Текст книги "Эволюция эстетических взглядов Варлама Шаламова и русский литературный процесс 1950 – 1970-х годов"

Глава 3
Поздняя оттепель: несбывшиеся надежды

Круг чтения и литературные связи Варлама Шаламова в эпоху поздней оттепели

Круг чтения Варлама Шаламова в 1960-е годы реконструируется по архивным материалам: записям в тетрадях, упоминаниям авторов и названий произведений в переписке, устным свидетельствам[26]26
  См. интервью С. Ю. Неклюдова, сына О. С. Неклюдовой – второй жены В. Шаламова, в настоящем издании (с. 202–213).


[Закрыть]. Записи представляют большой интерес и вместе с тем большую сложность: они часто не имеют точной датировки, обычно на обложках имеется надпись «60-е». Эти записки, которые с оговоркой можно назвать «записными книжками»[27]27
  Архив не содержит дневниковых записей, о жизни писателя мы узнаем скорее из писем или коротких записок бытового характера в адрес членов семьи (как правило, О. С. Неклюдовой или С. Ю. Неклюдова).


[Закрыть], выполнены в школьных тетрадях простым карандашом. Некоторые даты можно реконструировать по времени описываемых событий, иногда – по вырезкам из газет, вклеенным Шаламовым в тетради, также – по датам журнальных публикаций литературных произведений, на которые отзывался писатель. Однако имея дело с микрофильмами, которые доступны в РГАЛИ, достаточно сложно определить порядок записей, их систематизацию. Кроме того, большую проблему составляет существенное ухудшение почерка писателя со второй половины 1960-х годов из-за прогрессирующей болезни. Некоторые записи нечитаемы, в ряде документов есть пометки (попытки расшифровки) рукой И. П. Сиротинской.

Большая часть описываемых документов опубликована, хотя и не всегда в том виде, в котором они представлены в архиве. В частности, заметки «О прозе», «О новой прозе», «О моей прозе», опубликованные как литературные эссе, являются отрывочными записями или выдержками из писем. Письма публикуются в основном по черновикам Шаламова, беловые варианты, отправленные адресатам, отсутствуют или недоступны исследователям (в частности, письма из архива А. И. Солженицына).

Записи Шаламова в тетрадях 1960-х годов отражают реакцию на многие события литературной, культурной и спортивной (почти никогда – политической) жизни в СССР, которой он активно интересовался. Они содержат также два важных для нашей работы момента: информацию о том, что составляет круг чтения самого Шаламова в этот период, и рекомендации произведений, которые, по его мнению, должен читать писатель и поэт.

1960-е годы были очень продуктивными для писателя. Несмотря на болезнь и полученную инвалидность, он много читал, постоянно ходил в Ленинскую библиотеку[28]28
  Чаще ходил пешком, потому что из-за болезни Меньера не переносил общественный транспорт.


[Закрыть], много писал, опубликовал три сборника стихов в издательстве «Советский писатель» и один рассказ («Стланик») в журнале «Сельская молодежь» в 1965 году, работал внештатным рецензентом в журнале «Новый мир». У Шаламова был широкий круг общения, что отражено в его переписке, хотя она становится менее объемной по сравнению с 1950-ми годами. С одной стороны, в ней больше нет необходимости, так как Шаламов жил в Москве и мог общаться с друзьями и знакомыми лично. Часть переписки все же сохранилась, что можно объяснить состоянием здоровья писателя: из-за болезни ему было сложно передвигаться по городу, а из-за глухоты он не мог общаться по телефону. Письма являлись не только средством коммуникации, но и способом сформулировать важные мысли. Случалось, что Шаламов писал письма и передавал их адресатам при встрече. В 1965 году он участвовал в мандельштамовском вечере в МГУ, который вел И. Эренбург, и читал рассказ «Шерри-бренди».

Отдельного внимания заслуживает сюжет с появлением В. Шаламова на советском телевидении. 16 мая 1962 года Шаламов читал три стихотворения из сборника «Огниво» [Шаламов 1961] в передаче «Новые книги» первой программы. Рассказ об этом событии мы находим в двух письмах Шаламова к О. С. Неклюдовой: одно датировано 9 мая, второе – 16 мая 1962 года. Эти документы важно представить целиком по нескольким причинам. Во-первых, они еще не открыты исследователями, находятся в неразобранной части архива О. С. Неклюдовой. Во-вторых, в биографии В. Шаламова, опубликованной в серии «Жизнь замечательных людей» (автор В. Есипов), это событие упоминается вскользь, с кратким сообщением о том, что запись не сохранилась. Однако по подробному описанию Шаламова можно восстановить обстоятельства этой съемки и отношение к публичному чтению своих стихов, что расширяет и дополняет биографию писателя. В первом письме он сообщал о подготовке к передаче, отборе стихов:

Москва, 9 мая 1962 года[29]29
  Письмо находится в архиве О. С. Неклюдовой, не имеет номера, так как не включено в опись. Орфография и пунктуация В. Шаламова сохранены.


[Закрыть].

Дорогая Оля. Милое твое письмо получил еще вчера, но отложил ответ на сутки по причинам важным: ждал ответа от телевизионного театра. Н. Н. Успенская позвонила вчера и через Зин. Ал-дровну сообщила, что передача будет 16-го мая, а мне надо явиться в театр. Я вчера и сегодня ездил для того, чтобы выбрать стихи и встретиться с режиссером. На передачу уже есть календарная программа (вырезку тебе посылаю). Вступительное слово сделает Борис Абрамович Слуцкий – лучшее, что я мог бы ждать и желать. Я буду читать три стихотворения: «Память» (далась им эта «Память»), «Сосны срубленные» и «Камею» («Камею» – в полном варианте, а «Сосны» в книжном). Кроме этого, наш знакомый Юра Колычев, который ходит у них в главных чтецах – прочтет «Оду ковриге хлеба» и решили еще – «Шесть часов утра». Но сегодня «Шесть часов утра» заменили другими стихами – из тех, что я читал в Доме писателей – «Вырвалось писательское слово».

В телетеатре не хотят, чтобы я читал по бумажке, по книжке, а я ведь своих стихов не учу, читаю редко, а следовательно, плохо помню. Помню хуже, чем Пушкина, Блока. Это происходит (кроме того, что память ослабела) еще и по причине того, что в своем стихотворении всегда много отвергнутых вариантов вспоминается, которые невольно снова лезут в голову, а в чужом – только один канонический текст. Словом, я волновался ужасно, читая стихи эти, путал. Будет еще репетиция в студии на Шаболовке в день передачи. Очень, очень жалко, что тебя нет и не только потому, что посмотрела бы телевизор – это бесконечно важно. Я ведь ничего не слышу, а длительная езда отнимает все силы, и я чувствую себя много хуже, чем когда-либо за последнее время.

Как только развяжусь с этим выступлением – никогда больше не соглашусь участвовать в телевизионных передачах. Конечно, к этому надо привыкнуть – так же, наверное, как при переходе с пера и бумаги на пишущую машинку.

Для себя я этого перехода не могу представить. В телевизионном деле есть какое-то угнетение, неестественность какая-то. «В белое и черное не одевайтесь, лучше зеленое, желтое» и куча других технических советов. Ну, попробовать все-таки надо. Муха ложится на бумагу и не дает писать. Кошки живут мирно.

Котят еще не отдавали, хотя они едят и лакают хорошо. Карабас столько приносит каждое утро тополевые почки и столько стручков, что на очистку уходит по часу. Все пищит и визжит, но с колен не уходит.

Вот написал целое письмо все о себе. Кажется, что ты никуда не уезжала, а прошла целая неделя. Берте Яковлевне Брайниной передай мой самый сердечный. Крепко целую. Привет. Пиши.

В.

Во втором письме Шаламов делился впечатлением о прошедшей съемке, сетуя на то, что не любит актерской читки, лучше бы читал стихи сам. Из письма следует, что Шаламов этим событием удовлетворен. Таким образом, нельзя сделать однозначный вывод о полной невостребованности или замкнутости и изолированности Шаламова в 1960-е годы, его исключенности из литературной жизни. Однако главная цель – полноценная публикация стихов и рассказов – не была достигнута. Наблюдая за современным литературным процессом, в 1960-е годы Шаламов не слишком часто отражал его в своих записях, не вел подробной хроники. Много размышляя о XIX веке, близких ему 1920-х годах, писатель, кажется, не слишком много значения придает современности, редко высказывается о прочитанном или услышанном позитивно. Наиболее развернутая запись, посвященная современникам, касается смерти А. Ахматовой 5 марта 1966 года. Отдельные обрывочные, пока еще нейтральные записи посвящены А. Солженицыну, с которым завязалось знакомство в 1962 году.

Вспоминая о чтении и круге общения В. Шаламова в эти годы, С. Неклюдов говорит об оценках современной поэзии:

Личные его вкусы были, с одной стороны, временами снисходительными, неожиданно снисходительными, с другой стороны – очень категоричными. Например, он очень снисходительно и даже одобрительно отзывался о Евтушенко. Хотя это не его была поэзия, та огромная, всероссийская слава, эстрадная поэзия, стадионы, ему напоминала его 20-е годы, Маяковского. Относился одобрительно. С Евтушенко он был знаком, они лежали вместе в какой-то больнице, не какой-то престижной, в обычной. И он, когда вышел, сказал, что рядом лежал Евтушенко, говорит: «Такой здоровый парень, я не ожидал. Крупный такой, высокий». Но отношения не поддерживал [Неклюдов].

Е. Евтушенко Шаламов упоминал и в связи с юбилеем Лермонтова:

В юбилей[30]30
  Тетрадь датирована «1963–1965». Можно предположить, что эта запись сделана в 1964 году, в год 150-летия Лермонтова.


[Закрыть] не было сказано о Лермонтове ни одного сердечного слова. Даже Евтушенко прошамкал несколько цитат из Белинского[31]31
  Вероятно, отсылка к стихотворению Евтушенко 1960 года: «В вагоне шаркают и шамкают / и просят шумно к шалашу. / Слегка пошатывает шахматы, / а я тихонечко пишу» [Евтушенко: 323].


[Закрыть] [Шаламов 63–65: 33].

В той же записи Шаламов, размышляя о новаторстве в литературе, называл новатором именно Лермонтова, а не Пушкина, считая его недооцененным и неправильно понятым поэтом.

Документы и свидетельства говорят о том, что в 1960-е годы Шаламов очень много читал. Чтение это, однако было бессистемным. С. Неклюдов вспоминает:

Он читал много. Он был человек очень начитанный. Он не был человеком систематически образованным. Он не знал иностранных языков – не случилось. Он, скорее, был ориентирован на русскую литературу, чем на зарубежную, хотя читал и ее. И новинки, которые появлялись, он читал. Мы выписывали «Иностранку», «Новый мир», иногда «Знамя», много журналов – тогда же было журнальное время.

Он любил ту литературу, которая сейчас называется нонфикшн, документальную. Географическую очень любил, «Путешествие на корабле „Бигль“» Дарвина, например. С другой стороны, очень высоко ставил «Трех мушкетеров» Дюма – хотя, казалось бы… Но он считал, что это хорошая литература, настоящая.

Чапыгина Варлам очень ценил. И даже книжка, которая у меня есть – от него. Высоко ставил Герцена, «Былое и думы». У меня книжка есть, подаренная им. Его книжные подарки мне запомнились, они поныне стоят на моей полке: «Былое и думы», четырехтомник Ибсена [Неклюдов].

Действительно, интерес к нехудожественной литературе отражен в дневниках Шаламова. Одна из записей 1963 года посвящена Н. Бору, которого Шаламов, по-видимому, читал в тот период. Бора он упоминал и в одной из рецензий на «самодеятельную» рукопись в «Новом мире». В новомирских рецензиях он также приводит научные работы врачей Н. В. Неговского (патофизиолог, реаниматолог) и В. П. Демихова (трансплантолог). Одному из авторов советует работу В. Б. Шкловского «О Достоевском». То есть научная литература находилась в поле интересов Шаламова, он не только читал, но и активно использовал ее в работе.

Литературные журналы – предмет особого интереса. С одной стороны, в них печаталось все самое новое, с другой – у него была надежда на публикацию собственных стихов и прозы. Шаламов следил за редакционной политикой, особенно за отделами стихов, оценивая журналы с этой точки зрения.

Чаще всего он высказывался о современной литературе и литераторах саркастически. В разгар триумфа космической программы СССР Шаламов записал:

Космонавту Гагарину московские писатели сделали страшный подарок – каждый подарил по книге с автографом и взяли с него слово все прочесть [Шаламов 2013: V, 275].

Тем не менее есть и нейтральные, не критические записи о прочитанном. В тетради, датированной 1961 годом, Шаламов обратил внимание на повесть В. Тендрякова «Суд», опубликованную в № 3 «Нового мира»:

Волнения героев, составляющие суть «Суда», понятны только людям сталинского времени. Это – рассказ о бесправии, ведь нельзя судить за несчастный случай [Там же: 275].

Следующая запись о современной литературе появилась только в 1963 году, когда Шаламов отметил «Спутник любителя футбола. II круг 1963. Издание газеты „Московский комсомолец“». Будучи страстным болельщиком, писатель изучал книги о спорте, особенно о шахматах. Тогда же упоминалась (с цитатой) книга К. Андреева «Искатели приключений»[32]32
  Приведенная цитата: «Велосипедистом он стал еще в эпоху велосипедов без передачи, с огромным передним колесом. Он занимался парусным спортом и даже семидесяти лет на гоночной машине, сделанной по специальному заказу, как буря, носился по тихим дорогам Южной и Восточной Англии» [Андреев: 178].


[Закрыть]. Шаламов многократно упоминает в записях Андрея Платонова. Первые заметки относятся к 1963 году, когда Шаламов записал свою мысль о том, что повесть «Джан» является лучшим, что он читал у автора: «Платонов знал, как много еще горя, знал, что в жизни гораздо больше горя, чем радости» [Шаламов 2004: 295]. По свидетельству С. Ю. Неклюдова, «Джан» Шаламов (вместе с семьей) прочитал в самиздате, и повесть произвела на него большое впечатление. В СССР повесть была опубликована в журнале «Простор» в 1964 году, в цензурированном виде. Размышляя о «Чевенгуре» (возможно, по воспоминаниям 1920-х годов), Шаламов писал о том, что у Платонова было два вида правки – стилистическая и «политическая». В 1968 году Шаламов в письме Н. Мандельштам упомянул, что получал «Котлован» от Ф. Сучкова. Можно предположить, что Шаламов ощущал и некоторую стилистическую близость, и общность судьбы с Платоновым. Недопустимой для него являлась только политическая правка – в это же время он ответил отказом на предложение А. И. Солженицына отредактировать «Колымские рассказы», чтобы сделать их «проходными». Переводчик Шаламова и Платонова Роберт Чандлер находит основания для сопоставления двух писателей:

Это два писателя, которые глубже всего выражают трагедию сталинских времен. И они выражают ее глубже, чем, скажем, Булгаков, потому что Булгаков смотрел на советскую реальность свысока, а Платонов и Шаламов – по крайней мере, в начале своей писательской карьеры, – жили надеждами этой эпохи, они жили внутри этой эпохи. Это первое. Второе: они оба получили религиозное образование, в произведениях каждого из этих писателей много религиозной символики. Хотя я думаю, что мы согласны в том, что оба были атеистами. Они жили внутри советской реальности, оба были глубоко образованные, культурные люди, много читали, в том числе религиозной литературы, и знали мировую культуру в целом. Наконец, они оба были необыкновенно честными. И именно честность привела их к новым формам, к новому языку. Они поняли, что трагедии прошлого века просто нельзя воплотить в старых формах без фальши [Чандлер].

Однако из дальнейших записей следует, что размышления о Платонове связаны и с А. Солженицыным, вокруг рассказов которого – «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор», «Случай на станции Кочетовка» и «Для пользы дела» – Шаламов наблюдал в этот момент очень острую общественную дискуссию. 2 января 1964 года он записал:

Московский оркестр недоброжелателей и тайных завистников будет репетировать, усиленно наигрывать Платонова, выдвигать, издавать, спасать вопреки и в противовес Солженицыну. Это замечание Ольги Сергеевны <Неклюдовой. – К. Ф.> очень верно [Шаламов 2013: V, 257].

Ниже Шаламов добавил, что Хемингуэй читал лишь один рассказ Платонова – «Сокровенный человек».

Картину чтения В. Шаламова в 1960-е годы можно дополнить сведениями из его переписки. Довольно регулярно он обсуждал с адресатами впечатления о прочитанных произведениях на «лагерную» тему, что будет рассмотрено ниже. Время от времени делился своим мнением об авторах и литературе или просил адресатов найти ту или иную книгу.

В письмах Н. И. Столяровой[33]33
  Столярова Наталья Ивановна (1912–1984) – переводчик, секретарь И. Эренбурга. В 1937–1946 годах была репрессирована. Дочь Наталии Сергеевны Климовой, члена партии эсеров.


[Закрыть] значительное внимание уделено рукописи воспоминаний Н. Я. Мандельштам (1965). Фигура Н. Я. Мандельштам являлась очень значимой для Шаламова. На некоторых фотографиях, сделанных у него дома, можно увидеть на стене портреты Мандельштамов. Для Шаламова дружба с Надеждой Яковлевной – это связь со всем Серебряным веком, литературой, которая его воспитала и которая является его главным ориентиром в собственной поэзии. Он состоял с ней в дружбе и переписке. По словам исследователя О. Мандельштама Павла Нерлера,

…ее мемуары, несомненно, служили для Шаламова таким же верным признаком медленного, но оттаивания и выздоравливания страны, ее, процитируем «Сентенцию», неудержимого «возвращения в тот мир, откуда… не было возврата» [Нерлер: 229].

Общение и переписка В. Шаламова и Н. Мандельштам начались после его выступления на вечере памяти Осипа Мандельштама на механико-математическом факультете МГУ 13 мая 1965 года[34]34
  Реконструкция этого вечера выполнена П. Нерлером в статье «Мандельштамовский вечер на мехмате (1965): реконструкция» [Нерлер 2015: 587]. В статье он использует и записи В. Шаламова.


[Закрыть]. Шаламов читал рассказ «Шерри-бренди» (тогда он назывался «Смерть поэта»), посвященный О. Мандельштаму. Переписка длилась до 1968 года. «Воспоминания» Н. Мандельштам так впечатлили Шаламова, что его впечатления и заметки составили 76 тетрадных листов. Н. Мандельштам, в свою очередь, оценивала творчество Шаламова очень высоко:

По-моему, это лучшая проза в России за многие и многие годы. Читая в первый раз, я так следила за фактами, что не в достаточной мере оценила глубочайшую внутреннюю музыку целого. А может, и вообще лучшая проза двадцатого века [Шаламов 2013: VI, 423].

В записях Шаламова возникает и имя Леонида Андреева. Обсуждая с Н. И. Столяровой работу над книгой о ее матери Н. С. Климовой и размышляя о собственном проекте книги, Шаламов приводил в пример его прозу:

Рассказ о «Семи повешенных» Андреева – превосходная проза. Андреев – это русский писатель, о котором будут у нас говорить завтра и послезавтра и не найдут меры хвалы [Там же: V, 257].

Леонид Андреев упоминается и в эссе «А. Ахматова», где Шаламов утверждал, что из русских писателей только Леонид Андреев писал настоящие пьесы. Андреев как значимый писатель модернизма не только безусловно был важен для него, но и близок стилистически. «Страшный», экспрессионистский текст Андреева Шаламовым, очевидно, был прочитан и принят, в отличие от текстов Бабеля:

Несколько рассказов Бабеля – писателя наиболее модного в те времена – я переписывал и вычеркивал все «пожары, как воскресенья» и «девушек, похожих на ботфорты…» и прочие красоты. Из рассказов немного оставалось. Все дело было в этом украшении, не больше. Говорят, что Бабель – это испуг интеллигенции перед грубой силой – бандитизмом, армией. Бабель был любимцем снобов [Шаламов 2013: IV, 438].

Для Шаламова Андреев – важное явление культуры 1920-х годов, когда появилось много экранизаций и постановок произведений, вышла статья Троцкого «О Леониде Андрееве» [Троцкий], которую мог читать В. Шаламов. В 1960-е годы он состоял в активной переписке с сыном писателя – Вадимом Леонидовичем Андреевым.

Иностранная литература, которая публиковалась в СССР, также находилась в поле интересов Шаламова и внимательно прочитывалась им. Писатель не владел иностранными языками[35]35
  В тетрадях за 1955 год находятся несколько листов с упражнениями по немецкому языку. Предположительно, В. Шаламов изучал немецкий для того, чтобы читать стихи Рильке, понимать, как они звучат.


[Закрыть], поэтому мог читать только то, что было доступно в переводе. В 1960-е он увлекался и Хемингуэем[36]36
  Шаламов увлекался Хемингуэем уже в 50-е годы, в частности, написал за дочь О. В. Ивинской вступительное сочинение в Литературный институт на тему «Мастерство Хемингуэя как новеллиста».


[Закрыть], хотя одновременно укорял «самодеятельных» авторов «Нового мира» за подобное увлечение.

В связи с вручением очередной Нобелевской премии по литературе он записал размышление о Беккете. В архиве содержится заметка «О Кафке», которого Шаламов высоко оценил. Запись опубликована с неточной датировкой «60-е». Кафку начали публиковать в СССР в 1964 году (это позволяет более точно датировать запись Шаламова). Вышли рассказы: «В исправительной колонии», «Превращение», «У врат закона», «Мост», «Пассажиры», «Правда о Санчо Панса», «Возвращение домой», «Ночью» [Кафка: 134–181]. Шаламов оценил потенциал прозы Кафки:

Читал только те два рассказа, которые были опубликованы в «Иностранной литературе». Надо думать, что это – самые плохие рассказы Кафки. По этим рассказам видно, что это писатель – гигант огромного роста. Символические памфлеты, трактующие о судьбах мира и человека, возвращают нас к Гофману.

Только фантастика Гофмана была нестрашной. Фантастика Кафки наполнена ужасом, как и его старшего современника Достоевского [Шаламов 2013: V, 87].

В 1965 году Шаламов отметил в дневнике, что «пьеса века – „Носорог“ Ионеско». Перевод пьесы был напечатан в № 9 журнала «Иностранная литература» за этот год. Можно предположить, что и произведения Кафки, и абсурдистская пьеса Ионеско оказали влияние на Шаламова – в середине 1970-х годов он начал писать фантастическую пьесу «Вечерние беседы», в которой сводил в едином месте и времени, в тюремно-лагерной обстановке, всю, по словам Шаламова, «русскую бригаду» лауреатов Нобелевской премии – И. А. Бунина, Б. Л. Пастернака, М. А. Шолохова и А. И. Солженицына [Там же: VII, 371–392].

Важно упомянуть и У. Фолкнера, о котором Шаламов высказывался в самом начале эссе «О прозе» (1965):

Лучшая художественная проза современная – это Фолкнер. Но Фолкнер – это взломанный, взорванный роман, и только писательская ярость помогает довести дело до конца, достроить мир из обломков [Шаламов 2013: V, 144].

Шаламов никак не обосновал и не раскрыл это утверждение. Здесь необходимо обратить внимание на замечание о том, что Фолкнер – это взорванный роман. Высказываясь неоднократно о романе как жанре, Шаламов говорил о его смерти. Называя «последним русским романом» то «Петербург» А. Белого, то «Доктора Живаго» Б. Пастернака, Шаламов не видел у романа никакого будущего, отказывал Солженицыну в возможности писать произведения крупной формы на «лагерную тему». Но модернистский роман Фолкнера был близок Шаламову – поклоннику А. Белого, поскольку не имел связи с классической формой. Форма очень важна для писателя, изобретающего и описывающего свой способ существования в литературе XX века.

Что касается русской классической литературы и ее романных традиций, то, упоминая Толстого, Шаламов писал лишь о необходимости экранизации «Войны и мира» и «Анны Карениной»[37]37
  «Война и мир» экранизирована С. Бондарчуком в 1965–1967 годах, «Анна Каренина» – А. Зархи в 1967 году.


[Закрыть] для того, чтобы «решить вопрос», который не решают «Казаки» и «Воскресенье»[38]38
  Орфография В. Шаламова сохранена. Фильм «Воскресение» М. Швейцера вышел в 1960 году, «Казаки» В. Пронина по сценарию В. Шкловского – в 1961-м.


[Закрыть]. Какой именно вопрос должны были решить экранизации романов Толстого, Шаламов не уточнял. В 1968 году Шаламов замечал: «Надо написать работу о Толстом, важную работу» [Там же: 303]. Работа о Толстом им написана не была.

Таким образом, круг чтения и литературные интересы Варлама Шаламова в 1960-е годы были обширны и разнообразны. Они включали научную и научно-популярную литературу, современную советскую и зарубежную художественную прозу и поэзию, классическую литературу. В наброске «Писательское чтение» Шаламов предпринял попытку систематизировать свои впечатления и замечания. Однако работа не закончена: имеется запись только об «отвлекающем» писателя чтении, задача которого «дать отдых мозгу, но сохранить его на больших оборотах, убавить шаг, но не прерывать его» [Там же: 139].