Текст книги "Мать Мария (Скобцова). Святая наших дней"

Безусловно, и сама Елизавета Юрьевна рисовала и писала акварелью, выбирая любимые сюжеты. Училась ли она у Дымшиц, которая была в это время уже опытным художником? Как знать… но можно с уверенностью сказать, что это не были уроки в академическом понимании. Работая рядом, Лиза невольно следила за ее рукой и кистью.

Семья Толстых познакомилась с Кузьминой-Караваевой при посредничестве Максимилиана Волошина в 1911 году, когда А. Толстой и его гражданская жена С.И. Дымшиц вернулись из Парижа в Петербург. Завязалась дружба, которая впоследствии так трагически обернулась для Гаяны, старшей дочери матери Марии. В течение нескольких лет встречи и общение с Толстыми были достаточно частыми. Петербургская интеллигенция в те годы любила устраивать встречи и дискуссии в литературном салоне ресторана «Вена», в «Бродячей собаке», а иногда и просто в редакции журнала «Аполлон» и» Цехе поэтов».

Летом 1912 года Елизавета Юрьевна с Толстыми посещают Коктебель, где живет Максимилиан Волошин. Большой красивый Макс, заводила и любитель шумных застолий, в этом он не уступал Алексею Толстому. Из имения Джемете семья Толстых и Елизавета Юрьевна на несколько недель перебралась в Коктебель, где царила особая атмосфера вечного праздника.

С Волошиным она познакомилась в редакции «Аполлона», часто встречались на «башне» у Вячеслава Иванова и в Крыму. Макс был красивой, яркой личностью, притягивающий к себе как магнитом самых разных людей; он был не только поэтом, но и незаурядным рисовальщиком, превосходно владел техникой акварели. В его доме в Коктебеле на самом берегу моря, собирался цвет молодых талантливых артистов и писателей, устраивались различные литературные чтения, спектакли, веселые пирушки с розыгрышами. Этим летом для жителей поселка был организован концерт пианистки В.А. Поповой и танцовщицы И. В. Быстрениной с участием артистки Московского художественного театра О. В. Богословской.

В конце июня 1912 года коктебельцы были поражены необычайным событием: их земляк грек Александр Георгиевич Синопли открыл местное художественно-футуристическое кафе под названием «Бубны». Это кафе задумывалось как некий двойник, подражание знаменитому столичному кафе «Вена». Коктебельское кафе представляло собой большой деревянный сарай, а его название явно подчеркивало преемственную связь с московским обществом худож ников-авангардистов «Бубновый валет». Оригинальной особенностью клуба «Бубны» являлось то, что стены его были украшены необычными росписями в стиле кубизма и футуризма.

В свободной манере, с юмором, даже гротеском, на одной из стен были изображены различные яства, а на другой – шаржи на отдыхающих знаменитостей, друзей по перу и кисти. Можно почти не сомневаться в том, что М. Волошин, Дымшиц, а также Елизавета Юрьевна принимали участие в подготовке и росписи стен этого кафе. Так, например, А. Толстой был изображен на пляже в шубе и бобровой шапке. Надпись гласила: «Нормальный дачник – враг природы, страшитесь, голые народы!»

Певица Большого театра М. А. Дейша-Сионицкая, не любившая обнаженных, была нарисована в виде Бабы-яги, вытаскивающей крючковатыми пальцами из воды голых, купающихся на ее участке: «Дейши зубы крепки, у Дейши руки цепки, никак не взять нам в толк, ты бабушка иль волк?!»

Марина Цветаева была изображена забившейся в страхе под стол вместе со своими рычащими псами, а Волошин – в одной короткой рубашонке.

К декоративному украшению «Бубнов» были привлечены и художники А. В. Лентулов и В. П. Белкин, которые в то время гостили у Волошина и с которыми Елизавета Юрьевна совместно выставлялась в «Союзе молодежи»; окруженная художниками-новаторами, она старалась не отстать от своих друзей по «цеху». Находясь под обаянием многих из них, она проходила свое обучение не посещением школы изящных искусств, а погружаясь в эту необычную художественную среду, которая воспитывала и формировала ее творческую личность.

Искусство и творчество были тем, без чего она не могла жить и мыслить, они помогали ей в трудные минуты, может быть, даже спасали от всех испытаний, выпадавших на пути. Не раз в жизни она повторяла: «Мое творчество – это как молитва».

В те годы карандаш, тушь и акварель были для нее основным подручным материалом. Надо сказать, что ее друзья по кисти, авангардисты того времени, мало были обременены заботой, чем и на чем они живописуют. Ведь главная забота того же «Союза молодежи» была в поставленной ЗАДАЧЕ и во вложенной ИДЕЕ, в чувстве «ответственности перед человечеством», о чем они хотели прокричать всему миру максимально ясно и просто, даже нарочито «примитивно» и по возможности «некрасиво». Им было не до Красоты, когда разлагался и погибал Мир! Это был революционный бунт против буржуазных предрассудков – гармонии и красоты. Модернисты выступали за хаос и некрасивость, что всячески провозглашали в своих манифестах.

Ее первым учителем акварели был Цейдлер, Волошин стал, по сути, вторым, он владел этой техникой в совершенстве. Важно отметить, что они оба были превосходные акварелисты-неореалисты, то есть не слепые копировщики натуры. Термин «неореализм» к этим двум художникам более чем применим, так как он вобрал в себя своеобразный художественный синтез, о чем несколько позже будет написано у Е. И. Замятина. В Коктебеле Елизавета много рисовала, по некоторым данным, брала уроки акварели у Волошина. Уезжая, она подарила ему «Скифские черепки» с надписью: «Из Крыма очень недолго доехать до Анапы. А Анапа замечательна многими курганами. Буду смотреть на приходящие пароходы и ждать».

Из Коктебеля по пути домой в Анапу Елизавета Юрьевна решила заехать к тетке Ольге в Феодосию. В Петербург она приехала в декабре, к Рождеству. Ее приезд был встречен с радостью. М. Лозинский извещал поэта С. Грааль-Арельского (С. С. Петрова), что «завтра, в пятницу» у него будет «полуцеховое» собрание в честь приехавшей Кузьминой-Караваевой. Это заседание участников «Цеха поэтов» состоялось 28 декабря 1912 года в редакции журнала «Гиперборей»[40]40
  Санкт-Петербург, Васильевский остров, Волховский переулок, 2.


[Закрыть], которому Гиппиус посвятил шуточный экспромт:

 
По пятницам в «Гиперборее» расцвет литературных роз.
 

Известно, что в начале 1913 года Елизавета Юрьевна несколько раз встречалась с Блоком. Много раз в поэтической форме она признавалась ему в любви: она Царевна, он – Владыка («Скифские черепки»). Эта тема нашла свое продолжение и в других стихотворениях. Но, словно предвидя их окончательную разлуку, она публикует в акмеистическом «Гиперборее» новые стихи, где есть строки, многое проясняющие:

 
Хорошо, хорошо, отойду я теперь,
Крепкий узел, смеясь, разрублю;
Но, Владыка мой темный, навеки поверь,
Что я та же и так же люблю.
 

С ее слов, это было началом нового этапа, который, «не дав ничего существенного в наших отношениях, он житейски не сблизил нас, а скорее просто познакомил».

* * *

Литературно-художественный мир столицы все больше вызывал двойственные чувства: как поэт-профессионал, она должна была посещать различные вечера и «салоны», встречаться с собратьями по перу, но душа не прирастала к этим людям. Инициатором многих таких посещений был ее муж Дмитрий, который частенько выступал в кругу либеральных эстетов. Бывали Кузьмины-Караваевы и в ночном петербургском литературно-художественном кабаре «Бродячая собака» на Михайловской площади, основанном группой художественной интеллигенции во главе с режиссером Б. К. Прониным, который был к тому же известным антрепренером. Одним из главных учредителей был А. Н. Толстой. Чтобы попасть в этот клуб-кабачок, нужно было пройти во второй (задний) двор и по скользким ступеням спуститься в неприглядный с виду подвал, на дверях которого было одно лишь слово – «Тут».

Официальное открытие кафе состоялось в новогоднюю ночь 1 января 1912 года. Через год, празднуя годичный юбилей заведения, Д. Кузьмин-Караваев прочел экспромт: Наши девы, наши дамы,/ что за прелесть глаз и губ!/ Цех поэтов – все Адамы,/ всяк приятен и не груб.

Специфика «Собаки» состояла в особой атмосфере свободной импровизации, розыгрыша и спонтанных театральных капустниках. Помещение кабаре состояло из двух небольших комнат. Стены и потолок были расписаны С. Ю. Судейкиным (в художественном оформлении принимали участие также В. П. Белкин и Н. И. Кульбин). Среди росписей выделялись яркие «цветы зла». Воздух в подвале из-за отсутствия вентиляции был душно-прокуренным. Все это тесное помещение освещалось тусклым светом фонарей. Кафе было открыто четыре дня в неделю.

Тон здесь до начала войны с Германией задавали акмеисты и их друзья. В этом артистическом подвале они жили «для себя» и «для публики». Завсегдатаями кафе были А. Ахматова, Н. Гумилев, О. Мандельштам, Г. Иванов, М. Кузмин, В. Пяст, Ал. Толстой, М. Добужинский, Б. Пронин, С. Судейкин… «Самое настоящее» художественное веселье в «Собаке» начиналось после трех часов ночи. Гости засиживались в «залах» до семи утра, но выходили на улицу трезвыми. Все встречи начинались с гимна:

 
На дворе второй подвал,
Там приют собачий.
Всякий, кто сюда попал, —
Просто пес бродячий. —
Но в том гордость, но в том честь,
Чтоб в подвал залезть…
На дворе трещит мороз,
Отогрел в подвале нос.
 

Кафе просуществовало до 1915 года, по выражению Бенедикта Лившица[41]41
  Лившиц Бенедикт Константинович (1886–1938, Ленинград) – русский поэт, переводчик и исследователь футуризма. Расстрелян в 1938 г. по ленинградскому «писательскому делу».


[Закрыть], «…первое же дыхание войны сдуло румяна со щек завсегдатаев “Бродячей собаки”», хотя истинные причины закрытия, вероятнее всего, были финансовые. Доступ широкой публики в это кабаре был практически закрыт в основном из-за тесноты помещений. Но представители творческой интеллигенции Петербурга («бродячие собаки») душевно отдыхали здесь и с удовольствием шли на огонек.

Одна из частых посетительниц кабачка, Ю. Сазонова[42]42
  Сазонова Юлия Леонидовна (1887–1957, Париж) – сестра поэта Михаила Слонимского, была известна в литературных кругах, сотрудничала в журнале «Аполлон», создала первый в Петербурге театр марионеток, посещала кабаре «Бродячая собака».


[Закрыть], вспоминала спустя много лет: «…именно “Бродячая собака”, подобно предреволюционным кабачкам Парижа, более всего отличала ту атмосферу неблагополучия, которая никем тогда сознательно не ощущалась, но которая гнала людей из семейного уюта, и праздничных настроений ярко освещенных зал, из благоустроенных театров в подвальный погребок, душный, прокуренный <…> и где красивое смешивалось с безобразным, истинно художественное с притворным и напряженно-надуманным».

Спустя два десятка лет высокий, элегантный поэт-футурист Бенедикт Лившиц в своих воспоминаниях оставил нам внешне ироническое, но по сути восхищенное описание этого «интимного парада», на котором поэт превращался в актера на подмостках, а читатель – в зрителя: «Затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова, задерживаясь у входа, чтобы по настоянию кидавшегося ей навстречу Пронина вписать в “свиную”» книгу свои последние стихи, по которым простодушные “фармацевты” строили догадки, щекотавшие их любопытство. В длинном сюртуке и черном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков Гумилев, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь “кинжального взора в спину”». Анна Ахматова посвятила «Бродячей собаке» стихотворения «Все мы бражники здесь, блудницы…» и «Да, я любила их, те сборища ночные…»

19 декабря 1912 года в кабаре состоялся вечер акмеистов, на котором с докладом «Символизм и акмеизм» выступил Городецкий. В прениях участвовал Д. Кузьмин-Караваев. О посетителях «Собаки» м. Мария позже вспоминала: «Как накипь, всплыла на поверхность жизни целая плеяда талантливых юношей (…), одетых всегда чрезвычайно изысканно, читающих очень хорошо написанные, но такие пустозвонные стихи». В числе этих поэтов она назвала Г. Иванова, Р. Ивнева, И. Северянина…

Глава 6
Беспокойные годы

Рождение дочери Гаяны, Москва, встреча с М. Сарьяном, возобновление переписки с А. Блоком, поэма «Мельмот-скиталец», «Юрали», «Руфь», первые пророчества грядущего апокалипсиса

В одном из писем к Блоку она писала: «Когда я была у вас еще девчонкой, я поняла, что это навсегда… а потом жизнь пошла, как спираль… кончался круг, и снова как-то странно возвращалась к вам… С мужем я разошлась, и было еще много тяжести кроме того… и снова человека полюбила… И были вы… Забыть вас я не могу, потому что слишком хорошо чувствую, что я только точка приложения силы, для вас вошедшей в круг жизни. А я сама – ни при чем тут».

Семейная жизнь Елизаветы Юрьевны не сложилась. Замужество с Д. Кузьминым-Караваевым оказалось недолговечным и несчастливым: после трех лет совместной жизни, в начале 1913 года Елизавета Юрьевна оставила мужа и уехала из Петербурга в Анапу – «к земле». Как она писала Блоку: «Это было бегство». В отличие от предыдущего, это лето на Кубани выдалось удачным. Оно отличалось умеренными дождями. Первая половина была прохладной, а в августе наступила жара, благодаря чему урожай винограда в окрестностях Анапы выдался отличным. В этом же 1913 году в Анапе был построен винный подвал – первый в России почин в кооперации мелких виноградарей-виноделов. Большая заслуга в этом была семьи Пиленко.

До глубокой осени, когда начинаются бури на Черном море, Елизавета с радостью отправлялась на лиманы охотиться на уток: «Скитаемся в высоких сапогах по плавням. Вечером по морскому берегу домой. В ушах вой ветра, свободно, легко. Петербург провалился. Долой культуру. Долой рыжий туман, “башню”, философию». В Петербург она не вернется, ей хочется порвать с прошлым и начать жизнь с чистого листа. В своих воспоминаниях о Блоке Елизавета Юрьевна писала: «Осенью 13 года по всяким семейным соображениям надо ехать на север, но в Петербург не хочу. Если уж это неизбежно, буду жить зимой в Москве… Кстати, в Москве я никого почти не знаю».

18 октября 1913 года в Москве у нее родилась внебрачная дочь, которую она назвала символическим именем Гаяна (Земная). Она не могла не поделиться новостью с Блоком и в ноябре посылает ему письмо в Петербург, в котором сообщает о рождении дочери и своем душевном смятении. Этим письмом ознаменовался очередной период их общения.

Поэтесса сняла скромную квартиру на Арбате, в Дурновском переулке, 4, который был ее своеобразным родовым гнездом. Здесь в свое время жили Делоне – ее дед (по материнской линии) с бабушкой; там же, неподалеку, на Воздвиженке жил когда-то и другой предок – М. А. Дмитриев-Мамонов.

Сердечные разочарования, развод, рождение Гаяны и тяжелые, запутанные взаимоотношения с А. Блоком – все вело к раздумьям и уединению. Перемена жизни для Елизаветы Юрьевны с рождением дочери была как бы предопределена. Оказавшись в Москве, она хотела укрыться от многого, что окружало ее в Петербурге. Ей казалось, что в Москве получится жить в относительной тишине, забыть шум пестрых и зачастую безалаберных столичных встреч, которые ее всегда раздражали. Однако намеченные планы спокойной жизни в Москве не сбылись.

Вскоре после переезда Елизавета Юрьевна случайно на улице столкнулась с С.И. Дымшиц, оказалось, что Толстые живут неподалеку, на Зубовском бульваре. От них она узнала, что в Первопрестольной обосновался и Вячеслав Иванов, который пытается воссоздать у себя некое подобие петербургских собраний на «башне». Жизнь и друзья все-таки настигли ее в Москве.

Ее позвали как свою единомышленницу, а она уже мобилизовалась к бою. «Еду в боевом настроении», «чувствую потребность борьбы», «бой начинается» – так она описывает эту первую встречу у Иванова и поясняет, что борьба идет… за Блока, поскольку виновным в его «гибели» (лидерства) она считает именно Иванова и его окружение. Еще в городе на Неве она неоднократно вставала на защиту своего кумира в образе «ребенка» русского народа, которого безумная мать Россия «нам на руки кинула». Столь странное представление о Блоке, вероятно, было достаточно принято в узком приятельском окружении поэта: не случайно, что острый на язык С. М. Городецкий[43]43
  Городецкий Сергей Митрофанович (1884–1967, Обнинск) – русский поэт-символист. В 1905–1906 гг. посещал «башню» Вяч. Иванова, опубликовал книги стихов «Ярь», «Перун», «Дикая воля» (с ярко выраженным фольклорным уклоном). В 1915 г. увлекся так называемыми новыми крестьянскими поэтами (С. Есенин, Н. Клюев и др.).


[Закрыть] на своей книжке «Царевич Малыш» сделал ему шутливую дарственную надпись: «Любимому ребенку Руси Саше Блоку» (2 марта 1911)…

Но в этот вечер «битвы» за Блока не случилось, речь о нем не заходила, все были увлечены новой восходящей звездой, художником Сарьяном, который несколько лет путешествовал по Турции, Египту и Ирану и своими учителями-вдохновителями считал Матисса и Гогена. Он привез не обыкновенно красивые акварели и целый вечер рассказывал о своих путешествиях. Елизавета не только была наслышана об этом талантливом художнике, но и видела его работы на выставках «Мира искусства». Гости разошлись далеко за полночь, а С. Дымшиц удалось нарисовать пастелью несколько портретов гостей, в том числе и Елизавету, на котором поэтесса изображена внимательно слушающей какого-то собеседника.

1 ноября, через четыре дня после этой ночи она получает до боли знакомый ярко-синий конверт[44]44
  См.: Мать Мария. Встречи с Блоком.


[Закрыть]. «Как всегда в письмах Блока ни объяснений, почему он пишет, ни обращений “глубокоуважаемая” или “дорогая”. Просто имя и отчество, и потом как бы отрывок из продолжающегося разговора между нами: “…Думайте сейчас обо мне, как и я о Вас думаю… Силы уходят на то, чтобы преодолеть самую трудную часть жизни – середину ее… Я перед Вами не лгу… Я благодарен Вам…”»[45]45
  Мать Мария. «Воспоминания о Блоке».


[Закрыть]

«26 ноября 1913, мы вместе с Толстым у В. Иванова на Смоленском… <…> Но у меня неосознанный острый протест. Я возражаю, спорю. Не зная даже, против чего именно я спорю… <…> Вскоре опять, 26 ноября 1913 г., мы вместе с Толстыми у В. Иванова на Смоленском. Народу мало, против обыкновения. Какой-то мне неведомый поэт, по имени Валериан Валерианович (потом узнала, – Бородаевский), с длинной, узкой черной бородой, только что приехал из Германии и рассказывает о тоже мне неведомом Рудольфе Штейнере. Хозяин слушает его с таким же благожелательным любопытством, как слушает вообще все. Для него рассказ в основных чертах не нов, поэтому он расспрашивает больше о подробностях, о том, как там Белый, Волошин и т. д. Оттого, что о главном мало речи, я не могу окончательно уловить, в чем дело. Но у меня не осознанный, острый протест. Я возражаю, спорю, не знаю даже, против чего именно я спорю. Но странно, сейчас я понимаю, что тогда основная интуиция была верной. Я спорила против обожествления и абсолютизации человеческой природной силы. В нелепом, приблизительном споре я вдруг чувствую, что все это не случайно, что борьба у меня идет каким-то образом за Блока, что тут для него нечто более страшное, чем враг из безличного становится личным. Поздно вечером уходим с Толстым. Продолжаем говорить на улице. Сначала это спор. Потом просто моя декламация о Блоке. И мы уже с Толстым не домой идем, а скитаемся по снежным сугробам на незнакомых, пустых улицах. Я говорю громко, в снег, в ночь вещи для самой пронзительные и решающие: “У России, у нашего народа родился такой ребенок. Такой же мучительный и на нее похожий. Ну, мать безумна, а мы все ее безумием больны. Но сына этого она нам на руки кинула, и мы должны его спасти, мы за него отвечаем. Как его в обиду не дать – не знаю, да и знать не хочу, потому что не своей же силой можно защитить человека.

Важно только, что я вольно и свободно свою душу даю на его защиту”».

Зимой 1913–1914 гг. Елизавета Юрьевна часто виделась с Толстыми. Их дружба укреплялась, благодаря общительному характеру Толстого круг ее московских знакомых постепенно расширился и стал весьма разнообразным. Алексей Толстой всегда славился широтой связей, любил шумные застолья, розыгрыши. В письме Е. О. Волошиной сыну Максу (из Москвы в Коктебель) она рассказывает о том, кто присутствует на знаменитых волошинских «обормотских вечерах», которые неким филиалом Толстой перенес в Москву. В числе приглашенных частенько бывали и художники М. С. Сарьян и Е. С. Кругликова. Тон в салонных встречах задавал А. Толстой.

Алексей Николаевич обожал богему, но по многим обстоятельствам (и не только потому, что он не был поэтом) в ее бурлящую «гущу» он принят не был, тем не менее страстное желание до этой среды дотянуться оставалось всегда. Много язвительных строк он посвятил в своем неоконченном романе «Егор Абозов» питерской «Подземной клюкве», она же «Бродячая собака». Писательские и поэтические кружки бесконечно распадались и вновь создавались, но оставаться на плаву и в центре, несмотря ни на что, – было у А. Толстого в крови, как бы вторым талантом.

Главным заводилой, озорником и эпатажником с попранием законов божеских и человеческих был Максимилиан Волошин. Именно он стал основателем коктебельских «обормотов», состоящих из его поклонниц, единомышленников-поэтов и художников. Сам Волошин был грузный, толстый мужчина с огромной головой, покрытой буйными кудрями, которые придерживались ремешком или венком из полыни, с курчавой бородой. Одевался он достаточно экзотично, носил длинную холщовую рубаху на манер древнегреческого хитона, чуть прикрывающую колени, и кожаные сандалии. В таком свободном виде он достаточно долго расхаживал по поселку, чем немало шокировал местное население, но однажды к нему пришла делегация от болгарских крестьян и попросила его надевать под хитон брюки, чтобы не шокировать их жен и дочерей. Мать Волошина (Елена Оттобальдовна) носила обормотское прозвище Пра (Праматерь) и принимала активное участие во всех мероприятиях. Это была худощавая пожилая дама, коротко стриженная, курящая, носившая или шаровары или брюки, а ее ученицы (танцовщицы) из этой обормотской компании ходили в фантастических костюмах, напоминавших греческие. Летом волошинский дом наполнялся до отказа, многие спали в саду, кое-кто устраивался в подобиях гамаков на деревьях, а рано утром большая процессия во главе со «жрецом» Максом отправлялась в горы на поклонение восходящему богу-Солнцу. Во время полнолуния устраивались ночные процессии к берегу моря, омовения и чтение стихов. Из приезжих в обормотской компании, как и в жизни кабачка «Бубны», деятельное участие принимали А. Толстой, художник Лентулов и многие другие.

Это небольшая зарисовка лишь частично отражает мир безграничной свободы художественной интеллигенции того времени, в котором переплетались самые невероятные идеи: чем оригинальней был заводила, тем больше он собирал поклонников, крайности не знали границ. Одним из таких новаторов был самобытный и уже признанный коллекционерами современного искусства художник Сарьян. Он не был эпатажником, но его живопись, яркая и свежая, произвела настоящий фурор на столичную братию. Он быстро завоевал известность, и несколько его полотен уже тогда приобрели некоторые музеи.

Личность Сарьяна и не только его живопись, но и художественно-философский «взгляд на Восток» во многом повлияли на Елизавету Юрьевну. Сам Сарьян писал о своем кредо так: «Художник должен любить свои краски, писать быстро, но с большой осторожностью, по возможности избегая излишнего смешения красок… Художник должен смотреть на свою палитру, как на цветник, и уметь обращаться с нею мастерски, как истинный садовник». М. Волошин, который посвятил Сарьяну отдельную статью в «Аполлоне» в ноябре 1913 года, которую сам Сарьян считал наиболее удачной, говорит о зрелом и весьма самобытном художнике, о его принципе упрощения в равной мере как рисунка, так и цвета и что именно это является «руководящей нитью» в его живописи. В этой статье Волошин подчеркивает, что искусство Сарьяна «…отражает Восток, и в своем романтизме он остается человеком Востока. Подход Сарьяна к Востоку чисто импрессионистский, но у Сарьяна есть чувство рисунка, доведенного до высшей простоты, и такое же чувство упрощения тона». А еще у Сарьяна чувствуется «стиль турецких лубочных картинок, характерные восточные цвета».

Это чрезвычайно интересное свидетельство для нас, поскольку о восточных истоках русского искусства начала 1910-х гг. много говорилось в печати. Поддерживал это модное увлечение Востоком и авангард московских модернистов. «Да здравствует прекрасный Восток! Мы против Запада, опошляющего наши и восточные формы и все нивелирующего», – провозглашают в своем манифесте «Лучисты и Будущники». Наталия Гончарова в том же 1913 году предлагала «черпать художественное вдохновение у себя на родине и на близком нам Востоке: «Для меня Восток – творчество новых форм, расширение и углубление задач цвета».

В связи с творчеством Сарьяна следует отметить еще одно обстоятельство. С 1910 по 1913 год он объездил Ближний Восток, о чем многократно рассказывал друзьям, сопровождая своеобразные лекции показом своих рисунков и акварелей. Елизавета Юрьевна регулярно бывала на этих просмотрах и постепенно стала увлеченной последовательницей Сарьяна. Именно в это время ее акварели приобретают яркую гамму, а в сюжете появляются восточные и библейские мотивы. Известно, что в 1912–1913 гг. она изучала персидские миниатюры и фаюмские портреты в коллекции Музея изящных искусств[46]46
  В 1909 г. в Музей изящных искусств было передано уникальное собрание подлинных произведений Древнего Египта, принадлежавшее известному российскому египтологу В. С. Голенищеву.


[Закрыть], а если говорить о технике исполнения своих акварелей под тонким слоем воска, можно с уверенностью сказать, что ей были известны иконы из Синайского монастыря, хранящиеся в Музее Киевской духовной академии, которые были написаны восковыми красками[47]47
  Живопись эта, как известно, выполнялась теплыми восковыми красками, которые после наложения на доску или картон по мере впитывания обрабатывались горячими катушками, после чего можно было накладывать новые слои краски. В заключение вся икона покрывалась слоем эмали, которая придавала энкаустической живописи особенную глубину тонов, воздушность, сближая ее с масляной.


[Закрыть].

Дружба с Сарьяном, видимо, глубоко повлияла на Кузьмину-Караваеву, причем не только в художественном плане. Теперь становится понятной во многом загадочная фраза из письма Е. О. Волошиной (Пра) к сыну от 22 октября 1914 года: «…летом приезжала в Коктебель Кузьмина-Караваева… была очень мила, проста, и расстались мы с ней совсем друзьями. Хочет два года пожить без людей в уединении, затем ехать в Мидию». Что касается «Мидии» – то ее, конечно, следует понимать в переносном смысле, как сказочную сарьяновскую Персию.

Поэтесса любила землю; кровь предков – земледельцев и виноделов – постоянно давала о себе знать. Много строк она посвятила «праматери и матери Земле»:

 
Земля владычица, невеста из невест,
Мать Матерей, все тихо и все просто…
Питая всех деревьев корни,
Лелея зерна средь полей,
О, Мать, ты солнца чудотворней
И звезд пылающих мудрей…
 

* * *

Круг ее московских встреч в ту зиму 1913–1914 гг. был весьма разнообразен: только у А. Н. Толстого она встречается с К.В. и М. П. Кандауровыми (художником и балериной), с М. Сарьяном, поэтессой М. П. Кювилье (вскоре ставшей женой племянника Н.А. Бердяева, во втором браке – женой Ромена Роллана), Еленой Оттобальдовной (Пра), П. Я. и Е. Я. Эфрон (деверем и золовкой М. И. Цветаевой) и многими другими. Но из всех своих современников литераторов выше всех Кузьмина-Караваева ставила Вяч. Иванова, которому она посвятила немало слов признательности в очерке «Последние римляне» (1924): «…считаю его индивидуально наиболее крупным представителем последних римлян, значение которого, может быть, главным образом личное даже значение, а не только значение его книг, – еще недостаточно оценено. <…> с именем Вячеслава Иванова у меня ни в какой степени не связано ни малейшего отрицания. Я его принимаю целиком, очень ценю, люблю даже, – и на этом основании, говоря именно о нем, совершенно отвожу от себя всякий упрек в стремлении кого-либо унизить и развенчать…» Несмотря на огромные потрясения в личной жизни – рождение ребенка, развод, переезд в Москву, – 1913 год выдался поэтически урожайным для Елизаветы Юрьевны. В декабре она думает обратиться в издательство «Альцион», советуется с Толстым и пишет Блоку письмо: «Месяц тому назад я решила издать вторую книгу стихов; тогда мне уже приходили в голову мысли попросить Вас посмотреть книгу до того, как я отдам ее в печать… Теперь я видалась на днях с Толстым, который знает, что в своих стихах я не умею разбираться, и он мне сказал, что видел Вас, что он Вам говорил о моей второй книге, и Вы ничего не имеете против, если я Вам ее пошлю в рукописи. В книгу эту, как я ее Вам посылаю, вошла четвертая часть написанного за это время… Сегодня же посылаю Вам мои стихи и буду ждать Вашего ответа». В феврале она продолжает: «Я читала Ваши заметки на полях рукописи, и за ясными и определенными словами, почти всегда техническими, я узнавала то, что заставило меня написать Вам тогда, осенью… У меня сейчас опять всю эту зиму – перепутье. Поэтому мне необходимо исключительно для себя издать книгу, попытаюсь переработать ее соответственно Вашим указаниям и издам». Книга должна была состоять из 70 стихотворений.

Одновременно в феврале она посылает свои стихи в футуристическое издательство «Центрифуга» и пишет известному литератору и художнику С.П. Боброву, одному из основателей этого издательства: «Посылаю Вам и те стихи, о которых говорила; но Вы дали мне возможность свободно выбрать, что посылать, – и я этим воспользовалась». С Бобровым, автором книги «Виноградари под розами», она была знакома еще по Петербургу, где в 1912 году они вместе выставлялись в обществе художников «Союза молодежи». В результате переговоры с издателями ни к чему не привели, и задуманная книга не вышла.

Весной 1914 года вместе с Гаяной она уезжает в Анапу и в письмах к Блоку пишет о невероятных наводнениях и бедствиях, обрушившихся на Черноморское побережье Кавказа. В мае от обильных дождей и града пострадал город Ейск; в июле на Кубани установилась невыносимая жара, а в Екатеринодаре температура достигала 41 градуса: «Весной 14 года, во время бури на Азовском море погрузились на дно две песчаные косы с рыбачьими поселками. В это время у нас на Черноморском побережье земля стонала. <…> А летом было затмение солнца. От него осталось только пепельно-серебристое кольцо. Запылали небывалые зори, – не только на востоке и на западе, – весь горизонт загорелся зарею. Выступили на пепельно-зеленом небе бледные звезды». Несколько месяцев подряд шли дожди, река Кубань вышла из берегов, сильнейшие подземные толчки разрушили большие здания, 8 августа было полное солнечное затмение. Местные жители воспринимали эти природные катаклизмы как предвестники чего-то страшного и катастрофического.

19 июля (1 августа по новому стилю) 1914 года началась Первая мировая война, которая резко изменила весь уклад жизни как в России, так и в мире. Двадцатого числа государь Николай II подписал Манифест о вступлении в войну, а 24 июля войну России объявила Австро-Венгрия.

Много раз судьба сводила и разводила Алексея Толстого с Е. Ю., можно предположить, что не всегда он воспринимал молодую поэтессу всерьез. Сам он был человеком увлекающимся, частенько впадавшим в крайности, а его острый язык и перо причинили боль многим из его окружения – особенно тем, кого он вывел в своих произведениях под вымышленными именами. В «Хождении по мукам» Толстой достаточно злобно изобразил Блока в образе поэта-декадента Бессонова, и, как говорили многие, портрет был похож на оригинал. О том, что это был Блок, говорит и идентичность инициалов (А. А. Б.), и портретное сходство, и почти один и тот же возраст, и те три бессоновских белых томика стихов, которые с дурманящим упоением читала Даша Булавина (намек на три блоковских томика в белых обложках), и мотивы блоковской поэзии, прежде всего мотив катастрофы старого мира в стихах Бессонова.