещали мне. Спасите обоих, и моя признательность к вам будет безгранична; я сумею доказать вам ее.

Улыбка алчности раскрыла поблекшие губы Клодион. Она покачала головой два или три раза и хотела отвечать, но новый стон молодой женщины прервал разговор. Клодион хотела подойти к постели, но граф остановил ее.

– Еще одно слово, – шепнул он ей на ухо.

– Что?

– Видите вы эту дверь?..

Он указал на широкую позолоченную дверь с левой стороны комнаты, запертую только небольшой задвижкой, которая не могла устоять от крепкого натиска.

– Вижу… – отвечала старуха.

– Там – опасность.

– Как?

– За этой дверью спит один человек.

Старуха вздрогнула.

– Какой человек? – спросила она с ужасом.

– Муж.

– А!

– Неосторожный крик, малейший шум могут разбудить его… Он войдет… и тогда может произойти ужасная кровавая сцена, потому что кто-нибудь из нас, он или я, не выйдет отсюда живой.

И как будто желая придать новую силу произнесенным словам, граф вынул из ножен шпагу и положил ее на кресло возле своих заряженных пистолетов.

– Боже мой! Боже мой! – лепетала Клодион, испуг которой увеличивался. – Боже мой!.. как же быть?

– Удвойте предосторожности, действуйте так быстро, как только можно, в особенности заглушите крики ребенка.

– Я ручаюсь за себя, – отвечала Клодион. – Но эта дама?

– Будьте спокойны, эта дама знает опасность, она будет мужественна и, хоть бы ей пришлось умереть, не закричит.

Молодая женщина, в самом деле, изгибалась на своем ложе, как змея, но не кричала. Она даже успела с героическим усилием удержать свои стоны.

– Вот! – прошептала старуха, – минута настала!

Оставим Клодион заниматься опасным делом и объясним в нескольких словах положение двух новых особ, которых мы вывели на сцену. История эта очень проста, следовательно, будет коротка.

Анри де Можирон, отличавшийся прекрасной наружностью, был знатен, очень богат и пользовался в целой провинции самой дурной репутацией. Стоило только произнести его имя, чтобы тотчас поднять целый ураган обвинений. Со всех сторон говорили, что у него было испорченное сердце и погибшая душа, что он был страшный игрок, бешен до безумия, пьяница более, нежели тамплиеры вакхической памяти, и сладострастен, как сатир. Из-за одного взгляда, а иногда даже вовсе из ничего, он вызывал на дуэль и убивал своего противника в какие-нибудь четыре минуты. Он обожал скандалы и как будто гордился своими пороками, похваляясь своими дурными поступками. Он обольщал девушек, чтобы сделать их орудиями своих удовольствий, вербовал юношей, чтобы сделать их соучастниками своих оргий. Словом, повторяем, все осуждали его, но и все его боялись, как огня.

Таков был граф Анри де Можирон. Однако в один прекрасный день все это совершенно изменилось. Граф вдруг бросил своих любовниц, приятелей, льстецов; перестал удивлять Тулузу своими сумасбродными подвигами и стал вести такую праведную жизнь, что самый строгий судья не мог бы сделать ему ни малейшего упрека.

Откуда же происходила эта внезапная и неожиданная перемена? Никто не угадывал. Любопытные не знали, чему приписать ее. Мы же, по авторской привилегии, скажем, что любовь, эта всемогущая владычица, в первый раз овладела сердцем Анри, которого своим единственным присутствием возродила и очистила. Граф де Можирон любил, любил целомудренной и глубокой страстью молодую девушку, достойную внушить подобную любовь.

Анриэтта де Лансак, так звали эту молодую девушку, принадлежала к такой же знатной и богатой фамилии, как и граф. Анриэтта разделила всей душой внушенную ей любовь. Будущность этих молодых людей как будто была начертана заранее. Не должны ли они были найти в союзе, приличном во всех отношениях, почти верное счастье? Но есть ли на свете такие родители, которые более или менее не имели бы притязаний располагать жизнью своих детей и устраивать их будущность по своему усмотрению. Родители Анриэтты походили на всех. Граф де Можирон официально предложил руку молодой девушке, но его дурная репутация опередила его! Родители Анриэтты не подумали, что сумасбродства в молодости были залогом безопасности для зрелого возраста. Они забыли, что из кутил почти всегда выходят превосходные мужья, и, наконец, не обратили никакого внимания на любовь Анриэтты, любовь, которая говорила красноречивыми слезами и немым отчаянием. Графу де Можирону отказали, но, опасаясь его бешеного характера, решились поставить между ним и Анриэттой непреодолимую преграду. Молодую девушку выдали замуж за маркиза де Рокверда, знатного и благородного человека, но его шестьдесят лет и снежная седина составляли странный контраст с восемнадцатью годами и черными волосами Анриэтты.

Несчастная девушка знала, что не имеет никакой возможности сопротивляться непреклонной воле отца. Она покорилась, даже постаралась скрыть свои слезы и поклялась себе быть безукоризненной супругой.

Граф де Можирон, приведенный в отчаяние, хотел постараться, если не забыться, то по крайней мере рассеяться. Он предался очертя голову самому грязному разврату, возобновил все разорванные связи, сделал из своего замка притон картежников и женщин легкого поведения. День и ночь непристойные песни и пьянство раздавались там, где Анри мечтал наслаждаться чистой и взаимной любовью.

Господин и госпожа де Лансак радовались всей душою, что не отдали дочери за этого развратного негодяя и засыпали со спокойной совестью. Бедные люди! Они не подозревали, что сами возвратили пороку жертву, вырванную у него любовью! Увы! Свет наполнен такими слепцами, которые делают зло, сами того не зная, и радуются тому, что они наделали!

XXVII. Любовь разбитая и возобновленная

Господин и госпожа де Лансак не пропускали ни малейшего случая произносить при дочери, сделавшейся маркизой де Рокверд, гнусное имя Анри де Можирона, прибавляя к нему самые презрительные эпитеты и распространяясь о скандальных анекдотах беспорядочной жизни, которую вел Анри.

Анриэтта слушала эти рассказы и никогда не возражала. Только бледность разливалась по ее лицу, и на другое утро красные веки и синие круги под глазами показывали, что она плакала всю ночь. Несчастная женщина силилась забыть графа, но не могла. Чем более хотели бросить в ее сердце ненависть и презрение, тем более сердце это наполнялось любовью.

Маркиз де Рокверд не был ревнив. Сказать по правде, он и не знал о взаимной любви графа де Можирона и Анриэтты. Впрочем, хотя он и имел неограниченное доверие к добродетели своей молодой жены, достаточно было бы одной искры подозрения, зародившейся в его душе, чтобы зажечь в ней пожар, опустошение которого было бы ужасно. Маркиз де Рокверд принадлежал к той породе людей, высеченных из гранита и вылитых из бронзы, которые не извиняют ни малейшей слабости, не прощают ни малейшей измены.

Два года прошло таким образом. Анриэтта худела день ото дня и угасала, хотя красота ее никогда не была ослепительнее. Большие глаза ее сверкали странным блеском, которого почти нельзя было выдержать, в бледных щеках было что-то неземное. Самые умные врачи не могли угадать неведомого недуга, истощавшего в Анриэтте источники жизни. Этот недуг был смертельной лихорадкой неутоленной любви.

Если бы не случилось одно обстоятельство, которое мы расскажем, агония маркизы де Рокверд не продолжалась бы долго и бедная молодая женщина скоро была бы вознаграждена Небом за горести и самопожертвование. Но случай или, скорее, какой-то злобный демон, распорядился иначе.

В один прекрасный день прибыла в Тулузу труппа странствующих комедиантов, устроившихся в огромном дощатом балагане. Одна половина этого здания служила сценой и кулисами, другая предназначалась для зрителей. Для аристократической части публики было сделано нечто вроде лож. Представления этих странствующих актеров начались и тотчас же получили блестящий успех. Без сомнения, фарсы были смешны, а актеры сносны, так что народ, буржуазия и высшее общество наполняли скромный театр. Скоро вошло в моду показаться на часок в балагане, как ныне модно показываться во французской и итальянской операх.

Маркиз де Рокверд, надеясь развлечь увеличивавшееся уныние обожаемой им жены, непременно хотел свозить ее на представление странствующих актеров. Анриэтта сначала этого не хотела. Такое удовольствие было ей неприятно по своей пошлости. Однако наконец она уступила настоятельным убеждениям, оделась почти с монастырской простотою и поехала с мужем.

В ту минуту, когда маркиз с женой выходили из кареты, к театру быстро и с оглушительным шумом подкатилась большая коляска, запряженная четверней, и остановилась как раз против них. Женщины были хороши собой, и в их дерзких взорах, в смелых позах, в сумасбродных туалетах ясно высказывалось их звание: жрицы Венеры. Спутник их был одет с цинической небрежностью. Опьянение, но только не любви, бросало из глаз его пламя и покрывало щеки густым румянцем. Молодой человек, опьяневший от вина и разврата, вылез из коляски, шатаясь пошел к двери между двух куртизанок и споткнулся на пороге. Это был Анри де Можирон.

Анриэтта стояла еще у дверей под руку с мужем, которого удержало любопытство. В первую минуту она не поняла, при какой сцене присутствовала, но через секунду мысли ее прояснились. Она узнала Анри. Она угадала звание спутниц этого человека, которого любила еще и теперь. Вся кровь прилила к ее сердцу. Она почувствовала, как земля заколебалась под ее ногами, и упала бы, если б не ухватилась за дверь.

«О! Благодарю тебя, Боже мой! – подумала она, – благодарю, что Ты показал мне его в таком виде, потому что теперь я не могу более любить его!»

Анри также, несмотря на опьянение, узнал маркизу. Он попятился, как бы пораженный громом, и охотно отдал бы десять лет жизни, чтобы провалиться сквозь землю. Анриэтта быстро собралась с силами.

– Войдем, – сказала она мужу, который не приметил ничего.

И она увлекла его в театр. Когда де Можирон опомнился, маркизы уже не было. Он почувствовал против себя самого сильный припадок бешенства, смешанный с глубоким отчаянием. Он понял, что все сделанное им для того, чтобы закружить себе голову и забыться, не послужило ни к чему. Напрасно губил он тело, пачкал душу, он не достиг желаемой цели. Он с гневом и отвращением прогнал привезенных им женщин и один вошел в театр. Мы утверждаем, что в эту минуту в графе де Можироне не осталось ни малейшего следа опьянения. Бледность, почти мертвенная, сменила на его лице румянец, зажженный вином. Несчастный молодой человек должен был уже внушать не ужас и отвращение, а глубокое сострадание! Он не имел нужды отыскивать глазами Анриэтту. Взор его, как бы непреодолимо привлекаемый магической силой, прямо обратился на ту ложу, в которой сидела маркиза де Рокверд.

По такому же магнетизму и глаза маркизы обратились на Анри. В ту минуту, когда эти два луча встретились, прежние влюбленные вздрогнули. Будто искра из электрического колеса поразила их в одно и то же время. Анриэтта хотела отвернуться, она успела уже заметить бледность и волнение Анри, успела увидеть, что он один. По высокому инстинкту, дарованному Богом, избранным душам и женским любящим сердцам, Анриэтта поняла, как сильно страдал ее возлюбленный, угадала, что его раскрасневшееся от вина лицо носило на себе печать бесконечной горести. Она почувствовала себя любимой любовью, равнявшейся ее любви, и почувствовала необъяснимую радость, какое-то горькое наслаждение, в котором упрекала себя, но напрасно. Повторяем, по странной прихоти случая или насмешливого демона, то самое обстоятельство, которое должно было разъединить два сердца, напротив, скрепило их неразрывными узами.

Задолго до конца спектакля, Анриэтта просила мужа отвезти ее домой. Граф де Можирон следовал за ними издали, пешком, до самого дома их.

Новая перемена совершилась в жизни молодых людей, которых Бог создал друг для друга, а люди разлучили. С этой минуты Анриэтта, подавленная любовью, не боролась уже с нею и без сопротивления предоставила свою душу увлекавшему ее потоку. Анри безвозвратно отказался от жалких и постылых удовольствий разврата. Он совершил в самом себе нравственное преобразование и сделался чист посредством любви, и для любви.

Увы! Приближалась катастрофа!

Через два месяца после рассказанных нами происшествий маркиз де Рокверд уехал в Испанию, куда призывали его важные дела. Речь шла о значительном наследстве. Дальний родственник маркиза, двадцать пять лет назад поселившийся в Мадриде, умер, отказав все свое состояние мужу Анриэтты. Это состояние, скажем мимоходом, доходило до миллиона, стало быть, стоило побеспокоиться!

Итак, повторяем, маркиз уехал в Испанию, оставив жену в замке Рокверд. Отсутствие его должно было продолжаться только несколько недель; но неожиданные обстоятельства, о которых мы упомянем в свое время и в своем месте, замедлили его возвращение.

Введем теперь наших читателей в замок Рокверд, в комнату Анриэтты, через неделю после отъезда маркиза. Было около одиннадцати часов вечера. Знойный день сменился душной и темной ночью. Ни малейшее дуновение ветра не шевелило неподвижными ветвями огромных деревьев. Густые тучи совершенно заволокли небо и казались мрачной завесой, отделявшей землю от бледного сияния звезд. Время от времени ослепительная молния раздирала этот мрак. Тогда на полсекунды твердь небесная походила на горящий купол. Потом молния угасла и победоносный мрак казался еще непроницаемее. Под гнетом этой душной атмосферы, цветы и листья испускали упоительное благоухание, носившееся в воздухе, пропитанном электричеством. Это была ночь, исполненная ужаса и любви.

Ночная лампа, стоявшая на геридоне в углу спальни Анриэтты, проливала слабый и неясный свет. Молодая женщина не могла спать. Завернувшись в длинный белый пеньюар и облокотясь на каменную балюстраду балкона, за опущенными шторами, Анриэтта испытывала какое-то странное волнение, какую-то необъяснимую томность. Может статься, без ее ведома, душа ее сладостно предавалась мыслям о любви, сладостным мечтам.

«Боже мой! – думала Анриэтта. – Как жестоки были те, которые устроили мне жизнь скучную и печальную, вместо той счастливой жизни, о которой я мечтала! Как они были жестоки! Как я проклинаю имя, которое ношу! Как я проклинаю этот титул, это звание и это богатство, в которых мне завидуют! Зачем я не дочь бедного крестьянина, неизвестного земледельца! По крайней мере для них счастье возможно! Если они любят, то могут отдать свою жизнь тому, кому отдали душу… Их не бросают в объятия старика, не велят их сердцам умолкнуть и перестать биться; они не слышат, как каждый день низко оскорбляют человека, которого они сделали своим кумиром… Они счастливы! Да! Очень счастливы! Анри, я никогда не буду принадлежать тебе, но моя душа стала твоей навек!.. Тебе отдаю я все мои мысли! Где ты? Зачем Господь не позволил, чтобы ты был возле меня… возле меня беспрестанно? Зачем Бог не позволил, чтобы я была твоей женой… твоей преданной и верной женой? Как я любила бы тебя! как я буду любить тебя! как я люблю тебя!..»

Так думала Анриэтта и мало-помалу углубилась в мечтательность, грустную и нежную. Сердце ее билось неправильно и сильно, грудь тяжело поднималась, шум раздавался в ушах… Волнение ее увеличивалось с каждой минутой, и ей казалось, что давно предвиденное и давно желанное событие осуществится наконец.

Вдруг ей послышался позади легкий шум. Она с живостью обернулась. Граф де Можирон был у ее ног и еще шевелившаяся портьера показывала, каким путем вошел он в комнату. Первым движением молодой женщины было броситься назад с восклицанием удивления и почти ужаса. Горестный и страстный жест Анри удержал ее на месте.

– О!.. Вы… здесь!.. прошептала она.

– Да… – пролепетал де Можирон.

– Как вы осмелились?..

– На что не осмелюсь я, чтобы приблизиться к вам!

– Разве вы не думаете, что можете погубить меня?

– Я не думаю ни о чем, кроме того, что люблю вас… что я упоен… что я без ума… и что умру, если не буду вас видеть…

– Неблагоразумный!..

– Скажите, влюбленный!..

– Но наконец, чего же вы от меня хотите?..

– Слышать вас… смотреть на вас… дышать тем воздухом, которым дышите вы… вот и все.

– Ну! Вы меня слышали… вы меня видели… теперь… – Анриэтта колебалась.

– Теперь? – повторил граф де Можирон.

– Вы уйдете, не правда ли?.. – продолжала маркиза тоном мольбы.

– Уйти?!. – вскричал Анри.

– Да, уходите…

– Уже?

– Так надо…

– Я только что пришел.

– Друг мой, я хочу этого… или лучше сказать, я прошу вас об этом!

– Зачем?

– Могу ли я оставаться с вами одна… ночью?

Произнеся эти слова, маркиза де Рокверд стыдливо завернулась в свой пеньюар. Граф де Можирон, все остававшийся на коленях перед Анриэттой, вдруг встал.

– Если вы меня прогоняете, – сказал он дрожащим голосом, в котором слышались слезы, – я повинуюсь… я ухожу…

И он медленно пошел к двери. Маркиза удержала его.

– Анри… – сказала она слабым голосом.

Граф де Можирон остановился.

– Разве мы расстанемся таким образом?.. – спросила молодая женщина умоляющим голосом. – Расстанемся… вы – раздраженным, а я – с сердцем, полным и моим горем и вашим!

И она протянула графу де Можирону руку, которую тот не взял.

– Как!.. – вскричала Анриэтта с отчаянием. – Как! Вы раздражены против меня до того, что не берете руки моей!

– Прежде, – прошептал молодой человек, – вы меня любили… по крайней мере, вы говорили мне это…

Анриэтта не отвечала, но выражение ее глаз, поднятых к нему, дало блистательное свидетельство той любви, воспоминание о которой вызывал граф де Можирон.

– Сейчас, – продолжал Анри, – вы меня спрашивали, чего я хочу, и я ответил: я хочу слышать и видеть вас, вот и все. Анриэтта, не верьте мне, я лгал.

– Лгали? – с изумлением повторила молодая женщина.

– Да.

– Чего же вы хотели?

– Я хотел просить вас, умолять на коленях, отвечать мне… я хотел узнать, жить или умереть должен я… я хотел удостовериться, не сон ли все прошедшее… существует ли у нас будущее… наконец, я хотел знать, любите ли вы меня еще…

Анриэтта задрожала. Страдание ее было очевидно.

– Люблю ли я вас?!. – вскричала она. – Вы знаете, что я не могу, не должна любить вас… Вы знаете, что я принадлежу другому…

– Анриэтта… Анриэтта… – возразил молодой человек с трепетом, – не это хочу я слышать и не это должен узнать от вас! Зачем говорите вы мне о долге?… Зачем вы говорите мне о другом?.. Я спрашиваю вас, любите ли вы меня еще?.. Отвечайте… отвечайте: да или нет?..

Анриэтта колебалась. Страшная борьба происходила в душе ее между долгом и любовью. Она хотела бы отвечать: «Нет… нет, я вас не люблю»… но не могла и потому молчала. Граф де Можирон думал, что эта нерешимость и это молчание служат очевидными доказательствами, что прошлое, как он сказал, могло быть только сном. Горькое и непритворное отчаяние было написано на его чертах.

– Прощайте, – прошептал он, – прощайте… Не бойтесь ничего от меня, Анриэтта… На этот раз я удалюсь, и вы не увидите меня более никогда…

Произнося эти слова, Анри во второй раз пошел к двери. На пороге он обернулся и прошептал прерывающимся голосом:

– Анриэтта… когда меня не станет, не забудьте моего имени и молитесь иногда за того, кто вас так любил…

– Боже мой!… – вскричала молодая женщина, испуганная тоном Анри. – Боже мой! Какое у вас намерение?..

– Скоро узнаете… – пролепетал граф де Можирон.

– Вы помышляете о смерти, не так ли?

– Это правда… – отвечал Анри после минутной нерешительности. – Я не могу жить, если вы меня не любите…

Побежденная отчаянным тоном, каким были произнесены эти слова, маркиза де Рокверд не сопротивлялась более увлекавшей ее страсти. Она поняла, что надо было прежде всего спасти Анри от гибельного намерения, которое влекло его к самоубийству, что надо было во что бы то ни стало остановить его на краю пропасти. Любовь у женщин часто принимает вид преданности. Они охотно губят себя, чтобы спасти других… О, дочери Евы, нет ли иногда немного эгоизма в ваших жертвах?

Анриэтта подбежала к графу де Можирону. Она обняла его взором, в котором смешивались любовь и ужас, потом прошептала, потупив свои большие глаза, наполненные томным пламенем, и вспыхнув от волнения и целомудренного стыда:

– Анри… Анри… не уходите… я вас люблю!..

Граф де Можирон вскрикнул и побледнел, как человек, неожиданно узнавший великое счастье. Но реакция не заставила себя ждать, и скоро Анри заключил в свои трепетные объятия обезумевшую и дрожащую маркизу.

Тут пока должна остановиться наша роль рассказчика.

С этой ночи упоительная действительность сменила для обоих любовников платоническую мечтательность несчастной любви. Эта действительность имела естественные и предвиденные последствия.

Не прошло и двух месяцев как маркиза де Рокверд получила уверенность, внушившую ей глубокую радость, смешанную с ужасом. Она готовилась быть матерью!.. Она готовилась дать тому, кого любила, залог своей нежности! Но как скрыть от маркиза де Рокверда событие, весьма интересное для него, в котором, однако, он так мало участвовал?.. И в случае, если не удастся обмануть его, каковы должны быть ужасные последствия его глубокого и законного гнева?

Таковы были вопросы, которые Анриэтта часто задавала себе в минуты отчаяния и грусти. На эти вопросы невозможно было дать ответа.

Мы сказали выше, что непредвиденные обстоятельства продолжили отсутствие маркиза. Дело по наследству запуталось. Дальний родственник покойного затеял процесс. Маркиз де Рокверд, задетый за живое этим неожиданным препятствием и раздраженный притязаниями, которые считал нечестными, захотел сам следить за процессом. А в Испании, как и во Франции, в ту эпоху, как и ныне, правосудие никогда не действовало быстро. Маркиз написал Анриэтте, чтобы предупредить ее о промедлении, в котором, как мы уже знаем, она утешалась довольно легко. Процесс затянулся, и маркиза де Рокверд начала думать, что, может быть, успеет разрешиться до возвращения мужа. Надежда эта была, однако, обманута.

За два или три дня до родов маркизе принесли письмо, заставившее ее побледнеть и задрожать. Письмо это опередило маркиза одними сутками и уведомило о его приезде на другой день. Это было громовым ударом для Анриэтты.

К счастью, граф де Можирон находился в замке и мог условиться с Анриэттой. Он сначала предложил молодой женщине тотчас бежать с ним в какое-нибудь неизвестное убежище и скрыть на другом конце света их любовь и счастье. Маркиза отказала. Она не решалась подвергнуть свое имя публичному и громкому бесславию. Анри настаивал. Маркиза осталась непоколебима. Ока приняла единственное благоразумное намерение, исполнение которого было возможно, даже легко и представляло надежду на успех. Она притворилась тяжело больной, легла в постель и решилась встать только после родов. Анри должен был тайно привести в замок повивальную бабку, когда настанет роковой час.

На другой день приехал маркиз де Рокверд. Найдя жену больной и в постели, он был горестно удивлен, но ни малейшее подозрение не закралось в его душу. Такой откровенный и благородный характер, какой был у него, подозревает других только в последней крайности и перед каким-нибудь громким и неопровержимым доказательством.

Через три дня после возвращения мужа, Анриэтта поняла по сильной боли, что решительная минута наступила. Через горничную, которой она принуждена была поверить свою тайну и которая была ей предана, она уведомила в Тулузе графа де Можирона. Мы уже знаем, как последний успел привести повивальную бабку в замок Рокверд. Кроме того, мы растолковали нашим читателям, как расположены были комнаты Анриэтты, и сказали, что ее спальня соединялась дверью со спальней маркиза.

Теперь возвратимся к графу де Можирону и Клодион, которые стояли возле болезненного ложа, на котором маркиза де Рокверд терпела страшную боль, тем более, что принуждена была заглушать ее. Несчастная молодая женщина изгибалась, как змея, кусала одеяло, крупный пот струился по ее бледному лицу, и слезы катились из полузакрытых глаз, окруженных синеватыми полосами. Слышно было, как хрустели члены молодой женщины, как трещала кровать. Граф де Можирон закрыл голову обеими руками, чтобы не видеть этой ужасной пытки.

Вдруг Клодион сделала торжествующее движение. Раздался слабый крик, и старуха с ребенком в руках, подошла к графу.

– Все кончено… – шепнула она, – девочка…

– Живая?

– И здоровенькая, как видите…

– А мать?..

– Мать в хорошем состоянии.

– Вы теперь отвечаете за нее?