Текст книги "Лики любви"

Воспоминания

Воспоминания неразрывно связаны со временем. Поправлюсь и внесу весьма важную оговорку – они связаны не с абстрактным, безликим, убегающим в необозримую бесконечность недостижимого для нас будущего временем. Они связаны с бывшем некогда конкретным (в тот самый неуловимый миг, на которое оно застряло между прошлым и будущим, обретя наконец неподвижность одного отснятого кадра, выдернутого из контекста целостной пленки, повествующей единую историю склеиванием этих связанных в контексте, но разобщенных в своем горделивом и целостном одиночестве кадрах) прошлым, однако вновь разбитым на разобщенные, но не кадры, как ты, мой дорогой читатель, мог предположить, а уже на отдельные пленки – воспоминания об этом прошлом множества людей, принимающих участие в его творении.

Однако у воспоминаний есть еще один секрет, но это уже секрет другой категории (вспомним о сложности классификации). Тот секрет, о котором я поведал, едва ли бросается в глаза (следовало бы написать «в ум», но, увы – приходиться использовать привычную идиому, не отпугивающую своей бездарной не созвучностью), однако вдумчивый, а значит, и любопытный и внимательный одновременно человек не может не заметить столь искусно замаскированного подвоха (лучшая маскировка иногда состоит в отсутствии таковой), и потому я отнес этот секрет к разряду тайн невнимания. Другой парадокс воспоминаний состоит в том, что их смысл – не в правдивом и реалистичном отображении действительности, но в иллюзии, в способности хотя бы на мгновения усиленной работы мысли и воображения воскрешать в памяти давно ушедшие времена, забытые лица, скрытые широким занавесом прошедшего времени события. И этот парадокс воспоминаний я назову парадоксом восприятия. Надеюсь, что ты согласишься со мной, мой дорогой читатель, в том, что будь воспоминания призваны хранить лишь отпечаток прошлого, они имели бы смысл лишь для истории, но никак не для отдельного взятого человека. Зачем ему этот безликий груз хронологии и фактов, требующих статистической обработки и анализа? Зачем ему этот бессвязный, бессмысленный даже в общности фильм, составленный из отдельных кадров, если он не может силой своего эмоционального посыла перенести его, зрителя, в ту обстановку ушедших от него дней? Или еще лучше – зачем ему это бремя, не вызывающее никаких ощущений кроме тягостного ощущения утраты чего-то существенного, затерянности в заранее обреченном настоящем, а каким еще может быть настоящее без прошлого, а прошлое без будущего, которое не может сжать ось времени, вовсе выбросить несущественные моменты, не может приблизить затерянное в изменчивых годах былое, дать снова заглянуть в него словно в запыленное зеркало и попытаться узреть в нем свое лицо. Нет, прошлое – это оборотень настоящего, настоящего, переставшего быть управляемым, а потому изменчивым и порой совершенно непредсказуемым, причем настоящего иллюзорного, и этой иллюзией нас награждают воспоминания.

Прошлое

Идея воспоминаний состоит в том, чтобы мы, хотя бы и силой мысли и воображения, перенеслись в давно минувшие времена, чтобы пережить все происходившее там с новой силой, чтобы вспомнить самих себя такими, какими мы были в то время. Однако перемещение такое возможно только под самым пристальным надзором запретов, охраняющих наше настоящее от парадоксов, к которым неизбежно привело бы нарушение хотя бы одного из них, – мы не можем творить прошлое, в которое перенеслись, подобно тому, как мы можем творить настоящее или хотя бы будущее (оно еще более иллюзорно, чем прошлое). В какой-то степени будущее не наступает никогда, ведь как правило то, что потом становится настоящим, никогда не совпадает с тем, что мы мнили своим желанным (безликим, абстрактным, невообразимо счастливым) будущим. Мы не можем произносить в нашем прошлом новых фраз. Мы даже не можем совершать новых движений. Прошлое является словно ретушированным кем-то за нас и для нас нашим будущим, перепрыгнувшим временной барьер, но ставшим в результате этого прыжка (теперь мы понимаем, что если кто-то и поработал с нашим будущим, податливым в его рукам, словно разогретая глина, так это время) усложненным, материализовавшимся в бесчисленное множество оккупировавших его деталей. Все что мы можем, это силой мысли и воображения, призвав на помощь память (в отличие от воспоминаний, память является лишь механизмом для запоминания, хотя часто употребляется как их синоним) представлять себя совершающими те же движения, произносящими некогда прозвучавшие слова, и вынужденные оставлять черные невыразительные безликие пробелы там, где память отказала нам воспроизвести во всех доступных ей красках палитры ощущений (я имею в виду память нашей кожи, помнящей прикосновения, память носа, втягивающего приятно щекочущий его пряный аромат; языка, ощущающего на себе тяжесть материализовавшегося вкуса – здесь я намеренно употребляю слово «память» вместо «воспоминаний», хотя сам только что назвал память механизмом, однако сделал я это для того, чтобы избежать бессмысленной путаницы понятий – ведь «воспоминания», скажем, нашей кожи не могут обладать чертами, описанными мною в предыдущей главе).

Человек, решивший в одночасье изменить свою жизнь (и мечтающий втайне, чтобы его новая жизнь изменила затем его, сделав героем собственно поставленной пьесы), отрекается от всей своей прошлой жизни, и в новую жизнь он не хочет нести воспоминания, бывшие некогда приятным способом вернуться назад, заново пережить то, что, казалось бы, давно потеряно и утрачено, но не забыто, то, что внезапно стало обременительным грузом. И действительно – ведь если воспоминания возвращают нас в наше прошлое, заставляя переживать его снова и снова, то зачем человеку, решившему забыть о том времени, этот нелепый рудимент. Подобно этому человеку, решившему отречься от своей прошлой жизни, настоящее каждый миг отрекается от нас, словно выгоняя из того мимолетного мгновения, которым оно заведует. Но прошлое, напротив, разводит руки в радостном призыве объятия, призыве заключения. Принимая выгнанных из настоящего, оно с радостью принимают изгнанников, и усталые, мы шагаем ему навстречу. Но только его руки смыкаются на нашей спине, как объятия перестают казаться нежными, движения перестают быть плавными – мы во власти прошлого. Оно абсолютный монополист нашей жизни, и вместе с тем, возвращаясь к первым главам этой книги, я повторю – оно безлико. Ибо не оно принадлежит нам, а мы принадлежим ему. Оно не гонится за неуловимой метафизикой ощущений. Оно хранит верность фактам, не допускающим разобщения. Мы, как я только что сказал, принадлежим ему, но оно нам не принадлежит по той причине, что мы храним разобщенные слепки не событий, четких в своей хронологической последовательности (post hoc, egro propter hoc[10]10
  после этого – значит по причине этого (лат.)


[Закрыть]), не лиц, со свойственной каждому из них мимикой, оживляющей маску неподвижного изображения – мы храним слепок своего ощущения от них, и зачастую эти слепки имеют между собой гораздо меньше общего, чем можно было бы предположить. Каждый из этих слепков-отображений имеет лицо, но их среднее безлико. Более того – оно практически не имеет смысла, как не имеет смысла и коллективное усредненное ощущение в контексте отдельно взятого человека. Итак, прошлое безлико.

В связи со всеми моими рассуждениями на этих страницах тебе, мой дорогой читатель, по моей лишь вине и неаккуратности могло показаться, что прошлое не имеет в жизни человека большого значения. И здесь я хочу вспомнить историю одной знакомой Евы, столь красноречиво опровергающую твои возможные предположения (да и кому из нас хоть раз в жизни в голову не приходила подобная мысль о несущественной роли прошлого как чего-то утраченного, совершенно ненужного багажа в длительном путешествии, совершаемом здесь и сейчас?) Я уже говорил, что наше прошлое нам не принадлежит и этим хотел сказать лишь то, что мы не можем им управлять, однако именно ему досталась данная привилегия, и как бы странно это ни призвучало, я в очередной раз смею повторить столь назойливую, сколь и очевидную мысль о том, что не нам принадлежит всевластие и контроль над нами же прожитым прошлом, наоборот – наше прошлое управляет нами, распоряжаясь по своему усмотрению, оно наш поводырь и командир, оно выбирает нам путь, который впоследствии хранит следы наших шагов и также, как по следам, оставленным на заснеженной тропинке, мы можем сказать многое и прошедшем по ней человеке или животном, мы можем многое сказать по следам-поступкам, следам – составляющим тени, отбрасываемые нашими помыслами на почву действительности.

Но вернемся к истории Евиной знакомой. История Марты печальна, ибо она не знала о том, каким коварным может оказаться порой собственное прошлое, и какими опасными бывают попытки вырваться из его тисков. Однако не зная ни о коварности, ни о подстерегающей ее опасности, Марта эту попытку все-таки предприняла. Но проследим развитие этой истории с самого начала.

Так как Марта не является известной в широких кругах персоной, рассказ мной на этих страницах правдивой истории ее жизни не может спровоцировать нежелательных и недопустимых сплетен, я позволю себе быть искреннем и нелукавым рассказчиком, не меняя имен и названий. Сейчас Марте тридцать два года (не знаю, сколько будет ей, когда мой рассказ увидит свет), но та история, с которой начался в буквальном смысле переворот в ее жизни, берет свое начало в прошлом трехлетней давности. Чем старше мы становимся, тем быстрее ощущаем ход времени, тем короче кажутся нам годы. Однако если тебе, мой дорогой читатель, представилась возможность спросить Марту о том, как она ощущает прошедшее с тех пор время, в каком временном эквиваленте она могла бы его представить и оценить, а ей, в свою очередь, представилась бы возможность быть с тобой откровенной как никогда, она уже без горечи, но с непоправимой пустотой в голосе ответила бы – миллионы лет.

Три года назад, когда Марте было двадцать девять, и близился ее юбилей, она с трепетом, с нескрываемой тревогой по случаю наступления нового рубежа (а именно так она именовала свое грядущее тридцатилетие) пыталась составить список достижений когда-то поставленных целей, а также список несбышихся мечтаний, нереализованных планов. Но внутренние весы постоянно сбивались при оценке жизненных достижений, колеблясь то в одну, то в другую сторону, отчего Марта пришла в еще большее уныние, предпочитая совсем не помнить о том хорошем, что было достигнуто исключительно благодаря ее воли и упорству. Утомившись от оценивания событий прошлого по шкале «удач и промахов», Марта принялась разглядывать свою собственную жизнь со стороны, будто она являлась сторонним наблюдателем.

Что видел этот наблюдатель, какая картина повседневной жизни, стоящей на пороге своего тридцатилетия женщины, открылась его взору? Мы можем представить себе целую толпу наблюдателей, и каждому из них представились бы свои неповторимые картины, имеющие лишь несколько общих точек соприкосновения с реальностью. Однако различие этих картин, коль скоро нам захотелось бы поделить их на категории, зависело бы в основном от ожиданий и амбиций наблюдателей, проецируемых ими на наблюдаемые явления и сложившийся порядок вещей. Но смею поручиться со всей ответственностью, которую я могу взять на себя в этой ситуации, что большинство из них не увидело бы в этой картине ничего незаурядного, ничего, что отличало бы эту картину от многих схожих с ней прочих картин из жизни других людей, но принадлежащих той же социальной и возрастной группе, что и знакомая нашей героини. И к этому большинству мысленно поставившая этой эксперимент Марта немедленно причислила себя саму, и от этой оценки, в большей степени нежели от увиденного взглядом постороннего человека, у нее стало тяжело и пусто на душе.

Муж, чувства к которому зародились в яркой пламенной вспышке, чего-то, что сразу же навязало свои условия, с чем было абсолютно бесполезно вести борьбу, ибо вспышка стала управлять Мартой, обратное же нашей второй героине оказалось не под силу, превратились в историю без развития, в бытовую привычку, в мещанское чувство сытости без вкуса; работа в рекламном отделе довольно крупной компании, ранее манившая высокой зарплатой и общением с интересными, как ей тогда казалось, людьми, показала ей всю поднаготую жизни в условиях жестокой, остервенелой конкуренции и соперничества; люди, казавшиеся интересными и разносторонними, наповерку оказались пустыми оболочками, лишь выполняющими свои функции; квартира, в которую Марта вложила немало времени и сил, которую она навязчиво пыталась считать собственненноручно выстроенным очагом уюта и тепла, куда бывает приятно вернуться после длительной командировки, «в действительности» (что в данном контексте означает взгляд со стороны) оказалась не очень богато, да и что там кривить дущой – без особого вкуса изящества обставленной квартирой – все это обрушилось на нее, словно с высоты всех прожитых лет и каждый отдельный год, в который Марта могла, но не сделала задуманного, ожесточенно стукнул ее по голове.

Она не была к этому готова. Она была угнетена, опустошена и растеряна. И единственный выход, показавшийся ей спасительным в этой ситуации, состоял в полном отречении от своего прошлого, что Марта решила немедленно осуществить и что и вправду немедленно осуществила. Она уволилась с работы, сняла все свои сбережения (сумма оказалась вполне приличной), купила билет до Италии и зашла попрощаться к мужу, но таким холодом повеяло от ее решительного настроя, что он, растерявшись, не стал ни о чем спрашивать, лишь изумленно смотрел, как знакомый силуэт удаляется неизвестно откуда взявшейся резковатой, надменной немного походкой.

Марта ни взяла с собой ни одной вещи из своего прошлого, как она стала именовать всю свою жизнь, тем самым она отреклась не только от своего прошлого (что сделать невозможно, как я уже объяснял, ибо не мы властвуем над ним, а вопреки нашим желаниям – оно властвует над нами), но и от всей своей жизни, от своего «Я». Ошибка Марты заключалась в первую очередь в том, что она с такой легкостью и поспешностью оставила свое прежнее «Я», а новое придумать и принять не успела. Так, безликая женщина средних лет, вот-вот должная переступить заведомо ненавистный ею порог тридцатилетия, отреклась от прежней личности, и оставив ее, а также трехкомнатную квартиру, работу и мужа, с которым прожила семь лет по результатам обследования своей жизни взглядом чужим (и, как она была уверена, более правильным), и уехала в непосещенную до тех пор страну, где прожила последующие три года своей жизни, и где встретила в полном одиночестве пресловутый день рождения, ставший причиной столь заметным изменениям в ее, нет, уже не ее, жизни, скорее ставший причиной исчезновения одной личности и становления другой, личности без истории и без прошлого.

Но страшный день миновал, одиночество не тяготило Марту. Наоборот, она наслаждалась им и путала со свободой, хотя единственным пленом, невольницей в котором она была заточена, была ее собственная голова. За три года многое изменилось. Надо ли говорить о том, что Марта почти полностью ассимилировалась, выучила язык, на котором очень скоро, помимо слов, стали приходить ее мысли. Она многое изменила в своей внешности (привожу здесь этот, как могло бы показаться на первый взгляд банальный факт именно от того, что таковым он не является, ибо внешность свою Марта решила изменить уже после становления ее нового «Я», и таковой ритуал вовсе не способствовал становлению новой личности, он был как раз его прямым и неотвратимым следсвием). Марта стала штатным переводчиком, и за три годы объездила практически весь мир. И однажды трап самолета, на котором летела героиня этой главы, коснулся родной, но оставленной некогда прежней Мартой Польши. И хотя запах во всех аэропортах мира одинаков, что-то особенное, едва уловимое почувствовала Марта в этом запахе, и запах этот именовался самым субъективным на свете запахом – запахом Родины. Марта уже не была прежней, но и новая личность Марты, выстроенная не столько обстоятельствами, сколько волей, сосредоточенной в этой женщине средних лет, начала рушиться в запахах аэропорта родной, покинутой, но вновь обретенной Польши, словно снеговик в согревающих теплых весенних лучах. Марта поехала на совещание вместе с коллегами, но переводя чужие мысли с одного, чужого теперь итальянского языка на свой, теперь снова родной польский, она не могла уйти от мыслей собственных, которые не приходили к ней ни на одном языке мира, но зарождались где-то в душе, и от них, то тепло разливалось по телу, то холодные мурашки бегали по спине и нервно подергивались плечи в волнении и трепетном ожидании. После совещания Марта взяла такси, отпросившись у началька (ей пришлось пропустить считающийся в таких случаях почти обязательным банкет) и сказала таксисту свой прежний адрес. Подъезжая к дому, к бывшей любимой и родной, но три года назад возненавиденной квартире, сердце Марты затрепетало, а дыхание стало прерывистым.

Разговор с мужем был недолгим вопреки тому, что можно было бы ожидать в такой ситуации. Они просто стали друг другу чужими людьми. Но Марта, со свойственной уже новой Марте последовательностью и упорством, приняла решение не отступать. Она вернулась в Италию, но лишь затем, чтобы уладить все формальности, необходимые для возвращения на родину. И она вернулась. Но то, к чему она так стремилась, то, чего она ждала от этого возвращения, она так и не нашла, ибо прошлое отреклось от нее по ее же собственной инициативе, а вот назад принять уже отказывалось. И тут снова, словно три года назад, но уже с новой, созревшей силой Марту охватили страх и отчаяние. Кто она? Кем стала, отрекшись от своей жизни, от своего прошлого, как неизменного свидетеля подлинности истории человека в этом мире? И вот тогда Марта пришла к Еве и заявила ей о том, что наше прошлое – властвует над нами, что мы его заложники и рабы. Но самое главное – человек не может существовать без своего прошлого.

Непостоянное «Я» или тысячи наших лиц

Только что, мой дорогой читатель, я рассказал тебе историю Марты, с такой легкостью отрекшейся от своего прошлого, которое не приняло ее возвращения. Ее истории можно посочувствовать, запомнить ее и не совершать подобных ошибок, но посылка данной ошибке находилась не в действии, а в мыслях, именно в том месте, где она обычно и зарождается. Марта ошибалась не только в том, что считала, будто одного желания человека достаточно для того, чтобы попрощаться с его прошлым, с его историей, хранящей все события прошедших лет, не только в том, что считала, будто одного такого же желания будет достаточно, для того, чтобы вернуться, она также заблуждалась, полагая, что всегда, на протяжении всей своей жизни, с грузом правдивого и не могущего врать прошлого, той заснеженной тропинке, хранящей наши следы, мы существуем в роли одного человека, с четко обрисованным и неповторимым, и немогущем измениться набором черт.

…Устроившись на дощатом пороге своего спрятанного в лесу никому не известного, разве что местному леснику домика, сидела она, закрыв плечи широкой шалью, с чашкой горячего кофе, с распущенными перед сном длинными волосами, и любовалась на проступившие благодаря близлежащей поляне предзакатные лучи солнца, в это время уже почти не излучающие тепла. Отсвет играл в ее русых волосах, то золотя их, то оставляя чернеть на фоне контрастов, и в непослушной челке чувствовалась особая вольность и сила характера человека-отшельника, добровольно, со всем пониманием, выбравшего жизнь в лесу в полном одиночестве.

…Сосредоточившись перед ответственным прыжком сальто (страховка не натянута над ареной) она стоит в том красивом, черном костюме, стразы на котором мерцают в свете подвешенного у самого потолка вращающегося шара из зеркальной мозаики, стоит, затаив дыхание, мысленно измеряя пульс своего поминутно учащающего удары сердца.

…Уловив скорость, дав ей побродить в крови, она летит по ночному городу на автомобиле, и все, что еще за несколько минут до этого представляло собой светящиеся витрины ночных магазинов, окна домов засидевшихся допоздна людей, огни ресторанов, принимающих посетителей, и просто ночных фонарей, призванных осветить город, который без их помощи был бы скрыт широким раскидистым шлейфом немой ночи, сливается в одну непрерывную полосу света.

…Разбросав на письменном столе сотни перемешанных страниц удавшейся прозы, а также тех слов, которые без всякого сожаления она оставит покояться в мусорном ведре, вот только найдет и разложит их по нужным стопкам пальцами, впитавшими еще не успевшую высохнуть краску, она обдувает новую сцену в создаваемой ею книге, не замечая ни сбежавшего кофе, недовольно фыркающего на плете, ни звонка в дверь назначенного на это время журналиста.

Все это было с ней не на самом деле, и длилось совсем недолго, какие-то скупые несколько минут. Но она переживает эти мгновения, которые происходят только лишь в одном ее воображении, как будто бы они были самой настоящей явью, и после каждого такого преображения, своего рода метаморфозы, происходящей пусть в мыслях, но ощущаемых на физическом и ментальном уровне полноценными эмоциями, она уже не бывает прежней, она чуть-чуть меняется. И так по сто раз на дню.

Едва уловимые, порой незаметные даже для нее метамормозы, зарождающиеся в ее воображении, перекраивают ее личность, и, если не придираться к словам и не пытаться найти исчерпывающей универсальной формулировки, ибо такой просто не существует, то можно смело заявить, что каждую новую минуту нашей жизни мы встречаем, будучи уже немного другими, а значит новыми, доселе не существовавшими людьми, и значит каждую минуту кто-то, кем мы были за несколько мгновений до этого, не выдержав наступивших внезапно неожиданных изменений, исчезает. Человек есть то, что он представляет собой в данный момент. Это может быть момент совершеннейшего преображения. И этот человек может просуществовать не более минуты, не более мгновения, и никто никогда так и не узнает о том, что он был. А единственный, кому могут быть адресованы все вопросы, в той или иной степени заключающие в себе главный вопрос «Кто же мы есть?», кому есть смысл их адресовать в виду того, что только он может ответить на данный вопрос, только он, а отнюдь не наше прошлое, кому мы привыкли предъявлять претензии и перед кем становимся с недовольным вопрощающим видом, он – настоящий момент может ответить на этот интригующий вопрос. И каждый новый миг мы будем получать у него новый ответ.