Текст книги "Двери открываются"

Ксения Никольская
Двери открываются

Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В оформлении использована иллюстрация: © Grandfailure / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru

* * *

Будущему или прошлому – времени, когда мысль свободна, люди отличаются друг от друга и живут не в одиночку, времени, где правда есть правда и былое не превращается в небыль.

От эпохи одинаковых, эпохи одиноких, от эпохи Старшего Брата, от эпохи двоемыслия – привет!

Дж. Оруэлл, 1984

Пролог. 2036

Длинный, холодный и неуютный коридор с серыми облупленными стенами, на которых кое-где проглядывают рисунки бабочек, зайчиков и чего-то ещё, из-за полумрака тоскливого и тревожного, чего-то, что уже невозможно различить. В начале коридора стоит маленький мальчик с испуганными глазами и прижимает к груди две свои самые дорогие вещи – мягкого серого слоника и толстую книжку в твёрдой обложке. Перед ним строгая женщина в сером халате оценивающе смотрит на него и что-то прикидывает в уме.

– Боря, да? – наконец спрашивает она.

Мальчик молчит и ещё крепче сжимает слоника и книгу.

– Людмила Ивановна, заберите у Бори его вещи, – обращается женщина к нянечке. И потом к Боре:

– У нас со своими игрушками нельзя.

Людмила Ивановна подходит к мальчику и уверенным движением вырывает у него из рук оба сокровища.

– Ну всё, Боря, иди спать. Твоя кровать вторая слева. Только тихо, не разбуди остальных, понял?

Старшая воспитательница ещё раз оценивает взглядом мальчика и затем поворачивается к нему спиной и удаляется по коридору в неизвестность казённого полумрака.

Людмила Ивановна открывает дверь спальни и лёгким движением подталкивает Борю внутрь. Вторая слева кровать накрыта колким шерстяным одеялом, на котором лежит серая бугристая подушка без наволочки. В свете зеленоватой ночной лампы видно, что на остальных кроватях из-под одинаковых одеял выглядывают одинаковые коротко стриженные головы, как будто скопированные друг с друга. Боря садится на одеяло и сидит так несколько минут, пока усталость не берёт над ним верх. Понимая, что делать нечего, он ложится и утыкается носом в твёрдую подушку, которая пахнет грязью и слезами. Боря не хочет спать, не хочет плакать, он не хочет вообще ничего, только раствориться в этой подушке, похоронить себя под этим одеялом и перестать существовать. Перестать думать, вспоминать, грустить об отобранных вещах и отобранной жизни, просто исчезнуть, чтобы не видеть этот зелёный свет, который сожрал все остальные краски, эти скопированные друг с друга головы, этих женщин, возомнивших себя вершительницами его судьбы. А ещё он хочет пить, но не знает, как и у кого ему попросить стакан воды.

Внезапно Боря слышит звук открывающейся двери и тихие враждебные шаги взрослого человека. Он ещё крепче прижимает лицо к подушке, стараясь не пускать в лёгкие грязную приторную вонь. Шаги приближаются. Вот они уже у его кровати и кто-то кладёт одну руку на борино плечо, а вторую просовывает под подушку. Боря чувствует что-то твёрдое, пролезающее под голову, но продолжает лежать, боясь пошевелиться. Шаги удаляются, и вот уже за ними закрывается дверь, и спальню опять накрывает зелёная тишина. Под подушкой у Бори его книга. Книга, которую он так упорно прижимал к груди у входа в спальню. Книга, на первой странице которой напечатано её название, а внизу написано рукой его любимого дедушки: «Учись читать, Борис. Твой дед». Боря опускает взгляд вниз и видит под кроватью маленькую чашечку с водой. На чашечке нарисован смешной слоник с весело вздёрнутым вверх хоботом, из которого он выпускает фонтанчик разлетающихся во все стороны брызг. Боря жадно пьёт принесённую кем-то воду и опять утыкается в подушку.

В первый раз за этот день мальчик позволяет своим мыслям оставить его в покое и через пять минут уже спит тяжёлым недетским сном, полным кошмарных видений, которые поселились в его стриженной голове на долгие годы. Людмила Ивановна наблюдает за ним через окошко спальни и, убедившись, что он заснул, уходит, с какой-то тревогой и сожалением, оставляя его на попечение промозглого полумрака приютской спальни.

Глава 1. 2060

1

Борис проснулся от бодрого и нестерпимого воя сирены, который должен был немедленно вытолкать его из кровати. В казарме было прохладно, но это был уже не тот лютый холод, бушевавший на улице всю зиму и никак не дававший бойцам хоть немного прийти в себя после изнурительных марш-бросков. Этот холод, казалось, въелся в каждый предмет, к которому он прикасался, но, несмотря на все его усилия, весна всё-таки пришла. Эту весну Борис особенно ждал. Пролежав несколько недель в изоляторе после полученного в бою ранения, он чувствовал себя опустошенным и совершенно беспомощным. К счастью, с первыми тёплыми лучами солнца силы начали понемногу возвращаться, а тоска – отступать.

Борис почти сразу смог вскочить с кровати и вытянуться по стойке смирно. Сегодня был особенный день, и даже ранение, щепоткой привычной боли рассыпавшееся по позвоночнику, не могло омрачить его.

– Готов? – полковник Петренко, оказывается, уже поджидал его у входа в казарму.

– Так точно, товарищ полковник! Старший сержант Арсеньев к увольнению в запас готов!

– Не передумал?

– Никак нет.

– Эх, Борис, я же тебя уже лет 10 знаю, верно? Чувствую, плохо тебе будет в тылу, не жизнь там для нас. Вспомнишь потом мои слова. Родные-то есть?

– Никак нет. Я сирота. Вырос в штабе по надзору и воспитанию.

– Знаю, просто так спросил. Жить-то где будешь? Комнату дали?

– Да, в нашей бывшей квартире, в столице. Повезло, считайте. Сейчас-то бойцам жильё не дают, даже в казармах, а мне за заслуги Правительство выделило. Мы раньше всей семьёй там жили: родители, сестрёнка, я и дед… – Борис почему-то поморщился. – А как все умерли, квартира перешла Государству, и в неё вселили других людей. Сейчас вот сказали им освободить мне комнату, самую маленькую. Туда и поеду.

– Как это все умерли, в один день что-ли? – удивлённо спросил полковник.

– Не знаю… Я не помню уже, мелкий был.

– Слушай, Арсеньев, ты ведь хороший боец. Штаб по надзору и воспитанию знает своё дело, кого попало нам не отправляет. Если б не ранение – служить бы тебе и служить. А в тылу что тебе со своей смелостью делать? Там, наоборот, бояться надо. Там ведь тоже террористы, яд, вирусы, каждый день налёт, а у тебя даже оружия не будет. Чем займёшься?

– Учиться буду. Я с детства мечтал научиться голограммы рисовать. В штабе я всегда рисовал, но меня за это ругали, говорили, вот проберутся к нам иноагенты, а ты что? Рисунок свой им покажешь? А сейчас научусь, буду пользу приносить людям. Я ведь хоть обои на окна, хоть трансляции могу, мне всё равно.

– Рисовать… – задумчиво протянул полковник. – Рисовать это хорошо, это правильно. Вот мы почему-то думаем, что никому эти картинки не нужны, вроде как посмотрят люди трансляцию, да и забудут через пять минут. Но, кажется мне, это не так. Как ты нарисуешь – так и повернётся, какую мысль вложишь – такую и услышат. А у тебя правильные мысли, Борис. Тебя люди слышат. Такие на фронте нужны. И меня слышат, но я рисовать не умею, только командовать. Придётся мне тебя отпустить. Старший сержант Арсеньев! Равняйсь! Смирно! Слушай мою команду! Старший Сержант Арсеньев согласно постановлению 94-11Ч от 21 марта 2060 в запас отправлен!

– Есть, товарищ полковник!

– Вольно!

Борис в последний раз отдал честь полковнику Петренко и отправился в путь. Новая жизнь встретила его прохладным ветерком и искрящимся безоблачным небом.

Воинская часть Бориса находилась в глубине государства, за 300 километров от столицы. По какой-то старой привычке все места, связанные с войной, называли фронтом, хотя настоящие боевые действия проводились там очень редко. Основное время бойцов было занято изучением и доработкой оружия, марш-бросками в близлежащие места для проверки и замены вышедшего из строя полевого оборудования и прочей рутинной работой на благо Государства. Борис считал, что ему крупно повезло попасть после штаба по надзору и воспитанию именно в полевые войска. Большинство выпускников оставались в городе для обеспечения безопасности мирного населения, а эта работа была гораздо сложнее и опаснее. Террористы планировали свои атаки именно на большие населённые пункты, в которых жили обычные мирные люди, запуганные и загнанные в свои дома постоянной угрозой налётов. Как раз в такой город ему надо было сейчас вернуться и попытаться начать свою жизнь уже не в качестве старшего сержанта Арсеньева, а простым гражданином Союзного Государства.

Дорога до станции была знакома, но Борису казалось, но он идёт по ней впервые. Кое-где путь ему преграждали тягучие весенние лужи, пытаясь поймать его в свой коричневый холодный плен. Борис так боялся опоздать на рейс, что не обращал внимания на промокшие ботинки и брюки, с каждым шагом впитывающие всё больше грязи. На всём пути ему не встретилось ни одного человека, только несколько точек саморегистрации, требующие немедленно приложить палец и сообщить свой внутренний код. Когда Борис, наконец, добрался до станции, он обнаружил, что до его рейса оставалось чуть больше часа. На платформе тоже было пустынно. Борис не привык находиться в одиночестве, и ему стало немного неуютно. К тому же, рюкзак за спиной был явно слишком лёгким для его плеч, 15 лет таскавших на себе неподъёмное военное оборудование. От станции один раз в день отправлялся электролёт, который должен был доставить Бориса на промежуточный пересадочный узел, откуда уже можно было попасть в столицу.

Стойка саморегистрации никак не хотела пускать его на полосу, несмотря на то, что он несколько раз прикладывал палец и сообщал свой внутренний код. «Ваш рейс отправляется через… 57 минут. Просьба покинуть станцию. Доступ будет открыт через… сорок две… минуты… тридцать девять… секунд», – сообщил механический голос. В конце концов, игнорируя отчаянный писк автомата, Борис прошёл на полосу и уселся прямо на старый, изрытый трещинами асфальт. Патруль не заставил себя долго ждать. Ровно через 5 минут 00 секунд приехал самоизолятор (Борис отметил про себя, что это модель 185-СБ004, оснащённая гипнолучами и парализующим газом) и вежливо попросил в очередной раз саморегистрироваться. После прохождения всех формальностей самоизолятор радушно распахнул свои двери и сообщил, что: «Предупреждение о необходимости покинуть зал прилёта было выдано гражданину Борису Арсеньеву, внутренний код 152-АН1021, в 13 часов… ноль две минуты. Требование Комитета Правительства по контролю за передвижением населения выполнено не было. Данное нарушение подразумевает штраф в размере четырех миллионов ГКБ, либо обездвиживание на срок до 24 часов». Выбор был очевиден. Обездвиживаться Борису не хотелось, тем более что до рейса оставалось чуть больше получаса. Да и деньги у него были: за всё время службы он не потратил ничего из того, что полагалось ему в качестве ежемесячной оплаты и, к тому же, за ранение в бою ему выдали неплохую компенсацию. Борис приложил палец к устройству приёма средств от населения и, дождавшись подтверждения списания, покинул взлётную полосу, чтобы вернуться ровно через 15 минут.

Попасть в столицу было непросто. Через каждые 15 километров Бориса просили пройти процедуру саморегистрации, а на некоторых пунктах нужно было сдать дополнительный биоматериал. Через сутки, окончательно вымотанный и голодный, Борис всё-таки вошёл в двери столичной Станции номер два по приёму и распределению населения. В зале было пусто, только несколько человек в чёрной одежде, с чёрными рюкзаками и в чёрных масках стояли возле пунктов самонаправления и что-то нажимали на экранах. Несмотря на отсутствие толпы, Бориса распределили только в пятый поток на выход, предварительно выдав средства самомаскировки – чёрную шапку, чёрную маску и чёрные перчатки. Борис сначала хотел запихнуть их поглубже в рюкзак, но, вспомнив, что повторное нарушение правил Комитета по контролю передвижения карается обездвиживанием на неделю, решил не рисковать. В конце концов, он привык к униформе, не так уж она и неудобна.

Навигатор барахлил и никак не хотел показывать дорогу к дому, из-за чего Борису пришлось долго плутать по городу. Каждый раз, когда он сворачивал не туда или пропускал нужную улицу, саморегистраторы предупреждали его о неверном маршруте, угрожая штрафами за нарушение правил передвижения. Воспитание в штабе, а потом и на фронте приучило Бориса к постоянному контролю и беспрекословному выполнению любых приказов, но никогда в жизни это не казалось таким сложным и бессмысленным. Одно дело слушать команды живых людей и совсем другое – подчиняться бездушным машинам, ведущим себя как-то слишком нагло и агрессивно.

В городе, как и ожидалось, было больше войны, чем на фронте. Сцепившиеся друг с другом дома плакали слезающей штукатуркой, на покорёженных разломленным асфальтом дорогах то и дело прогдядывали чёрные рты трещин, поймавшие незатейливый городской мусор. Тишина затаившихся улиц врезалась в уши, свербила, выворачивала наизнанку барабанные перепонки сильнее, чем разрывающиеся на войне снаряды. В городе ломалось всё – приборы, люди, явления – всё было неправильным, необъяснимым, чужим. Время впиталось в рыхлые влажные стены, застряло в незакрытых подвалах и узких подворотнях, запуталось в оборванных проводах, свисавших с ржавых столбов, – и остановилось. И только небо, опасливо выглядывающее из-за железных крыш, подозрительно гладкое и не к месту голубое, напоминало, что в мире ещё остались краски, кроме светло– и темно-серой. Город пах гнилым кирпичом и так и не наступившей весной.

Борис чувствовал какую-то необъяснимую тревогу и хотел поскорее добраться до спасительных стен своей квартиры, но дома, похожие один на другой, обступили его со всех сторон и, кажется, были готовы навсегда запереть его в своих холодных облезлых стенах. В пятый раз пройдя по одной и той же мёртвой улице, заканчивающейся тупиком, Борис остановился и стал отчаянно озираться по сторонам в поисках хоть чего-то, что могло бы помочь ему выбраться из этого кошмара. Кто знает, сколько бы ещё ему пришлось стоять здесь, привлекая внимание мобильных саморегистраторов и патрульных дронов, если бы что-то вдруг не бросилось ему в глаза. Какое-то чувство внезапно поднялось с самого дна полустёртой памяти, и он остановился, пытаясь поймать и хоть немного осмыслить его. Напротив, через дорогу, виделся небольшой холмик, полностью заросший сухой прошлогодней травой и пестревший разноцветным мусором. Это место казалось неожиданно знакомым. Да, это оно! Именно здесь они с кем-то, может быть с дедом, в той, другой, жизни, катались с горки зимой. Кажется, летом отсюда хорошо было видно облака и ласточек, пролетающих в воздухе, можно было почувствовать запах свежей травы и, вдыхая его, ничего не делать, просто сидеть на земле, есть чипсы, купленные в киоске неподалеку, и смотреть веселые картинки на старом телефоне с треснутым экраном.

Борис всеми силами пытался отогнать от себя это воспоминание, но оно упорно лезло ему в голову, как танк, сносящий все на своем пути.

Вот они с кем-то сидят и болтают обо всём на свете, и этот кто-то вдруг спрашивает серьёзно:

– Ты вот, Борька, вырастешь, кем станешь?

– Я, деда, сначала буду учёным, а как мне надоест, стану художником.

– Художником? – дедушка всыкидывает брови в притворном удивлении. – И что же ты будешь рисовать?

– Слона!

– Слона? – опять переспрашивает дед. – С хоботом?

– Конечно! С двумя! Нет, со стоимя хоботами, – хохочет Боря. Дед замечает, что передний борькин зуб уже выпал и оставил на своём месте огромную щель, от которой его улыбка становилась ещё более трогательной и беззащитной.

– С сотней, правильно говорить, с сотней хоботов, – назидательно говорит дед.

– А помнишь, мы зимой здесь с горки катались? – Боре не нравится, когда его поправляют, и он меняет тему разговора. – А мы ещё пойдём?

– А как же, и Настю с собой возьмём.

Боря хмурит лоб.

– Не, Настю не надо, она плачет всё время.

– Ну не надо так не надо. Вдвоём пойдём, как настоящие мужчины.

– А зима скоро?

– Не, Борь, не скоро. Вот сейчас весна закончится, потом лето, осень, а потом уж зима. Ты потерпи немножко. Хочешь, я тебе велосипед куплю? Будешь на нём кататься летом.

– Лучше, деда, слона. Я на слоне кататься буду, – и Боря опять заливается задорным безмятежным смехом. – А помнишь, деда: «А слониха, вся дрожа, так и села на ежа». А медведи там на велосипеде ехали, да? Деда, а почитаешь мне перед сном ещё про Тараканище?

– Борь, давай я тебя научу самому читать?

– Не, читать скучно, я лучше рисовать буду. Вот ты старый вырастешь, забудешь, как мы с тобой с горки катались, а я приду к тебе и нарисую, и ты вспомнишь. И скажешь, я хороший художник, или нет. А снег как нарисовать? Просто белым? Так он же не белый, он… как это…? Пелрамудровый, вот!

– Приходи, Борис. Что бы ни случилось, нарисуй и снег, и слона, и нас с тобой на горке. Обязательно приходи ко мне, обещаешь?

– Нет, дед, я больше никогда к тебе не приду! Я больше никогда не смогу посмотреть в твои мерзкие остекленелые глаза и нет никакой разницы, что ты мне скажешь. Я точно знаю, что стану отличным художником и даже твоя гнилая кровь, текущая сейчас во мне, не сможет остановить меня. Я не просто не приду, я вычеркну тебя из своей жизни, как будто никакого деда у меня и не было никогда.

Борис не помнил, что он ответил деду в тот раз, но если бы он в этот момент встертил его здесь, он бы сказал ему именно эти слова. Тоска накрыла Бориса еще сильнее и чтобы побыстрее отогнать ее, рн решил вернуться к поискам дома. Нужно было ещё немного напрячь память и заставить её, вместо неработающего навигатора, быть его поводырём. Борис огляделся по сторонам. Вот эта горка, и значит, дом должен быть где-то рядом. Кажется, в этом месте они с матерью переходили через дорогу, и она крепко держала их с сестренкой за руки, потому что тогда по улицам ещё ходили машины. Потом они, вроде, останавливались у киоска, где продавались невиданные и запретные для него и сестры сокровища – игрушки, мыльные пузыри, карточки с героями детского телеканала «Веснушка» и даже разноцветные фломастеры – такая вожделенная мечта маленького Бориса. На эти безделушки у матери никогда не было денег, и она ещё крепче хватала детей за руки и тащила их к дому, который отсюда уже было хорошо видно.

Да, точно, это здесь, прямо за углом. Киоска уже не было, и на его месте возвышались сваленные в кучу железки, уже успевшие порасти толстым налётом ржавчины. Борис перебежал через дорогу, не обращая внимания на недовольно пищащие саморегистраторы, перепрыгнул помойную яму, пнул крысу, путавшуюся под ногами, и тут же наступил в какую-то вязкую коричнево-зелёную жижу. Всё это не имело никакого значения, ведь впереди дом и новая жизнь, в которой он обязательно станет художником и нарисует слона со стоимя хоботами на пелрамудровом снегу.

2

В доме был один подъезд, дверь в который не закрывалась и косо висела на одной петле, грозясь в любой момент отвалиться. Лифт, конечно же, не работал, точнее, его вообще не было, только пугающая шахта зияла посреди лестничной клетки, как пищевод какого-то гигантского животного. Борис покосился на неё и стал подниматься по лестнице, методично отсчитывая пролёты. На нужном ему десятом этаже, как и на всех остальных, царил полумрак, разорванный на части тревожным светом красных диодов, установленных над каждой дверью. Этот свет означал, что дверь заблокирована, и открыть её можно только по специальному заявлению, то есть практически, никогда. Борис достал микропропуск, выданный ему вместе с маршрутным листом ещё на фронте перед поездкой, и приложил его к контрольной панели. В ответ он услышал недовольный писк и механическое сообщение: «Устройство не зарегистрировано для прохода в данное помещение. Осталось две попытки». «Две попытки, а потом что? – мрачно подумал Борис, – Штраф? Обездвиживание? Самоликвидация?» Он вспомнил слова полковника Петренко. Вдруг ему действительно нечего делать в тылу? Вдруг этот непривычный и враждебный мир никогда не примет своего блудного сына, двадцать четыре года назад покинувшего отчий дом? Что, если он так и останется стоять здесь, возле наглухо закрытой двери, дожидаясь, пока за ним не пришлют самоизолятор, который обездвижит его навсегда? Борис зачем-то поправил маску, натянул поглубже шапку и приложил пропуск ещё раз.

«Проход гражданину Арсеньеву Борису, внутренний код 152-АН1021, разрешён, – неожиданно сообщило устройство, и светодиод замигал зелёным, – Дверь будет разблокирована на десять секунд. Начинаю обратный отсчёт. Девять….» Борис не стал дожидаться восьми и стремительно влетел в свою новую старую квартиру.

Оказалось, что его возня за дверью привлекла внимание остальных жильцов. Из коридора робко высовывалась наспех причёсанная голова старушки в тусклой застиранной кофточке, а чуть дальше стоял старичок в чёрных дырявых брюках и неожиданно белой рубашке, застёгнутой через одну пуговицу. Борис не был готов к такому радушному приёму и выпалил то, что первым пришло ему в голову: «Гражданин Борис Арсеньев, уволенный в запас 21 марта 2060 года, на место постоянного проживания прибыл!» Старик приосанился и неспешно подошёл к Борису.

– Арсеньев, значит, – сказал он, как будто у него ещё оставались сомнения. – А я Егор Семёнович Михайлов, а вон супруга моя, Юлиана Павловна, тоже, значит, Михайлова. Добро пожаловать домой, гражданин Арсеньев. Самодезинфекцию прошёл?

Не дожидаясь его ответа, Юлиана Павловна полетела к Борису с дезинфекционной лампой и бутылкой какой-то прозрачной жидкости, подозрительно напоминающей простую воду. Совершив несколько неуверенных движений лампой и окропив Бориса обеззараживающим раствором, Юлиана Павловна отступила, боязливо поглядывая на нового жильца.

– Это… Куда мне пройти? – неловко переминаясь с ноги на ногу спросил Борис.

– А ты что ли не помнишь? – удивлённо взглянул на него Егор Семёныч. – Ты же, вроде, местный, ну, тутошный?

– Я не помню уже… Я мелкий был, – ещё более неловко ответил Борис.

– Сынок, налево дверь, – Юлиана Павловна вдруг подала голос с другого конца коридора. – Мы там тебе мебель кое-какую оставили, кровать, стол, на первое время хватит. Покушать только нету, извини, наборы только вечером доставят. Ты бы себе тоже заказал, а то ещё сутки голодным просидишь.

Борис поблагодарил хозяйку, прошёл в свою комнату и повалился на узкую кровать, не замечая жёсткие пружины, острыми зубами вонзающиеся в рёбра. Спать теперь можно было сколько угодно, и он моментально отключился, опустошённый обнажившейся реальностью новой жизни.

3

Борис проснулся от нестерпимой боли в спине, разливающейся по всему телу. Ранение чутко отреагировало на долгую дорогу и сон в неудобной позе, и ему пришлось несколько минут неподвижно полежать в неуютной кровати, прежде чем он смог заставить себя встать. Следующим после боли чувством был голод. Борис даже не помнил, когда доел последние припасы из своего военного рюкзака, видимо, это было ещё до прилёта в город. Надо было срочно найти еду, и он, пошатываясь, встал с кровати. Ранение выдало очередную порцию боли и на этом успокоилось, дав ему небольшую передышку перед следующей атакой. Борис осмотрел своё новое жилище. После общих помещений штаба по надзору и воспитанию и просторов военных казарм оно казалось совсем крохотным. Всего пять шагов отделяло одну стену от другой, до даже эти шаги было сложно сделать из-за неумело расположенной ветхой мебели: кровати с продавленным матрасом, неусстойчивого стола из непонятного материала, стула с кривыми ножками и скрипучим сиденьем и перекошенного шкафа без одной дверцы. Но Борис был рад и этому. В конце концов, нынешние жильцы квартиры могли бы вообще ничего ему не оставить, кроме неожиданно ровных квадратиков линолеума на полу.

Квартира пахла заспанным бельём и немытыми полами. Странно, но Борис совсем её не узнавал. В большой комнате, кажется, приходилось ютиться им вчетвером, а в той, куда его поселили, жил дед. Но память на этом давала сбой, и Борису никак не удавалось нащупать хоть какую-то зацепку, с помощью которой можно было бы начать раскручивать клубок воспоминаний. В чём Борис был уверен, так это в том, что в комнату деда его никогда не пускали, она была постоянно заперта, и детям нельзя было даже приближаться к её дверям. По странной иронии, сейчас это помещение было полностью в его распоряжении, и теперь другим жильцам придётся стучаться, чтобы их пустили в него.

За едой логично было идти на кухню, но сначала Борис завернул в санузел, где убедился, что воду ещё не дали, и спуск не работает. Немного сконфуженный, он как мог убрал за собой и, стараясь не сильно шуметь, направился на поиски пропитания. Огромное эркерное окно кухни, почти во всю стену, было замаскировано дешевыми анимированными обоями, которые показывали три незатейливых унылых пейзажа. Изображение зимнего леса сменялось горной речкой, а потом деревенским садом с яблонями, и так по кругу. Борис задумчиво разглядывал обои, когда в кухню вошла Юлиана Павловна.

– Проснулся, сынок? – по-матерински поприветствовала его она, – Вот и хорошо, видно, что отдохнул, посвежел, – от её вчерашней робости, кажется, не осталось и следа, – Ты насчёт туалета не волнуйся, мы редко смываем, воду сейчас только на два часа дают. Но своё-то не пахнет, правильно, сынок? – она рассмеялась уютным старушечьим смехом.

– Спасибо, – почему-то ответил Борис, – Юлиан Пална, а как тут поесть найти?

Старушка оживилась.

– Сейчас, сейчас, всё закажем, только доставка к вечеру будет, ты уж потерпи, сынок.

Юлиана Павловна подвела его к квадратной дверце в стене, снабжённой небольшим экранчиком.

– Это наша точка самообеспечения. Каждый день утром выбираешь набор продуктов, а вечером его доставляют, прямо через это окошко, – деловито рассказывала она. – Есть наборы номер один, два и три. Мы с Егор Семёнычем раз в неделю второй заказываем, а в другие дни третий, пенсионные-то небольшие, – смущённо пояснила она.

– Так, значит, третий самый дешёвый? – уточнил Борис.

– Да, но там есть-то нечего, – старушка включила экран, – Вот посмотри картинки, тут всё нарисовано.

На экране высветились изображения продуктов, при нажатии на которые уже знакомый механический голос зачитывал их описание. Юлиана Павловна со вкусом комментировала каждую картинку, как будто это были её старые знакомые, или близкие родственники.

– Вот тут хлеб 100 граммов, сорт третий, вроде как из шелухи. Потом: продукт масляный, жиросодержащий. На хлебушек намажешь – и есть можно. Потом: напиток чайный, 250 миллилитров, на вкус как вода, но чистый, мы с Егор Семёнычем не жалуемся. Крупа перловая, 50 граммов, я из неё супчик варю, масляного продукта добавляю и вот ещё мясной продукт механической обвалки, его тоже в супчик: от пёрышек очистить, проварить хорошенько, и готов обед, с хлебушком если кушать, то вкусно… И ещё фрукты сушёные, 50 граммов, но ты с ними осторожнее, грязные они, земли много, песка, черви иногда попадаются. Я эти фрукты замачиваю, когда вода есть, вся грязь-то и всплывает. Можно компотик, например, сварить, если воды не жалко. Да, сынок, ты не забудь: плиту включают с шести до восьми, две конфорки. На одной я буду готовить, на другой – ты. Да ты не бойся! – улыбнулась она. – Научу тебя, не переживай! – и старушка как-то по-матерински и задорно похлопала его по плечу.

Борис ещё несколько минут потыкал в картинки на экране, но так ничего и не понял, кроме того, что всё ещё ужасно голоден и внутренне был готов смириться даже с масляным жиросодержащим продуктом. В конце концов, он решил на первое время сэкономить и заказать набор номер три, заплатил тридцать пять тысяч ГКБ и с тоской отметил про себя, что доставят еду только через шесть с половиной часов.

Его раздумья прервал голос Егора Семёныча, прогремевший на всю квартиру: «Бабка! Иди сюда! Правдин выступает!» Юлиана Павловна заохала, бросила тряпку, которой она что-то вытирала со стола, и суетливо пошаркала в свою комнату. Борис тоже хотел послушать речь президента и пошёл к себе.

Его транслятор уже подключился к государственной сети Катюша и передавал изображение правительственного здания на фоне белоснежного флага Союзного Государства. Заиграли знакомые торжественные аккорды гимна, и картинка сменилась. За огромным деревянным столом, на фоне золотого герба, сидел плечистый человек в строгом костюме и в тёмно-синем галстуке. Его лицо было серьёзным и грубоватым, но в то же самое время странно располагающим к себе и моментально вызывающим безусловное доверие.

– Внимание! Выступает Президент Союзного Государства Виктор Васильевич Правдин! – объявил диктор за кадром. Сразу за этими словами президент начал свою речь. Когда он говорил, его лицо как будто бы разрезалось на две части острой линией тонких губ.

«Уважаемые сограждане! Дорогие друзья! Наша страна готовится к самому важному празднику для каждого из нас: Дню Великого Освобождения. Знаю, что вам нелегко приходится в это неспокойное время, когда угроза с запада и востока не даёт нам мирно жить, работать и воспитывать детей. Каждый день наши доблестные бойцы задерживают сотни иноагентов, пытающихся прорваться в мирные города и уничтожить их изнутри. Каждую ночь наша техника обезвреживает десятки бомбардировщиков террористов, готовых сбросить снаряды и капсулы с ядом на наши с вами дома. И каждый день вы, простые граждане, сами того не замечая, боретесь с этими преступниками, которых сложно даже назвать людьми. Да, вам приходится обеспечивать маскировку, ваши двери постоянно закрыты для врага, вы иногда недоедаете, и не всегда в ваших жилищах есть тепло и вода. Но, дорогие друзья, в этом и есть смысл Великого Освобождения – потерпеть немного, чтобы вскоре Государство смогло побороть всех тех, кто посягает на нашу честь и достоинство. Я как избранный вами Президент Союзного Государства обещаю вам, что ни один враг не сможет сломить наш крепкий боевой дух. Как сотни лет назад наши предки сражались за свою землю, так и мы продолжаем их дело и день за днём повторяем их подвиг. Сейчас я хочу объявить вам о принятых мной решениях: во-первых, в этот День Великого Освобождения, как и в прошлые годы, двери ваших квартир будут разблокированы, и вы сможете лично поздравить своих родных и близких с нашим общим праздником. График выхода и прихода будет доступен на Государственном информационном портале. Во-вторых, я принял решение накануне праздника выдать каждому из вас дополнительный продуктовый набор номер два. Проведите этот день за семейным столом, вспоминая наших предков, для которых такая еда была непозволительной роскошью. Спасибо вам, дорогие сограждане! Помните: освобождение – это дело каждого из нас, только вместе мы сможем выстоять и сохранить наше Государство для следующих поколений.»