Текст книги "Тенеграф"

ІІ

Вскоре он добрался до Альхера Маар, квартала террас, что отвесно спускались прямо к искрящимся волнам изумрудного залива. Море не случайно блестело, словно бриллиант, – именно оно и было величайшим сокровищем Серивы. Благодаря ему приплывали сюда купеческие корабли и галеры со всего мира. Благодаря ему существовал город, а в нем – богатые роды и патроны, дающие работу таким, как И’Барратора.

В этот день он увидел в порту несколько новых кораблей. Побережьем ходили мытари с писцами и городские гвардейцы, между ними же бродили моряки с лицами темными и морщинистыми, словно палубные доски. Качающейся походкой, отвыкнувши от неподвижной суши, расходились они по тавернам, чтобы отпраздновать победу над морем и смертью. А в те времена, прежде чем королевские лекари открыли причину цинги, всякое долгое путешествие было игрой с курносой. Экспедиции к дальним берегам нередко стоили жизни половине экипажа. А то и целому, если кроме болезней вставали против корабля штормовые волны или если нападали на него корсары.

В Сериве не было рода, в котором не оказалось бы одного либо двух мореходов или который не был бы связан сложною цепью кредитных писем, векселей, ссуд и банковских операций с какой-либо из торговых компаний. Поэтому ничего странного, что на берегу видны были несколько карет и пара дворян в окружении слуг и вооруженных кавалеров. Богачи прибывали сюда со всего города проследить за делами, проверить, кто приобрел, а кто потерял, кто сделался бедняком, а кто умножил состояние; и вскоре никто не в силах будет отогнать просителей и людей, прибывших сюда в поисках патрона.

И’Барратора глядел на все это сверху, когда сходил крутыми улочками. Внимание его привлекали в основном расположенные на террасах прилавки, на которых раскинулись перед ним плоды вастилийских виноградников и красные и черные глазки восточных приправ, продаваемых сразу после разгрузки кораблей, чтобы успеть до прихода королевских сборщиков налогов. Арахон чуть приоткрыл рот и втянул в себя воздух, пропитанный запахами столь густыми, что на языке превращались они во вкус.

Раз или два погрузил он пальцы в сушеные зерна, наслаждаясь их неизвестной фактурой. Всякий, кто приближал руки к товарам, пробуждал подозрение продавцов, но И’Барраторе до этого дела не было. Идя медленным, церемониальным шагом, с движениями величественными, он выглядел как священник, который экономным жестом благословляет бедняков.

Но если вы полагаете, что делал он это, поскольку обладал душою поэта, то вы ошибаетесь. И’Барратора все и всегда совершал с одной-единственной целью: чтобы сделаться лучшим фехтовальщиком. Давным-давно, когда он лишь учился шагам и равновесию на каменной стене, окружавшей старое, заброшенное имение его отца, учитель сказал ему, что у хорошего фехтовальщика все чувства должны быть острее бритвы.

Необходимо ему соколиное зрение, поскольку часто, прежде чем враг проведет удар, его выдает легкое дрожание мышц в уголках глаз, напряжение шеи, вызванное тем, что сознание уже предвидит скрещенные клинки или боль от раны, полученной в контратаке. И’Барратора знал, что если он сумеет заметить одно зеленое зернышко среди тысяч черных, значит, он обладает необходимой остротой зрения, чтобы прочесть на лице противника его намерения.

В свою очередь, обоняние, которое, подобно скальпелю цирюльника, разделяет запахи вокруг на отдельные слои, позволяет ему настолько же хорошо отделять сушеный тмин от вязанки свежего чеснока и запах пота ожидающего в засаде врага от вони отдающей волглостью крипты.

Еще важнее был слух. Должным образом натренированный, он мог выхватывать слова и целые предложения в уличном шуме, но также мог – среди звона рапир и ударов подкованных сапог – различить шелест, производимый заходящим сзади противником с длинным кинжалом в руке.

Однако Арахон считал, что наименее оцененным фехтовальщиками чувством остается осязание. А обученная рука умеет так много! Порой хватает одного рукопожатия друга, чтобы понять, что тот предал его и в близящейся схватке переметнется на сторону врага, – и всего лишь прошлой ночью это спасло И’Барраторе жизнь. К тому же умелая ладонь может, скрестив клинок с противником, ощутить, не подрагивает ли его рука и гарда или не слишком ли измождены мышцы врага. Это искусство старые серивийские мастера именовали tacto.

Благодаря тому что И’Барратора наизусть знал на ощупь рукоять своей рапиры и ведал, как лежит она в ладони при разных ударах, он никогда не удерживал ее слабее или сильнее, чем должно, и вот уже много лет никто не мог его разоружить.

Спускаясь вниз террасами Альхера Маар, фехтовальщик готовился к схватке.

Он надеялся, что обойдется без кровопролития, но одновременно испытывал немалые сомнения. Когда добрался он до условленного места, на пахнущую солью и ветром набережную, – сомнения эти подтвердились.

Реальто Аркузона не было там, где они условились.

Кавалер И’Барратора поправил пояс, прикоснулся ладонью к рукояти рапиры, удостоверился, что дага висит под соответствующим углом, а после сошел на набережную, в гущу человеческих голосов, меж потрескивающими причальными канатами и стучащими сходнями.

В условленном месте, на постаменте, где некогда стояли портовые весы, теперь сидел незнакомый вооруженный человек. Арахон почувствовал, как напрягаются мышцы у него на загривке. Мог ли патрон уже знать о произошедшем прошлой ночью?

Пытаясь сохранять спокойствие, он подошел, громко поздоровался и приподнял шляпу; вежливость и осторожность заставили его предостеречь сидящего спиною незнакомца, что он приближается. Однако человеку, который отдыхал на камне, уперев одну ногу в мраморную грань, а вторую свесив в воздухе, не было дела до вежливости.

Миновало несколько мгновений, прежде чем незнакомец обернулся. Длилось это достаточно долго, чтобы Арахон почувствовал укол злости. Он уже прикидывал в уме колкие слова, но онемел, когда шляпа незнакомца приподнялась и фехтовальщик увидел лицо женщины.

Была у нее смуглая кожа, темные волосы, и была она довольно симпатична, если не обращать внимания на чуть скошенный вниз уголок правого глаза и синюю размытую татуировку на шее.

– В людном порту посреди светлого времени дня. Это странное место, чтобы отдыхать, – заметил Арахон.

– Напротив: солнце, запах моря…

– Где Аркузон?

– Господин Аркузо решает важные проблемы. Просил, чтобы я тебя провела.

«Аркузо» – именно так она и сказала, с чужим, жестким акцентом.

– Мы не так договаривались, – И’Барратора почувствовал беспокойство, поскольку место он выбрал неспроста. Много глаз, много свидетелей, много дорог к бегству.

– Договаривались? Господин Аркузо не договаривается с людьми твоего положения. Если есть у тебя дело, то ты вежливо отправишься туда, где он принимает, а если нет…

– Куда? – прервал ее Арахон.

– К суконному складу Бериччи, – ответила женщина и соскочила с постамента.

И сразу же зашагала в сторону улицы, даже не оглянувшись на него. Он же, по движению ее ног и по тому, как она ставила стопы, сразу распознал умелого фехтовальщика. Всякий мог купить себе вастилийскую шпагу, шляпу и сапоги. Однако не каждый смог бы так умело подделать ту особенную походку, которая была результатом неисчислимых часов, проведенных в тренировках быстрых выпадов, в балансировке тяжестью тела и в хождении по жердям.

И’Барратора беспокоился, что у Аркузона нашлась какая-то причина не встречаться с ним в условленном месте. Беспокоило его и то, что с весточкой послали рубаку, а не мальчугана на побегушках. Но еще сильнее беспокоило его, что никогда он об этой фехтовальщице не слышал.

В Сериве женщины не хватались за шпаги, значит, девушка, должно быть, происходила издалека. Акцент подсказывал, что с другой стороны Саргассова моря. Оливковая кожа выдавала анатозийских предков.

К тому же, должна была она прибыть недавно, иначе он слышал бы уже о ней в таверне или от одного из учеников. Одевающаяся по-мужски женщина с Юга, со шпагой – это была бы тема для разговоров. Не потому, что серивские женщины не имели обычая убивать. О, нет! Они просто полагали, что могут это делать столь же результативно и без переодевания в смешные мужские шмотки и без того, чтобы тратить годы на науку махания железом. Вместо рапир они пользовались кинжалом, длинной шпилькой для волос, ядом, звенящим золотом или заговором.

Арахон раздумывал, зачем бы Реальто вытягивать эту девицу боги знают откуда, из Патры или какого-то пиратского княжества за Саргассовым морем, и не сделал ли он это, так как понимал, что в Сериве немного наемных рубак смогло бы противостоять И’Барраторе.

Подозревал он, что вскоре придется ему скрестить с незнакомкой клинки, но пока что шагали они вглубь узких улочек портового квартала, над ними же на веревках, которые, словно швы, стягивали противоположные стены старых жилых домов, трепетало белье, раскачиваемое порывами соленого ветра.

* * *

Эльхандро Камина сидел в своем кабинете на втором этаже старого дома в Переулке Криков и с умильным выражением лица вслушивался в стук машины внизу. Сплетши ладони на животе, он дремал внутри солнечного пятна, которое рисовали врывающиеся в окно лучи.

Всю прошедшую ночь он расставлял корректорские знаки в длинном манускрипте. Словно пророк из древних сказаний, метал он в толпу букв гибкие змеи делеатур, что пожирали целые предложения; под его пером, словно пред старинными магами, расступались моря знаков, открывая место для вставок и дописок; по одному его приказу передвигались целые абзацы. Нынче же, завершив свое дело, был он уставшим, но счастливым.

Эльхандро Камина любил свою работу.

Эта странная профессия, настолько новая, что не дождалась она пока своего названия, требовала, дабы днем он играл роль мелкого работодателя, а ночью – читателя и редактора. Говоря коротко, Камина был одним из первых издателей в Сериве. И хотя на протяжении пяти лет работы зрение его ухудшилось настолько, что при свечах он едва видел буквы, а писанные вручную книги часто бывали настолько старыми и выцветшими, что порой приходилось угадывать отдельные слова, а то и предложения, однако работал он без передышки, дабы иметь чем кормить прожорливого, смазанного маслом, напоенного чернилами из сажи и свиного жира дракона, который порыкивал в комнате внизу и щелкал своей огромной пастью, вмещавшей четыреста тридцать наборных буковок в двенадцати рядах.

А были же времена, когда первые такие машины едва-едва привезли с Севера, к возмущению эклезиарха, и тогда казалось, что нет такого числа печатных томиков, которых тут же не купили бы жители Серивы. Наибольшей проблемой тогда было раздобыть побольше чернил, достаточно бумаги, найти переплетчиков и отыскать достаточно манускриптов, как древних, так и новых. Камина так переживал об этом последнем, что даже И’Барраторе предлагал, чтобы тот что-нибудь для него написал, пусть бы и воспоминания о войне на Севере или томик каких-нибудь плутовских историек.

Всякий раз, когда он получал вещицу, написанную настолько изящно, что могла она идти в печать, он не находил себе от радости места, точно так же, как и когда помощники его выносили из склада стопки отпечатанной бумаги. Глядя, как те покидают его станок, Камина чувствовал себя так, словно перегонял кровь в высохшие, пустые вены Серивы – в таинственную систему чернилообращения, о чьем существовании никто раньше не догадывался и которая – иссохшая и запыленная – только и ждала, пока кто-то впустит в нее жизненные соки. Годы и годы печатник собственными глазами видел, как чернилообращение раскрывается, словно цветок восточного чая в горячей воде, а вены его протягиваются все дальше, в очередные дома и дворцы – до городков, лежащих в окрестностях Серивы.

Если бы некто сказал Камине, что в будущем читателей станет немного, зато слишком много печатных машин и книжек, а вены чернилооборота сделаются столь узкими, что публикации необходимо будет закачивать в них силой, он лишь постучал бы себя по лбу, а потом вернулся бы в мастерскую над станком, чтобы синими от краски руками продолжить ставить свои корректорские знаки. Поскольку для него это было время столь же чудесное, как для мореходов век Генрика Седого, когда корабли из Вастилии впервые добрались до богатых земель за морем.

Эльхандро как раз задремал, в мутном полусне размышляя о венах, наполненных чернилами, о кипах бумаги, кораблях, морях, будущем и прошлом, когда внезапно пробудило его нечто беспокоящее.

Был это звук, а вернее, отсутствие звука, густая тишина, что охватила все пространство, ранее наполненное сладким громыханьем машины. Камина сразу поднялся с кресла. Неужели снова треснула металлическая направляющая? А может, порвались кожаные пояса, разгоняющие вал? Или – о, Всесвет, – уже в третий раз…

Однако помощник, о здоровье которого едва успел подумать Камина, вбежал по ступеням живой и здоровый, держа в руке нечто столь малое, что печатник едва различил оное своим слабым зрением.

– Федерико…

– Письмо, господин Камина. Тот, кто его принес, сказал, что это срочно.

– Ничего хорошего никогда не бывает срочно, Феде, – сказал Камина, протягивая руку.

Это было даже не письмо, по крайней мере, в привычном смысле слова – а лишь маленький клочок бумаги, сложенный вчетверо и без печати, что заставило Камину нахмуриться. Любой уважающий себя человек даже на письменном заказе оттискивал свой символ на красном лаке, подобно тому как коты метили стены темных закоулков Серивы.

Без печати – это значит, что автор желает остаться анонимным, поскольку ему есть что скрывать.

Камина почувствовал, как убыстряется у него пульс. Он развернул карточку дрожащими руками. Короткая весточка подписана была единственной литерой и снабжена гербом.

– Феде, пошел к дьяволу. Вперед, трудиться! – буркнул Эльхандро, пробегая взглядом по рядам ровных наклоненных буковок.

Слуга, однако, не спешил уходить, но печатнику уже было не до него. Он не мог оторвать взгляда от письма. Прочел его пару раз, словно хотел убедиться, что не пропустил важной информации, скрытой между строк.

– Знаешь, кто это принес? – спросил.

– Какой-то человек, не знаю его, господин Камина. Но по тому, как он вонял, полагаю, что наверняка он нищий или что… А что там пишут, господин Камина? И прежде всего: кто это пишет?

– Д’Эрзан…

– Кто?

– Автором манускрипта, который ты как раз набираешь внизу, автором нашего анонимного произведения о двадцатилетней войне является Якобо Д’Эрзан, сам Черный Князь.

– Ага, я о нем слыхал. Это тот, которого осудили на баницию – поражение в правах и вечное изгнание за заговор, – ответил Федерико с обезоруживающим спокойствием простеца, для которого дела политики и великих родов – это тема для сказочек, совсем как хрустальные замки за семью горами и принцессы в железных туфельках. – И что? Князец чего надумал? Станемте печатать не анонимно, а под фамилией?

– Нет-нет. Д’Эрзан нынче прибыл в Сериву. Его преследуют. Пишет…

Камина понял, что сказал помощнику слишком много. Поэтому он смял листок, а потом подошел к кровати, разодрал записку на кусочки не больше ногтя и бросил прямо в фарфоровый ночной горшок.

– Это разве не хорошо, господин Камина? – спросил парень, глядя на мелькающие ладони печатника. – Потому как я так себе думаю, что если того или кого другого преследуют враги, а у вас в работе как раз его манускрипт…

Он прервал себя, поскольку вид бледного лица печатника даже такому глупцу, как Федерико, мог сказать, что господин его подумал о том же – и чуть ранее.

Тем временем Эльхандро отряхнул ладони от кусочков бумаги, положил их на плечи Федерико и сказал, заглядывая ему глубоко в глаза:

– Беги на улицу Аламинхо, там спроси дом вдовы Родрихи. Комнату на втором этаже нанимает некий Арахон И’Барратора. Приведи его как можно скорее.

– А если он не захочет идти?

– Скажи, что это дело жизни и смерти. Скажи еще, что на весах – честь королевской династии, а может, и судьба всей Серивы. А если он все еще не пожелает идти, то скажи ему, чтобы он вспомнил о Риазано.

– Резано?

– Риазано, дурачок.

– Как та славная битва?

– Ступай уже!

Помощник исчез, грохоча сапогами по деревянным ступеням. Камина же вернулся мыслями к содержанию письма.

Хотя он стоял под лучами солнца, почувствовал холодную дрожь.

ІІІ

И’Барратора шагал узкими улочками портового квартала, где солнце никогда не доходило до мостовой, а отвесные стены вставали высоко в небеса и почти соединялись там, оставляя лишь крохотную, неровную линию синевы. Перед Арахоном вышагивала женщина – он осматривал ее взглядом мясника, который, глядя сквозь кожу и одежды, сосредотачивается на работе мышц и костей в поисках скрытого изъяна. Пришел он к выводу, что у девушки некогда была сломана левая нога, наверняка в голени, это было очевидно, принимая во внимание, как она ставит стопу. Но как знать, может она выучилась такой походке, чтобы смущать слишком внимательных поединщиков?

Арахон раздумывал, не стоит ли ему исчезнуть в одной из подворотен или боковой улочке, признав дело с Аркузоном несостоявшимся. Избегать ненужного боя он никогда не считал бесчестием. Но едва только заметил подходящую для такого возможность, перед глазами его встало залитое кровью лицо, то самое, что мучило его прошлой ночью. Лицо товарища, который еще вчера жил, а нынче был уже мертв.

Арахон знал, что должен взглянуть Аркузону в глаза. Задать ему один-единственный вопрос.

Женщина замедлила шаг. Теперь впереди была небольшая площадь и белеющий на солнце фасад старого суконного склада. Из темного входа веяло могильным холодом, облупившаяся вывеска скрипела под порывами ветра. В окнах домов, что тесно обступали площадь, не видно было ни единого лица. Изнутри же не доносилось ни звука.

И’Барратора прикрыл глаза, втягивая поглубже воздух. Казалось ему, что он чувствует запах нервного пота, не знал только, не своего ли собственного. Как бы невзначай он положил руку на пояс, сразу у рукояти рапиры. Люди, у которых нет дурных намерений, чаще всего договаривались встречаться при свете дня, поскольку бой среди солнечных теней был почти невозможен. Темный же склад был идеальным местом, чтобы устроить засаду.

Они вошли внутрь.

В длинном помещении с деревянным дощатым полом, освещенном лишь слабыми светильниками, на деревянных рамах громоздились длинные свертки материи, один на другом, до самого потолка. Толстые рулоны глушили звуки, все в помещении словно происходило за толстой завесой. За каждой кипой шерсти и льна мог таиться наемный убийца.

И’Барратора не любил такие места.

Он снова прищурился, пытаясь уловить ухом хоть какие-то звуки. Ему казалось, что где-то в глубине склада, приглушенное шумом ветра и моря, раздается свистящее, неглубокое дыхание.

У убийц редко бывают больные легкие.

– Господин Аркузон! – позвал И’Барратора громко. – Вы хотели со мной поговорить.

Мужчина, стоило его позвать, вышел. Был он низким, слегка прихрамывал, у него были ввалившиеся глаза и коротко остриженная седеющая борода. Тип человека, самый вид которого пробуждает дурные мысли насчет острых кинжалов и флаконов с ядом.

Реальто Аркузон, однако, не был ни вымогателем, ни грабителем: всего лишь купцом, хотя и беспощадным. Приложил он руку ко всем возможным предприятиям: от заморской торговли через ростовщичество и контрабанду – до продажи малых должностей в портовой администрации. О нем шла слава как о человеке, который может решить все что угодно. Потому часто нанимали его сильные роды, которые сами не желали пятнать руки контактами с обычными преступниками.

Последний год Аркузон был для И’Барраторы кем-то средним между импресарио и меценатом, хотя проклятый Д’Ларно, друг Арахона, который всегда над ним подсмеивался, утверждал, что существует слово получше, чтобы описать связывающие их отношения: «сводник».

– Птички напели мне, – начал Аркузон холодным тоном, – будто Эрнесто Родригано вчера ночью доехал домой, съел ужин, искупался и даже затащил в постель служанку, которая утром жаловалась на боли в пояснице. Это воистину удивительная демонстрация жизненных сил для того, кто, моим разумением, должен быть мертвым.

– Родригано сбежал, – спокойно ответил И’Барратора. – Мы почти его поймали. Тенесилки подействовали, один конь перешел на другую сторону, карета была заблокирована. Мы уже думали, что он не сбежит.

– И что же случилось?

– Он нас ждал. Было с ним двое приближенных. Ариего же, мой ученик… Он обратился против меня. Родригано сбежал, когда бой начал принимать несчастливый для него оборот.

Аркузон глянул чуть в сторону, поверх левого плеча своего собеседника, и Арахон сразу понял, что кто-то стоит у дверей, блокируя ему дорогу к бегству. Однако знал он и то, что не может себя выдать. Предпочитал, чтоб купец думал, будто имеет над ним преимущество.

– Арахон, Арахон, – засмеялся между тем купец. – Ты ведь говорил, что ему можно доверять. Ошибался даже насчет собственного ученика? Кавалер И’Барратора сделал такую ошибку?

– Я учил его только фехтованию. А нужно было научить еще и тому, как никогда не доверять таким, как ты, – сраным сифилитическим сукиным сынам. Продажным предателям и убийцам.

Глаза Аркузона сузились.

– Полагаю, ты забылся. Или Ариего был для тебя больше чем просто учеником? Это была бы интересная новость. Славный кавалер И’Барратора – содомит? Я не премину шепнуть это на ухо королевскому стряпчему, который станет осматривать твое тело.

– За сколько ты его купил?

– Ты бы удивился. Как видно, ты плохо учил своих учеников и оказался дурным наставником, поскольку он просто пылал желанием доказать, что он – лучше тебя.

Каждое слово Аркузона было частью сражения, словно танец рапир, каковой должен был вскоре начаться. Купец пытался вывести своего противника из равновесия точными уколами слов, поскольку прекрасно понимал, что слова умеют ослеплять ровно так же, как бросаемый в глаза песок, и что ярость сильнее мешает заученным движениям, нежели подрезанное сухожилие.

Ноздри И’Барраторы раздулись, дыхание его ускорилось. Но все это было лишь игрой, фарсом. Ибо Арахон знал, что до той поры, пока он будет выглядеть так, словно теряет над собой контроль, купец будет говорить и говорить и может выдать то, что Арахон желал услышать более всего.

– Почему? – рявкнул он расчетливо, сжимая пальцы на рукояти рапиры. – Почему ты это сделал?

– Видь ты хоть что-нибудь дальше кончика собственного носа, знал бы это уже со вчера. В последней драке на Площадях Шести Родов погиб племянник королевской фаворитки, а меж Родриганами и Ламмондами вошел владыка, со свойственной для себя деликатностью угрожая, что проведет Единение. И не только глав родов, но и первородных, а также всех наследников до четвертого колена. Ты, как провинциальный босяк, наверняка этого не понимаешь, но об этом и подумать невозможно – две старые, со времен доибрийских, семьи Серивы и вдруг – смешаны, разбавлены, уничтожены так, что не понять, кто из них кто… Старый Ламмонд сразу же прислал письмо, что я, мол, должен прекратить любые действия против Родриганов.

– И что с того? Ты мог нас отозвать, никто бы не пострадал.

– Ты дурак, Арахон. Такие, как я, не достают вертел, если рядом нет хотя бы двух – а то и трех – кусков мяса. Твоя голова на серебряном блюде была бы охренительно красивым подарком для Эрнесто Родригано. И не думай, что это моя идея. Ламмонд недвусмысленно дал понять, что договор необходимо скрепить кровью тех, кто допустил наибольшее число преступлений в борьбе родов. Видишь ли, все бы почувствовали себя в большей безопасности, когда бы самое острое оружие оказалось закопанным в земле. И ты ведь понимаешь, отчего я предпочел, чтобы оружием этим оказался ты, а не я? Тем более что после твоей смерти я намеревался все повесить на тебя, то, что более всего разозлило бы Родриганов. Подумай только: убийство тех двух девочек – раз. Отравление целой компании пьяниц дурачка Хернана Родригано – два. Ну и, конечно, выстрел из тенестрела прямо в спину того набожного старичка, не помню, как его там звали… Детоубийца, отравитель, трус, проклятый содомит. Полагаешь, что столько-то эпитетов при твоем имени даст тебе место в истории Серивы?

И’Барратора заметил, что женщина, прислушивавшаяся к разговору, неуверенно шевельнулась. Что же, она не знала, каким мерзавцем был Аркузон, когда принимала от него кошель? Он стиснул зубы так, что на лбу его выступила пульсирующая вена.

– Ты… – процедил.

– Погоди, это всего лишь два куска. Был еще и третий. Скажи мне, Арахон: если ты купишь пса, а из него вырастет большая враждебная тварь, что бросается на людей, то что ты сделаешь? Позволишь ему бегать свободно? Позволишь, чтобы он обратился против тебя?

И’Барратора молчал. Использовал миг тишины, пока купец дожидался ответа, чтобы вслушаться в звуки за спиною, у дверей.

Стоял там кто-то еще. Ничего странного, Арахон не стал бы доверять лишь одной шпаге.

– Нет, Арахон, – ответил купец сам себе. – Тогда ты берешь палку, ведешь пса за сарай и ломаешь ему хребет. Старые времена заканчиваются. Нынче роды предпочитают пользоваться политикой, угрозами, звонкой монетой и векселем, а не наемными клинками. Никто не уснет спокойно, пока люди, подобные тебе, ходят ночами по крышам Серивы, убивают в банях, тавернах, закоулках. К счастью, ты скоро подохнешь, как подохли твои друзья времен войны, та твоя Серивская Троица. Даже твой ученик прекрасно это знал, знал, что ничего хорошего его рядом с тобой не ждет. Ты стоишь на стороне проигравших. То, что ты дурень, не замечающий, что мир вокруг изменился, убедило Ариего сильнее звонкой монеты. Взглянем правде в глаза: Арахон И’Барратора – всего лишь мелкий преступник, полагающий себя мастером шпаги, Фибаультом нашего времени, хотя даже девица, что его сюда привела, лучше его. Верно, Кальхира? Пойми, Арахон. В тот самый день, когда тебя найдут голым в канаве, город о тебе позабудет…

Ладонь наемницы всего лишь дрогнула на рукояти рапиры.

И’Барратора молниеносным движением сорвал плащ и набросил его на Кальхиру. Прыгнул назад и развернулся – теперь уже видел двух головорезов, что стояли по обе стороны от двери; у одного был арбалет со стальной тетивой, заряженный массивной стрелой, что сумела бы расщепить и дубовую балку, а арбалета этого не было в плане, который И’Барратора мысленно прикинул в последние несколько секунд.

Приходилось импровизировать.

Он прыгнул в сторону, за скирду материи, а тетива отчетливо брякнула, оставляя в воздухе резкое, серебристое эхо, подобное звуку колокольчиков на морозе. Стрела пролетела там, где еще миг назад было сердце И’Барраторы, и разминулась с головой Аркузона, взъерошив его седые волосы.

И’Барратора знал, что рапира у женщины-убийцы уже в руке, что за несколько мгновений она доберется до него и воткнет клинок ему в спину. Поэтому снова бросился в сторону выхода, прямо на верзилу, который выступил вперед с массивной абордажной саблей в руке, в то время как его товарищ пытался натянуть тетиву арбалета, раня при этом себе пальцы и сопя.

Арахон метнул дагу прямо в лицо противнику. Оружие не воткнулось, как оно бывает в кабацких рассказах – потому что только на хорошо отработанной дистанции нож ударяет острием каждый раз. Однако хватило и простого веса выгнутого эфеса – дага выбила мужчине несколько зубов, а И’Барратора был уже рядом. Проткнул ему живот рапирой и дернул клинком вверх так, чтобы освободить его, одновременно разрезая противнику внутренности.

Воздух завибрировал от дикого крика, в ноздри ворвалась вонь нечистот.

Выход был на расстоянии вытянутой руки, поскольку толстяк, который не справился пока что с арбалетом, отпрыгнул в сторону. И’Барратора уже видел омытую солнцем длинную улицу, чуствовал запах моря, пробивающийся сквозь смертельную вонь, уже наполнившую внутренность склада.

Лицо его овеял прохладный ветер.

– Не дай ему сбежать! Слышишь, Кальхира? Не дай! – кричал Аркузон из-за стопки шерсти.

И’Барратора поднял с земли дагу, тщательно вытер ее о штаны, после чего неспешно развернулся и поднял рапиру над головой. Хмурым, полным смирения взглядом обозрел помещение, нацелившись туда, где между ним и местью стоял женский призрак в белой рубахе.

Знал, что он должен довести дело до конца.

* * *

Хольбранвер наблюдал за пылинками, танцующими в лучах света, что врывался в королевскую библиотеку через окна высокие, словно двухметровый дом. Следя за внезапными поворотами и спиралями траектории крохотных частичек, он размышлял о скрытых механизмах света.

Был он одним из тех людей, которые всегда искали в обычном непривычное, которые не боялись задавать вопросы, многим кажущиеся детскими. Вот хотя бы: отчего тени живых существ настолько отличаются от теней мертвых предметов? Как действует таинственная, подвешенная на небосклоне сила, которая просвечивает людей подобно витражам, отбрасывая на землю темные проекции их нутра, где можно различить даже абрисы костей? Отчего солнечная тень книжки или столпа – совершенно мертвая, тень дерева пробуждает в исключительно чувствительных душах людей некую дрожь, тень коня уже довольно опасна, а тень другого человека может погубить вернее, чем пуля, выпущенная в череп, – если тень эта, конечно, столь густа и темна, как в Сериве? Почему это касается лишь теней, отбрасываемых солнцем в полную силу? Почему в свете луны или свечей люди могут свободно здороваться, соприкасаться, убивать друг друга, не опасаясь случайного соединения?

Внезапно раздался бой больших часов, дремлющих в конце библиотеки, за встающими во всю стену полками. Отзвук этот гулял под потолком, откуда взирали вниз персонажи античных сцен: полнокровные, со счастливыми лицами, широкими бедрами и обнаженными бюстами. Насмехающиеся над скрюченной фигурой ученого, чье левое плечо отчетливо возносилось выше правого, голени выглядели так, словно приставили их к бочке, маленькие водянистые глазки взирали на мир лишь благодаря паре толстых линз, а обрезанный кончик носа закрывала кожаная нашлепка.

Хольбранвер вздрогнул. Поднялся с кресла и двинулся в сторону одного из столов под стеною. Стояло там оборудование для тенеграфии. Он осторожно вынул из него стеклянную пластину, покачал головой и вздохнул. Потом бросил половинку яблока в натененную камеру, где сидел кролик.

Кроме животного и Хольбранвера в помещении не было никого. Лишь на мгновение кто-то промелькнул между аркадами, окружавшими библиотеку, – может, дворянин, может, шпион эклезиарха. Хольбранвер даже не мог никому пожаловаться, что он впервые в жизни – бессилен.

Если б он хотя бы находился в своей уютной комнате! Здесь у него были проблемы с тем, чтобы сосредоточиться. Он не любил работать на виду, в огромном пропыленном помещении. Однако король желал иметь Хольбранвера под рукой, а он, как человек короля, должен был выказывать послушание.