Текст книги "Сторож брату своему"

3
Город огней

Фейсала, два дня спустя

С Башни Наместника открывался головокружительный вид на вечернее небо и скальный лабиринт. И на южную дорогу, уползающую в сиренево-серые камни Мухсина. И на толпу, которая все прибывала и прибывала. Люди выскакивали из Пряничных ворот, бежали дальше, подпрыгивали, пытаясь заглянуть за плечи впереди стоящим, орали – и поднимали над головами свечи и плошки с огоньками.

– Та-рик! Та-рик! Та-рик! – мерно колыхаясь, выкрикивала огромная толпа.

Улицы города – на обоих холмах – тоже наверняка запружены народом. И в каждом доме горят огни – множество огней. На стенах тоже не протолкнуться – страже пришлось поработать копьями, отпихивая лишних. Не ровен час, сорвутся в толчее и попадают, кому это надо…

– Дракон мертв! Славьте победителя дракона! – орали голозадые мальчишки – и с хохотом бросались подбирать сыпавшуюся мелочь.

Наконец, напряженный, ждущий, как женщина в хариме, город взорвался оглушающей волной крика:

– Еде-ееееет!

И тут же, восхищенное:

– Везу-ууууут!!!

На дороге показался белый крохотный всадник – а за ним упряжка, запряженная волами. В арбе, подпрыгивая на рытвинах, ехал страшный и вожделенный груз – огромная, на две части раскромсанная башка аждахака.

Наместник вцепился в каменную резьбу окна так, что побелели пальцы.

Его в очередной раз охватило желание просто шагнуть с мирадора вниз. В ветреную пустоту под башней. Как два столетия назад поступила его прапрабабка. Когда в город вошли ашшариты, царевна Омид надела свадебное платье, взяла на руки годовалого сына и бросилась с башни. Других сестер и дочерей шаха халиф правоверных раздарил своим воинам. А прапрапрадед – сдался. Прямо на поле боя под Фейсалой. Бедуинскому роду бану микал. Принял веру Али – для виду, конечно. И стал мавла – вольноотпущенником ашшаритов.

И вот теперь наместник Фейсалы Шамс ибн Микал стоял у самого края заоконной пропасти и думал, что прадед был трусом и предателем. А он, Шамс ибн Микал, – истинный потомок труса и предателя, не сумевшего пасть смертью храбрых.

Белый всадник на сером коне и упряжка медленно продвигались к воротам города. Тарика осыпали розовыми лепестками, люди вопили и вскидывали светильники и свечи.

– Что же нам делать, что же делать, господи-иииин… – в очередной раз заскулил скорчившийся у туфель наместника Джавед. – Он же ж враз все почует в мы-ыыысля-яяяяях…

Дать этому глупцу пинка – и вылетит Джавед-бей в окно. И не станет такого неудобного свидетеля…

Но что проку тешить себя глупыми надеждами. Шамс ибн Микал прекрасно понимал: ледяные, волчьи глаза Стража увидят в его трусливой душе всю правду – и не понадобится Тарику захлебывающееся бормотание Джаведа, который ведь поползет, поползет вымаливать у Стража прощение…

– Тарик безжалостен, – усмехнулся наместник. – Заговоришь – умрем вместе, под одной перекладиной. И то если нам очень повезет. Знаешь, что по ашшаритским законам положено за принесение человека в жертву?

И по тому, как разбойник сжался под парадным халатом, понял – ага, старина Джавед уже прикидывал, кому и как лучше сдать покровителя.

В очередной раз вспыхнув гневом, Шамс с силой наподдал разбойнику под ребра:

– Ишак! Куда ты смотрел! Как получилось, что среди жертв оказалась ашшаритская баба?! Да еще и не невольница, а свободная?!

«К столбам» – так называли этот вид пошлины в Фейсале – отдавали только чужаков. Большею частью – невольников без роду и племени, не знающих местного языка. Степняки пригоняли таких во множестве. Шедшие с севера караваны избавлялись от заболевших и ленивых рабов.

Все были довольны – и аждахак сыт, и купцы целы. Джаведу исправно платили звонкой монетой, и тот делился с наместником – тоже хорошо. Тоже все довольны. Торговля процветала, налоги поступали в казну бесперебойно, люди богатели и радовались!

И надо же было такому случиться, что Джаведу отдали какую-то бабу из здешнего квартала медников! Оказалось, вдова сильно мешала брату покойного супруга – тот зарился на дом и участок. Ее с двумя детьми ночью выкрали и свели к покидавшему город каравану. Детей ханьцы оставили при себе, а бабу отдали Джаведу в уплату пошлины.

– Ишак! Осел! Шакал и сын шакала! – Наместник в сердцах принялся отвешивать разбойнику пендель за пенделем.

Джавед утирал роскошным парчовым рукавом сопли и жалостно голосил:

– А я же не знал, господин, я же не знал! Если бы я знал, да я бы ни за что такого не сделал! Но их же как отдают-то, с ротом заткнутым, а то и вовсе в мешке, да и на ней же не написано было, что она честная вдова и свободная женщина, господин, помилосердствуйте!..

Шамс плюнул на бритый коричневый затылок:

– Она ж тебя опознает, ишачина! Опознает! Деверя ее с сыновьями уже взяли и прямо на воротах дома повесили! Видел?! Кади примерно как для хлопка в ладоши времени понадобилось, чтоб им приговор вынести! Во всех мечетях орут, что надо досконально выяснить дело и положить конец бесчинствам! Сегодня после молитвы я лично поклялся Всевышним наказать разбойников, обращающих свободных людей в продажные! Ты хоть понимаешь, что это значит?!

Запыхавшись, наместник озадаченно сморщился, прислушиваясь к приветственным кликам толпы:

– И как у нее, интересно, получилось оказаться дома вчера вечером? Страж еще в город не вошел, а она с тремя оборванцами уже верещала на весь квартал…

– С помощью тех же сил, что завтра доставят в город ее детей, – прозвучал от стены жесткий новый голос.

Шамс обернулся, как ужаленный. Обычно у стены сидели невольники – подай-принеси. Но не в этот раз. Сейчас на голом плиточном полу расположился пожилой благообразный зиммий в джуббе цвета меда, перепоясанной веревочным поясом. А рядом с ним, скрестив ноги и привалившись к стенной росписи спиной, сидел юноша в такой же одежде.

Джавед повис на его руке, прежде чем он успел крикнуть стражу.

– Это почтеннейший Садун ибн Айяш, господин, – угодливо пробормотал разбойник. – Тот самый святой человек, что обещал избавить нас от бедствий.

Шамс брезгливо стряхнул с запястья унизанные перстнями пальцы с черными грязными ногтями. И тихо спросил:

– И какие же это силы, почтеннейший?

– Джинны, – безмятежно улыбнулся поименованный Садуном зиммий. – Силат. Они служат Тарику. Джинны перенесли спасенную от дракона вдову в город. Хотя… – тут ибн Айяш криво усмехнулся, – не стоит забывать о самой главной Силе. У госпожи Аматуллы – счастливое имя. Ее искренняя вера и молитва не остались без награды бога Али – и побудили Стража к действию…

При упоминании Всевышнего и Стража наместник и разбойник одинаково поежились. Занавес на вечернем окне приподнял ветер, и его порыв донес отголоски ликующих возгласов.

– Я вижу, ты воистину человек осведомленный и сведущий, о Садун. Если ты посоветуешь, как поступить в этом деле, не останешься без награды, – тихо сказал Шамс ибн Микал. – Чего бы ты хотел в уплату за совет?

– Я бы желал беспрепятственно покинуть город после отъезда эмира верующих, – безмятежно улыбнулся Садун. – Живым, здоровым и с имуществом, к которому не протянулась бы рука человека хищного и жестокого.

Наместник довольно осклабился – мол, тебя не проведешь. И тихо сказал:

– На голове и на глазах, о Садун. Так что же присоветуешь?

– Для начала, – тихо сказал старик в желтой джуббе, – ты, почтеннейший Шамс, скажешься больным и встречать Стража не выйдешь. Все необходимые почести Тарику окажет твоя сиятельная супруга, госпожа Марида.

Наместник медленно кивнул.

– А когда завтра в город въедет халиф, ты выздоровеешь, о Шамс. И не преминешь пожаловаться эмиру верующих на неразумие простого народа, воздавшего царские почести неверному колдуну-сумеречнику, – от какового неразумия ты и укрывался во внутренних комнатах дворца, исполняя долг.

Шамс сжал зубы.

– Но это еще не все. Встречать эмира верующих вышлешь Мусу ибн Дурайда, своего наставника. Пусть тот услаждает халифа беседой во время пути. Язык Мусы метет как помело, он расскажет эмиру верующих все, что видел и знает. А среди того, что он видел и знает, будет история сегодняшнего въезда Тарика в город.

Наместник опустил голову. Садун безжалостно продолжил:

– Как только халиф расположится в комнатах и отдохнет, ты приведешь меня и Джаведа к нему. И уж мы найдем что сказать нашему повелителю, чтобы ты не остался в опасности.

– К чему ты клонишь, о Садун?

– Подожди – и увидишь, о Шамс, – улыбнулся старик.

– Думаешь одолеть Стража? – усмехнулся наместник.

Джавед жалобно заскулил:

– Я его видел, видел, господин хороший, до чего ж страшен, и меч у него – вполчеловека точно, о горе нам, горе!..

Сабеец насмешливо отозвался:

– Ты видел его на Мухсине, о Джавед. Скалы джиннов – место силы. Здесь, в городе, силы нет. Страж будет выглядеть и действовать как обычный сумеречник. Нерегиль. Он всего лишь нерегиль. Чернявый белокожий сумеречник навроде аураннца.

Джавед недоверчиво зыркнул, но возражать не стал.

– К тому же я не собираюсь выходить на поединок, – продолжил Садун. – Слава звездному богу, на шее Тарика лежит рука эмира верующих. Вот к халифу-то мы и прибегнем, прося заступничества…

Наместник помолчал. И наконец тихо проговорил:

– Страж спас Фейсалу от нашествия степняков. Тарик – дух-хранитель нашего города. Как я могу предать его? Как я могу запятнать себя и своих потомков неблагодарностью, отвергающей покровительство?

Ибн Айяш криво улыбнулся:

– А когда ты спускаешься в подземное святилище Ахурамазды, о Шамс, не боишься ли ты ревности бога Али, имя которого возглашаешь в мечети? Ты двоебожник – так неужели испугаешься покинуть прежнего господина и поклониться сильнейшему?

Наместник молча отвернулся к закатному окну.

Садун жестко сказал:

– Тарик – безжалостен. Ты сам это сказал. Страж заглянет тебе в глаза – и велит повесить рядом с деверем госпожи Аматуллы. Тебя и твоих сыновей. А если рассердится совсем сильно – сожжет Фейсалу. Как сжег Нишапур, Самлаган и Нису до того. Или ты, Шамс, забыл рассказы о взятии Нишапура? Забыл о трех холмах из голов? Первый – из мужских, второй – из женских, третий – из детских. Смотри, Тарик взмахнет рукавом, и подвластные ему джунгары из степей сделают то же самое с Фейсалой!

Наместник прикрыл глаза. И тихо сказал:

– Что ж, видно, так предопределено судьбой. Против предначертанного звездами человек несомненно бессилен. Действуй, о Садун.

* * *

Следующий день

Двугорбая, подобно бактрианскому верблюду, Фейсала полыхала праздничными огнями. В густеющей темноте раннего вечера холм цитадели, холм дворца и пригород между ними светились так ярко, что аль-Амин решил сначала, что город объят пожаром.

– Парсы украшают дома горящими плошками, празднуя и веселясь, – пояснил ему всезнайка ибн Дурайд через горб несшего обоих верблюда.

– Хотел бы я знать, тушат ли они огни потом, – мрачно усмехнулся в ответ халиф.

Его собеседник благоразумно прикусил язык.

Конечно, нет. Да и зажигают эти плошки с запахом камфары и алоэ не от обычного трута или свечки. Старый аль-Асмаи показывал Мухаммаду списки «Авесты» – и слово «Хварна» Мухаммад запомнил. Священный огонь. Божественный, невидимый, чуждый материи и материю пронизывающий, в храмовой чаше имеющий зримое воплощение…

– О мой халиф, взгляните на ведущую во дворец дорогу! – льстиво встрял ибн Дурайд. – Наместник установил пять арок, украшенных цветами и огнями, знаменующих столпы веры, сиречь милостыню, хадж, намаз, почитание пророка – и охранителя веры! На первой написано – «Да благословит Всевышний эмира верующих, да ниспошлет ему мир и благоволение»… – соловьем разливался ученый знаток ашшари и грамматики.

Еще бы тебе не разливаться соловьем, снова зло усмехнулся аль-Амин.

Философ, поэт, филолог, грамматист, критик и писатель Муса ибн Дурайд служил могущественному парсидскому клану Бану Микал и получал жалованье как учитель сына наместника. Так что ибн Дурайд, как говорится, выльет на бороду аль-Амина целую меру мускуса – и все за деньги хитрюги-парса, правящего Фейсалой. Конечно, старый лизоблюд не станет привлекать внимание эмира верующих к тому, что некоторые его подданные время от времени забывают, что они теперь ашшаритам братья по вере. Зато очень хорошо помнят, как ашшариты вторглись в их земли, на остриях копий принеся веру во Всевышнего и его посланника, заставив местных вельмож и простолюдинов либо принять истину, либо получить печать на затылок и платить подушный налог зиммия.

– Кругом одни огнепоклонники… – мрачно пробормотал аль-Амин.

– Воистину твой язык, о мой халиф, сообщает лишь истину! – вдруг воодушевился грамматист. – В сердце парсы – язычники, и поклоняются колдунам и неверным! Вчера вечером в город вступил нерегиль халифа Аммара – и что же? Его встречали от самых скал, с огнями в руках! Осыпали розовыми лепестками, подносили для благословения детей, стелили под копыта коня одежды! Орали всю ночь до утра, не давая твоему преданному рабу сомкнуть глаз! Можно подумать, нерегиль – эмир или халиф! Как они смели воздавать ему царские почести? Или Тарик не раб из рабов эмира верующих?

Аль-Амин почувствовал прилив удушающей, дикой злости. Вот как, значит. Царские почести. И ликующая толпа. Которую ведь никто силком не сгонял – сами вышли! Почему? За что они любят это жуткое существо? Тарик убил дракона, рассказал ибн Дурайд. Ну да, убил дракона! А что, он, аль-Амин, мало делает для подданных? Он жизнью рисковал, чтобы нерегиля разбудить, между прочим! Убил бы Тарик дракона, если бы не он, аль-Амин? Нет! Так почему же его никто не выходит встречать от самых скал?!

Неожиданно свело живот – скверная здешняя вода после плохо прожаренной баранины давала себя знать. Натянув узду, халиф остановил верблюда и палкой заставил опуститься на колени. Тот, поревывая, лег посреди тропы.

Аль-Амин отошел на пару шагов, спустил штаны и присел облегчиться. Мучаясь газами, он задрал лицо к небу: уже окончательно стемнело, в серой ветреной мгле над головой посвистывало, качались сухие лохмы полыни на краю скального выступа.

Наконец все получилось. Забираясь обратно в плетеную корзину носилок, Мухаммад почувствовал знакомое першение в горле, в груди заворочалось и заскреблось. Он сухо раскашлялся, но отхаркнуться не смог. Аль-Амин продолжил упрямо перхать – пока не почувствовал в гортани выбитый изнутри комок слизи. Сплюнув за край плетеной стенки, он пихнул верблюда, чтобы тот поднялся. Вздымающаяся на вихлястые конечности скотина тряхнула кеджав. Аль-Амин прикрыл глаза, борясь с накатившим головокружением и тошнотой. Какой же отвратительный здесь климат…

…Когда позванивание колоколец и шарканье ног стихло далеко впереди, из незаметного глазу прохода – да что там прохода, щелки, змее впору – вынырнули две закутанные в серое фигуры. Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказалось, что вовсе и не в серое, а в желтое.

Тот, что был поменьше и потоньше, поманил своего спутника к сухому отнорку под нависшей скалой. И показал на оставленное аль-Амином:

– Вот, господин! Он сидел здесь!

Садун ибн Айяш – а это был, конечно же, он – присел над испражнениями халифа и поднес к ним свет небольшой масляной лампы. Сидел он довольно долго, не обращая внимания на невыносимое зловоние. Наконец, сабеец поднялся, придерживая рукав.

И сказал:

– Это оставил человек, одной ногой уже стоящий в царстве смерти. Радуйся, дитя мое. Звезды благоприятствуют нашему делу.

* * *

Приближение халифского каравана произвело невыносимый грохот и шум: принялись бить в большие барабаны-табл, которыми обычно созывали верующих на молитву, а помимо барабанов заколотили еще и в литавры. Со стен надсадно ревели трубы, медный звон и низкий гул таблов долбились в уши, а где-то в лабиринте городских улиц заливалась зурна и мелкой дробью рассыпалась дойра.

Придерживая чалму, аль-Амин попытался разглядеть расцвеченные ханьскими фонариками арки – верблюд мерно колыхался под ним, словно бы баюкая седока, и это хоть как-то успокаивало среди мерзкого шума. У него опять разболелась голова, и бьющий по слуху грохот литавр терзал затягиваемые жаркой паутиной глаза.

Ту-ру-ту-ту-т-ту, ту-ру-ту-ту-т-ту – захлебывался высокий голос зурны.

– …Малик-аль-малика!.. Царь царей! – ревела сбившаяся вдоль обочины толпа.

Лицемеры. Знаю я, кому вы это орали не далее чем вчера вечером…

– Дорогу халифу! – орали стражники, то и дело отвешивая удары толстыми палками.

Толпа раздавалась в стороны, уступая, казалось, не ударам, а рассекающему ее, как корабль килем рассекает море, верблюду. Верблюд поревывал и пытался запрокинуть голову – орущие люди его пугали, и невольники то и дело повисали на узде.

– Царь царей!.. Да благословит тебя Всевышний! О царь царей!

Льстивые ублюдки, на брюхе готовы ползать за любую подачку…

Ту-ру-ту-ту-т-ту, ту-ру-ту-ту-т-ту – гуу! гуу! Это снова заревели с высоты стен буги. Глаза закрывались от невыносимой головной боли.

Над аль-Амином вдруг сомкнулась холодная глухая тьма – шлеп, топ, топ, шур-шур-шур, слышалось лишь, как идут верблюды и цокают мулы да шаркают ногами усталые люди. Караван вошел под арки надвратных башен. Впереди загрохотало – это подтягивали решетку на выходе из черного коридора. Выныривая все в тот же дикий ор и грохот, аль-Амин попытался разлепить измученные глаза.

Во дворе пылали высокие костры, на них жарили угольно-черные бараньи туши с жалобно распяленными ногами. Тысячи глоток – люди облепили даже уходящие на стены лестницы – орали приветствия. В упрямой темноте – ее не могли разогнать даже факелы, сотни, сотни факелов, ламп, качающихся под ветром длинных шестов с горящей паклей на навершии, – рвалось вверх и гудело пламя. Огонь. Огонь был везде – бился в железных чашах на треногах, посверкивал в драгоценных тканях.

В голове что-то разорвалось и дернуло в стороны. Затылок вдруг свело болью – и перед глазами погасло.

– …О мой повелитель! О горе нам, горе!.. О мой халиф!..

– Скорее, скорее, врача, скорее, он потерял сознание!.. Госпожа! Госпожа!

Мухаммад открыл глаза – и ничего не увидел. В открытых глазах было совершенно темно.

– Ааа… – сипло выдавил он из сведенного ужасом горла.

Он что, ослеп?! Нет, нет, не может быть… Аль-Амин крепко зажмурился. Снова открыл глаза – ффуух… По изнанке века ползали какие-то тонкие волосины, все плыло – но он видел. Видел. Ффуухх…

– Где Садун? Где лекарь? – зло прошипел над ухом женский голос.

Видимо, супруга наместника – у парсов женщины вели себя гораздо свободнее, чем позволяли приличия…

Ей ответили – торопливым пуганым шепотком. Свистящая ярость в голосе госпожи Мариды скребла слух, как ноготь – шершавую поверхность камня:

– Найти этого сабейца – немедленно… А не то…

Шепоток испарился.

Откуда-то потянуло влажной землей и тиной. Он что, в саду? В глазах заболело от ярких красок потолочной росписи. Аль-Амин понял, что мутная тошнота, с которой он безуспешно борется последние несколько мгновений, – это на самом деле все та же головная боль. Теперь дергало между ушами, словно в голове, как казненному преступнику, из уха в ухо протянули веревку. И подвесили среди этих шепотков, тихих разговоров, трелей птиц и невыносимой красноты там, вверху, на штукатурке свода…

…Шагов он не услышал. Но понял, что кто-то подошел совсем близко, – по насторожившейся тишине вокруг. Зашелестело, зашуршало, дохнуло странным каким-то, предгрозовым запахом. Очень свежим.

– Не нужно открывать глаза.

Это ему мягко посоветовал новый голос – тоже странный. Какой-то… неживой. Звякающий, как металлическая пластина панциря. Но очень твердый – как у Джунайдовых мюридов, подумалось аль-Амину. Такого голоса хотелось слушаться.

Под затылок осторожно просунулись пальцы. Вторая ладонь накрыла лоб. Мухаммад почувствовал, как кожа под волосами начинает расслабляться в блаженном тепле – его отпускало. Губы почти против воли сложились в улыбку. Боль уходила – явственно. Прояснялось и светлело даже под закрытыми веками. Какое же счастье…

Странный голос негромко прозвенел:

– Никакого вина в ближайшие… месяцы. Ни капли.

Аль-Амин едва не кивнул, запоздало сообразив, что голос обращается не к нему. Госпожа Марида над головой почтительно бормотала:

– Да, господин… Как прикажешь, господин…

– И хаммам не должен быть горячим. Очень щадящий пар – и никаких чередований холодной и горячей воды. Равномерное мягкое тепло.

– Да, сейид…

– И не надо пить много чая – разве что только темный ханьский. Острая пища, специи – это тоже пока не для него.

– Как прикажешь, господин…

– И лучше поместить его в покои, где нет ярких красок, с приглушенным светом.

– Да, сейид…

– Ну и, конечно, пока – никаких… излишеств.

– Я поняла, сейид.

Верхняя ладонь – оказалось, она все еще лежала у него на лбу – мягко отнялась от кожи. Затем осторожно, почти не тревожа ткань чалмы, выдвинулась из-под затылка нижняя.

А потом над ухом легко вздохнули – и тихо-тихо, лишь для него, аль-Амина, сказали:

– Я прошу прощения за то, что произошло в пещере. Зов пришел… неожиданно. Я не хотел тебя пугать, Мухаммад.

Аль-Амин сначала не понял – как-как? Как его назвали? Он все еще блаженно улыбался, радуясь избавлению от мучений. Потом медленно открыл глаза. Цвета потолочной росписи – ярко-синий, красный, зеленый, слепящая, режущая глаз охра – тут же прыгнули в разум:

– Ой!

– Я же сказал – не надо пока открывать глаза.

Снова зашелестело, зашуршало. Нерегиль поднимался на ноги.

Шагов Мухаммад не расслышал. Зато услышал, как шуршат другие ткани и брякает железо о камень. Аль-Амин понял, что происходит.

Так шелестит и звякает, когда множество людей преклоняют колена. Повернув голову набок, он все-таки раскрыл глаза.

Среди простершихся в земных поклонах людей удалялся высокий белый силуэт. Этот белый приятно холодил глаза среди мучительного разноцветья и блеска одежды уткнувшихся в пол парсов.

Аль-Амин блаженно закрыл глаза и уснул как ребенок.

* * *

Утро следующего дня

– …Ублюдки!!! Ненавижу!!! Это что, по-вашему, суп?!..

Глупые бабы тупо толклись вокруг лежанки, пытаясь прибрать осколки драгоценного ханьского фарфора среди суповой лужи. Впрочем, отвратительная жидкость – пресное, безвкусное варево с кусками порея и моркови – стремительно впитывалась в ярко-малиновый хорасанский ковер.

– Уберите отсюда этих дур! – рявкнул аль-Амин на безобразного черного евнуха. – Где Йакут? Исмаил? Где мои гулямы, задери вас шайтан?!

Тряся брылями, смотритель дворцовых покоев заколотился лбом об пол:

– О повелитель! Повелитель! Смилуйся!..

– Где мои гулямы, твари?! Всех посажу на кол, гиеновы отродья!

Евнух трясся, колыхая залежи жира на обнаженных ручищах и шее:

– Смилуйся, о мой халиф!

– Вина мне! Плов несите – жирный, уроды, жирный плов с мясом молодого барашка! И к нему острый круглый перец в уксусе! И моченый кизил! И соленых огурцов, и фуль несите, ублюдки!

Евнух продолжал безответно трястись на запорченном супом ковре.

– Где мои гулямы, я спрашиваю?!..

– О мой халиф, – зажмурившись, выдавил из себя смотритель. – Тарик распорядился отослать их в Харат…

Те несколько мгновений, пока оцепеневший от ярости халиф глотал ртом воздух, явно показались бедняге последними в его жизни. Черная кожа несчастного кастрата посерела от страха, как от холода.

Наконец аль-Амин справился с приступом злобы и выдавил:

– Распорядился?.. Тарик – распорядился?..

В душной теплой комнате, казалось, вместо воздуха загустело пахнущее потом и страхом желе. Женщины сжались в комки, залепив лица платками.

– Распорядился, значит…

Слуги едва дышали.

В пуганой тишине громко зашелестели входные занавеси.

– Живи десять тысяч лет, о мой халиф! Да буду я жертвой за тебя, о солнце аш-Шарийа! – замурлыкал льстивый, приторный голос наместника.

Аль-Амин медленно обернулся к вошедшим – и понял, что стоит на лежанке босиком, в одних штанах и длинной рубахе.

Впрочем, на простершихся перед ним людях было надето самое простое платье. Даже наместник вырядился в какую-то холщовую хламиду. А то мы не знаем, как у ибн Микалов получается прикарманивать налоги, конечно-конечно. На лежавшем рядом с ним бритом смуглом парсе и вовсе топорщился драной ватой грязный халат. На остальных отливали болезненной желтизной кафтаны неверных. У одного из кафиров на спине и вовсе чернела дерюжная заплата-ромб – мало того что неверный, так еще и раб неверного.

Любопытно, любопытно, кого привел хитрюга-парс…

– Кто это с тобой, о Шамс? – смягчаясь, поинтересовался аль-Амин.

И плюхнулся обратно на лежанку.

Наместник, не разгибаясь, подполз к суфу, поймал его руку и принялся истово лобызать ее:

– Мой повелитель! Мой господин! Прости ничтожного раба!

– За что это? – удивился аль-Амин, брезгливо утягивая руку обратно.

– Я не смог удержать народ! Жители города темны, глупы и подвержены предрассудкам! Они называют Тарика живым богом и воздают ему языческие почести!

Наместник закрылся рукавом хламиды и пустил слезу из прижмуренных глаз. Наверняка луковица в кулаке припрятана – ишь как на щеки брызжет.

– А супружница твоя зачем перед ним расстилалась? – гаркнул аль-Амин, откидываясь на подушки.

Ему нравилось возить провинившихся чиновников мордой – особенно если те врали и пытались оправдываться. Вот, к примеру, с главным вазиром очень приятно было отводить душу. Сделать с ними, детьми собаки, ничего не сделаешь – все равно будут воровать и кусать руку. А так хоть в собственную блевотину пса ткнешь – и то удовольствие…

– Ну-уу? Отвечай, сын падшей женщины!

Наместник затрясся и снова упал лицом в ковер.

И глухо прошептал:

– Тарику служат страшные силы, о мой халиф. Наши жизни дозволены для нерегиля, а он, клянусь Милостивым, из существ жестокошеих, преграждающих дороги и отнимающих жизни!..

Аль-Амин неуютно поежился. И тихонько спросил:

– Это ты про кого, Шамс? Мы же в городе! Разве стены Фейсалы не хранят жителей от джиннов из скал?

К наместнику на четвереньках подполз оборванец и стукнулся лбом об ковры:

– О солнце и надежда верующих!

Аль-Амин узнал просителя – давешний проводник-парс, якобы не знающий ашшари.

– Дозволь рассказать тебе страшную и правдивую историю!

Халиф сглотнул и кивнул.

– Я простой проводник при караванах, тяжким трудом зарабатывающий на жизнь. Да буду я жертвой за тебя, о мой халиф, но, когда в прошлый раз ты изволил спрашивать меня о деревцах на дороге, я не мог тебе ответить из опасения за свою жалкую жизнь…

– Ну-ка, ну-ка, рассказывай, – пробормотал аль-Амин и, ежась, натянул на плечи одеяло.

– У этих деревьев нечестивые язычники приносят жертвы джиннам-силат. Клянусь Всевышним, да отсохнет мой язык, если я лгу! – И парс ударил себя кулаком в рваную грудь. – А я – из верующих ашшаритов, о мой халиф! Моя стойкость в благочестии известна всему городу! Не так ли, о благородный потомок Бану Микал?

Наместник усиленно закивал.

– Так вот, о мой халиф, в последние дни отродья тьмы распоясались совершенно! Позавчера женщина Аматулла, известная как колдунья и ворожея, перенеслась в свой дом прямо на спинах джиннов! Двое верблюжатников из моих рабов обличили ее, а сегодня по приказу Тарика несчастных схватили и повесили на площади перед Пятничной масджид! А меня свирепый нерегиль приказал отыскать и тоже вздернуть! Нас обвиняют в разбое, но благородный наместник подтвердит – я честный человек, правоверный и преданный халифу!

Ибн Микал снова закивал головой.

– Защити меня от колдунов и тварей из скал, о солнце веры! К твоему справедливому суду и защите прибегает бедный Джавед, не скопивший за всю жизнь и трех ашрафи! Всевышний знает, сколько я раздаю по пятницам милостыни!

И парс, заливаясь слезами, снова ударил себя в грудь кулаком.

– Ужас какой у вас здесь творится, – ошалело пробормотал аль-Амин. – Сначала мне говорят, что нерегиль убил аждахака! Более того, привез голову дракона и выставил на базарной площади! А теперь я узнаю, что здесь живут колдуны, летающие на джиннах! Чего только не услышишь в окраинных, пограничных землях…

И подскочил на месте:

– Ну и что же мне делать?

– Защити нас, о халиф! Иначе всех нас сожрут ненасытные джинны! К тому же позавчера, как раз когда колдунья вернулась в город, мы нашли в скалах растерзанное тело юноши. Верблюжатники поспрашивали людей знающих, рассудительных – а они ответили, что это наверняка невольник из твоего каравана, о мой халиф!

Аль-Амин почувствовал, как у него отливает от лица кровь и немеют губы:

– Ч-что?..

Один из коленопреклоненных неверных – благообразный старец с седой бородой – подполз поближе и, глядя в пол, почтительно проговорил:

– Я лекарь, о повелитель, но даже мне страшно было глядеть на изуродованное тело – некогда прекрасное и дарившее наслаждение взглядам. Джинны растерзали несчастного на мелкие части, но мне удалось найти вот это, о мой халиф. Возможно, ты узнаешь эту вещь…

И дрожащая старческая ладонь поднялась вверх. На ней лежала рубиновая серьга. Та самая, которую он, Мухаммад, вынул из своего уха и вдел в ухо Джамилю – в их первый вечер.

Аль-Амин охнул и медленно прикрыл лицо рукавами.

Вокруг сдержанно всхлипывали.

– Спаси нас, о повелитель! – застонал кто-то.

Халиф сжал зубы, шмыгнул носом и снова поднялся на ноги.

– Ну что ж, – процедил он. – Раз так… Раз так…

И резко отмахнул рукой:

– Колдунью со всем семейством схватить и казнить!

Наместник поманил пальцем, из-под занавеси тут же выполз катиб с чернильницей на запястье, бумагой и каламом в руке. И принялся быстро-быстро писать.

– Человеку по имени Джавед выдать двести динаров награды за храбрость и преданность! А также выписать охранную грамоту-аман, возвещающую, что он и его люди находятся под покровительством эмира верующих!

Парс разрыдался и благодарно заколотился лбом об пол.

Аль-Амин возбужденно потоптался и вскинул руку:

– Вот еще что! Передайте знатным людям Фейсалы, что сегодня вечером я позволю подданным лицезреть меня! Шамс! – рявкнул он на наместника, и тот покорно рухнул вниз лицом. – За ужином я желаю есть… пищу!!! – Это слово аль-Амин проревел, да так, что за окном перестали чирикать глупые птицы.

Переведя дух и с удовольствием оглядев склоненные затылки, халиф продолжил:

– Я сказал, заметьте, пищу – а не отвратительные помои, которыми вы тут меня пичкали. И я желаю пить вино. Много вина. Да, вот еще. Шамс, подбери мне виночерпия. Посмазливее…

Издевательски ухмыльнувшись, аль-Амин потер ладонью о ладонь. И, кривясь от злости, – в груди сладко посасывало, он уже предвкушал вечернюю расправу, долго лелеемую, выпестованную в холодные ночи месть, – халиф завершил свою победную речь:

– А… нерегилю… – от ненависти даже голос сорвался, – нерегилю передайте, чтобы не покидал покоев и ждал моих распоряжений. Возможно, я захочу его увидеть… во время ужина.