Текст книги "Оттаявшее время, или Искушение свободой"

Разные встречи

Мы уселись с Ириной на кухне и первое, что она мне сказала:

«Пожалуйста, давай перейдём на «ты» и без всяких отчеств. Ну… и я тебе должна сказать правду, у меня с твоим отцом роман…. любовь!». Произнесено всё это было на одном дыхании, видно, она обдумала заранее, как бы мне этот секрет раскрыть, и, по возможности, быстро. Не хотела она, чтобы между нами были недомолвки по столь важному для неё событию. Её прямота мне понравилась. Я даже разулыбалась: сколько женщин мне уже в подобном признавалось, и всё о моём отце. Ирина восприняла эту улыбку как одобрение, повеселела, но я и вправду ничего против не имела. Она производила впечатление влюблённой девушки, трогательно убеждённой во взаимности. Немолодая, красивая, её одиночество было видно за версту. Объяснять ей, что она встретила человека, ненадёжного в плане чувств, было в данный момент бесполезно и жалко.

«А я уже всё знаю!» – мой ответ был воспринят ею как подарок, она вся светилась. Об одном я мечтала, чтобы она меня пощадила и ничего в подробностях не рассказывала об отце и их нежной дружбе. Но мы прошли в спальню, и я онемела от удивления. Над всей длиной её кровати была сделана полка, на которой плотно, одна к другой, в рамочках, был выставлен фотографический портретный ряд изображений моего отца. «Это мой Гуленька» – промурлыкала Ирина, а меня чуть не стошнило на её китайский ковёр.

«Ирина, а как Вы с ним встретились?» – спросила я. Последовал обстоятельный рассказ о знакомстве. Ирина в тот момент занималась подготовкой своей персональной выставки в Музее часов в Женеве. Отца познакомили с ней общие друзья, предполагая, что им обоим будет интересно поговорить и обсудить художественные проблемы. Редкие гости из СССР появлялись тогда в Швейцарии. Первая русская эмиграция пополнялась третьей, диссидентской. Отец начинал свои ювелирные опыты, а Ирина – известный скульптор-ювелир – конечно, многое могла рассказать и показать.

Она была единственной дочерью богатых родителей. Отец Юла и её отец были родными братьями, а матери Ирины и Юла – двойняшками. Семья Бриннеров сколотила огромный капитал в России на сплаве и продаже леса. Революция разорила их, сначала был непродолжительный Владивосток, но и туда докатилась волна Советов, и все Бриннеры с детьми вплавь на лодках бежали в Харбин. Отец Ирины служил швейцарским консулом в Харбине, там же рядом продолжал расти и Юл со своей родной сестрой Верой. Все последующие сказки и легенды, которые сочинял голливудский актёр о себе, будто он «кочевой цыган», есть плод фантазии и коммерческой романтики. Сёстры и брат всю жизнь дружили. Вера стала профессиональной оперной певицей, Ирина – скульптором, Юл – актёром (с калейдоскопом жён и детей).

Отец Ирины был мягким и довольно бесхарактерным человеком, полной противоположностью своей жене, психиатру по профессии. Как мне рассказывала сама Ирина, всю жизнь она обожала и жалела отца и боялась матери. Её влияние и давление было настолько сильными, что, когда Ирина была уже взрослой девушкой, мать ни на шаг не отпускала её от себя. Ей было запрещено приглашать друзей домой, посещать театр, а в гости можно было ходить только с матерью или прислугой. После смерти отца это давление и настоящее «обладание» дочерью переросло в безраздельную тиранию. Вся семья Бриннеров была музыкальна, а мать Ирины была вполне профессиональной пианисткой. Вечная мечта Ирины петь (как в опере!) всегда высмеивалась матерью и стала реализовываться на семейно-любительской сцене только к моменту знакомства с ней моего отца. Ей было шестьдесят три года, но жизнь и чувства только к пятидесяти годам обрели, что называется, «женскую оболочку». Мать всячески препятствовала её увлечениям, следила за ними и критиковала молодых людей. Результат вылился в печальный исход, Ирина осталась старой девой рядом с властной матерью. Прожив двадцать пять лет в Сан-Франциско, они решили вернуться в Женеву в начале шестидесятых годов. У обоих были двойные гражданства (американское и швейцарское), достаточный капитал и уже сложившаяся карьера Ирины как ювелира. Мать скончалась в 1972 году, по её желанию она была кремирована, и пепел матери Ирина хранила в урне, на той же полке, что и многочисленные фотографии моего папы. Она всё не решалась захоронить мать в Швейцарии (так она говорила), мечтала это сделать в Америке, каждый год там бывала, но урна оставалась на своём месте. Она «забывалась»(?) в последний момент…

Характер, сформированный властной матерью, избалованность богатством и, в общем, лёгкой карьерой дополнялся абсолютнейшим отсутствием какой-либо веры. Долгое время в детстве она была «никем», потом стала протестанткой (как все в Америке), затем студенткой в Лозанне перешла в католичество, а оказавшись в среде первой эмиграции, поменяла своего исповедника на православного батюшку. Как будто, наконец, обрела покой душевный, но всё испортилось из-за пения. Её тайная мечта – карьера певицы – не давала ей покоя. Пение в церковном хоре воспринималось как пение на сцене Ла Скала, что привело к размолвке с регентом и прихожанами. Не буду дополнять всю эту сумбурность Ирининой жизни деталями смен исповедников, приходов; дружбой то с одной дамой, то любовью с явным грузинским аферистом моложе её на двадцать пять лет, увлечением СССР и киданием на помощь выезжающим диссидентам (Эрнсту Неизвестному), «шефством» над С. Ростроповичем, а потом проклятиям и обидам в их адрес. Нет конца непоследовательности действий и чувств, и в результате – огромное одиночество этой женщины. Я благодарна ей по многим этапам жизни, она была первым и очень щедрым другом с начала нашего знакомства.

Ирина скончалась в Нью-Иорке на восемьдесят шестом году жизни. Когда мне стало известно, что она смертельно больна, я полетела к ней проститься. Рядом с ней были чужие люди, она была одинока и исповедывал её уже лютеранский пастор.

Конечно, рассказами о своём «одиночестве» душевном, полным расхождением и непонимании по жизни с моей мамой, встречей со «злой аферисткой», родившей ему ребёнка не по его воли, ссорой с сыном от второго брака, дружбой с первой женой (Мариэттой Гизе), страданиями от того, что единственный близкий ему человек (Ксения) его «оставила» и теперь страдает от мужа-деспота… пирамида всей этой бредятины Ирину растрогала до слёз, и она – влюбилась!

Она кинулась опекать меня воодушевлено и увлечённо. Не скрою, что я, не привыкшая к столь бурным проявлениям любви, дней десять не могла понять, что движет этой женщиной. Дорогие подарки, платья из голливудского гардероба, драгоценности, поездки в Альпы и Юра, посещение ресторанов, театров и гостей… всё это выливалось ушатами на мою голову, пошедшую кругом. Со стороны Ирины это не было расчётом или авансом на любовь к отцу, думаю, что её бездетность и кромешное одиночество получило выхлоп. В какой то момент я стала чувствовать себя в целлулоидной коже моей любимой куклы Иры (её ведь тоже звали так!) и тогда я поняла, что любовь Ирины к моему отцу была удушающей, и, если он её бросит или обидит, то конец истории может быть печальным. Положительных эмоций было слишком много, мои страхи оставались таять где-то на горизонте в трёхнедельной протяжённости швейцарского счастья.

* * *

На третий день своего приезда я сказала Ирине, что должна пойти в советское консульство и прошу её меня сопровождать. Она одела на себя нечто совершенно немыслимое, вызывающе-американское. Дикий парик, тщательный макияж, «Шанель»; драгоценности своего производства были в ушах, на пальцах и шее, швейцарский (особый) костыль в руке. Вызвав большую машину с шофёром, так как с ногой в гипсе иначе передвигаться было невозможно, мы отчалили.

Встретил нас в консульстве худенький молодой человек в сереньком затрапезном костюмчике, провёл в комнату ожидания, попросил подождать. Жалкие наборы брошюр по полкам, «Советская женщина», «Огонёк», портреты вождей и почему-то запах то ли пирогов с капустой, то ли закуски. Вышла женщина, которой я отдала паспорт, ушла. Ирина устала сидеть и демонстративно вытянула свою ногу в гипсе на кресло напротив. Меня мучительно долго «ставили на учёт». Минут через сорок, суетливо улыбаясь, почти влетел средних лет человек, было чувство, что он как бы с дороги, торопился и потому вытирал пот с шеи и лица. Видимо, мой паспорт «ждал» его появления. Сразу подошёл ко мне и, не замечая Ирины, протянул мне руку: «Меня зовут Александр Иванович, но для Вас просто Саша. Вашего папу я знаю, он у нас бывал». Я всё-таки развернула его лицом к Ирине и представила её, но она как бы совершенно не заинтересовала Сашу, и он продолжал непринужденно: «Вот Ваш паспорт, пожалуйста, не стесняйтесь, Ксения Игоревна, я Вам дам номер моего телефона, если какие трудности возникнут, посоветуем… Вы ведь первый раз выезжаете? Всякое может быть…». И много, безостановочно, монологово, минут пять, всё в таком духе. Я поблагодарила, попрощались, и ровно также, демонстративно не замечая присутствия Ирины, он проводил нас до выхода.

Дверь массивных ворот бесшумно за нами закрылась.

Возмущению Ирины не было предела! Она никак не могла взять в толк, почему на неё хотели, то, что называется, «чихать» в советском консульстве. Мало того, что она пригласила меня в гости, её Гуленька проживал у неё в квартире месяца четыре (конечно, им это было известно), вся Женева была заклеена афишами о её выставке, о ней говорило радио и телевидение… Ирина была по-своему тысячу раз права, но с другой стороны, слава Богу, что эти работнички не обратили внимания на неё. Думаю, что просто по «совковому» хамству и невежеству. Зато я была очень довольна, что благодаря присутствию Ирины мне удалось избежать приёма и разговора наедине с Сашей. Теперь я могу зайти к ним только перед отъездом и постараюсь взять кого-нибудь из швейцарцев. Ирина собиралась улетать через двадцать дней, и было решено, что просто так она меня не бросит, с кем-нибудь познакомит и поручит меня опекать. Квартиру она оставляла на меня, прислуга приходила каждый день, и все отведённые сорок дней я могла жить совершенно спокойно.

Каждый год Ирина осенью убывала в Америку, где проводила по полгода, без этих поездок она не могла существовать. Как она говорила, для неё это был «глоток свободы после затхлого болота Швейцарии». Но мне было трудно это понять, не только тогда, но и сейчас. В результате Ирина в конце восьмидесятых годов перебралась окончательно в Нью-Йорк, поближе к бьющей ключом жизни и, самое главное, к Юлу. Через несколько месяцев он скончался от рака лёгких. От одиночества и неприкаянности Ирина теперь совершает поездки в обратном направлении, к друзьям в Швейцарию.

А в момент нашего знакомства, благодаря ей, я была хорошо введена в русскую Женеву. Все эти люди знали моего отца и, конечно, секрета из отношений с ним Ирина не делала. Об их романе она оповестила всех, так что меня представляла чуть ли не «своей дочкой». В общении и разговорах с русской диаспорой меня удивляло многое. Чего я никогда не могла себе вообразить, так это разобщённости и чёткой разграниченности этих кланов. Были группы просоветски настроенных богатых людей, которые, будто не замечая всего происходящего в СССР, ездили регулярно в Москву и Ленинград, хвалили советскую медицину (дешевизна плюс качество!), работали в ООН и боялись диссидентов, которые стали появляться на Западе. Одна из таких патриоток в результате многочисленных поездок в Союз умудрилась трахнуться с Шолоховым и, вероятно для сравнения стилей, с поэтом Евтушенко. При этом некоторые из этих русских были верующими, но, конечно, нога их не переступала православных храмов Зарубежной Церкви.

Другая часть русских женевцев, наоборот, была антисоветски настроенной, много помогавшей диссидентам, связанной с РСХД, НТС, работавшей для «вражьих голосов», при каждой возможности посылавшей книги, знающих правду о «самой гуманной» и поэтому никогда не ездившей на Родину своих отцов. И ещё были русские, растворённые в швейцарской среде, забывшие свой родной язык, сменившие вероисповедание и абсолютно не интересовавшиеся Россией. К этой категории относилось, скорее, третье поколение русских.

Встречаться и дружить с просоветскими дамами мне было неприятно и даже противно. Несколько раз я присутствовала на ужине, где в разговорах всерьёз хвалилась политика, проводимая Брежневым, говорилось, как им дёшево и спокойно бывать в Москве, какие тупые и жадные швейцарцы и, конечно, пелись дифирамбы «русской душе». Весь этот жалкий и примитивный набор был, вероятно, рассчитан на меня и как бы должен был укреплять меня в сознании, того, что СССР – это рай, а здесь – капиталистический ад, и поэтому я не должна расслабляться и поддаваться искушениям и соблазнам. Однажды, после очередного вечера с «задушевной беседой», я спросила Ирину, почему эти люди так усердно меня агитируют за советский строй. Они что, чувствуют в моей душе сомнения или видят, что я сплю и вижу остаться «насовсем у неё в гостях»? Кажется, Ирина мне ответила, что это они по инерции со всеми приезжими так говорят, а с Игорем у них было полное понимание, и что он им рассказывал о грядущей новой России. Хотя! Чем ближе к концу пребывания, тем больше он был одержим сомнениями. Более того, ему швейцарцы предлагали остаться, он советовался с нею и с Т.Т., мучился целую ночь, и она до сих пор не понимает, почему он не решился. «Может быть, из-за тебя?» – спросила меня Ирина.

– Скажу тебе откровенно, что не знаю причины его нерешительности в этом вопросе. А может быть, возраст? – ответила я почти провокационно.

– Ну, какой возраст! Он ведь сильный, красивый, талантливый. А я ему такой бы опорой была, хотя бы на первых порах! – воскликнула Ирина.

Может быть, именно этой «опоры», при всём цинизме моего отца, он и не хотел иметь. А любви настоящей (не на несколько месяцев) у него не было. Объяснять этого он не хотел ей, расстался почти навсегда, а роман по переписке долго не протянул бы. Не знал он Ирины!

Однажды утром раздался звонок у входной двери и на пороге появился красавец мужчина, этакий Джеймс Бонд на швейцарский манер.

– Ну, вот Вы и приехали, как Вам наша Женева? А папенька Ваш всё беспокоился, что потеряетесь по дороге, поднял панику, даже звонил мне, – произнёс гость и я поняла, что это именно «он», с которым у отца были такие интересные беседы.

– Я уверена, что Вы Троянов? Как я могу к Вам обращаться? – спросила я.

– Да просто по имени, Тихон, а с моей женой Мариной и мальчиками я Вас познакомлю позднее. Я зашёл на десять минут с Вами познакомиться, к сожалению, должен уходить, дела. Ирина, я скоро позвоню, и мы что-нибудь организуем интересное, например, поедем в Берн или вдоль озера, пообедаем в ресторане. До свидания, – и моя рука утонула в его мягком пожатии.

Тихон Троянов был из тех интереснейших личностей, которые через разговоры, вопросы, мне задаваемые, рассказы (малые) о другой эмиграции, приоткрыл мне жизнь настоящей России в изгнании. Тихон был ласков и внимателен ко мне и сам того не подозревал, какую работу в моей голове проделали его осторожные беседы со мной, сколько вопросов я себе задавала после каждой нашей встречи. Он был владельцем большой адвокатской конторы в Женеве, сейчас её филиал Тихон открыл в Москве. В то время никто, а он тем более, не мог и мечтать о подобном. Кажется, он же вёл дела по защите «авторских прав», только, что выдворенного из СССР Александра Солженицына. Тихон Троянов был сыном священника, русский поток эмиграции через Югославию привёл его в Швейцарию, где он женился на гречанке.

Тихон познакомил меня с недавно открытым православным приходом в Шамбези. Службы велись по-французски, а сама церковь помещалась в крипте большого греческого храма. Состав прихожан был довольно разнообразный, в основном швейцарцы, французы, перешедшие в православие, и русские. Вся атмосфера этой почти домашней церкви была необычна, она напоминала семейный очаг. Часто после воскресных служб все оставались и пили чай, гуляли, вместе устраивали интересные литературные встречи, на которые приглашались богословы и литераторы. Основателем этого прихода был сам Тихон Троянов.

Благодаря широкому охвату, если не разбросу, знакомств, Ирина меня свела с Наташей Тенц и Таней Дерюгиной. Наташа в те годы была в активных хлопотах и помощи диссидентам. В её большом доме подолгу жили Виктор Некрасов и Вадим Делоне. Она их по-матерински выхаживала и абсолютно безропотно сносила не всегда простые ситуации. Таня, которая совсем недавно потеряла мужа (Владимира Варшавского), находилась в тяжёлом душевном состоянии. Меня, я помню, поразил глубокий траур её души, не говоря об одежде, она долгие годы не снимала своего чёрного платья. Таня стала «подкармливать» меня книгами, о существовании которых я не подозревала, и тут раскрылся для меня новый мир. Я окунулась в чтение дневное и ночное. За Солженицыным были Авторханов, Варшавский, Зиновьев, Войнович, журналы «Посев», «Грани», а потом и многое, написанное в эмиграции с тридцатых по шестидесятые годы. Это чтение взапой подтвердило во мне осознание лжи, которой нас питают в СССР. Словно нахождение и соединение недостающих квадратиков в головоломке, оно выстроило полную картину того, что скрывалось от нас и запрещалось, за что сажали и высылали инакомыслящих из страны.

Я, конечно, о многом знала, но об очень многом не подозревала! Это была настоящая история России, с кровью и трагедией, а чем больше я читала, говорила с Тихоном, Наташей и Таней, тем странней и непонятней выходили персонажи «ооновских» просоветских дам и господ, с удовольствием ездивших в страну утопической «бессобытийности» и обмана.

* * *

Каждый день был насыщен впечатлениями.

Примерно через неделю после приезда я предложила Ирине пойти со мной к тёте Нине. Помню, что я очень волновалась, знала, что она только что пережила инсульт. Ей было девяносто девять лет. Рассказы отца, что она внешне похожа на мою покойную бабушку, то, что она больна, удастся ли мне с ней поговорить, дойдёт ли до её сознания, что я её внучка, – все эти опасения приводили меня почти в панику.

Ирина стала лучше передвигаться со своим костылём и гипсом, а поэтому мы пошли к Ниночке пешком. Спустились вниз под горку, в старую часть города и, помню, как подошли к стенам старинного здания, увитого кроваво-красным плющом. Здесь находилась «Армия спасения». Убежище для людских душ, где можно было встретить и молоденькую наркоманку, которой помогали вылечиться и одинокого пожилого человека. После смерти мужа (а потеряла она его рано), тётя Нина окончила богословские курсы и стала помогать людям своими проповедями, советами. Она была здесь всеми любима и уважаема, вела широкую переписку с самыми разными людьми даже за пределами Швейцарии, к ней приезжали посетители.

В доме царил швейцарский порядок. Нас поднял пенальный деревянный лифт на пятый этаж, и девушка, одетая во всё чёрное, провела до двери. Маленькая, почти крошечная старушка утопала в огромном, с прямой спинкой, расшитом гобеленовым рисунком кресле. Под ногами у неё стояла скамеечка с довольно высокой подушкой, пышные белые волосы были аккуратно уложены, нос с «армянской» горбинкой, чёрные глаза смотрели на нас с нескрываемым удивлением. Передо мной была копия моей покойной бабушки! Отличия я заметила позже, а они были в выражении лица, мягкости движений, ласковости повадки и почти детской весёлости. Строгостью и скромностью убранство комнаты походило на келью.

Ничего лишнего, белые стены, полка с книгами, Библия, свеча.

– А где же Игорь? – первое, что услышала я, подойдя к ней.

Я решилась её обнять, но мне показалось, что до неё невозможно дотронуться, такая хрупкость, невесомость и прозрачность была в её теле.

– Он обещал мне, что вернётся, а сам уехал… туда… далеко на Север.

И она очень осторожно кивнула головой в сторону окна.

– Это Ваша внучка, Ниночка, её зовут Ксения! Вам Игорь о ней рассказывал! – голос Ирины напугал её, она как-то взметнулась взглядом на меня, потом на Ирину.

«Зачем я беспокою её», подумала я, видно, почувствовав, что жила она в потустороннем мире, и ей было не до нас.

– Я думаю, нужно говорить тише, пусть она сама начнёт спрашивать, – сказала я Ирине.

Меня поразил русский язык тёти Нины, без малейшего акцента. Она смотрела на меня и не понимала, кто я.

– Они там, наверху, мне очень многое обещали, я с ними всегда спорила, но у них дурной характер…

Я взяла её детскую ручку в свою, у меня навернулись слёзы. Не могла я найти слов, чтобы навести её на разговор. Как жаль, что она живёт уже другим, нам пока неведомом. Отец мог с нею говорить, он часами сидел рядом, рисовал её, у них было общение. Руки своей Ниночка не отдёргивала, а как больной ребёнок доверчиво сжимала и разжимала пальцы в кулачёк. В этот момент ей принесли обед, и я сказала девушке, что покормлю Ниночку. Самой ей было уже трудно справляться с ложкой и держать чашку в руках.

– А ты сама попробуй, это очень вкусно, – угощала она меня.

Кормление из ложки, маленькими глотками, потом передышка перед чем-то протёрто-мясным и компот.

– Нет компот, пожалуйста, ты съешь, они это замечательно готовят… – я всё улыбалась в ответ и вытирала салфеткой её губы.

– А… Вы значит дочь Игоря? Вы Ксения? – вдруг неожиданно спросила она.

– Да, я Ксения.

– Вы не уедете, как Игорь? Вы останетесь? Мы с Вами будем разговаривать…

– Нет, я уеду обратно, у меня там сын, – у меня от волнения был комок в горле.

– Почему все остались там, почему все уезжают на Север. Но мне там… наверху…, – и она подняла свой маленький пальчик, – мне сказали, что Вы будете здесь. И я Вас вижу здесь, на моём месте, – каким-то загадочным полушёпотом произнесла Ниночка, – Вы, что же, несчастны в семейной жизни? —

Такого я услышать не ожидала от неё.

– Знаете, у меня есть мама, сын, и это уже много, – ответила я, понимая, что отца нужно оставить для неё, не нужно её обделять.

– А у меня теперь есть Игорь! – и она засияла глазами, лукавой улыбкой девочки, которая хотела сохранить секрет.

– Ниночка, Вы должны понять, что Игорь – отец Ксении! – настаивала Ирина уже в третий раз. Но было чувство, что она как бы не слышит и не видит Ирины.

– Вы внучка Сони и моя тоже, Вам здесь будет хорошо… и я постараюсь с ними наверху поговорить. Когда я с ними спорила об Игоре, они не согласились, но теперь я уверена, что смогу их убедить, и Вы останетесь на моём месте.

У меня разрывалось сердце от нашего разговора, и вдруг, обратившись к Ирине, она сказала:

– Ах, Вы та самая дама, которая была у меня вместе с Игорем!

– Да, и я делаю вот эти красивые украшения, – как-то особенно вызывающе сказала Ирина, позвякивая золотой цепью перед глазами старушки. Потом она стала снимать с себя брошку, браслеты, кольца и примерять все это на Ниночку, которая совершенно растерялась под незнакомым ей золотым дождём.

– Это очень красиво… – безразлично сказала она.

– Пойдём, пожалуйста, Ирина, пора уходить… – тянула я Ирину за руки, которые не переставали украшать мою тётю Нину.

– Мы сейчас уйдём, Ниночка, но я скоро вернусь одна и буду у Вас часто бывать! – я обняла её кукольные плечики и поцеловала.

– Я буду Вас ждать, очень ждать…

Помню, что я прыгала через две ступеньки вниз по лестнице, обливаясь слезами. Деревянного лифта я ждать не могла, а Ирина не понимая, что со мной происходит, обиженно поджала губы. Встреча с Ниночкой была для меня шоком эмоциональным. Перевоплощение бабушки через столько лет, её загадки в словах, полубреда, полутайны, невесомость и почти отстранённость, призрачность. Желание и невозможность поговорить, вернуть пожилого и больного человека в мир реальный, поднимает в нас много чувств – смесь раздражения, нетерпения, а бывает, и гнева. Связано это, скорее всего, с тем, что мы не можем простить старения нашим близким и любимым людям. Ведь мы помним их ясный ум, память, а мир, в котором они пребывают, страшит нас и напоминает, что и мы там будем. Как знать, а может быть, старик видит и знает гораздо больше, чем мы, и то, что нам кажется бредом потерявшего рассудок, на самом деле есть тайна подсознания.

Ведь слышат и чувствуют младенцы в утробе матери, так почему же стоящий на пороге небытия человек может показаться нам полоумным, душа человеческая вечно жива и пребывает в пространстве, нам неведомом.

Я почти жалела, что взяла Ирину с собой. Ко всему прочему, я не могла найти слов, чтобы объяснить ей всю её бестактность и грубость.

Уже у самого выхода из дома стояла огромная белёсая швейцарка. Она тупо и удивлённо посмотрела на моё заплаканное лицо и, видимо, это её обеспокоило (она знала, что я навещала свою тётушку), поэтому стремглав кинулась вверх по лестнице.