Текст книги "Птицы молчат по весне"

– Ваша красота, – сказал, наконец, Вацлав Брониславович, – не позволила мне сразу справиться с собой. Я действительно был очарован вами. Но… Я не имел права так поступать, пользоваться вашим доверием и ситуацией, в которой вы оказались. Вы бы потом не простили меня, Анна Алексеевна.

– Так значит, вы уже любите кого-нибудь? – дрожащим голосом спросила она. – Ваше сердце занято не мною?

Он не ответил, лишь утвердительно наклонил голову. Анна чувствовала нервную дрожь в коленях и пальцах; ей захотелось закутаться в кучу одеял, забиться в какую-нибудь нору, подальше от глаз всего мира. Если бы здесь, под диваном, в полутёмной гостиной было бы отверстие в полу – она бы с удовольствием юркнула туда, чтобы никогда больше никому не показываться… Особенно князю Полоцкому.

– Анна Алексеевна, поймите меня правильно. С той минуты, когда вы появились на пороге моего дома, вы останетесь под моей защитой до тех пор, пока будете в ней нуждаться. Мы уедем в моё имение, там вы будете жить. Вас никто не найдёт. Никто, никогда не причинит вам вреда…

Он говорил именно то, что Анна намечтала себе, пока пряталась в зарослях смородины, пока сидела на полу в нетопленой сторожке или пока тряслась в крестьянской телеге под дождём. Но в его голосе слышались вежливость и участие, он готов был защитить знакомую даму и вёл себя, как подобает благородному человеку. Благородному, а не влюблённому.

– К чему всё это? – прошептала Анна, обхватив себя руками. Её знобило от утомления всё больше и больше. – Зачем вам заботиться обо мне, если я вам безразлична? Ведь ваша возлюбленная будет против присутствия чужой женщины в доме. Я не желаю мешать чужому счастью.

Глаза Полоцкого сверкнули сумасшедшей молнией при этих словах, он снова начал было что-то говорить – но Анна уже не могла слушать и не в состоянии была смотреть в его сторону. После суток, что она провела без сна, после нападения разбойников, пожара, дороги в город и, наконец, того, что произошло между ней и князем, сил у неё оставалось всё меньше. Свинцовая усталость сковала не только тело, но и разум. Она почувствовала, как голова её буквально падает на грудь; Анна подобрала ноги и упёрлась лбом в скрещённые ладони.

– Простите, князь, – пробормотала она. – Простите, я не слышала, что вы сказали…

Полоцкий умолк, вгляделся в неё, затем быстро вышел. Он воротился с большим тёплым одеялом в руках; Анна уже почти спала, свернувшись клубком на диване. Вацлав Брониславович закутал её поплотнее, легко поднял на руки.

– Я устрою вас в спальне: там натопили, вам будет тепло и удобно, – прозвучал над её ухом ровный голос. – Не беспокойтесь больше ни о чём.

Анна уже и не смогла бы побеспокоиться ни о чём на свете: тяжёлый, тёмный сон без сновидений накрыл её и понёс, покачивая, будто безбрежный океан уносил от берега утлую лодочку…

Глава 4

Стоял туманный зимний день, накрывший Петербург низкими тучами, точно пуховым одеялом. Из туч беспрестанно сыпались мягкие крупные снежинки, они собирались в сугробы, которые, на радость ребятишкам, сплошь усеяли улицы: дворники не успевали убирать снег. Угрюмые тёмные громады каменных зданий, тоже припорошённые снегом, казалось, спали – чтобы вскоре ожить, осветиться светом из окон, наполниться голосами и музыкой.

Снег был мягкий, пушистый; он не скрипел под ногами прохожих, а создавал иллюзию бесшумных шагов. Все звуки в городе приглушил снегопад, но тишина не была безжизненной – напротив, она навевала приятное утомление и спокойную дремоту.

Недалеко от Сенной по протоптанной в снегу дорожке с трудом двигалась молодая женщина, одетая весьма скромно, закутанная в пелерину и большую чёрную шаль. Она шла, низко опустив голову, словно боялась, что какой-нибудь прохожий заметит её и узнает.

В Столярном переулке она постояла недолго, бросила взгляд направо, и, оглянувшись на окрестные здания, сверилась по номерам, далеко ли ещё идти. Ей нужен был дом, где в одной из квартир можно было получить денежную ссуду под залог золотых, серебряных и прочих ценных вещей. Заклады принимались, начиная с восьми часов утра, а так как, по зимнему времени, уже в пятом часу начинало темнеть, женщина торопилась. Спотыкаясь в снегу, она пробралась по узкой тропинке к трёхэтажному тёмно-серому дому, который показался ей ещё более угрюмым, чем его собратья.

Она постояла ещё немного, собираясь с духом. Деньги были очень нужны. И даже если сегодня задуманное ею предприятие увенчалось бы успехом – неизвестно, что из этого могло выйти впоследствии. Она была должна хозяйке квартиры, где нанимала комнату. Та была вовсе не сурова, но позволять себе жить в долг дама не намеревалась. И так дела шли хуже некуда.

Беспечные дворники оставили участок перед домом совсем нерасчищенным – тропинка, что вела к парадной лестнице, была столь узка, что в ботинки женщины набралось порядочно снегу, пока она, наконец, доковыляла до двери.

На лестнице было полутемно; отворил сам хозяин. Это был мужчина средних лет, высокий, весьма полный, со строго поджатыми губами, тщательно подстриженными усами и бакенбардами, в опрятном сюртуке. Медная табличка на двери оповещала посетителей, что звался он господином Дорошкевичем В. И.

Дорошкевич важно и сухо кивнул, пропустил гостью в идеально прибранную приёмную комнату – и тут только, при скудном свете угасающего дня узнал посетительницу.

– А, это вы, госпожа Калинкина! Надеюсь, пребываете в добром здравии?

– Да… Я заклад принесла, – ответила дама, названная Калинкиной.

– Как так, опять заклад? – с досадой вопросил он. – Так ведь ваши прежние заклады всё ещё не выкуплены – и вы же просили меня их не продавать! Помилуйте, как же я теперь могу иметь с вами дела? Я, знаете, во всём люблю порядок, а то что же-с?

– Да… Всё так… – робко произнесла дама. – Мне, Валериан Иванович, больше не к кому пойти. Мне вас только и рекомендовали, а больше я никого не знаю…

– Могли бы отправиться в ломбард, что рядом с Гостиным двором, – равнодушно посоветовал ростовщик. – Там и дадут вам больше.

На лице Калинкиной изобразился испуг.

– Рядом с Гостиным двором? Ах, нет, нет! Туда никак нельзя! – воскликнула она.

Дорошкевич пожал своими жирными плечами.

– Не знаю, право, на что вы рассчитываете, – произнёс он. – Я вещь, разумеется, приму-с… Но ваши прежние заклады, стало быть, держать уж более не буду-с. Не обессудьте-с.

Посетительница огляделась с тоской. Она всё ещё как бы не понимала до конца, что это происходит именно с ней, да не во сне, а наяву. У неё в глазах светилась какая-то неясная надежда – вдруг её дела как-то да образуются?

– Валериан Иванович, – проговорила она умоляюще, – мне теперь денег надо… Очень! А крест я выкуплю, клянусь! Не продавайте, Христом-Богом прошу – он мне от папеньки ещё достался!

Говоря это, посетительница подошла совсем близко к Дорошкевичу, так что тот, не теряя достоинства, немного попятился.

– Вы, сударыня, ежели рассчитываете своею красотой меня растрогать – напрасно-с! – он наставительно помахал пальцем перед её лицом. – Всякий знает, что Дорошкевич дела ведёт с толком-с! И ни слезами, ни обещаниями меня не проймёшь!

Калинкина почувствовала, что он был прав: ростовщик возвышался перед ней, точно огромная каменная глыба – проще было бы растрогать фонарный столб, чем его. Она вся поникла, отвернулась и, казалось, готова была уже выйти из комнаты, но одумалась и дрожащими руками расстегнула ридикюль.

– Вот оно, последнее, – упавшим голосом произнесли она, протягивая ростовщику золотой крест на цепочке.

Это, правду говоря, была не последняя её драгоценность. Первым в шкап ростовщика отправилось за бесценок обручальное кольцо – наименее дорогая для дамы вещь. Потом – серьги с рубинами. Она пыталась откладывать деньги, беречь их, но никак не выходило. Помимо рубиновых серёжек и отцовского креста, она владела ещё изящным золотым браслетом, украшенным тремя жемчужинками. Но посетительница ни за что не рассталась бы с этой вещицей, так как браслет был ей особенно дорог – насколько она знала, отец подарил маменьке этот браслет в день рождения их единственной дочери – её самой.

Дорошкевич опытной рукой ощупал драгоценность, поднёс к глазам: крест был небольшим, но золото явно чистое, без обмана.

– Ну, что же… Тридцать рублей вам можно тотчас получить, коли изволите-с.

– Как так, только тридцать? – вскрикнула Калинкина. – Да ведь он в лавке все восемьдесят стоит! Побойтесь Бога, Валериан Иванович!

– Как же, вы ведь и прежние заклады выкупать не спешите? А я в долг уж всяко не раздаю! Жить-то на что-то нужно? И проценты вперёд, только так-с!

Выяснилось, что бедной даме приходилось получить всего двадцать восемь рублей за отцовский крест, коли прибавить проценты. Она стояла, опустив голову: снова, как и много раз до этого, ей почудилось, что всё это происходит не по-настоящему, а в каком-то дурном сне. Ведь не могло же всё это: безденежье, квартира, хозяйка, ростовщик и заклады – случиться именно с ней!

Валериан Иванович же, подобно многим своим товарищам по ремеслу, давно уже выучился безошибочно угадывать, только увидев посетителя, кто перед ним и как можно обойтись с человеком к наивыгоднейшей для себя пользе. Эту даму, называемую Калинкиной Анной Алексеевной, к нему направила добрая приятельница, пользуясь полной и совершенной наивностью молодой «барыньки». Ту следовало как можно сильнее «ощипать», пока дамочка не начала разбираться, что к чему. Дорошкевич, впрочем, и без подсказок приятельницы полностью угадал бы, какого рода посетительница перед ним. Явно родилась в прекрасной семье, выросла в неге и холе, жизни не знает, привыкла, что деньги появляются из кошелька, как только в них возникнет надобность. Прежняя её судьба была сокрыта завесой тайны, однако Валериан Иванович предполагал, что барынька либо стала жертвой какого-нибудь лихого проезжего гусара, увезшего её из отчего дома, либо сбежала от мужа. То и другое он встречал весьма часто у своих клиенток из хорошего общества.

Печальная судьба такой бедняжки тоже была частенько предопределена, особенно ежели та была молода и хороша собой. Хотя бывало и так, что обманутый муж или разгневанный отец всё-таки забирал несчастную жертву в родное гнездо. Хуже всего приходилось тем, у кого, помимо прочего, на руках ещё оказывался младенец, прижитый от ветреного bel-ami. Таких детей чаще всего приходилось подбрасывать к дверям приютов или отдавать на воспитание, платить за которое жертве обстоятельств было обычно нечем.

Нынешняя посетительница, однако, держалась по сравнению с другими даже с каким-то мужеством. Она ни разу не пролила ни слезинки в комнате сурового Валериана Ивановича, а ещё она считала ниже своего достоинства долго спорить и торговаться.

Она всё-таки взяла деньги, хотя руки её и дрожали, расписалась о получении и поблагодарила ростовщика. Дорошкевич, не меняя назидательного тона, напомнил о сроках выкупа и пожелал посетительнице «полнейшего здравия и благополучия».

Когда же она вышла, совсем завечерело. Теперь, сквозь мглу и снегопад, даме предстояло добраться до того места, которое в последние месяцы стало для неё домом. Идти надо было далеко. В задумчивости она отправилась было пешком, но не прошла и четверти часа, как совершенно утомилась и запыхалась: пробираться в её скромных ботиночках по рыхлому снегу оказалось слишком трудно. Калинкина окликнула извозчика – тот помог ей взобраться в сани и даже предложил накрыться потёртой меховой полостью.

Дама сошла на Средней Колтовской, что располагалась на Петербургской стороне, неподалёку от реки Ждановки. Здесь были узкие, тихие улочки с деревянной мостовой, семейные домики с небольшими садиками, собственными цветниками и палисадниками – а вот доходных, многоэтажных домов, напротив, в этом месте отродясь не бывало. Калинкина, порядком измученная путешествием, постучала в один из таких ладных, в пять окошек, домиков с мезонином. Однако по сравнению с другими этот дом был даже несколько больше и значительнее на вид. Наворотная дощечка гласила, что там проживала вдова коллежского секретаря Аграфена Павловна Лялина.

Дверь отворилась, прежде чем госпожа Калинкина успела поднять руку и постучать. Появилась сама хозяйка: высокая, стройная женщина лет сорока, с прямой спиной и тонкими руками, очень изящно сложенная. Одевалась она весьма просто, но со вкусом, и походила гораздо более на представительницу обедневшего дворянского рода, нежели на мещанку. Её белокурые волосы были уложены в высокую причёску, волосок к волоску, кожа, несмотря на возраст, оставалась ещё вполне гладкой, тонкие губы часто улыбались, а большие серые глаза слегка щурились: Аграфена Павловна была близорука.

– Вот и вы, моя хорошая! Неужели всё-таки отправились туда? Зачем же утруждаться, да ещё в такую погоду?! Я бы подождала с оплатой…

– Нет, Аграфена Павловна, даже не говорите! Я не стану жить в долг! – ответила госпожа Калинкина, позволяя увлечь себя в небольшую, чистенькую комнату, представлявшую собой отличный образец мещанской гостиной. Пианино, вязаные салфеточки, бесчисленные безделушки составляли, видимо, особую гордость хозяйки дома.

– А то дело, о котором вы упоминали? – осведомилась Аграфена Павловна.

Постоялица на мгновение смутилась.

– Я… Я пока не хотела бы…

– О, не беспокойтесь, дорогая Анна Алексеевна! Я вовсе не собираюсь выпытывать ваши тайны – просто-напросто мне очень хочется помочь вам!

Однако госпожа Калинкина опустила глаза и не прибавила ни слова. Хозяйка дома несколько мгновений испытующе наблюдала за ней, а потом, как ни в чём не бывало, позвала к столу. Перед ужином постоялица направилась в предназначенную ей комнату, чтобы переодеться.

* * *

В маленькой, опрятной и скромной комнатке наверху, где стояла узкая кровать, небольшое трюмо, несколько стульев и платяной шкаф, госпожа Калинкина в изнеможении прилегла на постель, глядя перед собой остановившимися глазами. Эта чужая убогая комната, чужие люди, любезная, но любопытная хозяйка, безденежье, унижения от ростовщика, которые ей приходилось испытывать… Да ещё постоянный страх неизвестности! «Ах, папенька, папенька! Такой ли жизни вы хотели для меня? Если бы вы знали, к чему приведёт замужество, которое казалось вам такой удачей!»

Анне было сложно вспоминать про тот вечер, когда они с князем Полоцким едва не сделались близки. Она так до конца и не поняла, что между ними произошло: слишком ей не хватало опыта в общении с мужчинами. Полоцкий сказал, что любит другую, стало быть, не может изменить! Но их страстные объятия, его ласки!.. До сих пор Анну бросало в дрожь, когда она думала об этом. В ночь нападения разбойников она в угаре решила, что Вацлав Брониславович любит её больше жизни, но и тут её постигло разочарование. Он отверг её, отверг после того, как она сама к нему пришла.

Но тогда Анна даже не успела почувствовать себя вконец униженной или несчастной: она слишком устала, слишком была измучена. В тот вечер она просто уснула мёртвым сном, будучи не в силах ничего переживать – помнила только, что Полоцкий, кажется, закутал её в тёплое покрывало и уложил в постель, сам же бесшумно растворился во мраке своей неприветливой, пустынной квартиры.

Когда Анна очнулась, она увидела над собой маленькой окошко, в котором неторопливо мелькали пятна фонарей. Она находилась в удобном дормезе, который, мягко покачиваясь, двигался куда-то по ночным улицам. Неужели её куда-то везли?!

Её окатило волной страха – первая мысль была о муже, графе Левашёве, который прознал, где она, и каким-то образом забрал от князя Полоцкого. Графиня уже готова была кричать что было сил, звать на помощь – но тут карета притормозила, свет очередного фонаря упал на жестковатое ложе, и Анна увидела рядом с собой бумагу, которую вначале не заметила.

«Милая Анна Алексеевна, почтительно уведомляю вас, что нашу следующую встречу придётся отложить. Уверяю, что вы в полной безопасности, никто из ваших родственников не узнает о вашем местонахождении, пока вы сами того не пожелаете. Мой Данила доставит вас в имение, где вы получите всё, что потребуется, чтобы чувствовать себя там удобно. Вам предоставят столько прислуги, сколько нужно, каждое ваше желание будет исполнено. Прошу меня простить за внезапное исчезновение, а особенно – за моё недостойное поведение вчера вечером. Свой поспешный отъезд извиняю нежеланием смущать вас и причинять вам хотя бы малейшее неудобство. Надеюсь, в скором времени смогу выразить моё глубочайшее к вам почтение.

Искренне преданный вам князь Полоцкий».

Почтение! Анна смяла это сухое, невыразительное письмо в кулаке. Уж не опасается ли князь, что она станет вешаться ему на шею и молить о любви?! Она почувствовала, как краска гнева и стыда залила ей щёки. Значит, князь Полоцкий просто-напросто сбежал, лишь бы не пришлось видеть Анну и разговаривать с ней при свете дня?

Тут карета вновь мягко тронулась с места; Анну вдруг пробрала дрожь. А куда это её, собственно, повезли? Далеко ли от Петербурга? Князь не написал, где находится это самое имение, как оно называется: она не знала даже, в какую сторону они направились! И этот Данила – на вид такой простодушный деревенский парнишка, а взгляд временами делается острый, холодный, почти как у самого князя! Полоцкий сказал ещё, что полностью ему доверяет…

Анна снова развернула письмо и перечитала. Она не знала почерка Вацлава Брониславовича, не ведала, куда сейчас едет, понятия не имела, когда князь соберётся вновь её увидеть. Да полно, точно ли он отдал такой приказ – отвезти её в имение?! Как она может верить посланию, написанному неизвестно кем, и таинственному «управляющему», с которым совсем не знакома? Если даже собственной родне и любимой горничной не стоило доверять! «Ведь этого слугу могли подкупить, точно так же, как Дениса, Любу, вероятно, и Марфу…» Этот Данила, возможно, завезёт её в какое-нибудь глухое место, и там…

Анна не успела толком выспаться и пребывала до сих пор в нервном возбуждении после встречи с разбойниками, пожара в стрельнинской усадьбе, а затем – ночи в квартире князя. Она попыталась было рассуждать здраво, однако сейчас в голове мелькала только одна мысль: если она хочет жить, надо немедленно бежать, спасаться! Подальше от этого непонятного Данилы, пока он не увёз её в какую-нибудь глушь…

Она поглядела в окно: слава Богу, дормез ещё не выехал за пределы города, так как двигался неспешно. Ей оказались знакомы эти места: похоже, они приближались к Нарвской заставе. Анна призвала на помощь утраченное было самообладание: сейчас она боролась за свою жизнь, а ни волка, ни ворона – её таинственных хранителей – здесь нет.

Надо как-то выскользнуть из кареты: сейчас они движутся шагом, это будет несложно. Анна осторожно приоткрыла дверцу, однако Данила каким-то образом её услышал. Он натянул поводья и спрыгнул с облучка.

– С добрым утречком, барышня! Чего изволите?

Для утреннего приветствия вокруг всё ещё царила полутьма, однако они были не одни: мимо двигались подводы, телеги, повозки – для извозчиков и трудового люда день уже начинался. Присутствие посторонних придало Анне храбрости.

– Какое же это утро? – капризно проговорила она. – Ночь ведь ещё! Я боюсь ночью выезжать из города! Вдруг случится что на дороге?

– У нас кони добрые, карета крепкая; не извольте беспокоиться, Анна Алексеевна, – спокойно ответил Данила.

Отчего этот парень так пристально посмотрел на неё?! Как будто пытался разгадать какую-то тайну! Или же…

– Я замёрзла! – объявила она, стараясь, чтобы голос звучал уверенно и властно. – И страшно хочу пить. Правь, Данила, к какому-нибудь трактиру или чайной, что поприличнее.

Слуга молча поклонился. Анна не знала, конечно, что сказал ему Вацлав Брониславович про неё – если он вообще что-нибудь говорил. Но, похоже, Данила пока не собирался препятствовать капризам барыни. Он усадил Анну обратно в дормез, повернул направо, в какой-то переулок. Там уже был открыт трактир – видимо, для проезжих и извозчиков – и несколько чайных.

Вот и хорошо! Как только они окажутся внутри, ускользнуть будет куда легче: ведь не пойдёт же Данила сопровождать её в клозет!

Сбежать действительно оказалось не так сложно. Правда, Данила велел хозяину усадить барышню за стол в самом углу и спросил самовар; сам же он и не подумал оставить Анну одну. Но на высокомерный вопрос, где она сможет освежиться и поправить кое-какие детали туалета, хозяин с поклоном подозвал супругу, а уж та препроводила Анну в вышеозначенное заведение – для тех посетителей, что почище.

Анна попросила женщину помочь ей и сказала, что вместо возвращения в общий зал ей срочно нужно в обратно в город; слуга же предупреждён и подождёт её здесь, у заставы. Добрая хозяйка, стремясь угодить богато одетой барыне, кликнула своего сына, который как раз собирался ехать. Он предложил Анне свои услуги в качестве извозчика и провожатого, а небольшой шарабан оказался уже запряжён и ждал на заднем дворе.

* * *

Лишь только оказавшись в центре города, Анна перестала опасаться, что Данила догонит её – поначалу она сильно волновалась и всё время прислушивалась. Несомненно, не дождавшись барышню, тот примется её искать… Анна видела, что хозяйка чайной не пошла в зал, а отправилась на кухню. Пока Данила начнёт беспокоиться, пока разыщет хозяйку, пока выяснит, где Анна… Потом ещё ему придётся распрячь лошадь – и он ведь не знает, в какую сторону беглянка уехала, и не станет останавливать все встречные повозки и заглядывать в них!

Чем больше они удалялись от заставы, тем меньше она боялась преследования Данилы. Зато перед Анной во всей красе встал другой вопрос: что же ей теперь делать?

Не доезжая до Гостиного двора, она поблагодарила своего возницу и расплатилась с ним. Анна едва держалась на ногах от усталости и недосыпания. Ужасно захотелось очутиться, наконец, в одиночестве и безопасности, отдохнуть, выспаться – но вот где? У Чернышева переулка Анна подозвала извозчика и велела отвести её на Дворцовую площадь, в дом Кусовникова, где располагался гостиный дом «Европа».

Позднее утро застало её в постели, в богато убранной незнакомой комнате, так что, только открыв глаза, она даже не сразу вспомнила, где находится – а когда поняла, возблагодарила Бога, что, кажется, её больше никто пока не преследовал, и можно никуда не спешить. Почувствовав голод, Анна оделась и спустилась в ресторан – он оказался не менее роскошным, чем комната. Ей подали превосходный омлет с грибами и чашку горячего шоколада; мелькнула тревожная мысль, что денег в её кошельке не так много – их, пожалуй, не хватит надолго! Анна маленькими глоточками пила шоколад, одновременно размышляя: как теперь быть? Вероятно, надо как можно скорее подыскать более скромное жильё! Ну, а что же потом?!

Ах, если бы рядом с нею оказался кто-нибудь взрослее, умнее и опытнее в житейских делах! Кто-нибудь не такой растерянный и перепуганный, кто подсказал бы, как выжить совсем одной, без средств – да ещё сделать так, чтобы Владимир и мачеха не нашли её и не попытались снова уничтожить!

Обращаться к знакомым нельзя – все считают её погибшей. У Анны не было задушевной подруги, которой можно было бы написать и попросить помощи или совета; не было у неё и близких родственников. Где-то в Выборгской губернии, к северу от Петербурга, как она слыхала, жила дальняя родня её отца, Алексея Петровича Калитина. Но Анна никого из них никогда не видела, не знала даже, живы ли эти люди. Да и как их разыскивать, куда именно ехать?

Можно было бы обратиться к доктору Рихтеру и его супруге: доктор дружил с папенькой и всегда очень заботливо относился к сёстрам Калитиным. Однако семья Рихтер обожала графа Левашёва и восхищалась им. Доктор ни за что не поверил бы, что Владимир пытался убить Анну – скорее мог решить, что «бедняжечка Анет повредилась рассудком после того страшного пожара» – и вернул бы её мужу и мачехе. Нет, идти к Рихтерам никак невозможно. Да и остальные их светские приятели и знакомые тоже ни за что не поверят, что граф Левашёв – убийца! Анну сочтут сумасшедшей; а что же ещё им останется думать? Доказательств вины мужа у неё нет. Ничего нет, кроме слов Любы, а Люба вряд ли согласится их кому-нибудь повторить – она сама боится Левашёва, ибо знает, что он способен на всё!

Анна почувствовала, как на глаза навернулись слёзы – она смахнула их сердитым движением. Что толку сидеть здесь и плакать: надо думать, думать! Ей повезло остаться в живых, повезло целых три раза! Значит, она обязательно должна выпутаться; по крайней мере, теперь она свободна от Левашёва, от мачехи, и, даст Бог, никогда больше их не увидит!

И потом – её разговор с князем Полоцким ещё не закончен. До этого момента Анна запрещала себе предаваться унизительному воспоминанию, как её отверг человек, в которого она влюбилась со всей своей девической пылкостью. Но если он к ней равнодушен, зачем же пытался помогать, предупреждал об опасности?

Полоцкий – единственный, кто мог бы рассказать Анне о матери. Возможно, Алтын жива, и князь знает, где она сейчас! А что, если Даниле было приказано отвезти Анну к её маменьке?!

С досады она едва не топнула ногой. Тогда отчего Вацлав Брониславович не поехал с ней сам, не объяснил всё толком, а вместо этого написал невразумительную записку и отправил её неизвестно с кем и неизвестно куда?!

Ну уж, нет! Больше Анна не станет доверять на слово никому на свете! Как только она устроится где-нибудь, наймёт скромную комнату, она напишет Полоцкому, не подписываясь – и предложит встретиться без свидетелей. Больше он не сбежит от неё вот так, молча! Анна заставит его рассказать о матери. В конце концов, она имеет на это право! А потом, если он не захочет её сопровождать, Анна поедет к ней сама…

Она вздрогнула, услышав знакомые голоса, поспешно опустила на лицо вуаль и прикрылась веером. Вовремя! В залу ресторана, громко смеясь и болтая, входила группа молодых людей – по-видимому, они договорились здесь позавтракать. Среди них был знакомый Анне светловолосый граф Шувалов, а с ним ещё один молодой человек в военной форме, имени которого она не могла сразу вспомнить, но точно встречала его раньше.

Господи, какую глупость она совершила, когда приехала сюда! Да этот ресторан, несомненно, посещает половина её петербургских знакомых!

Молодые люди велели сдвинуть несколько столов, приказали подать шампанского – они собирались чествовать кого-то из компании в связи с повышением по службе. Воспользовавшись суматохой в зале, Анна выскользнула из ресторана.

* * *

Вечером того же дня она обосновалась в скромных, но прилично обставленных меблированных комнатах на Гороховой улице. И уже следующим утром обнаружила, что её обокрали: Анна по недомыслию и неопытности не догадалась припрятать получше ридикюль, где лежали её туалетные мелочи и кошелёк с оставшимися деньгами. В отчаянии она кинулась к хозяину и пригрозила тотчас позвать городового и заявить о краже, если ей не вернут ридикюль. Хозяин комнат, уразумев, что пылкая барышня не отступится, сурово допросил половых, убиравших помещения – итогом этого разговора был «внезапно» найденный ридикюль со всеми её вещичками. Вот только денег в нём не оказалось.

Предаваться новому отчаянию было некогда; Анна поняла, что сделала большую ошибку, остановившись одна в таком месте. Её богатое платье и драгоценности слишком привлекали внимание – сегодня у неё украли ридикюль, завтра утром она не обнаружит ни одежды, ни ботинок, ни своих золотых серёг… Анна направилась к ближайшей модистке – продать своё дорогое бархатное платье и отороченную мехом пелерину с горностаевой муфтой. Взамен она приобретёт более скромный наряд, расплатится за комнату и подыщет подходящее жильё подешевле.

В модном магазине Анне наконец-то повезло: бойкую портниху, говорившую с сильным французским акцентом, как раз зашла навестить приятельница – изящная белокурая дама, одетая скромно и опрятно. Её звали Аграфена Павловна Лялина. Она с сочувствием обратилась к Анне и спросила, не пожелает ли сударыня нанять комнату у неё – очень недорого и на любой срок. В доме постоянно проживает только она с племянницей, и лишь временами их навещает кузен – очень воспитанный и приличный человек.

Анна согласилась, поскольку снова пускаться на поиски сил больше не было. Уже к вечеру она очутилась в тихой Колтовской улочке – и первый раз ненадолго вздохнула свободно… Впрочем, хотя хозяйка и была необыкновенной милой и внимательной женщиной, пользоваться её добротою Анне не позволяли ни совесть, ни воспитание. По совету госпожи Лялиной она отправилась к её знакомому ростовщику закладывать драгоценности – и уже к концу зимы все её золотые вещи, кроме браслета маменьки, достались господину Дорошкевичу. Дважды Анна отправляла письма князю Полоцкому по адресу его петербургской квартиры; там всякий раз отвечали, что барин изволил уехать, а когда вернётся – неизвестно.