Текст книги "Несовершенные"

***

Досиживаю последний урок, непонятно зачем досиживаю: ничего не мешает мне прямо вот так встать да уйти, усмехнувшись, однако досиживаю. Как-то Славик ядовито выплюнул: «Я б ей камень в голову кинул, если бы мне за это ничего не было» – молодой Славик был, опасался чего; а сейчас мы уже камнями кидаться не хотим, знаем тех, кто их заслуживает. Так что, в общем, хулиганим в школе по-мелкому, без беспредела, срываем разве что дисциплину да уроки, не более. И однако ж в школе проблемы. Ну, как проблемы. Для кого-то они может и проблемы, для меня – так. Воюют с нами неохотно даже, чтобы не зарывались. Да мы и так не зарываемся, но на ковер нас чуть ли не таскают, чуть ли еженедельно не точат лясы с нами, говорят, насаждают мнения, ну, все это дело. Терпим, короче, смеемся, живем.

Сегодня понял, очередная памятная дата. Ровно год уже ждем Димана Тувина, брата Славяна, который как-то эти проблемы с отсутствием школы в его жизни перенес, собственно. Пример даже в чем-то он, ну, Диман то есть. Помню, было криков много, раздули до ужаса – власть его судила за статью одну, а школа совсем за другое; все эти взрослые называли его негодяем да разбойником, но не мы, мы им гордимся, силой его, смелостью, так бы мало кто смог из них, взрослых. Много ли кто из них смог подойти к тем трем чужим, когда они Сергееву задирали? А он вон смог. Сам бит был по итогу, и невиновен, в общем-то, что один из нападавших головой сильно об асфальт упал, сто девятая, пункт первый. Сергеева в слезах убежала, не опорочили ее, а только так – словами да угрозами… А он теперь год уже там без школы, еще полгода – и вот он, честный, порядочный. Ждем его мы, Сергеева ждет. Мы, как за него базар зайдет, как начнем вспоминать: как на реку он нас привел, как на лодке нас возил, как запрещал Славяну Витю Крамара слушать, гнал его от него, хоть и всего на год старше был; хороший человек, которому не повезло, и которого все считают разбойником, хотя не все, а почти все. Сергеева теперь Славику улыбается так ласково, хотя никогда прежде и не улыбалась. Любят они теперь коротко поговорить: когда, через сколько, женится ли – и все в этом духе.

До сих пор как вспомню эту травлю, произошедшую самостоятельно и уже после – так кулаки сжимаются, так бросится на них, взрослых, готов. Я помню актовый зал, полный школьников, лекции на тему насилия, на тему, что мол плохо это, людей бить. Он понятно что донести хотел – а донес в итоге, что плохо не головы разбивать, а как Диман Тувин быть. Быть то есть заступником невиновной ни перед кем Сергеевой, у которой фигура хорошая и лицо, потому и захотелось тем трем чужим над ней «подшутить». Головой он тряс, и кричал еще: «Нельзя! Нельзя никак! Злоба создает злобу!», а все усваивали, что Дима – это и есть та самая злоба. И плевать на совесть его, монстр он типа, убийца, и «шпана». Вот и мы как бы его продолжатели. И вворачивают нам это постоянно, не задумываясь о судьбе Димана, которому спать куда как честнее, чем им. Он для них как тот убийца, которого судили за непролитые слезы, а не кровь пролитую. Вот то-то же; то-то и Диман, Славяна брат…

Мы выслушиваем это чуть не еженедельно. Мы – грубость, невежество и «бессовестная наглость». А Сергеича, директора нашего, со «шпаной» воюющего, кажется, самого в детстве обижали. Может выйти, что даже кто-то из родителей этой самой «шпаны», район-то небольшой, да и возраст примерно у него да них подходящий. Вот он и взъедается на хулиганов, на перебивающих, на грубых и в синяках, нас то есть – участковый-то привык, не лезет, занимается кем попроще, а он все что-то безуспешно в отношении нас пытается. «Отчислю, – кричит, слюной брызгая. – Ей-богу, завтра же, нет, сегодня же! Или посажу, дай управу на вас, негодяи… У, задавлю, если не исправитесь!..». Но мы не исправляемся – и оставляет он нас всегда, боится, наверное, что «шпана» по старой памяти задерет. Так что проблемы у меня эти школьные – ну, как обычно. Да и у всех так, многие просто повыпендриваться любят, трагедий понапридумывать.

Про папку тут следует ввернуть одно значимое: он как бы слушает, но слушать не хочет, а вроде бы из моего слова свое всегда выведет. Спросит, бывало:

– Ну что, Сашок, рассказывай. Как школа? Друзья, девочки? Не обижает кто?

Я, допустим, кратко выложу, а он головой покачает и с умным видом начнет, мол, несовершенно, все-таки, неидеально, человек человеку и так далее. Не за то воюете, мол, не тем заняты, вот бокс, хорошо, мол, дисциплина, но это как посмотреть, там же и по голове, но все же лучше чем на улице или на берегу твоем в дождь, хотя холодная осень и листья под ногами, но все же помимо листьев и насущное еще есть, хотя действительность – вымысел и социальщина, вот мир фантазии – это да, но есть же что-то нужно… и до бесконечности так, сам нить теряет, не поправляется.

И это мертво во мне, кажется, насовсем; серо, неинтересно. А с пацанвой куда как лучше. Пить – пьем, значит, курить – значит курим, тренируемся, война, как-никак. Это бы можно было бы проблемой назвать, да вот только это отдушина, сладость какая, выходит? Хотя опасность есть: воюем года полтора уже, кулаки покрепче стали, травмы тяжелее, вон, Слепач зашитый, из строя выведенный. Однажды порешит кого кто-нибудь из наших или из ихних, да не заметит вовсе. И война станет кровной местью. И кто-то отколется – знаю, ведь не зря мы взрослеем.

Со Славиком контры. Он прокачивает иногда свое, из-за чего и ругаемся, но несерьезно.

– Не надоело-то, Сань? – любит он спрашивать, ну, вдвоем когда. – С Тузом делить все. Больше же можем.

– Может и можем, – говорю, почесывая голову. – да не будем. Рано пока. Не придумал, чего и как.

– Да, Саня, – смотрит он на меня взглядом непонятным. Слегка разочарованным даже. – примеров-то нет, верно? Ни одного на районе примера же нет!

– Слышь! – начинаю раздражаться.

– Слышу! Вон, Витя на че? Не поможет, не подскажет?

– Крамар который? Слава, брось ты это дело, с ним общаться. Не пример он для меня, да и для тебя не должен. Жизнь у него собачья, громкая, но собачья. И это он для нас может дельным выглядеть. На самом-то деле может сучить только так, Славян, кто разберет, че он какой там, от тебя подальше?..

– Он, конечно, не тот самый пример. – говорит Слава. – Но хоть какой-то пример. Не видел ты пацанов его тачки. Не слышал о гулянках его, о деньгах, о том случае с Меньшовым?

– Слышал, – раздраженно говорю. – да и пусть, Слава. Это как на первую попавшуюся бросится, сечешь? Тут обдумать надо. Присмотреться, принюхаться…

– А-а! – машет рукой он. – и хер с тобой, Саня! Я так, походу, до свадебных лет в детских забавах проторчу. Без денег и кайфа, без музыки и плана. За тобой потому что, – с горечью он добавляет. – никуда без тебя потому что!..

Взрываюсь я в такие моменты, дурак становлюсь. Толкнуть его могу, лицо скосить, заорать:

– Так смоги без меня! Смоги, сук, давай, ну!! Че, плохо со мной, невесело?! Да, Слава?!

– Ну че ты, че ты… Я же так, к слову.

– И я так!

Ну, и все в этом духе. Понимаю его в чем-то. Страхи его, ну, волнения, желания. Судьба у всех сложная, не только у меня. У каждого из моих, все в войне утешение находят, ну, и хотят большего, конечно. Пути у нас у всех разные, и понимаю: к его пути, тому, за который он говорит, не все готовы. Вот прямо теперь, досиживая последний урок, вспоминая Димана, сидящего за хорошее дело, и понимаю: не готовы пока мы на что-то плохое, чтобы эту самую жизнь взять да под себя подмять. На войне натаскаемся. Ну а там видно будет.

Знаю свой план дня: всегда его знаю наверняка. Дойдем со Славой до угла на Малом проспекте, покурим по пути, забьемся на попозже. На турник во дворе – пару подходов. Перекусить, минут двадцать полежать после обеда. Может, пролистать какую книжку с полчасика или на мешок, тоже дело. Потом – переодеться из одной формы в другую, на речку, на тренировку, ждать Казака, строить планы, пить вино, обсуждать последние новости района. Может, в футбол, если силы останутся, прямо там. Купаться холодно уже, наверное – но ополоснуться слегка все же можно; не зря же возраст, а согреет нас костер Кирюши Пиромана; и так еще неделю или две, пока тепло, приятно, да дожди не начались.

Все как задумано: ни одной нелепости, никакого попутного ветра; двигаюсь дорогами, ну, где проверено. Держу все под контролем. Знаю, как будет, а на все неожиданное отвечу. Преисполнен я этим, кажется, иногда: все могу, на все способен, как вот теперь, иду домой, чтобы уйти до самой ночи, и чувствую это и в себе, ну и в остальном. Мой район, мой, не чей-то еще; каждый закоулок, каждую морду, каждую собаку бродячую узнал и никогда теперь не забуду.

Уроков, что задают, не делаю, а так – коротаю время вот теперь, заглядываю нехотя в учебники, что-то читаю для развлечения, вникаю, но как-то так, без участия. И все почему-то понимаю. Иногда люблю над ними пошутить: возьму да сделаю, на рожи их поглядеть за счастье, удивленные, непонимающие. Изредка пишу контрольные на пятерку – так, бунта ради, чтобы тройка за семестр, как-никак, госстандарт. Чаще же в отказ иду, ответить – это не к Гайсанову, и даже не к Тувину, хулиганье, шпана. Сдаем пустые листы, а во время устных ответов лениво переспрашиваем:

– А как у вас дела? – на вопрос, например, о гаранте Конституции. Доводим их. Бесятся, дупля не отбивающие. Двойки, вызовы; скукота.

Ну да хватит. Не так это и крупно, чтобы об этом-то думать. Есть дела куда как сильнее, крепче. Жду зарплаты папкиной, перед Ясенем стыдно даже как-то, хотя вроде и не должно. Это ему обычно стыдно. Это он чуть ногой не топчет бумажки, огрызаясь. Но не по себе-то мне теперь от этой зарплаты мифической. Обещнулся, сам себе слово дал: жду, в общем этого, да и он ждет – но не признается никогда, скажет, что не возьмет ни рубля, в итоге опять придется на понт брать. Говорить, мол, что если не возьмет – не пацан, и не быть ему пацаном; да он даже плюнуть может, а потом по итогу нам бегать за ним придется и долго-долго упрашивать, чтобы взял эти деньги проклятые. Такой он, Ясень. Гордый, сучок, и молчать любит.

Но человек он хороший, Ясень-то, Леня Ясновский, невысокий, крепкий, с мордой широкой, лицом с веснушками, с разбитыми губами, с выбитым зубом, в одежде, которой вот второй год пойдет. Ученик и пацан, познакомились в зале, да и вышли оттуда вместе, выходит, на самую эту улицу вышли. Он мне чем-то завидует; не говорит, но вижу же, вижу… Он всем нам завидует, наверное, Славику больше других, но и мне, и мне, с моими-то домашними приколами! Все дело в отцах, такое дело: ни у кого, кроме меня да Славика отцов-то нет. Но те отсутствующие родители негодяи – над ними смеются, их не уважают, их не ставят в пример; сбежал от них родитель – да и хер бы с ним, невелика потеря! Но вот у Ясеня иначе: отец его был человеком хорошим и погиб, так и не успев своего сына воспитать. Считай, и познакомиться – Ясеню тогда второй год всего лишь шел. А мама его с тех пор вдвовствует, и никого совсем в дом не приводит. И Ясень завидует даже мне, с моим-то папкой! Говорит, что без мужчины в доме никуда, мол, воспитание совсем не то, не может женщина воспитать мол мужчину. Свезло тебе, Саня, грустно говорит. А я сплевываю, чтобы не спорить, мрачно плюю, с усмешкой; знаем мы эти способы воспитания…

– Слышь, Ясень, – обычно задает кто-то рядовой вопрос. Служебный. – чего, как оно?

– Да как. Как всегда. – жмет он плечами. – Чего спрашивать, изменится, не скажу думаешь?

– Хрен дождешься, Леня! – шутит Казак (одна и та же шутка, всегда, постоянно), и смех, один и тот же, вялый, невеселый смех.

Потому что как обычно. Мама на работе чуть не всегда, всегда усталая и несчастная приходит. В домашнем халате, который перешивается каждые две недели. Непьющая, некурящая мать, тихая, почти что отказавшаяся от еды мать, на маленьком месте, с подрастающим сыном, не оправдывающим надежд.

– Больно ей. – сказал однажды как бы и не нам, а куда-то себе Ясень. – Больно, а я ее не радую.

Мы молчали, курили, пили пиво и вино, а Кирюша костер разжег – грелись в том году, когда сам разговор и произошел. После драки, но маленькой.

– Работает она все, да денег нет никогда, а когда есть – все то в школу, то мне. Я не возьму, так смятую купюру мне в карман сунет, пока я спать буду. Постараюсь вернуть, так не возьмет, чуть не кричит и плачет, пацаны, плачет… – Голос у него как-то странно дрожал. – И люди на нее косо смотрят, потому что позволить ничего себе не может. Да еще и у меня эти проблемы постоянные, да даже и с учебой. Как будто я виноват – я, может, и пытаюсь понять, да вот не дается понимание, в книге ничего не вижу, а требуют…

– Это ли, – перебил Казак. – чего, да это ли? Да я, разэдак, в голову и в рот эту школу, как придумают, ну их, – затараторил он, но я остановил его взглядом. Казак перебить любит, а я остановить могу всегда, наверное, сам не понимаю, как у меня это выходит. У других получается хуже.

– Казак, завали, а! Не к месту.

– Да а чего продолжать? – пожал плечами Ясень. – Все, че еще скажешь. Плачет она, слышу я. Чуть не каждый вечер. А что сделать – не знаю. Несчастливый я, наверное, все ей порчу. На меня все деньги уходят, да и не из-за денег она плачет, наверное. Ну как, – поправил он сам себя. – и из-за них тоже, но больше, наверное… из-за другого. Только я ее могу счастливей сделать, не деньги там какие, не платья новые. А я – такой. Однажды сказал ей, что собираюсь служить, а она молчит и смотрит на меня, пацаны, просто смотрит и все!

Мы глядели на него, ну а он – в костер. Блестело чего-то в нем, хотя голос был ровный и какой-то ему не принадлежащий.

– Говорю ей, что не дается мне эта учеба. Что не хочу я книжки эти читать и считать то, чего у меня никогда в руках не побывает – ну, поняли, буквы эти, уравнения… Говорю, значит, а она молчит все. А я еще и загорелся, слыхали же про Тунгуса?

Слыхали, в один голос мы сказали. Тунгус недавно контракт второй закрыл, первый вместо срочки два года оттрещал, теперь вот второй на три года. Зарплата такая, что накопил за полгода на машину. Через лет пять, говорит, квартиру дадут и заживет он, Тунгус, как человек, и жену заведет, и детишек… Ну, это я так – самому чтобы не забыть, прогонять-то истории в голове надо постоянно, а то забудешь чего и пример сразу перестает быть примером.

– Вот я ей и пересказываю слова Тунгуса. Про зарплаты, про возможности, даже про карьерный рост. Загорелся я тогда, пацаны, увлекся, даже руками замахал… – Мы усмехнулись. Мы никогда не видели, как он увлекается и руками машет. – мама, говорю ей, мама, просто переждем и заживем, я буду устроен, занят делом, буду тебе помогать, каждую копейку отсылать буду, а ты мне письма будешь писать, и мне так приятно тебя навещать будет, когда я по жизни возьму да удамся! Буду в форме, лучшим буду, потому что здоровый, не болею никогда, и докажу тебе, мама, что я хороший, а не оболтус, что я могу тебе помогать и буду тебе помогать и ты для себя сможешь жить начать, мама! А она молчит всё. Молчит и смотрит на меня, бледная такая, лица нет. Ну, на ней нет лица в смысле. А я и не заметил, пацаны, как разошелся…

Вином паузу запил. Во время рассказа молчим, Казак молчит и даже не пытается чего вставить. Штука: никогда Ясень не говорил так много. Никогда не открывался, не говорил о армии так, о школе, о матери. Это была первая беседа из двух, создавшая в наших глазах иного Ясеня, непривычного. Не низенького мордатого пацана – человека, что ли.

– И говорю, короче, все эти вещи, и так мне уже приятно стало, будто бы это уже наяву как будто, а не в голове. Как будто деньги эти в кармане, вот, достань только, да маме отдай, в кино ее своди, по улице в обновках… За карман даже схватился, прикиньте, за правый, в котором не ношу ничего, как будто бы специально, чтобы деньги туда ложить. – Он усмехнулся, мы улыбнулись. Но улыбки эти были невеселыми. – И тут резко я понимаю, что я тут, что шестнадцать мне, что все это – так: снова школа, драки, ее халат, ее слезы. И я с горя говорю: «Эх, поскорее бы! Контракт – и куда-нибудь подальше, в Дагестан, в Чечню! Там зарплаты – от шестидесяти! Мама, представляешь? Пять твоих зарплат – за месяц! За выслугу! За горячую, мама, точку…».

Запивал паузу уже дольше. В глазах не костер блестел уже, вспоминал видать Ясень это с болью, с гневом. Под конец он опять было раскричался, но спустя минуту закончил свою историю еле слышно.

– Тут и упала она. Плакать начала. – он дергался, рассказывая. Никто не остановил, не перебил. – Кричала много, пацаны… Не пустит, говорит, никуда не пустит от себя, тем более туда. И смотрела так на меня… ну, как будто ненавидела. Как будто я ей что обидное сказал. И кричала, и обзывала меня она. Я никогда ее такой не видел. И пыталась ударить даже, но как-то вся скривилась и обнимать бросилась. А я… а я тут, рассказываю теперь, а она смотреть стала как-то грустнее даже. Есть вино еще, осталось? Дайте! – Паузу вновь запил. – На хер. На хер, пацаны, всё это. – закончил он как-то неловко и замолчал.

Мы долго думали, что делать. Мы ему начали в тот вечер деньги собирать, кто по сколько может, вышло немного, но он не взял. Ну, я об этом уже распространялся – чуть не две недели подход к нему искали, но в итоге нашли, взял, ненавидя нас за это и благодаря. Дали советов, которых он как-то чурался, не слышал их как будто. Но с тех пор и повелось раз в несколько месяцев, ну, собирать, кто сколько может. От нас не убыло тогда. Ща тоже не убудет, я потому и жду зарплату папкину.

Две недели, долгие две недели… Чую: назревает вновь схватка, новый кровавый бой, от предыдущего все поотходили уже. Иду на наше место у реки с радостным чувством, ну, как из дома вышел, вот и началось. Я знаю эти улицы, этих людей, всю эту непонятную маленькую жизнь; я контролирую каждый свой шаг, знаю, куда наступить, а где можно провалиться…

***

Вновь послан грубым низким голосом, вновь «не звони мне, собака, а то найду». Что же. Всем своим видом выражаю некоторое недоумение, глядя в этот расчудесный «монитор».

– Ты не расстраивайся, – говорит мне моя соседка, Егорова. – На вот лучше. Почитай.

У меня на столе уже лежит книга, заботливо придвинутая ее пухлой ручкой.

– Интересная, – округляет она неким жестом глаза, мелко тряся головой и улыбаясь. – и очень помогает. Ну, в работе нашей. Звонить – это искусство, тут не каждый, понимаешь, сможет чтобы сразу и хорошо. Я вот училась. А эта книга так помогла! – она мечтательно заводит глаза. – Теперь вот под рукой всегда, открываю, листаю.

Название: «Пассивные в активных продажах: как мы убиваем безынициативностью». На обложке идеально выбритый мужчина в костюме-классике, с поднятым вверх пальцем, с трубкой у уха, сидящий, улыбающийся. Чешу затылок, сдерживаю смех.

– Анна Олеговна… – начинаю было.

– Аня, Аня, что же мы, чужие? – игриво подмигивает, замирая и напрягаясь на мгновение – замечаю и это с некоторым удивлением.

– Слушайте, Аня, – поправляюсь. – Я тут если еще и читать начну, то меня съедят целиком. Две недели тут – и ни одной продажи. Аркадий Алексеич рвет и мечет…

– Аркаша-то? Брось, Коленька, его не бойся, – фамильярничает она, как-то ко мне придвинувшись. – он мужчина импозантный, но хилый, духа, Коленька, никакого. Куда там! Погундосит да забудет. Вот Борисовна может… – задумывается она. – но я за тебя, родной, постою. С Ленкой-то с детских лет дружим…

Я смотрю как-то исподлобья. Меня, по всему выходит, снимают с помощью книги.

– Аркашу бояться! Сразу видно – человек новый. Аркаша все грозится, но доносы-то его Елен Борисовна не читает, сдались они ей. А он только и знай что ходить по пятам да нудить, нудить… не человек – умора!

– Но если не продавать. – как бы невзначай замечаю. – зачем тогда мне книга?

Меняется в лице Егорова, больно как-то дергается. Видимо, вспоминает, с чего начинала…

– Ну, книга и книга, пусть будет! – гордо она вскинулась, посмотрите, какая лань. – Не прочитать, но полистать, время в перерыв убить – кто знает, вдруг полезно будет! Это может сейчас бесполезно, но там же, Коленька, техники, методики.

– Я так не могу. Я больше по вдумчивости.

– То есть я, выходит, не вдумчивая? – глаза ее блестят. – Не думаю, выходит?

Когда женщина начинает пылать, ее уже не остановить, ничем не потушишь. Даже такую женщину. Тлеть будет и как-нибудь обязательно своим тлением возгордится; как могу сжимаю мышцы живота, чувствую, как там зарождается смех. Хорошо, что меня еще можно рассмешить – боги, храните, пожалуйста, всех на свете Егоровых!

– Я вовсе не о том. Мне к книге любой самому прийти нужно. Чтобы достать ее и открыть уже на нужной странице, как там и была. А вот так навязано, знаете… не дело совсем. Не пойму и не захочу принять.

– Ах, Николай! – полумечтательно шепчет она, прикрывая один глаз. Ее лицо – иллюстрация в детском букваре, буква И – Истома. – Счастье для любой женщины – услыхать такое!

– Какое?

– Такое точное определение… Точность – главное качество настоящего мужчины. Точность и ум, разумеется. Точно знающий себя человек точно знает и остальное. И с таким мужчиной рядом уже даже и женщина, разумеется, настоящая женщина, начинает знать точно всё на свете, любая неизвестность перед ней открывается.

Я с удивлением на нее смотрю. У нее удивительная способность: гнуть свое, какими бы идиотскими способами это не выражалось. Я мог бы выпалить: «Вы ужасны!» – уверен, она бы похвалила меня за мою честность и храбрость…

– И книгу – прочитай, Коленька, книгу! – она касается ее снова рукой. В сантиметрах от моей руки. – Это же совсем несложно, да и мне, старой, будет до ужаса приятно. Дело же минутное! Для такого точного мужчины, да притом и умного… Ведь когда хороший человек, да притом с хорошей книгой! Нужно ее прочесть, нужно… Там такие разделы!

– Какие же?

– Ну есть неинтересные вещи, про продажи, но есть и такие, про команду. – Она выдерживает паузу. – Про сплочение. Как там было? Единение. По-моему, отличное слово. Автор пишет о двух кусочках паззла. О орга… – снова пауза, специальная пауза, чуть сильнее приоткрытые глаза, выдох. Жесть. – организме. – разрушает она ожидание, сломом, полуожиданием. – Я была в восторге, у меня кружилась голова. Я теряла дыхание.

– От книги? – полуудивленно спросил я. Наиграно, в некой панике…

– Может быть. – натягивая свою улыбку со сверкающим зубом, разрушала она мои представления о возможностях человеческого лица.

Я не нашелся, что ответить, да она и не просила – все смотрела на меня этим хищным взглядом, улыбалась этим зубом, одним оттопыренным и пухлым пальчиком двигая ко мне сей беллетрический шедевр. Краем глаза я видел, что остальные женщины отдела смотрели на эту сцену, не скрываясь особенно, насмешливо и, кажется, с завистью. Кое-как подобрав слова, я соврал ей, что меня ждет на приватный разговор мой лидер и куратор, мой справедливый и бестолковый Аркадий Алексеевич. Я не мог выносить этого. Это было чересчур для меня смешно.

Она томно вздохнула и сказала:

– Книгу я тебе, Николай, оставлю. Это настоящая магия.

А мне пришлось выдумывать якобы вескую причину, чтобы оторвать от его бессмысленной работы вроде заполнения бессмысленных отчетов, которые, как я успел уже подсмотреть, не читались и выкидывались, но чаще всего убирались в ящик, где и ждали своего часа. Аркадий удивленно посмотрел, заискивающе как-то, с другим каким-то пониманием. Да, превратно понимать других – это наше, современное: все почему-то знают и разбираются в психологии, не утруждаясь задать даже маленького, безобидного вопроса. Судят, не ознакомившись с материалами дела, даже такими материалами, которые суют под нос и чуть не бьют, заставляя читать…

Выходит, я для Егоровой – магнит. Быть эдаким сорокалетним магнитом – что может быть лучше? Но для кого, для кого лучше – меня, что ли? Нет, разве что для женщин не совсем уж отчаявшихся и на себя плюнувших, оттого и заводящих служебные романы. А у меня, знаете ли, опыт, привычка, знаете ли, навык, отточенный годами. Большая часть посетителей моих постелей – как раз всякого пошиба коллеги из многочисленных мест, где пахал я и пахал, все эти продавщицы, где грузил, санитарки, где лежал, была врачиха травмпункта, вправляющая Сашку плечо… Много мест сейчас для работы человеку – и везде почти есть свои грустные и одинокие коллеги, чувствующие меня, возжелавшие меня. Да и не мест даже теперь много, а баб, как-то очень неправильно много их стало несчастных: мужья то не переживают трудного десятилетия, то пьют, то находят кого-то еще, то одно, то третье… и – здравствуй, Николай, человек с «историей». Время паршивое.. Институт семьи, образно говоря, лишился аккредитации. И бабье несовершенное, запустившее себя – вот тебе и годы эмансипации, вот тебе и борьба за маленькое, женское счастье: двигать ничтожную книгу ничтожной рукой к руке ничтожного пропойцы, которого не уважает шестнадцатилетний, к которому почему-то у него не возникает никаких совсем чувств…

– Здравствуйте, – пытаюсь бодрым голосом заинтересовать собеседника, но запинаюсь; мне это уже не в новинку, но до сих пор слишком дико. – скажите, Вам удобно сейчас говорить?..

Я отказал бы Высшему, если бы со всеми своими знаниями он захотел бы забрать у меня ненужное ребро. Я, знающий все, что знаю. Я бы дрался с ним, царапался и кусался – я доказывал бы ему, что он был ужасно неправ, сделав человека существом полигамным и вообще разделив его на эти страшные и непохожие особи, выведя категориальность двух букв – «М» и «Ж», в шутку, в доказательность своего всемогущества. Я бы постоял за свое ребро, знайте! Я, воспитывающий оттого, что не хотел воспитывать, не видящий в лицах детей лица матерей, я, я, я… В свои пока еще сорок один вынужденный быть «магнитом» для таких, как Егорова, просто потому, что я и она есть две особи одного вида, вынужденные жить в своих трудных квадратных метрах, в своих бесцельных жизнях, путешествовать по проводам, унижаться, получая зарплату. Я бы отказал в ребре, приказал бы: «Дай мне способность почкования. На свете будет больше рабочих единиц». Я бы доказал, и ничего бы этого совсем не было, не было бы разделения, этих стрелок влево и вправо, насилия, жестокости, войн. Я бы не знал, что «М» – это мужчина, «Ж» – это женщина, а еще «М» – это иногда Мучитель, «Ж» – Жертва, или, как в моем случае, «М» – есть лишь Мученик, ну а «Ж», разумеется, Жнец, а никак не Жизнь… Забезумился, потерял нить разговора. Сбросили, гудки в голову бьют.

Лжец я, врунишка, ну, или же просто умею в одном суждении совмещать противоположные вещи. Без баб – никуда. Без них – пустая планета, безжизненная звезда, джунгли, которые некому вырубить. Без них нет радости существования, ведь не придуман мужчиной первородный грех, и в житейской суматохе он замечен не был. Без них, без женщин, без всякого рода запретных и разрешенных желаний – ничего, пустыня с потрескавшимся песком. И Коля Гайсанов на ней как будто один, возжелавший этого, отказавший в ребре: за него говорит затаенная обида, безумная молитва, исступление, пьянство, скорбь от всего нереализованного; маленькая трагедия получившего свободу зверька, живущего в клетке, перешедшего от мяса в клетке к пыли подножного корма. Искушенная свобода, свобода дел, решений и свобода страдания… К черту.

Боги, я пытался это донести – и у меня не получилось это сформулировать в одно предложение, в один тезис. Дихотомичность подводит гениев: что говорить обо мне? Коллизии суждений создают людей, но они же их и губят. Страдания создают людей, но они же их и губят. Это сложно, сложно, сложно! Я одновременно говорю ему: «люби», подразумевая – «ненавидь»; и с ним что-то не так, он слишком другой, я предчувствую его судьбу, ее тяжесть, ее непосильную ношу…

Но я знаю наверняка, что он выстоит, потому что он мужчина, потому что его фамилия Гайсанов, потому что ему положено быть лучшим среди всего остального, не входящего в эти категории. Потому что он понимает, что чувствует, ну а женщины зачастую – вовсе нет, мимолетно у них все, размыто, природно: я сравниваю волну и камень, камень, боги, и волну… Они чувствуют, разумеется, что это есть в них, но не понимают чувства – а в чувстве главное его понимание, а в понимании – понимание понимания, и этот кластер одинаковых слов придуман мужчинами и для мужчин, которые пытаются приблизиться к этому самому совершенству. И он приблизится, потому что он иной, потому что он закалён, потому что ненависть его важнее, чем любовь, ибо только возненавидев, воспаришь – ведь посмотрите на меня, убитого любовью, и посмотрите на него, взращенного чувством куда как сильнее, честнее, логичнее. Ему не будут говорить: «найду и убью тебя, собака», ругаясь в телефонную трубку. Это он будет говорить – и он найдет, если пожелает. Он достоин обложек научной фантастики: высокий юноша, сильный, стальные мускулы, бритая голова; атлант, расправляющий плечи – бородатый гигант, мудрый, держащий небосвод даже там, где его почему-то пишет непонимающая ничего женщина… «Человек, покоривший космос». Он, воспаривший, превозмогший все то, что есть кругом земного…

Но я – я, и мои глаза встречаются с ее глазами, случайно, не ища их. Николай, шепчет она одними губами. Она старше меня на два года, полна, зуб золотом сверкает. Я для нее – магнит, для таких как она, не для молоденьких или симпатичных; вовсе нет. Биту на биту: мои морщины, чуть красная кожа пониже кадыка, седина в щетине. Мне, как-никак, сорок один, скоро будет новый праздник, постарею до мафусаиловых лет…

Мне противно на нее смотреть: тем противнее, что она нужна мне до сумасшествия, со своим гардеробом, со своими пухлыми руками, со своим зубом; мне необходимо какое-никакое тепло вместо холодных батарей (аве коммунальщикам). Даже такое. Тепло, перед которым нужно разогреваться изнутри и запивать которое нужно после. Глупые терки под одеялом, чуть не со скрипом, длиною в пять минут – невольно вспоминаешь, как раньше трепетно и отчаянно любил… Поэтому – принимаю этот шепот: Николай, Коля, одной парой пухлый губ и этим взглядом. Надо бы звонить клиентам, а то как-то засмотрелся. За окном умирает сентябрь; наверное умирает; окно выходит прямиком в серую стену и неизвестно, что там такое, какое новое разочарование или приятное удивление готовит тебе хотя бы погода…

После работы идем с Аней Егоровой ко мне, она настояла, Аня, никак не Анна Олеговна. Сашка не было. В полутемной двушке лампочки давно не меняны, свет тусклый, об книги, конечно, спотыкаешься, но зато зуб ее теперь не блестит.