Текст книги "Тенеграф"

VIII

У Хольбранвера было тяжелое утро.

Сперва ему пришлось просить извинения у ректора, потом – у камергера, потом – у самого короля. Странно, что в очереди на извинение не нашлось эклезиарха или посланника Анатозии. Несмотря на это, возвращаясь домой горячей полуденной порою, он ощущал странное удовлетворение. Вроде бы кто-то начал строить копию его машины, а седоголовые мужи серивского университета непрестанно спорили о тенеграфе, сражаясь с упитанными коллегами и бросаясь друг в друга чернильницами. Хольбранвер чувствовал, что сделал он нечто важное. И это его радовало.

Отдавал он себе отчет, что сам никогда бы не сумел найти ответ на беспокоившие его вопросы. После тенеграфа короля он выполнил еще несколько: свой, одного из знакомых, Саннэ – но ни один из них не напоминал тот первый. Смотрели с них обычные персоны и обычные тени, немного измененные, но узнаваемые, несомненно, связанные с хозяевами. На образе тени Хольбранвера была та самая нашлепка на нос, та самая туша – и лишь глаза были какие-то чужие, холодные, далекие. Разочарованный ученый раз за разом просматривал свои заметки, проверял формулы, искал какие-то необычные свойства стекла или алхимических субстанций, использованных в первый раз. Все зря.

Потом он пытался изменить объекты тенеграфов, исследуя людей на пороге жизни и смерти, сросшихся бедрами близнецов, людей с различными болезнями. Действительно, таким образом он открыл несколько интересных закономерностей, однако ни на шаг не приблизился к пониманию тайны того первого, особенного тенеграфа. Не знал даже, где следует искать объяснение: в науке или в религии, в истории либо в философии – а с тремя последними областями было ему не совсем по дороге.

Хольбранвер ненавидел вопросы без ответа. Поэтому радовался при мысли, что наконец-то кто-нибудь сумеет исследовать его открытие; что какой-то ученый либо бакалавр проникнет в сияющую тайну.

Он добрался домой в хорошем настроении. С необычной для своего возраста энергией взобрался по скрипучей лестнице на второй этаж, отворил дверь комнаты и позвал Саннэ. Он купил для нее на рынке медовый калач, как всегда, когда в жизни его происходило нечто хорошее.

Не услышал ответа. Крикнул второй раз, вошел в мастерскую и встал на ее пороге как вкопанный.

Пол был устлан обрывками бумаг, везде были разбросаны реторты, валялись разбитые механизмы. Здесь произошел обыск. Хольбранвер прошелся по комнате, словно не осознающий случившейся беды погорелец, бродящий по руинам дома. Поворошил ногой рваные клочья своих дневников, описаний экспериментов, дорогие приборы, которых не сумел бы восстановить никто во всей Вастилии. Добрел до своего бюро. Вместо стопок бумаги на нем лежала одна-единственная карточка, бросающаяся в глаза на темном фоне.

Сперва он неуверенно поднял ее, начал читать – и почувствовал такую слабость, что пришлось ухватиться за край стола, чтобы не упасть.

Записка гласила:

«Дьявол безбожный, проклятый почитатель мрака, Эль Хольбранвером зовомый, а истинного имени от стыда не использующий. У нас твоя дочка, невинное дитя, с которым ничего еще не случилось, но которое мы вскоре вынуждены будем внимательно исследовать, дабы уразуметь, не носит ли и она в себе такого же проклятия. А если носит, так знай наверняка, что вырвем мы его, подобно сорняку из сада, дабы не выросла она в тварь неблагодарную вроде тебя. Ежели судьбы такой ей не желаешь, будь завтра в полночь на Монастырском взгорье, тенеграф же свой безбожный имей при себе.

Дабы ты не сомневался, что Саннэ у нас в руках, оставляем тебе локон ее волос, отрезанный с ее головки тем самым ножом, чью остроту потом мы на ее горле проверим. Если не появишься ты, собачий сын, предадим ее пламени, и это все, что тебе от нее останется.

О помощи не проси, мы несомненно об этом прознаем. Приходи сам-один и без оружия.

Честные граждане».

Хольбранвер тяжело оперся о стул. Он предполагал, что кто-то может попытаться выкрасть тенеграф, поэтому после лекции спрятал его в часах в королевской библиотеке. Но хоть и считал он себя человеком весьма разумным, ему даже в голову не пришло бы, что кто-то, дабы раздобыть тенеграф, может обратиться против его ребенка, против маленькой Саннэ.

Охватило его парализующее чувство бессилия. Не знал даже, к кому обратиться за помощью. Во дворце и в университете каждый был членом какой-либо партии. Откуда ему знать, кто скрывается за «честными гражданами»? Не был ли это, например, эклезиарх? А может, командир гвардии? Король наверняка бы его выслушал, но ведь сам-то он не побежит искать Саннэ. Поручит кому-то из придворных, графу Детрано либо маркизу Леваллю. А если один из них и стоит за похищением?

Хольбранвер некоторое время тасовал в голове различные сценарии, но все они были достаточно рискованными.

Далеко за полдень он вышел из дому и двинулся в сторону королевского дворца за своим тенеграфом. Было у него лицо висельника, идущего на эшафот.

* * *

Монастырское взгорье пользовалось в Сериве мрачной славой. Дома его, разделенные улочками столь узкими, что не могли б на них разминуться две повозки, некогда принадлежали Молчащим Сестрам – старому, дореформационному ордену. Сестры исповедовали чистоту, состоявшую в том, что тела их ни разу не просвечивало солнце, ни разу не порождали они солнечную тень, которую полагали источником всяческой мерзости. Потому монастырь не имел ни одного окна, равно как и прилегающие к нему лепрозорий, госпиталь, школа и жилые дома, которые выстроили верные, что придерживались тех же суровых правил.

Потом пришли новые времена – времена эклезиарха Андреоса и его инквизиторов. Орден обвинили в греховных практиках и несоблюдении решений последнего синода, после чего – распустили. Однако сестры не покинули монастырь. Затворились внутри вместе с группой верных, уверенные, что переждут власть Андреоса, что никто не сумеет выбить их из темного лабиринта каменных построек, соединенных подвалами и крытыми мостами.

Эклезиарх даже не пытался. Приказал замуровать все выходы, а потом выставил подле них стражников.

Рассказывали, что еще много месяцев после этого, если приложить ухо к стенам, по ту сторону слышен был вой обезумевших от голода сестер. Кое-кто рассказывал, что доныне из мрачных, лишенных окон зданий доносятся порой странные звуки. Матери и няньки во всей Сериве пугали детей, говоря, что ночью сестры в тенях выходят из туннелей в город, похищают из кроваток шаловливых детей, а потом устраивают пир из человечьего мяса.

Всякой масти разбойники и поединщики не боялись, однако, этих историй. Для них опустевший лабиринт узких улочек и стен без окон внутри квартала Контегро был лучшим в Сериве местом для сведения счетов без свидетелей и риска, что в дело вмешается гвардия.

Эта ночь, даже для мрачной истории взгорья, была особенной, исключительной.

И вот когда луна взошла высоко на небо, в переулках оказалось семеро человек, которым, по несчастному стечению обстоятельств, выпало встретиться здесь в полночь. Люди эти кружили какое-то время в лабиринте отвесных стен, затененных переходов и слепых закоулков, поскольку найти друг друга на Монастырском взгорье было не так-то легко, большинство же переулков здесь названия не имело.

Наконец два первых персонажа повстречались друг с другом в одной из аллеек.

Фигура в капюшоне, вышедшая из длинного туннеля, внезапно остановилась. Впереди увидала завернутого в плащ мужчину с повязкой на глазу; были у него длинные черные кудрявые волосы.

Фигура сбросила плащ, холодные глаза заискрились в свете луны. Блеснула рапира.

– Мы здесь, – отозвалась она странным низким голосом. – Пришли тебя убить.

– И сколько кошелей и угроз понадобилось, чтобы меня найти? – ответил Черный Князь с печальной усмешкой. Не удивился, что его предали. Безумное бегство в Сериву было последней соломинкой. По сути, он чувствовал себя мертвым уже с того момента, когда старые враги отыскали его во Флорентинии.

– Всего один, – сказала женщина. – Ты не слишком хорошо прятался.

– Напротив. Гвардия не имела понятия, где я находился.

– Жаль, что люди из твоего окружения не настолько умелы.

Князь отбросил плащ и выхватил рапиру.

– Закончим это, – сказал. – Я уже замерз, ожидая.

– Прежде чем ты умрешь, узнай наше имя, – ответила женщина. – Имя нам Легион. За то, что ты сделал, мы высосем твою тень до дна.

За стеной раздались едва слышные звуки. Что-то шуршало там и царапало камень, словно желало добраться до источника голосов, от которых его отделял лишь двойной слой камня.

Черный Князь и женщина двинулись навстречу друг другу, даже не подозревая, что каждый из них посчитал противника тем, кем тот не являлся.

* * *

Тем временем несколькими закоулками дальше на маленькую площадку под старой башней выскочил И’Барратора, которого привлек сюда одинокий болезненный вскрик. С рапирой в руке, в развевающемся за спиной плаще и закрыв нижнюю часть лица платком, он внезапно остановился, поскольку перед ним предстала картина, которую он не ожидал увидеть.

Трое одетых в темное мужчин со шпагами, в одеждах, что выдавали дворян или стражников какого-нибудь знатного рода, стояли над полным седеющим человеком, что бессильно лежал на земле и приподнимал руку, пытаясь заслониться от ударов.

– Спаси! Молю, спаси! – крикнул незнакомец Арахону, едва лишь его заметив. Один из палачей выругался, и вся троица развернулась, чтобы выступить против новой проблемы.

Знала ли судьба, подстроившая эту встречу, что если она сведет Арахона Каранзу Мартинеза И’Гренату И’Барратору и трех разбойников, убивающих безоружного человека, результат может оказаться лишь один?

– Ступай отсюда, глупец. Проваливай, если жизнь тебе дорога! – крикнул один из бретёров.

И’Барратора ответил, приподняв уголки скрытых под платком губ в холодной улыбке. Выставил перед собой рапиру и двинулся в их сторону, мысленно вычерчивая уже линии Магического Круга.

Встреться Арахон с Князем, столкнись Хольбранвер с женщиной, зовомой Легион, столкнись трое разбойников с Легион, или даже с Князем, наверняка не произошло бы ничего плохого. Однако изо всех возможных комбинаций, из всех потенциальных встреч этой ночью в лабиринте Монастырского взгорья случились именно те, что должны были иметь наиболее значительные последствия.

Их результат вскоре почувствовал не только город, но – безо всякого преувеличения – весь мир.

* * *

Когда Арахон с волчьей ловкостью ворвался меж врагов, в другой части взгорья бой уже разгорелся всерьез. На середине длинной узкой улочки, между стенами, за которыми таинственные уши прислушивались, а таинственные рты облизывались, Легион и Черный Князь обменивались ударами, оба удивленные умениями противника.

Черный Князь давно уже оставил лучшие свои годы позади. Переступил он черту сорока лет. Под кафтаном у него явственно проступало брюшко, а черные локоны пронзали перья седины. Отсутствие одного глаза мешало ему точно оценить расстояние. Однако у него было преимущество – опыт двадцатилетней войны, которую он наблюдал вблизи с первого до последнего дня. А еще, прежде чем попасть на поля Влаанмарка, когда ему не было и восемнадцати, он дважды выигрывал турнир за подвязку королевы. Именно тогда он получил и свое прозвище – как сын гранда, он не имел права на княжеский титул, но поскольку одевался в черное, а локоны его были того же цвета, вокруг шутили, что он – воплощение умершего за сто лет до того князя Фридерика.

Сражался он в манере флорентинской школы, что возмущало консервативное дворянство Серивы. Двигался на присогнутых, широко расставленных ногах, направляя клинок чуть вверх, все время работая стопами и меняя стойку. В одной руке он держал шпагу – тонкую и гибкую, приспособленную скорее для дворянских поединков. В другой, за спиною, держал свой сорванный с плеч плащ, которым пытался поймать клинок противника, словно сетью.

Было у него над Легион еще одно преимущество, о котором женщина еще не знала. Кончик его шпаги покрывал тонкий слой яда белого скорпиона, который парализовывал в несколько секунд. Князю не было необходимости наносить смертельный укол – знал, что достаточно лишь оцарапать противника, пролить первую кровь.

Чтобы сделать это, он использовал всю свою ловкость, все фокусы и тайные удары, которым он учился всю жизнь. Тщетно.

Чувствовал он себя так, словно сражался не с одним, но с пятью разными поединщиками, которые сменялись незаметно – всякий из них представлял иной стиль и каждый был быстрее, ловчее, агрессивней его. В какой-то момент женщина перешла даже на выпады, типичные для la destreza, для мира серивских забияк и наемных убийц.

Не сумел он сломить ее инициативу. Она непрестанно сталкивала его вниз улочки, а Черный Князь отступал, сбивая очередные удары и отвечая контратаками, которые оказывались слишком далеки от достижения цели.

Кем она была? Откуда взялась в Сериве? Одежда выдавала в ней пришельца из-за Саргассова моря. Но если была чужестранкой, то откуда знала техники здешних фехтовальных школ?

Только когда из-за туч вышел на миг месяц, а тень незнакомки легла длинным пятном на брусчатку, Черный Князь начал понимать.

Это не была тень одной личности. Это была тень многих личностей, сплетенных друг с другом, соединенных таинственной силой.

– Ты из Патры, – выдохнул он, когда на миг отскочили они друг от друга. – Ты… ты ученица Ибн Ахима.

Женщина рассмеялась.

– Мы – сам Ибн Ахим. И многие до него. Ты не выиграешь, убийца.

Черный Князь приподнял бровь. Что бы это значило? Он знал, что на Патре и прочих пиратских островах культивировались еще обычаи ибров. Члены родов и гильдии сплетались тенями в солнечном свете, чтобы делить опыт, знания и общую память. Это превращало патрийцев в самых опасных корсаров Саргассова моря. Девиз их звучал: «Один из всех, все из одного».

Среди них наиславнейшим фехтовальщиком был анатозийский философ и убийца Ибн Ахим. Однако сложно было поверить, что он мог соединиться с этой женщиной. Ибо соединение действовало в обе стороны – мастер передавал немного знания ученику, но и принимал от него немного неуверенности, дурных привычек, ошибок.

Черный Князь еще раз взглянул на ее оружие, на украшения, одежду. Легион была богата. Он сомневался, чтобы его враги, пусть даже и сам эклезиарх, могли ее купить.

После очередного обмена ударами он взглянул на ее ухо, на серьгу с необычайно редкой и ценной черной жемчужиной. Жемчужина была символом королевского рода Альмуахаров, правящих Патрой вот уже сотни лет.

Мужчина понял, что в этой битве он не победит.

Очередной обмен ударами. Локоны у него прилипли ко лбу. Лицо его покраснело, дышал он тяжело. Видя это, противница словно ощутила прилив энергии.

И вдруг неподалеку, в путанице улочек Монастырского взгорья, раздался ужасный, агонизирующий крик. Сражающиеся отскочили друг от друга, вслушиваясь во тьму ночи. Крик повторился.

Черный Князь понял, что это подходящий момент, чтобы начать аварийный план. Атаковал внезапно – первым секущим ударом в этом бою, направленным из-за головы, сверху. Был это удар настолько элементарный, настолько примитивный и нетипичный для боя на шпагах, что противница парировала его автоматически, не задумываясь, блокируя его клинок своим сразу над головою.

Прежде чем она успела его оттолкнуть, Черный Князь сделал шаг вперед и быстрым движением запястья обратил клинок к себе, так, чтобы в противника целилась рукоять.

Легион увидала отверстие внизу рукояти. И крохотный спусковой крючок под выгнутой гардой, на который как раз ложился палец Князя.

Раздался громкий сухой треск, в лицо ей ударили горячие пороховые газы, а тупой удар в правое плечо почти бросил женщину на колени. Князь отпрыгнул, прижимая к груди вывихнутое отдачей запястье. Перебросил шпагу в другую руку и атаковал, чтобы закончить дело.

Даже теперь, будучи дезориентированной, раненной и ослепленной, когда по рубахе ее текла кровь из простреленного плеча, Легион не позволила себя победить. Ведомая скорее инстинктом, чем полагаясь на зрение, она избежала первого укола и парировала следующий.

– Убьем тебя! Убьем и пожрем твою тень! – рыкнула она.

Отпрыгнула и отерла горящие глаза. Но когда зрение вернулось к ней, Князь исчезал уже в конце улочки.

Двадцать лет войны он пережил главным образом благодаря тому, что знал, когда надлежит убегать.

Женщина за ним не гналась. Пала на одно колено, выпустив рапиру. Тяжело дышала и кашляла, чувствуя, как кровь течет ей в легкие. Было у нее немного времени. Левой рукой потянулась к карману, нашитому с внутренней стороны плаща, и вытащила оттуда маленькие флаконы и коробочки с порошками, раскладывая их на земле вокруг себя.

Тем временем Князь бежал улочками Монастырского взгорья. Миновал площадку, где мельком увидал три распростертых на булыжнике тела и высокого фехтовальщика, склонившегося над четвертым. Фехтовальщик услышал шаги, повернулся лицом, которое Черному Князю показалось удивительно знакомым, но он не стал слишком долго над этим задумываться. Бежал из последних сил, пока не оставил за спиною взгорье и лишенные окон стены, отрезающие всех от звездного неба.

Задыхающийся и красный, остановился он лишь на маленькой, воняющей навозом улочке в квартале Контегро.

Только теперь он почувствовал злость. Враги изгнали его из дома в Ралетто, перебили его слуг, вызвали убийцу из-за моря. Может, и не было у него и шанса, но решил он сделать все, чтобы они его запомнили.

Черный Князь выжил, и следующий ход сделает именно он. Пришло время для мести.

ІХ

Хольбранвер не привык просыпаться в чужой постели, не помня прошлой ночи. Никогда ранее с ним такого не случалось, хотя встретил он уже пятьдесят первую весну. Как видно, судьба решила подшутить над ним на склоне жизни, не только сделав так, чтобы он с трудом и болью мочился, но и посылая на него все, что миновало его в проведенную над книгами молодость: поединки в темных переулках, бессонные ночи, похищения…

Похищение!

Он сел на постели, слишком быстро для своего возраста. Суставы его хрустнули один за другим, словно взвод готовящихся к залпу мушкетеров. Медленно возвращалась ясность мысли. Саннэ! Он пошел за Саннэ на Монастырское взгорье. Как по ниточке, воспоминания эти привели его к чувству страха, когда незнакомцы повалили его на землю и заявили, что он не вернет дочку, что они убьют его весьма неприятным способом. Страх и боль привели к воспоминанию о таинственном пришельце. А оттуда – к схватке, которая взорвалась внезапными взблесками рапир и звоном стали. Схватка – к запаху крови и стонам раненых. А потом память достигла своего предела, мига, когда ученый потерял сознание, видя, как один из разбойников пытается затолкать себе в брюхо выпадающие внутренности, скользкие и лоснящиеся, будто дождевые червяки после дождя.

Как по заказу, Хольбранвер почувствовал боль в темечке, которым он тогда, в конце, ударился о мостовую.

Саннэ.

Не мог он сейчас ей помочь. Хватит и того, что едва не погиб, когда попытался. Если он пропадет, никто не заинтересуется судьбой девочки. Может, продадут ее в рабство. Может, попадет она в один из портовых борделей после того, как отрежут ей язык. Он пощупал куртку и с облегчением удостоверился, что обернутый в тряпку, закрытый в плоской деревянной шкатулке тенеграф все еще находится во внутреннем кармане.

Тот, кто его спас, – кем он был? Преступником? Убийцей? Матрас вонял кровью, старый, замытый след крови виднелся и на досках под кроватью. Но какой головорез станет ходить в бархатном дублете и со шпагой на боку?

Хольбранвер огляделся внимательно, но темная комната мало что говорила о ее хозяине. Большинство людей любили окружать себя предметами, говорившими об их статусе, профессии, достатке; предметы эти свидетельствовали об интересах или истории владельца. Хозяин комнаты к их числу не принадлежал. Отсутствие всякой мебели, пустые стены, отсутствие личных безделушек и памятных вещиц позволяли сделать вывод, что он имеет дело с человеком, что скользит по жизни, не оставляя следов, не привязываясь ни к чему.

Человек искусства?

Если и так, то искусство его – рапира. Хольбранвер вспомнил ее росчерки прошлой ночью. Только люди невероятно хорошие в одной области могли позволить себе не обращать внимание на такие мелочи, как одежда, еда или приличная мебель. Хольбранвер перевидал в жизни достаточно персон посредственных и простых, чтобы знать: те всегда пытаются быть хороши во всем, или по крайней мере создавать такую иллюзию. Чистые дома, похвальба золотыми и серебряными безделушками, послеобеденные разговоры о политике, торговле. Конфликты и войны, выигрываемые в домашней тишине, за столами из дорогого экзотического дерева, в удобных креслах. Чтобы отказаться от всего этого, нужна сила характера, опирающаяся на недюжинный талант.

По крайней мере, так ему всегда казалось, поскольку недюжинным талантом отличался и сам он – как и презрением к делам повседневным.

Он почувствовал еще большую симпатию к своему избавителю.

Осторожно поднялся с постели, пытаясь догадаться, где он, собственно, находится. Сквозь ажурные ставни доносился разнообразнейший уличный шум. Вероятно, все же оставались они в Сериве. Он услышал голос торговки. Значит, это бедный квартал, дворяне не любили торговлю рядом со своими домами. Повозки катятся вниз – выходит, они где-то подле главной аллеи, спускающейся к порту. Справа старый, сильный колокольный звон, извещающий, что до светлой поры остался еще час… Теперь у него не было сомнений. Находились они вверху аллеи Контанезра, в сердце старой Серивы.

Люди из кругов, в которых он вращался, обычно в таких местах не обитали. Он двинулся в сторону двери в конце комнаты, чтобы подтвердить свои догадки. Когда ее отворил, поразило его солнце, а под ногами его внезапно раскрылась пропасть. Увидал он узкие кривые ступеньки – скорее даже лестницу. Вела она в небольшой внутренний дворик, посредине которого худой фехтовальщик танцевал в светлых лучах полудня.

В одних только штанах и обычной рубахе, с длинной простой рапирой в руке, тренировал он финты и внезапные выпады, сражаясь с целой группой невидимых врагов. Старый булыжник, на котором он тренировался, покрывал слой гальки. Фехтовальщик при каждом шаге рассекал ее, не отрывая ног от земли. Чертил путаницу змеиных троп, рисовал карту битвы, составленную из плавных кривых, острых изгибов, векторов, обозначавших внезапные выпады.

Хольбранвер смотрел минуту на это странное представление на границе фехтования и геометрии. Никогда еще он не видывал стиля, который требовал бы от фехтовальщика так передвигать ноги по земле.

– Эти тренировки имеют какую-то цель? – спросил он наконец, поскольку был человеком любопытным. Фехтовальщик выполнил еще несколько движений, словно не услышав его слов.

Наконец он остановился, отер со лба пот тыльной стороной перчатки и сунул рапиру в ножны.

– У всего есть своя цель, – ответил, не поворачиваясь в сторону ученого. – Но не всегда об этой цели можно говорить вслух.

Установилась тишина.

– Я Хольбранвер. Королевский бакалавр.

– Знаю, – Арахон повернулся. Только теперь Хольбранвер заметил, что в глазах его нет и тени симпатии.

– Простого мужчину я бы оставил где-нибудь подле гарнизона гвардии. Но теперь, когда вы уже выспались и пришли в себя, ваша милость королевский ученый, я предлагаю вам покинуть мой дом и вернуться к тому, чем вы были заняты перед несчастным случаем. То есть к смущению умов и вызыванию скандалов.

Хольбранвер был разочарован. С первого мгновения он думал о хозяине жилища с симпатией, однако симпатия эта не стала взаимной. Тем временем фехтовальщик подошел к подоконнику, на котором стояли кувшин и корзина с фруктами, напился воды, схватил яблоко, а потом вгрызся в него, совершенно не обращая внимания на застывшего наверху ступеней ученого.

– Кроме того, что тебе пришлось из-за меня обнажить шпагу, я нанес тебе обиду? – спросил Хольбранвер.

– Кроме? Кроме того, что из-за тебя я подвел друга и не выполнил задание, которое тот мне поручил? Кроме того, что я убил троих людей?

– Бандитов без милосердия и угрызений совести. Так им и нужно.

– Лишь люди, что никогда не держали в руке клинок, могут говорить о смерти так легко.

Хольбранвер понял, что отнюдь не исправил впечатления о себе в глазах хозяина. Странное это было чувство – он знал самого себя пятьдесят лет, но когда глядел в глаза фехтовальщика, ему казалось, что смотрит он в зеркало, в котором отражается другой Хольбранвер. Карикатурный, неумелый, трусливый манипулятор.

Но ведь этот второй Хольбранвер не мог быть настоящим!

– Речь о ребенке, – ответил он мягко. – Я знаю, что ты можешь меня презирать. Наверняка ты не любишь дворян, людей из окружения короля. Я прав? Но речь – о ребенке, о маленькой невинной девочке.

Ученый знал, что он не может упустить ни единого шанса получить помощь от любого, кто встанет на его сторону. И боялся повторно договариваться с похитителями сам. Взвешивая каждое слово, он продолжил:

– Я знаю, что дело опасное. У этих людей есть деньги и наемные убийцы. Но, антисолнцем клянусь, если ты мне не поможешь, моя маленькая дочь погибнет. Ты спасал старого плешивца. Прояви же милосердие к моей Саннэ!

И’Барратора грыз яблоко, молчал и глядел на Хольбранвера. Вернее – смотрел сквозь него, в будущее. Видел себя, выходящего на след, себя, сражающегося с группой опасных похитителей, себя, врывающегося в их логово, где они держат девочку. Везде видел ответвления, идущие в сторону, потенциальные варианты этой истории. В одной из версий он падал с пробитым брюхом (всегда боялся этой долгой и мучительной смерти), в другой – внезапный выстрел из окна укладывал его трупом на улице посреди белого дня. В третьей – он убивал кого-то высокородного, за что вешали его на Площадях Шести Родов. Но одновременно видел он и четвертую вероятность. В ней он приводил к Хольбранверу маленькую напуганную девочку (отчего-то были у нее волосы и глаза Иоранды), а потом уходил без награды в ночь.

Хольбранвер тем временем глядел на фехтовальщика и раздумывал, слышал ли тот его вообще. А может, был куда менее сообразительным, чем казалось вначале – ведь для размахивания рапирой много ума не нужно.

– Я говорю о… – начал он снова.

– О ребенке. Я услышал и в первый раз, – И’Барратора отбросил огрызок в угол двора.

Он уже принял решение, хотя и не желал открываться Хольбранверу. Не имел желания говорить ему и о причинах оного. Ученый бы не понял. Да и мало кто понял бы. Нужно было прожить жизнь, наполненную кровью и убийствами, подозрительными патронами, верность которым продавалась за несколько реалов, жизнь, полную грязных компромиссов и оттенков черного, чтобы понять, отчего ему не нужно было даже задумываться.

После стольких грязных дел, отяготивших совесть Арахона до пределов возможного, судьба давала ему в руки дело простое и чистое, словно снег.

Он победит или погибнет. Обе возможности были равновероятны.

– Условие таково, – сказал фехтовальщик, меряя гостя взглядом. – Я поищу твою Саннэ, но взамен ты выкажешь абсолютное послушание. О чем бы я ни попросил, ты выполнишь это без вопросов. Не обратишься за помощью ни к кому, кроме меня. Не станешь ни с кем разговаривать о нашем расследовании. Останешься в укрытии. Заплатишь мне пять серебряных реалов. Я могу потребовать и больше, если придется драться или кого-нибудь убить. Ты понял? Согласен?

– Да. Конечно же. Я согласен, – сказал Хольбранвер, несколько ошеломленный таким поворотом событий.

Фехтовальщик вынул из корзины еще одно яблоко и начал его неторопливо грызть, глядя в пространство.

– Но… как тебя зовут? – неуверенно спросил ученый.

– Можешь называть меня Арахоном.

– И какие у тебя идеи, Арахон? Мы не знаем даже, кем были…

– Знаем.

– Что?

– Я обыскал тела. Они были сообразительны, не имели при себе ничего, что могло бы раскрыть, кого они представляют. Никаких родовых перстней, гербов, писем, ничего. Но один… я видел его раньше, был он неплохим рубакой. Узнал я его по татуировке на руке. Работал он какое-то время на разных купцов в портовом квартале. Утром я расспросил о нем в фехтовальной школе, в которую он ходил. Друзья его говорят, что в последнее время он поступил на службу к каким-то богатым работодателям, о которых особо не хотел говорить. Это необычно. Фехтовальщики часто хвастаются богатыми патронами. Это мог быть некто не только богатый, но и очень влиятельный. Я ставлю на одного из шести грандов. Или на эклезиарха.

И’Барратора отбросил огрызок, вытер руки о штаны, вытянул рапиру и вернулся к тренировке.

– Мог ли ты по какой-либо причине перейти дорогу кому-то из грандов? – спросил он между первой и второй атакой.

– Нет, – ответил Хольбранвер. – Вернее, не знаю.

В этом городе друзей у него не было. В большей или меньшей степени ненавидело его все серивское дворянство. С одной стороны, не мог он сказать, отчего бы кому-то из грандов одарять его особенной нелюбовью. С другой, знал, что есть у него талант неосознанного оскорбления посторонних людей. В Сериве, где всякий человек в шляпе с пером и со шпагой на боку обладал гонором истинного владыки, это было легко – такие люди были подобны надувному шару, и легчайший укол вызывал взрыв.

Оставался еще тенеграф.

– Последний раз я говорил лишь с Серхио Родригано… пожалуй, пару недель назад, на балу, – сказал он. – Производил тот впечатление приятного человека.

И’Барратора кружился все быстрее, стряхивая с волос капли пота. Камешки грохотали, разбрасываемые в стороны носками кожаных сапог.

– Что они хотели за Саннэ? Золото? Выкуп? – спросил, замерев на миг в неподвижности.

– Дело в моем тенеграфе, – Хольбранвер дотронулся до припрятанной шкатулки.

– Тенеграфе?

– Картинке. На тенечувствительной пластине. Сделанной при помощи нового искусства, которое я изобрел.

– Чье изображение?

– Властителя.

Хольбранверу показалось, что на миг он увидел на лице И’Барраторы странное выражение. Фехтовальщик сбился с шага, наступив на камень.

Арахон выругался и вернулся на край двора, чтобы начать комбинацию сначала.

– Я предлагаю тебе не расставаться с ним ни на миг. Этот тенеграф при тебе?

Хольбранвер красноречиво похлопал по карману серой куртки.

– Чудесно. Ни ты, ни он не можете попасть в руки похитителей. Останешься здесь. Я попрошу вдову снизу, чтобы она нашла тебе что-нибудь перекусить.

– Так какой у тебя план? – жалобным голосом спросил ученый.

– К полудню надо отправиться ко дворцу. То есть я сам пойду, ты лишь помешаешь. Даже на улице не показывайся и следи за своим тенеграфом, – ответил Арахон, после чего вернулся к тренировке.