Текст книги "Сторож брату своему"

Окинув взглядом пустеющий базар, Садун ибн Айяш повернулся и вошел в лавку: в Харате эти щербатые двери с облупившейся краской хорошо знали покупатели иноземных духов, притираний, мазей, а также евнухи и сводни. Приказчика в городе за глаза звали «Оживляющим мертвых» – ибо он вернул молодость несчетному количеству поникших зеббов. А также помог многим юношам приворожить понравившихся девушек, а сердца многих молодых людей обратить к ждущим их любви женщинам.

Шаркая туфлями, евнух прошел за ним через переднюю. Вместо дворика Бишр увидел еще одну комнату, без окон, сплошь заставленную ящиками и сундуками. Свет в нее едва попадал из соседнего помещения. В полу черным кругом зияла дыра. Опасливо подойдя, евнух увидел, что в дыру уводят ступени спиральной лестницы. Внизу, похоже, горела лампа или свеча – ступени можно было различить, не напрягая глаз.

Спускаясь по скрипучей рассохшейся лестнице, смотритель харима различил привычные уху звуки – тяжелое дыхание и постанывания совокупляющихся мужчины и женщины.

Парочка умостилась в углу: оба лицом к нему, мужчина сидел прямо на полу, женщина, расставив полусогнутые, бесстыдно голые ноги, извивалась у него на коленях, запрокидывала голову и разевала широкий полногубый рот. Запустив руку под платье, айяр мял ей груди. Оба ахали и скреблись туфлями по неровному каменному полу.

Скептически поджав губы, главный евнух оценивающе осмотрел насаженную на крепкий рог айяра женщину. Точнее, совсем молоденькую девчонку. Ей было не больше тринадцати – судя по тому, что груди еще не оформились: загребающей в горсть жадной ладони айяра нечего было прихватить. Ноги и бедра тоже не набрали нужной округлости и жирка.

– Хм, – наконец, произнес он, отрывая взгляд от ладони, которой женщина то и дело натягивала платье у себя между ног.

И, обернувшись к Садуну, продолжил:

– Худовата… Ни груди, ни бедер…

Лекарь растянул губы в улыбке:

– Так ее и зовут Кабиха.

– М-да, действительно уродина.

– Зато похожа на мальчика, не правда ли, почтеннейший?

Пожав плечами, евнух кивнул огромной чалмой:

– Похожа, это правда. Ну и что?

– Матушка халифа, ясноликая Умм Мухаммад, приказала купить для харима своего сына невольниц, походящих более на юношей, нежели на девушек, не правда ли? – разворачиваясь обратно, пояснил харранец.

– Но у меня их уже дюжина, этих гуламийат, – капризно протянул евнух. – Зачем мне еще одна худосочная коза, да еще с таким именем?

– Затем, – добродушно пояснил Садун, – чтобы вы, почтеннейший, получили ту же должность при дворе… нового халифа. Ну и, конечно, рубины из Ханатты. Редкого зеленого оттенка. Буквально на прошлой неделе пришли с караваном – я попросил купца придержать. Ну так как?

Бишр наморщился.

Айяр вдруг вцепился девчонке в бедра и, несмотря на ее жалобные стоны, выпростался. Оказалось, он просто решил сменить позу: поставил Кабиху на четвереньки лицом к стене, пристроился сзади и принялся быстро дергать задом. Девчонка заахала, заохала и уперлась ладонями в камень. Руки то и дело съезжали, Кабиха вскрикивала, айяр сопел и долбился все быстрее и быстрее.

– И все же, зачем вам эта коза? Что вы собираетесь ей поручить? – пожевал евнух губами.

– А вам лучше этого не знать, – усмехнулся Садун.

Господин Бишр стрельнул глазками:

– Не доверяете, почтеннейший?

– Если на нас донесут, вас, наставник Бишр, возьмут на пытки. А я хочу быть уверенным в вашем молчании, – безмятежно ответил сабеец.

Евнух скривился – но кивнул.

Садун тихо сказал:

– Рубины ваши, почтеннейший. Должность тоже.

Уже поднимаясь по лестнице, они услышали, как мужчина задышал, как пес, часто-часто, – и следом охнул и облегченно застонал, словно ему из раны вынули оружие.

* * *

Солнце уже садилось, когда Фархад вернулся в лавку – и сразу шмыгнул в заднюю комнату, где хранились лекарские инструменты, ступки для растирания трав и пучки растений.

Евнух отвез Кабиху во дворец – за это ему приплатили отдельно. По закону-то невольницу должны были отвести в дом к уважаемой женщине и там осмотреть, удостоверившись в чистоте девушки либо взломанности печати. Если девушка утратила чистоту, ее положено было оставить в доме уважаемой ашшаритки на месяц – до наступления месячных. Однако господин Садун выписал евнуху документ, удостоверяющий, что он, лекарь такой-то, осмотрел невольницу по имени Кабиха и свидельствует ее девственность и непорочность.

Фархад поглядел на себя в таз с водой и хихикнул: ему впервые в жизни пришлось переодеться женщиной. Отжав тряпицу, юноша поднес ее к лицу – смыть краску. И улыбнулся непривычному отражению.

Волосы взбили в высокую прическу, лицо набелили, веки подвели и насурьмили. Ну и губы накрасили. Поверх новых шелковых узких шальвар надели платье-камис, а сверху еще одно, златотканое. Пихнули за ворот две маленькие подушки – чтобы на грудь было похоже. Увешали ожерельями и браслетами. И выдали яркий, зеленый с золотом хиджаб невольницы. Замотавшись в него, Фархад гляделся рядом с Кабихой как родная сестра.

Ни заросший черной шерстью купец Мехмед-оглы, ни бритый хозяин притона, ни утонченный господин Мубарек не прибегали к подобным ухищрениям – ну разве что господин Мубарек любил, чтобы Фархад помадил губы и подводил веки. Впрочем, это понятно: им нужен был мальчик, а не девочка.

Во дворец Фархад ехал в одних носилках с наставником Бишром и по пути натерпелся: наглая сучка, бесстыдно хихикая, запускала юноше руку между ног и пыталась залучить его ладонь между ног себе – тебе жалко, красавчик? Кто ж мне вставит в этом дворце, ну давай же, давай, пощекочи меня! А евнух одобрительно на все это поглядывал, подзадоривал Кабиху и придвигался, маслено улыбался и гладил юноше щеки с цоканьем и бормотанием «какой анемон, вах, какой анемон…».

Поэтому, когда наступил самый ответственный момент, и носилки принялась осматривать стража аль-касра, Фархад не только не испугался, но испытал самое настоящее облегчение: ну наконец-то приехали.

– Это кто? – прогудел огромный тюрок в высоком шлеме.

– Я невольница посредника, прибыла получить деньги за новую рабыню, – низким, с хрипотцой голосом ответил Фархад.

Тюрок огладил взглядом «груди», туго обтянутые хиджабом, и осклабился:

– Пойдешь обратно, красавица, скажи, где тебя искать в городе!..

Фархад затрепетал ресницами, скромно опустил глаза и прикрыл пухлые от подводки губы краем платка. Тюрок с сожалением вздохнул, поддернул мошонку и махнул – проходите, мол.

Устад Бишр, все так же вздыхая, тут же отправил Кабиху в баню, а Фархада долго водил по комнатам харима, показывая, где тут то, где тут се, а вот сад, а вот дворик евнухов, а не желает ли прекрасная Жасмин чаю… Нет, не желает? Какая жалость… И все клал ему руку на талию. Тебе-то куда, кастрат, устало думал Фархад, трепеща ресницами и покорно улыбаясь.

Кабиху он из бани дождался. С улыбкой попросил всех выйти из комнаты, крепко закрыл двери. А потом повалил девку лицом вниз на ковры, скрутил руки платком, другой платок засунул в мерзкую пасть, взял мухобойку и отлупил Кабиху по тощему заду. Девка билась, мычала от боли. Ничего-ничего, сучка, будешь знать, как на меня залупаться. Потом он побил ее кулаком и ногой – умело, чтобы следов не оставалось, как в притоне учили. Там приходилось часто драться за клиентов – а синяки и шрамы нельзя оставлять, наказывали за порчу внешности и удешевление товара.

Напоследок дал пару оплеух – не сильно, чтоб только из носа потекло, вынул кляп, взял за тоненькое, как у цыпленка, горло и сказал – глаза в глаза:

– Слушай меня внимательно, о дочь греха. Ляпнешь чего – язык вырежу и в фардж углей напихаю.

Подведенные глаза Кабихи текли краской и слезами. Фархад сжал пальцы, девка захрипела.

– Слушаться меня беспрекословно. Мигни, если понимаешь.

Она вывалила язык, но мигнула. Фархад ослабил хватку.

– Без разрешения ничего не делать. Делать только то, что говорят. Я приду, не один раз. Распоряжения отдаю только я. Вопросов не задавать. Подчиняться мгновенно, даже если я велю засунуть голову в пруд и так держать.

Кабиха жалобно задышала, хватая воздух размазанным ртом.

– Не вздумай брыкнуть, сучка. Мы до тебя доберемся везде. Будешь вести себя хорошо – останешься жить.

И разжал пальцы.

Потом развязал девку, обтер ей кривое от боли лицо, пнул на прощание под зад и вышел вон.

Из дворца он выбрался в носилках устада Бишра: за это, правда, пришлось расплатиться. Глубоким, страстным поцелуем старого кастрата. Но лучше целоваться с евнухом, чем попасться в руки тюрку-стражнику – тот мог затащить в караулку и, лапая понравившуюся рабыню, нащупать между ног Фархада кое-что женщине не подходящее.

Улыбнувшись воспоминаниям, Фархад принялся смывать с лица краску.

Шаги за спиной он услышал вовремя. И вскочил вовремя – потому что сидел над тазом, а в руке у Бехзада была веревочка, как раз на шею сидящему накинуть.

За племянником господина Садуна стояли еще двое айяров – Джамшид и красавчик Нагиз. Все трое нагло улыбались.

– Что ты так дергаешься? – осклабился Бехзад. – Не подумай ничего плохого, я душить тебя не собирался!

И подмигнул товарищам.

– Зачем же тебе веревка? – глупо спросил Фархад.

– Ну так, разве что самую малость придавить. Чтобы ты бутончик расслабил, – хохотнул Нагиз.

И шагнул поближе. Фархад вжался в стену, звеня все еще не снятыми ножными браслетами. Айяры, хихикая, окидывали его маслеными глазками:

– А так ты еще красивше, Фархадка…

В длинном платье и завязанном на все шнурки хиджабе несподручно отбиваться ногами – поэтому они его сумели схватить, в шесть рук оттащить к длинному столу, на котором растирали травы, и завалить вниз лицом на скобленые доски. Двое удерживали ноги широко расставленными, Бехзад, сопя, одной рукой выворачивал на спину покрывало, верхнее платье, нижнее платье – а другой крепко прижимал спину к столешнице. Фархад бестолково колотил кулаками и тяжело дышал – кричать было почему-то стыдно. Когда рука айяра рванула вниз шальвары, заголяя ягодицы, Фархад понял, что сейчас ему вдуют, как лодочники в Самарре не умеют, – неделю сидеть не сможет. И простонал:

– Зачем же так грубо?

Тискавшая зад потная пятерня замерла.

– Чего?

– Я разве сказал, что не хочу, о Бехзад? – мурлыкнул Фархад. – Зачем ты со мной как со строптивой рабыней?

И изогнул спину, потеревшись ягодицами о напряженный зебб айяра, вздымавший шальвары на целый локоть. Бехзад ахнул и убрал пятерню, давившую на плечи.

Айяры засмеялись и отпустили ноги.

– Я многое умею, – протянул Фархад, поднимаясь и разворачиваясь к троице жаждущих плотских утех мужланов. – У меня были очень требовательные клиенты…

И провел языком по накрашенным губам.

– Чур, я все равно первый! – выдохнул Бехзад и потащил его в угол – там лежал обрывок ковра, на котором Фархад обычно засыпал, припозднившись с растиранием зелий.

Юноша покорно пятился, Бехзад, застонав от нетерпения, ударил его спиной о стену рядом с ковром и, тяжело дыша, принялся целоваться. Фархад изо всех сил изображал страсть, как учили в притоне: извивался, ахал и сосался в ответ.

И не забывал коситься в сторону товарищей Бехзада – они дрожащими пальцами пытались развязать шальвары, жалко путаясь в шнурках и шипя от собственной неловкости.

Ларец с инструментами стоял в двух шагах – на низеньком столике у стены.

– Позволь мне сбросить одежду, о нетерпеливый, – простонал Фархад, с влажным чмоканьем отлепив свои губы от Бехзадовых.

– Нет, – зарычал айяр, – нет! Снимай штаны, становись на четвереньки!

– Ммм… Так ты раздавишь меня о стену, о могучий, о страстный, любовь моя, как я смогу раздеться перед тобой?..

Айяр попятился, облизываясь.

Фархад с улыбкой стал сползать вниз по стене – в сторону, немного в сторону… Только бы они ничего не поняли, о Син, о звездный бог, помоги мне…

– Куда это ты? – взревел Бехзад, хватая его за плечо и вздергивая на ноги.

– Я хочу сначала подарить тебе поцелуй – там, куда еще не целовали губы юноши, – замурлыкал Фархад, дергая айяра за шнурки шальвар – и пятясь, пятясь…

Бехзад со страстным сопением настиг его у самого столика с ларцом, оттолкнул, привалился к стене и спустил штаны:

– Ну?!..

Фархад покорно опустился на колени и обнял айяра за бедра.

Тяжело дыша, Бехзад заметил:

– Ты знаешь, что дядюшка отрезает своим доверенным невольникам языки? А, Фархадка?

Юноша поперхнулся. И поднял глаза. Айяр смотрел на него сверху вниз, улыбаясь:

– Пока у тебя есть язык, Фархадка, работай им… Работай без устали, фф-ффф…

И Бехзад запрокинул голову, закатив глаза.

Что происходило за спиной, юноша видеть, естественно, не мог. Левая рука привычно откинула крышку ларца, пальцы мгновенно нашли нужное. Длинный узкий ланцет, которым снимали кожу над сухожилиями.

Фархад коротко размахнулся и всадил лезвие в бедро Бехзада. Тот взвыл, как волк.

Юноша выдрал лезвие, кровь забулькала, как из бурдюка.

Добить не успел – на него уже лезли те двое.

Нагиз подскочил первым – Фархад мгновенно полоснул его под подбородком. Кровь брызнула так, что юноша зажмурился и заплевался.

Джамшид заорал и бросился из комнаты вон. Нагиз осел на пол и рухнул вниз лицом – ноги несколько раз брыкнули, сбрасывая туфли.

Бехзад пытался зажать рану ладонью и утробно ревел.

– Мразь, – пробормотал Фархад.

Поднял с полу платок от своего женского платья, подошел к орущему ублюдку, опустился на колени и принялся накладывать на бедро тугой жгут.

– Дядюшка! Он меня чуть не убил! А Нагиза убил! – вдруг скривил губы и заскулил раненый.

Фархад медленно обернулся и увидел за собой господина. Старый сабеец глядел на племянника совершенно равнодушно:

– Почему твой зебб болтается снаружи, о незаконнорожденный? – наконец, холодно спросил Садун.

Закончив дело, Фархад медленно поднялся на ноги и опустил голову, ожидая приговора. За убийство свободного ашшариты распинали на мосту. Звездопоклонники забивали строптивого раба в колодки и оставляли подыхать на солнце. В принципе, особой разницы нет.

– Он раб, а поднял руку на свободного! – все так же плаксиво заголосил Бехзад. – Накажите его, дядюшка!

– Ты истинный сын своего отца, – ледяным голосом ответил Садун ибн Айяш. – Иногда я диву даюсь, как такая достойная и разумная женщина, как моя сестра, решилась выйти замуж за глупца, посрамляющего ишака глупостью.

Бехзад поперхнулся жалобами и непонимающе вытаращился.

– Это первая жизнь, отнятая тобой, о дитя? – мягко поинтересовался господин у Фархада.

– Да, хозяин, – прошептал юноша.

– Холодный расчет, безупречное исполнение, – одобрительно кивнул Садун. – Из тебя выйдет толк, мой мальчик.

Фархад поежился:

– А вы, господин, что же… Все… видели?

Сабеец лишь задумчиво похлопал его по плечу:

– Считай, сынок, что ты прошел важнейшее испытание в своей жизни.

И потом так же задумчиво добавил:

– И не страшись, мой мальчик. Я не отрежу тебе язык.

И снова похлопал по плечу. И еще добавил:

– Завтра начнешь учиться врачеванию по-настоящему. Кликни приказчика, оттащите тело Нагиза на ледник. С утра сделаем вскрытие – по всем правилам. Почитай «Хавайнат», главу шестую – пригодится, когда будешь резать легкие.

С этими словами господин Садун кивнул каким-то своим мыслям и пошел из комнаты прочь.

Бехзад сидел с разинутым ртом и жалко дрожал.

Фархад фыркнул, поддернул штаны, ухватил труп за ноги и поволок к ледяному погребу. Помощь приказчика ему была совсем не нужна.

* * *

Поместье ибн Тулуна Хумаравайха, окрестности Харата, несколько (но точно неизвестно, сколько) дней спустя

– …Вот.

Хумаравайх с гордостью показал на песчаный круг, по которому гарцевала длинноногая белоснежная кобылка.

– На следующих скачках – клянусь Всевышним! – она придет первой. Я называю ее аш-Шабака, «сеть», ибо эта красавица всегда получала желаемое!..

Тарег одобрительно кивнул, смачивая губы в вине. Державший повод невольник натянул ремень, и лошадь рванулась, с негодованием вскидывая стройные ноги.

Джарир, как ни странно, прекрасно держался – его даже не пошатывало. Да что там, у него даже язык не заплетался. Они продолжали пробовать ширави – на Тарегов вкус, вино было сладковатым, словно его недодержали, а ибн Тулун, заедавший багровую густую влагу гранатом вперемежку с виноградом, жаловался на кислинку.

– А ну принесите таз с водой! – широким жестом обмахнув круг для выездки, леваду, ограду сада и лимонную рощу за оградой, заорал старый полководец.

И погладил округлое брюхо, туго обтянутое тонким хлопком. Хумаравайх все еще носил воинский длинный чуб на обритой голове и длинные же усы. В ухе блестела крупная золотая серьга, живот торчал, кривоватые короткие ноги – степняцкая кровь, степняцкая, и никакие ашшаритские матери, бабушки и прабабушки тут не помогли – крепко упирались в траву.

Таз установили перед бьющей стройной ножкой кобылкой.

– Пей, милая!

Ибн Тулун походил на юношу, простирающего руки к занавеске, за которой поет любимая.

Лошадка сморгнула огромным черным глазом, раздула широкие ноздри и опустила точеную голову к воде.

– Гордость моя… Счастье…

Хумаравайх смахнул рукавом слезу умиления: кобылица пригнула гибкую шею к тазу, не расставляя и не сгибая ноги, – идеальная стать для ашшаритской породы.

Тарег снова одобрительно покивал.

Смеркалось. С заросшего тростником узенького и мелкого Джама тянуло сыростью. Урча, заливались лягушки. Вечерний ветер трепал темную листву в саду у них за спиной. Таз унесли. Слуги утаскивали упирающуюся кобылу с левады.

Старый воин кашлянул и сделал большой глоток из пиалы.

– Джарир, – Тарег перевернул свою чашку и выплеснул остатки вина в траву.

И перешел на джунгарский:

– Давай, не тяни коня за яйца, спрашивай, что хотел.

Хумаравайх не ответил. Но свое вино вылил тоже. И со вздохом сел в траву – по-степняцки, на корточки. Пожав плечами, Тарег опустился рядом, подвернув ноги на ашшаритский манер.

Сопя и дергая травку, как мальчишка, обдумывающий покражу лошади, ибн Тулун хмурился и мялся.

– Мне надоело ходить вокруг табуна, Джарир, – предостерег Тарег. – И надоело слушать, как ты мучаешься в своей голове. Она у тебя и так туго соображает, а хмель не добавляет остроты мысли, поверь мне.

– Я не знаю, как спросить, о повелитель, – шумно выдохнул, наконец, отставной полководец.

– Спроси меня, потом я спрошу тебя, и мы будем квиты, – пожал плечами Тарег.

– Да, – обрадовался Хумаравайх.

И снова замолчал.

Зазудели первые комары – в низине, в которой стояла усадьба, было сыро. На соседнем холме в темнеющем небе колыхались платаны. На крыши домишек выходили люди, встряхивали одеяла. В крохотном окошке альминара зажегся одинокий огонек.

Наконец, ибн Тулун грузно осел задом в траву.

– Я за дочку думаю, сейид.

Тарег молчал.

– Что делать мне? Вазир, подлюка, велел породниться с халифом. Думаю, чтобы джунгарские тумены, ежели что, на поддержку аль-Мамуну из степи не двинули. В заложницы хочет взять мою Юмагас – иной причины не вижу.

– Никуда вы из степи не пойдете, – лениво отмахнулся Тарег.

– Ну уж теперь-то да! – рассмеялся джунгар. – Но договор о женитьбе мы два года назад подписали – до того, как тебя разбудили, сейид. Теперь вазир загривок грызет – выполняй, мол.

– Я думаю, породниться с тобой посоветовал лекарь, – усмехнулся Тарег.

– Как это? – искренне изумился джунгар.

– Не именно с тобой, просто с какой-нибудь неашшаритской семьей, – пояснил нерегиль. – Умейяды в последнее время слишком часто женились и выходили замуж за двоюродных. Кровь стала загнивать, Джарир. Они хотят ее разбавить новой и свежей.

– Чего-то мне от этого, сейид, не легче, – пробормотал Джарир.

Тарег промолчал.

– Я знал, сейид, что вы мне ничего не скажете, – вздохнул Хумаравайх.

– Ты недоговорил, Джарир, – холодно ответил нерегиль.

Джунгар вздрогнул и тихо сказал:

– Боюсь я за дочку, сейид. Смотрел я в уголья – и нехорошее видел.

– Про нее нехорошее? – так же тихо спросил сумеречник.

– Про аль-Амина, – неохотно выдавил джунгар. – Что-то за ним охотится. Такое плохое, что хуже не бывает. Ползет за ним, как привязанное, и наливается черной, черной злобищей.

– Это аждахак, – спокойно ответил Тарег. – Кто-то натравил на него южного дракона, о Джарир.

– Вот оно как, – пробормотал джунгар и принялся гонять во рту травинку.

Потом сплюнул и снова спросил:

– Так что же мне делать?

– Я не понял тебя, Джарир, – поднял брови нерегиль. – «Что мне делать?» – это не ко мне вопрос. Это ты сам должен себе сказать.

– А если я не могу? – Ибн Тулун нехорошо прищурился.

– Ты же свободен, Джарир, – презрительно усмехнулся Тарег. – Ты – свободен. Что тебя здесь держит? И кто найдет тебя и твою семью в степи?

– Ты, мой повелитель, – тихо ответил ибн Тулун.

Нерегиль расхохотался:

– Ты слишком высоко себя ценишь, Джарир! Поверь, карматы будут занимать халифат еще слишком долго, чтобы войско отвлекалось на одного-единственного тайши, который решил откочевать подальше к Хангаю!

Ибн Тулун помотал усатой, как у сома, головой и хмыкнул.

– У меня две дочери замужем в столице, сейид. Сыновья – один в Балхе, при наместнике. Другой в Васите, каидом служит. Они плюнут мне под ноги, если я их в степь позову. У них семьи, сплошь ашшаритские. И жизнь – другая. Не моя уже. А если я… без них… Не хочу, чтобы их смерти или несчастья на мне были, сейид…

Тарег молча кивнул.

– Так вот я сижу и за дочку думаю, сейид. Что мне делать? – в третий раз спросил Хумаравайх и шумно засопел.

Нерегиль покосился на собеседника. Помолчал. И наконец ответил:

– А ты Юмагас не пробовал спросить? Что она-то думает по поводу замужества?

Степняк враз просиял лицом:

– А ведь вправду, сейид! Какой ты умный, умней шамана, однако! – и азартно хлопнул себя по коленям.

И крикнул в сумерки:

– Эй, Толуй! Сходи в комнаты, позови Юмагас-ханум! Давай-давай, шевели задом, старый мерин!

– Да иду уж, иду, хан, чего глотку дерешь, – заворчали из сгущающейся темноты.

– Не бей ноги, Толуй! – насмешливо откликнулся голос девушки. – Я тут рядом гуляю!

– Паршивка, опять подслушивала, – пробормотал Джарир, хмурясь и одновременно улыбаясь.

– Вот она я, батюшка! – пропел нежный голос, и они обернулись.

На Юмагас переливалось синим атласом ханьское платье с золотыми драконами, в высокую, тоже ханьскую, прическу с валиками вплетены были надушенные розы из шелковой материи. Девушка улыбнулась и поклонилась, сложив руки в замок перед грудью:

– Живи десять тысяч лет, Повелитель!

Тарег засмеялся и сказал:

– Ну, раз ты все слышала, Юмагас, отвечай прямо и без уверток – не боишься за халифа идти?

Темные раскосые глаза на фарфоровом личике прищурились, и девушка решительно проговорила:

– Не хочу идти за толстого ашшарита, он меня на женской половине запрёт! Не хочу обычного мужа, батюшка!

– Эт я знаю, – поскреб в бритом затылке Джарир. – А за кого ж ты хочешь, дочка? За Повелителя, что ль? Так он тебя не возьмет, боюсь тя разочаровать!..

На этот раз рассмеялись все трое – правда, девушка закрывалась длинным, почти до земли свисающим ханьским рукавом.

– За халифа пойду! – вдруг серьезно сказала Юмагас, оборвав смех.

– Аждахак, – тихо напомнил Тарег. – А еще я чувствую, что против аль-Амина плетут заговор. Думаю, кто-то из приближенных его брата. Возможно, даже сам аль-Мамун.

– Рядом с тобой, Повелитель, мне нечего бояться… – как-то не очень решительно проговорила Юмагас.

Тарег помолчал.

А потом негромко сказал:

– Моя опала – не случайность. Кто-то восстанавливает аль-Амина против меня. Боюсь, вскоре этот кто-то добьется успеха. Халиф труслив и боится собственной тени. А меня он боится больше всего. Страх рождает гнев, и вскоре этот гнев на меня изольется.

– Что ты хочешь этим сказать, сейид? – нахмурился джунгар.

– Что меня очень скоро уберут от двора, Джарир. И я не смогу быть рядом с тобой, Юмагас.

Девушка сморгнула и опустила взгляд. А потом резко вскинула темные ночные глаза и проговорила:

– Что ж, в таком случае я и мои скромные способности будут единственной защитой халифа. Да и тебе, сейид, из дворца я помогу лучше, чем из юрты в степи. Я не оплошаю, Повелитель. Юмагас – дочь великих ханов и великих волшебников, не пристало ей показывать спину опасности!

– Дочка… – начал было Джарир.

Но девушка вскинула легкий синий рукав:

– Батюшка! Не ты ли учил меня: джунгары обращаются лишь в притворное бегство?

Старый полководец вздохнул и покачал головой.

– А если Юмагас победят в бою, в степи сложат песни о ее последнем бое, – твердо сказала дочь Джарира.

Отдала низкий поясной поклон, развернулась и пошла к усадьбе.

Глядя ей вслед, Тарег улыбнулся:

– Хорошая у тебя дочка, Джарир. Хотел бы я иметь такую.

Старый военачальник вдруг всхлипнул – и тут же вытер рукавом глаза:

– Приказывай, Повелитель!

– Да что тебе приказывать, Джарир. Ты и сам все знаешь.

– Эх, знаю, сейид…

– Ну, раз знаешь, Джарир, тогда сам и рассказывай. Что такого шесть лет назад ты увидел в карматской пустыне, что с тех пор, как хряк, засел на сытой должности и не ходил в военные походы?

Джунгар вздохнул.

А потом вытянулся и четко отлаял:

– Разрешите доложить, сейид?

– Разрешаю.

– В пустыне под Куфой тумен под моим командованием, имея двойное численное преимущество, атаковал силы противника, навязал ближний бой, но не сумел выполнить боевую задачу!

– Почему, Джарир?

– Во главе армии противника стояла демониха женского полу! На голове – золотая корона с рогами, в руке – копье, между ногами, чтоб они у ей отсохли, – лев величиною с корову! Сама армия состояла из тварей, лишь внешним обликом напоминающих людей! Это все, что я имею сказать, сейид!

Тарег помолчал и, наконец, выдавил:

– Рехнуться можно, Джарир. Ты еще кому-нибудь об этом рассказывал?

– Что ты, сейид! Они б меня на цепь в городской больнице посадили, как умалишенного!

– Понятно… – горько пробормотал нерегиль.

И вдруг зло выдохнул:

– Ашшариты двадцать лет мудохаются с карматами и до сих пор не поняли, что им противостоит нечисть. Боги, как я устал от человеческой дури!..

* * *

Харат, дворец наместника,

несколько дней спустя

Иса ибн Махан невозмутимо отряхнул с рукава невидимую пылинку. Изразцовые цветы на стенах – колокольчик, трилистник, снова колокольчик, сердечко – рябили и расплывались. Голова побаливала, и извивы потолочной резьбы – прожилка за прожилкой, грозди и грозди желто-зеленых соцветий – садняще путались в его старых глазах.

Самийа продолжал орать как бешеный:

– Гребаные обезьяны! Тупые к тому же! Вам нужно сидеть на пальме, жрать финики и срать оттуда, а не притворяться, что вы двуногие и разумные! Я второй месяц пытаюсь вытрясти из твоего сраного барида, о ибн Махан, хоть что-нибудь путное и получаю в ответ дерьмо, дерьмо и дерьмо!!!..

Бумажки полетели начальнику тайной стражи в лицо, запорхав над ковром. С ковра кивали единороги Авесты, и на каждой полосе трижды повторялся зигзаг, похожий на молнию. Тайный символ – аждахак. Дракон, дракон, хищный дракон. Но на ковре был дракон из сказки. А настоящий, живой дракон стоял над Исой ибн Маханом и раздувал точеные ноздри.

Белые длинные пальцы нерегиля судорожно когтили рукоять меча. Ибн Махан покорно поклонился и принялся безропотно собирать бумажки. Рассказ о том, как этот враг Всевышнего за лишнее слово срубил голову Умару ибн Умейя, передавали с очень надежным иснадом.

Командующий плюнул ему на чалму и ушел по ковру обратно. И, сев на свою подушку, зло спросил:

– Ну? Что скажете, обезьяны? Вы двадцать лет – двадцать лет! – возитесь с карматами! Двадцать лет! Это кому сказать! Двадцать лет не можете справиться с бандой уродов и разбойников! А все почему?!..

Бледная морда нерегиля кривилась в непередаваемой гримасе: злющие глаза щурились, узкий нос раздувался, а губы желчно изгибались, показывая острые зубы. Вот чудище-то, да покарает его Всевышний…

– Потому, – прошипел самийа, – что вы не можете ответить на самые простые вопросы! Где, сучье семя, где сведения о колодцах и оазисах в Руб-эль-Хали! Где, я вас спрашиваю, уроды поганые!! Где?!

Со стороны, где плотной кучкой сидели бедуинские шейхи, раздалось почтительное покашливание. Нерегиль развернул острую морду к распрямившему спину Абу аль-Хайдже. Тот осторожно проговорил:

– Сейид, пустыня так и называется – Руб-эль-Хали, потому что в ней ничего нет. Там воистину пустое место, сейид. Дюны, барханы, песок – на сотни фарсахов. И ветер.

– Очень поэтично, – желчно скривился самийа. – Ты мне еще про племя асад почитай, Абдаллах, или подекламируй «поплачем над прежней любовью, над старым жилищем»…

Кругом захихикали, но предводитель племени таглиб невозмутимо заметил:

– Имруулькайс, написавший эти строки, сказал бы про Руб-эль-Хали то же самое, сейид.

Нерегиль отмахнулся:

– Имруулькайс не умер, он просто улетел домой!

Молодые воины за спиной Абу аль-Хайджи засверкали улыбками: имя славного поэта эпохи джахилийа уста любого бедуина произносили с заслуженной гордостью. Легенды рассказывали, что касыды Имруулькайса висят прибитые золотым копьем в раю, и ангелы читают их Всевышнему в дни больших праздников. Что ж, отчего бы великому поэту не пребывать теперь рядом с ними по милости Творца небес, хоть он и умер в язычестве…

Между тем самийа вновь скривился в злобной гримасе:

– Я неделю за неделей ищу ответ на простой вопрос, которым вы, обезьянье потомство, за эти двадцать лет не сумели ни разу задаться. Если в этой вонючей пустыне в самом деле пусто, и наши войска не могут ее пересечь, то как ее проходят карматы? А?! Как они ее пересекают, вы, уроды и дети уродов, вы хоть раз задумались над этим?! В Ятриб пришла шеститысячная армия! Как она прошла Руб-эль-Хали, а?! Шесть тысяч всадников! Это много или мало?!

В маджлисе повисла тишина – никто не решался даже вытереть пот. Нерегиль орал так не в первый раз, и пока никто не сумел внятно ответить на поставленные вопросы.

– Мне нужны агенты в бедуинских стойбищах, о ибн Махан, – скрипнув зубами, наконец, проговорил нерегиль сиплым от злости голосом. – Я хочу, чтобы мы знали их дорогу – каждый колодец. Не может быть, чтобы эту дорогу знали только карматы. К тому же у них должны быть проводники из местных племен. Ты понял меня, о ибн Махан?

Вазир барида медленно поднял голову:

– Сейид, мои агенты не скажут тебе ничего нового.

И кивнул на мятые бумажки, которые незадолго до этого полетели ему в лицо.

– Ты не понял, о ибн Махан, – подобрался, как кобра, самийа. – Мне нужны агенты. Агенты, Иса, а не тупые обезьяны, которые не могут ничего узнать и врут напропалую.

– В словах бедуина лишь одна девятая правды, остальное ложь и выдумки, – ответил Иса ибн Махан старой пословицей.

Шейхи таглибитов тут же принялись возмущенно орать, понося вазира.

Поскольку тот молчал, вопли стали затихать сами собой.