Текст книги "Флорентийская блудница"

Владимир исполнял все пожелания демона.

А дальше она почти отстраненно слышала потоки мужских комплиментов в ее адрес. Владимир разыскал в шкафу одну из самых мягких плетей и, размахнувшись, ударил ее по ягодицам. Она вскрикнула от боли и крепко сжала пальцы рук и ног. Удары посыпались на нее градом. Но тут, же вместо обжигающей боли, она ощутила, как невидимый горячий поток ворвался в ее естество, распаляя все желания сильнее прежнего. Диковинная плетка не так сильно била, сколько согревала ее нежную кожу. Это были сильные и необыкновенные ощущения. Совсем новые для нее. Хотя, она лгала. Она помнила их. Помнила из прежней жизни. И теперь, вспоминая, она откровенно наслаждалась ими, выгибаясь для новых ударов. Вся ее промежность увлажнилась еще сильнее. Припухли нежные дольки выпуклой раковины, выдвигая вперед плотный бугорок, налитой кровью плоти. Она чувствовала, что вот-вот получит новый оргазм, оргазм чудовищной силы. Только от одних ударов мягкой плетки.

– Еще, так… – стонала она. – Пожалуйста. Сильнее!

Она пыталась раздвинуть зафиксированные веревками ноги.

«Еще один конец плетки, – лихорадочно мечтала она. – Посередине. Еще. Прошу. Сильнее».

Владимир клал свои удары мягче, чем мог. Он словно бы ласкал ее промежность плеткой. Порою он лишь слегка водил по бутону тонкими полосками кожи. С легкой и плавной оттяжкой. Через несколько мгновений вся плеть стала мокрой от скользкого секрета.

– Да!!! – крикнула она, испытав ужасной силы наслаждение.

Владимир ударил еще несколько раз. Эти удары казались ей горячим прибоем, хлынувшим световым потоком в середину ее естества. Кричала она долго, сжимая в неистовстве темный тоннель распахнутой и вывернутой наружу плоти.

– Ах, как она хороша! – пробормотал Виктор. – Её огненная вульва сейчас похожа на японскую красную орхидею. А из сочного чрева струится чистый сок, похожий на Аравийский ладан. Прозрачный и скользкий… Это так красиво, что хоть картину с неё пиши.

– Да уж, – согласился Владимир.

– Что ж, я готов войти в неё и примять эту диковинную, трепещущую от вожделения орхидею. Смять ее заново всем своим напором. Я буду «долбить» тебя, Глашенька, ровно до тех пор, пока ты из этого сна не перенесешься совсем в иное измерение. В котором живет одно лишь НАСЛАЖДЕНИЕ. Когда ты увидишь вокруг себя синий и яркий свет, это будет означать, что ты улетела на время в новый слой непроявленного мира. Он похож на Нирвану. За тем лишь исключением, что всё пространство в нём кричит ТВОИМ криком и твоим именем. В нём нельзя находиться слишком долго. Оно растворяет до забвения любое естество. Но ты не бойся, ты пробудешь в нем недолго. Я знаю, что ты готова улететь в него лишь на мгновение. Ощути его прелесть. Это дано не каждому смертному – попасть в горнило одного из огненных миров.

Пока демон пристраивался возле её выпуклых ягодиц, Владимир обошел Глафиру спереди и, приподняв подбородок, отер кружевным платком её чистые и горячие слезы.

– А теперь открой рот, моя нежная пери, – жарко прошептал он ей в самое ухо…

Глава 2

Проснулась она вечером. Из коридора доносились детский смех и голоса прислуги. Спать более не хотелось. В комнате было сильно натоплено. Глафира вспотела, влажные волосы прилипли ко лбу. Она откинула тяжелое одеяло и медленно села. А после опустила ноги на пол.

«Что это было? Синяя Нирвана… Господи, какой бред».

«Как тут душно. Хоть бы они открыли окна. Я же так угорю от жары, – с раздражением подумала она. – Не хочу я больше пить их микстуры. Надоело всё время спать».

Глаша накинула халат и подошла к темному окну. За стеклом всё так же сияла величавая и чистая луна. Снежная поляна искрилась от её яркого света.

– Господи, как хорошо-то! – вдруг подумала Глафира. – Ну, забери меня вновь, как тогда. Я побегу за тобой даже босая по стылому снегу, – горячо зашептала она. – Отчего ты вернул меня в этот мир? Я же в нём сойду с ума от скуки. Что ты сделал со мною? Наверное, за тем ужином ты дал мне вкусить какого-то яду, отчего моя душа теперь стала иною. Хотя, дело вовсе не в ужине. Это ведь случилось давно. В этой же бане, при жизни Володи. Или на лесной тропинке, в карете. Именно тогда ты и дал мне испить той отравы, которая изменила всё мое естество, превратив меня в распутницу и ведьму. В Вавилонскую блудницу. Да, этот яд проник в кровь и плоть, изменив навеки мою участь.

И ты, и Володя – вы оба… сводили меня с ума. Я не гожусь для спокойной жизни. Нет. Я переродилась для порока. И, вкусив его сладость, я не могу более жить в тишине и благости, словно монашка. Зачем я всем лгу? Бедный Сережа. Я не достойна его. Зачем я согласилась выйти за него замуж? Мне же тошно от его доброты. Потому что я иная. Володя правду тогда сказал обо мне, что я из тех, кто истово кается, а сама задирает подол юбки. Я блудница. Я грешница. И жизнь с таким человеком, как Сережа, для меня невыносима. Мне СКУЧНО с ним!

Она стояла и смотрела на луну, заливающую зимний сад каким-то тревожным и диким светом. Луна всегда сводила ее с ума… Она шептала и шептала слова собственного покаяния, размазывая пальцами горячие слезы.

– Мне тошно жить с этим святым человеком. Он скучен даже в близости. Когда я сплю с ним, то представляю совсем иное. Я представляю себе те сцены, о которых никогда и никому не расскажу даже на исповеди. Ибо любой священник признает меня тут же грешницей. Да, я порочна, – с вызовом произносила она. – Да, я отравлена. И это навсегда! И ничего уже невозможно изменить. А раз так, то забери меня отсюда! – шептала она, глядя в звездное небо.

В эти минуты она вспомнила ВСЁ. Сон, в котором был её полет с демоном. Она вспомнила и о том, как выглядит земля сверху, ее снежные поля и скованные льдом реки, её огнистые города и спящие под белым спудом села. Она вспомнила и о том восторге, который испытывала ее душа рядом с демоном. О том трепете, который вызывал каждый его взгляд.

– Неужели же этот, самый прекрасный и сильный человек в мире, мог держать меня за руку?

А дальше пошли воспоминания о своем недавнем сне. О тисках, плетке и поводке в банной горнице. Воспоминания обожгли ее душу приступом мучительного стыда. Но при всем этом по телу разлилась такая немыслимая сладость, что, не выдержав ее, Глафира стиснула зубы и, запрокинув голову, застонала от жгучего вожделения. Рука невольно коснулась промежности – она была настолько мокрой, что влага измочила ночную сорочку.

– Вот, как надо любить и хотеть, – шептала она. – С мужем у меня ни разу не было такого…

Пальцы касались набухших от вожделения сосков.

– Он часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо… Он – часть Владимира. Его лучшая часть. В Володе я любила именно эту часть, – Глаша зло расхохоталась и тряхнула длинными волосами. – К чему лукавить? Ведь я так легко поддалась соблазну лишь по причине того, что изначально была порочна. А бордель? Вспомни, как ты в нем оказалась? Отчего ты не прибилась к артели каких – нибудь рабочих? Вновь не попробовала стать швеёй? Не потому ли, что тебе нравилась та жизнь, в которой ты оказалась? Согласись, что жизнь дорогой куртизанки или содержанки богатого человека намного интереснее жизни швеи или прислуги. Разве не так? К чему? К чему все эти реверансы и игры в собственное целомудрие? Признайся, что ты не годишься в жены такому мужчине, как Мельников. А он, глупый, тешит себя мыслями о том, что совершил благородный поступок и спас тебя.

Она нервно заходила по комнате.

– Мне осточертело его слащавое благородство! Мне надоело чувствовать себя обязанной этому человеку. Я совершила ошибку, связав свою судьбу с ним! А дети? – она залилась слезами… – Я не должна была иметь детей! Самое обычное, что может случиться с любой женщиной – это рождение детей. Сколько умников и моралистов всюду твердят о предназначении женщины – рожать себе подобных. Плодиться… Но, боже, как же все это рутинно, долго и скучно. ТОСКЛИВО-то как!

В эту минуту у неё вновь закружилась голова. Качнулись в сторону стены.

– Как же здесь душно! – прошептала она. – Как мне душно здесь жить! Я не хочу тут оставаться! Виктор, забери меня к себе! Прямо сейчас! Умоляю… Я знаю, что ты не решишься, покончить с моим земным существованием. Что ты, что Владимир – вы оба намного благороднее меня. Вы правы, я должна быть вашей рабой, и находить сладость в ПОДЧИНЕНИИ. И я готова подчиняться таким, как вы. Но я вовсе не готова быть в подчинении своего слабака-мужа. Это – слишком большая жертва. Вы оба не решитесь, забрать меня к себе. Я должна сделать это сама! Я должна умереть для этого мира, чтобы воскреснуть рядом с вами.

Она выбежала из душной комнаты и проследовала по коридору в сторону прихожей. Хотелось, как можно скорее оказаться на морозном воздухе. К счастью, в коридоре не оказалось ни души. Все её близкие собрались в гостиной. Дворник устанавливал там Рождественскую ель. Слышался баритон Сергея, детский смех и голоса прислуги.

«Как им хорошо без меня, – зло подумала она. – Я должна умереть. Я хочу умереть. Мне не место среди них. Мне тошно… Мне невыносимо жить рядом с ними!».

Незамеченной она проскользнула по коридору и вышла в просторную прихожую. Рука нащупала в темноте сначала одну дверь, потом другую. В лицо ударил поток ледяного ветра. Стало холодно ногам и груди. Но Глаша с наслаждением вдохнула морозный воздух. Он до боли обжег горячие легкие.

«А тогда, когда он был рядом, мне не было холодно. Холодно, как сейчас. Когда-то в столице меня тянула к себе зимняя Нева. Но Таня не пустила меня в неё. Где же ты, моя верная Танечка? Вот уже больше года я не получала от тебя ни одного письма. Может, тебя уже и нет в живых? Тогда ты помешала мне уйти. Но сейчас мне никто не помешает. Я доберусь до Ветлуги и утоплюсь».

Она сделала несколько шагов по заснеженной дорожке, расчищенной прилежным дворником. Зубы стучали от холода. Её знобило. Пройдя аллею почти до конца, она свернула на поле, ведущее, к деревянному спуску над рекой. Ноги, обутые в легкие тапочки, увязали в глубоком снегу.

– Ничего, – шептала она. – Это сейчас мне холодно. Потом станет тепло. Мне станет всё безразлично. Как только я умру, он тут же подхватит меня. Он говорил, что я проживу очень долго, – хохотала она. – А зачем? Зачем?! Он полагал, что это будет решать сам Господь. Но разве не бывает так, что не Господь, а сам человек решает собственную судьбу? Разве не бывает так? Я пожила. Довольно с меня. Я здесь чужая. Я хочу к тем, кто любит и знает меня по-настоящему. Я устала…

Она сама не заметила, как потеряла тапочки и оказалась босой. От слабости и холода она упала на колени. Лунное безмолвие висело над сонной рекой. От черной полыньи струился пар. На ровном белом берегу не было ни одного живого следа.

«По этому девственному снегу сейчас проступят мои горячие следы, – с тоской думала она. – Мои последние следы в этом мире. И уже завтра их запорошит новая метель. Ни снег, ни песок, ни вода, ни трава не хранят долго ни одного человеческого следа. В этом мире всё тлен и гибель. И ничто не вечно под луной. Только сама луна вечна. И я иду к ней…»

* * *

– Нет, дети. Сейчас вы пойдете спать. А наряжать елочку мы будем завтра, вместе с мамой. Она еще немного отдохнет, а завтра уже будет совсем здоровой и выйдет из комнаты, – объявил всем Сергей.

Горничная Наташа подметала опилки и иголки, щедро разбросанные возле новой красавицы-ёлки. Дворник складывал инструменты в деревянный ящик, а дети играли на большом ковре. Они шалили и вовсе не желали идти спать. Новая гувернантка Ольга Александровна пыталась их утихомирить. Она раскраснелась и смеялась вместе с детьми. В этой предрождественской кутерьме не играл лишь один малыш. Это был младший сын Глафиры, Пётр. Он отчего-то сидел на ковре, рядом с разбросанными кубиками и не смотрел ни на елку, ни на братьев. Он смотрел на зимнее окно. Казалось, что малыш пристально вглядывается в яркий диск луны. И выражение его лица было далеко не детским.

Невидимый демон сидел в кресле напротив малыша.

– Пора, Петенька! Ты должен помочь своей маме. Кричи, что есть силы! – шепнул ему тихо Виктор.

Внезапно молчаливый малыш издал такой пронзительный крик, что все присутствующие в комнате разом вздрогнули.

Сергей ни разу не слышал, чтобы его младший сын так громко кричал. Он даже не умел еще разговаривать. И говорил лишь отдельные короткие слова.

– Мама! Мамам! Мама! – вдруг истошно закричал малыш.

Все голоса присутствующих отчего-то сразу утихли.

– Мамочка спит. Не кричи так, Петенька, – попыталась утихомирить его Ольга Александровна и взяла ребенка на руки.

Но он не переставал кричать и плакать. Он брыкался у неё в руках, словно маленький бесенок.

Сергей пристально посмотрел на сына. В груди отчего-то стало тревожно. Заныло сердце. Его обеспокоенный взгляд перехватила Наташа.

– Сейчас, Сергей Юрьевич, я схожу в комнату Глафиры Сергеевны и проведаю ее. Я была там недавно. Она крепко спала.

– Не надо. Я сам.

Пулей он выскочил из гостиной и тут же почувствовал холод. Входная дверь оказалась неплотно закрытой. Словно огромный и тревожный зверь, в груди проснулся необъяснимый липкий страх. Он бросился по коридору до комнаты жены и распахнул её. В спальне никого не было. Только в камине жарко горели дрова. Лунный свет озарял смятую пустую постель.

– Глаша! – крикнул он на весь дом. – Глаша, где ты?

И пока прислуга бросилась искать Глафиру по дому, Сергей, не одеваясь, устремился во двор.

* * *

Он подхватил ее на руки в нескольких шагах от черной полыньи.

– Глашенька, любимая моя! Да, что же ты делаешь?! – закричал Сергей. – Господи, да что же с тобой?!

Он крепко сжал ее в объятиях. Пальцы ощутили горячее и мягкое тело супруги, прикрытое лишь тонкой тканью ночной сорочки.

– Ты же простудишься! Что ты надумала!? – он тряс её за плечи, целовал в мокрое от слез лицо и прижимал к себе. – Господи, как я вовремя успел. Что ты надумала?! Грех-то какой…

– Сереженька, отпусти меня! Я давно во грехе. Мне не место рядом с тобою, любимый. Я порочна. Я не хочу больше портить тебе жизнь.

– Глаша, ты просто заболела. Немного захворала рассудком. Доктор сказал, что это нервы. Только нервы. Послеродовая меланхолия. Что ты поправишься. Как же я не углядел за тобой. Оставил тебя одну, – причитал он. – Если бы ни Петя, ты бы погибла, – сокрушался он.

Он подхватил её на руки и потащил по снегу в сторону обледенелых деревянных ступеней.

Через полчаса Глафира уже вновь лежала в своей кровати, укутанная с головой пуховым одеялом, а испуганная Наташа поила ее чаем с липовым цветом.

Переодетый в сухое Сергей, хмурым голосом давал прислуге распоряжения:

– Наташа и Руся, дежурить возле Глафиры Сергеевны по очереди. Глаз с неё не спускать ни минуты. Ни секунды! Вы слышали?! Все меня слышали?

– Да, – нестройными голосами отвечала прислуга.

– А вы, Ольга Александровна, поживите пока в нашем доме. Я прошу вас.

– Конечно, – поспешно согласилась высокая и сухопарая Ольга Александровна.

– До Рождества осталось несколько дней. Мне нужна ваша круглосуточная помощь. Ты, Тихон, запри на замки все двери, а ключ принеси мне. До отдельного моего распоряжения никто из дому не выходит. И не заходит. Кроме доктора. А я как раз поеду сейчас за ним.

* * *

Укутанная в одеяло Глафира, смотрела, не отрываясь, в одну точку и беззвучно шевелила губами. Заплаканная Наташа сидела рядом и, от избытка чувств и прошедших переживаний, гладила свою барыню по обнаженной руке. Время от времени в комнату заглядывала Руся и тихо интересовалась у Наташи, всё ли в порядке.

– Еще принести чаю? – громким шепотом спрашивала Руся.

– Нет, пока хватит, – шикала на нее Наталья. – Принеси винного уксуса.

– Хватит вам шушукаться. Не надо меня уксусом натирать.

– Да, я только тряпочку хотела смочить и на головку вам положить.

– Не надо…

– Ну, не надо, так не надо…

В комнате вновь повисла тишина, прерываемая мерным тиканьем часов.

Первой не выдержала Наталья.

– Глафирушка Сергеевна, это что же вы такое удумали? – плачущим голосом спросила она. – Да, на кого бы вы нас оставили? Во-он Сергей Юрьевич аж с лица весь сошел. Горе-то какое…

– Перестань, Наташа… – Глафира одернула руку и перевернулась на спину. – И без тебя тошно. И убери, наконец, от меня все эти одеяла и пуховые платки. Открой здесь лучше окна. Мне нечем дышать.

– Да, как-же… – угрюмо огрызнулась горничная. – Фрамугу чуток приоткрою, а одеяло не уберу. Сергей Юрьевич не велел. Он сказал, чтобы я вас отогревала и чаем отпаивала. Вся мокрая, да на мороз выскочила. Это же надо…

– Где он сам?

– За дохтуром поехал.

– Опять? Ничем мне его дохтур не поможет, – безразличным голосом промолвила Глафира и отвернулась к окну.

– Конечно, не поможет, – прошептал демон, который уже давно сидел в спальне нашей героини, но предпочел, как всегда, оставаться невидимым.

Демон расположился возле пылающего камина, в глубоком плюшевом кресле. Она не видела и не слышала его…

Он разговаривал сам с собой.

– И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это – томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, тот умножает скорбь[6]6
  Книга Екклесиаста.


[Закрыть], – прошептал он. – Как бы высокопарно это не звучало, милейшая моя Глафира Сергеевна, однако, излишние познания сделали вас совершенно несчастной. Увы…

Демон встал из кресла и прошелся по комнате. Сначала он приблизился к окну. Тревожная луна уже сменила своё прежнее положение. Темное небо становилось бледнее. Близился холодный рассвет.

– Мне очень жаль, Глафира Сергеевна, что всё вышло именно так. Я думал, что мои чувства к вам и наши прогулки не смогут внести существенного потрясения в вашу душу. Я не собирался вам вредить. Я шёл на ощупь. Я не знал, как именно отзовется на то ваша бессмертная душа. Ведь так сильно я люблю впервые. Мне проще исчезнуть навсегда из всех миров, чем посметь навредить той, чья душа для меня теперь самая главная в этом подлунном мире. Так уж вышло. Я не могу себе этого объяснить – отчего случилось всё именно так. Где произошел тот главный сбой во всем миропорядке, который вызвал такие сильные чувства у демона тьмы – к ангелу света. Я знаю, вы считаете себя порочной, а для меня вы всё тот же – светлый ангел. Разве мог я, воспользовавшись вашим временным помешательством, болезнью и смятением, очернить вашу суть? Разве мог я позволить вам, покончить жизнь самоубийством? Взять на себя столь тяжкий грех? Нет, не мог. И Петенька, ваш славный Петенька, мне в этом помог. Но, даже если бы всё пошло не так, я нашел бы иной способ вас спасти. Я вытащил бы вас не только из ледяной Ветлуги, но даже из самой Преисподней. Знайте, что я стану теперь вас охранять до конца ваших дней. Я никогда не оставлю вас, моя родная. Но память вашу о моей любви и наших прогулках мне придется стереть. В этой жизни она будет вам только мешать. Увы, но вы забудете и лавандовое поле, и музыку великого Альбинони, которую я открыл для вас. Бетховена стирать не стану. Да, это и невозможно. Вы будете, как и прежде, играть на фортепьяно Лунную сонату. Но только плакать от неё вы более не станете, как прежде. А что касаемо Володьки, то запретить ему, видеть вас, я не смогу. Но я постараюсь ограничить его визиты к вам. Постараюсь. А для этого мне надо сделать еще одно важное дело. И вы в этом мне поможете.

* * *

Демон перенесся в некое, не совсем привычное для него пространство. Он перенесся в то место, где еще недавно находилась сама Глаша. Он перенесся в её сон.

Сначала он постоял на узкой тропинке, петляющей меж знакомого лавандового поля. Это было ЕГО поле. Но оно находилось в её сне. И здесь оно выглядело столь же прекрасно, как и в ЕГО мире. Лиловые, синие и бирюзовые цветы источали головокружительный аромат. Ровные воланы кустиков тянулись на многие версты. Но сейчас ему было не до любования собственной лавандой. Он шел по той же тропинке, которой еще недавно плутала ОНА.

Рядом с лиловым маревом он разглядел струи белого тумана. Он стелился прямо над полем, делая округу таинственной и невидимой глазу. Виктор сделал несколько уверенных шагов навстречу молочной дымке.

Зыбкое пространство просветлело, обозначив сквозь белые клубы деревянные бревна двухэтажного сруба. Он подошел ближе и увидела до боли знакомые очертания Махневской бани.

Цветочное поле отступило назад и растворилось в густой пелене тумана. Когда он обернулся, то увидела позади себя уже не лаванду, а воду Махневского пруда. Диск Селены золотил полоску, идущую от противоположного камышового берега до того, на котором стоял демон. Бесшумные волны набегали на кромку суши, облизывая плотный песчаник и мелкую осоку. Он сделал несколько шагов к дому. Справа проступили корявые стволы старой ветлы и несколько сосен со змеевидными и узловатыми корнями. Далее темнел лес. Он приблизилась к бане. Дверь в нее была чуть приоткрыта, но внутри оказалось темно. Не горело ни одно окно.

– Ну вот, я и нашел это место в вашем, Глафира Сергеевна, сне, – негромко произнес он.

Рука, облаченная в черную перчатку, нащупала деревянную ручку. Дверь тихо скрипнула. Внутри бани было еще темнее, чем снаружи. Потянуло сыростью. Демон медленно зашел внутрь.

– Как тут мрачно, – констатировал он.

Под потолком пискнула летучая мышь. Демон шугнул ее, и она вылетела в открытую дверь. Двигаясь почти наугад, Виктор проследовал в банную горницу. Здесь, как и при жизни Махнева, все так же располагался длинный стол, покрытый скатертью. На столе сиротливо стояла пустая тарелка, бокал и початая бутылка старого вина. Тут же высился подсвечник с тремя оплывшими свечам. Виктор щелкнул пальцами, и подсвечник тут же зажегся, растворив на время густую тьму. Виктор ухватил старую бутылку и посмотрел на оторванную этикетку.

– Люнель… – вздохнул он.

По рукаву побежал паук.

– Это сколько же времени прошло на земле, что здесь всё поросло паутиной?

Дверь в предбанник и парную и вовсе была забита так плотно, что долго не поддавалась. Виктор дернул посильнее, и она со скрипом отворилась, дыхнув ароматом лежалых березовых веников и можжевельника. Вместе с прелым запахом из парной потянуло ржавым металлическим холодом. Где-то монотонно капала вода.

– Брр… – только и сказал демон и передернул плечами.

Затем он взял в руки подсвечник и стал подниматься на второй этаж. Деревянные, некогда теплые и чистые ступени, теперь рассохлись и издавали жалобные стоны. Несколько досок почернело и рассыпалось под тяжелой поступью Виктора. Дверь на второй этаж была распахнута настежь. Мягкие половички, свернутые в рулоны, пылились в углу. От кровати остался лишь деревянный остов, похожий на сгоревший корабль без парусов. Кровать оказалась без матраса и перины. Грязный пол был густо покрыт слоем пыли. Здесь же валялись пустые бутылки и крошки старого табака. Шкаф, в котором некогда хранились плетки, был разломан. От «похотливых тисков» в углу осталось лишь пару досок. Уцелевшая часть диковинной конструкции лежала в виде обугленных деревяшек в камине. Во всем помещении было сыро, холодно и мрачно. И только луна все также отбрасывала на пол ровный прямоугольник белого света.

Демон щелкнул пальцами, и тут же, прямо из воздуха, появилось глубокое и довольно удобное темное кресло. Он с усталостью опустился прямо в него.

– А теперь я хочу видеть ЕЁ. Приведите мне её немедленно прямо сюда.

* * *

Глафира, убаюканная нескладной, но заботливой болтовней Наташи, вновь погрузилась в глубокий омут сна. Как только она осознала это, то тут же увидела себя стоящей возле лавандового поля. Рядом с ней все так же стелились клубы молочного тумана. Она не знала, радоваться ли ей вновь или печалиться. Не успела она о чём либо подумать, как её тут же окликнул чей-то знакомый густой баритон. Глаша обернулась, но никого не обнаружила на уровне глаз. Тот, кто окликнул ее, находился гораздо ниже. Она узнала этого человека. Это был слуга демона, карлик Овидий.

– Здравствуйте, Глафира Сергеевна, – волнуясь, произнес карлик.

– Здравствуйте, дорогой Овидий.

– Наш общий знакомый, демон по имени Виктор, уполномочил меня встретить вас и проводить в одно место.

– Какое место?

– Здесь рядом. Вы сейчас всё поймете. Можно мне взять вас за руку?

Он осторожно протянул короткую руку с массивной ладонью.

Глафира смущенно подала ему свою ладонь. Он аккуратненько взял ее и повел по узкой тропинке, петляющей меж лавандовых барханов. Впереди стелился молочного цвета туман. Как только они прошли несколько саженей, под ногами оказался песок. Глафира инстинктивно обернулась назад и увидела, что лиловое марево затрепетало в лунном свете и превратилось в темную и тихую воду Махневского пруда. Еще через несколько шагов показались знакомые очертания лиственничного сруба.

Глафира стала как вкопанная.

– Овидий, ну зачем ты меня сюда привел? – она вспыхнула от негодования и одернула руку. – Я не хочу быть там вновь. Скажи господам, что я не желаю их видеть.

– Нет, нет, Глафира Сергеевна. Там вас ждет один Виктор. Мой господин хотел поговорить с вами наедине.

– Ну, хорошо, – хмуро отвечала она.

Со скрипом отворилась тяжелая дверь.

– Осторожно, Глафира Сергеевна, здесь высокий порог, да и доски уже порядком подгнили. Давайте мне вашу ручку, я всё же провожу вас хоть немного в этой тьме.

Глафира ступила за порог знаменитой Махневской бани. И огляделась. В этом сне сруб выглядел иначе. Она узнавала и одновременно – не узнавала его. Теперь здесь всё казалось темным и мрачным. Сделав несколько шагов, она очутилась в банной горнице. Тусклый свет едва пробивался сквозь грязное и обметанное паутиной оконце. Стекло в раме давно разбилось и зияло в проёме острыми краями.

– Обождите, я зажгу свечу, – пророкотал Овидий. – А то мы впотьмах свернем себе шеи. Как же плохо, что вы без моих тапочек, моя королева, – вдруг посетовал карлик. Ступайте осторожно. Не израньте ваши нежные ножки.

В темноте раздался треск, и посыпались искры. Это Овидий с помощью огнива зажег свечу. Пламя дрогнуло. Комната озарилась хищным всполохом, высветив немного обстановку. Когда Глафира увидела, где она стоит, ей стало не по себе. В некогда уютной, теплой и приветливой горнице царило полное запустение. Теперь ей казалось, что она находится не в знаменитой и роскошной бане её кузена Махнева, а в чьём-то старом и заколоченном доме, в котором давно никто не живет. Стены во многих местах почернели от сырости и плесени. Пол тоже зиял пустыми провалами трухлявых досок. На столе сиротливо маячила пыльная бутылка непонятного цвета, а рядом с ней валялись осколки разбитой тарелки. Всюду висели тенета и паутинные сети. От омерзения Глафира поежилась.

– Пойдемте наверх. Здесь слишком всё уныло, – прошептал карлик. – Да и по ногам так несет холодом. А вы босая.

Карлик вел ее по рассохшимся ступеням. Пару раз она до боли уколола ступни. Когда она оказались на втором этаже, здесь было так же темно, как и внизу. За исключением того, что лунный свет, чуть затененный ночными облаками, струился из окна на тусклый и замусоренный пол.

Глаза плохо осваивались в темноте, а свеча Овидия потухла по дороге. Но Глафира всё равно почувствовала, что они с карликом уже не одни. Когда глаза привыкли к полумраку, она увидела в углу комнаты силуэт темного кресла и контур человека.

– Зажги свечи, – услышала она голос демона.

– Сию минуту, мой господин, – засуетился Овидий.

Он отпустил ладошку Глафиры и полетел к невидимой жирандоли со свечами. Через мгновение пространство озарилось мягким светом. Когда Глафира увидела всю обстановку, то изумилась видом и этой комнаты. На месте кровати, словно скелет огромного животного, торчал деревянный остов с ребрами раскуроченных досок и выжженным в угли провалом вместо матраса. Лишь абрис деревянной формы, некогда удерживающей массивный бархатный полог, напоминал о том, что когда-то здесь располагалась чистая и мягкая кровать. Знаменитая кровать Махнева, на которой он не единожды любил ее при жизни и во снах. Жалкие обломки являла собой и другая, некогда дорогая и диковинная мебель. Глаза искали шкаф с плетками и прочими атрибутами для плотских утех, но не находили его. Не было здесь и тех похотливых тисков, которые она недавно видела во сне.

– Не ищите их, Глафира Сергеевна, – тихо произнес демон. – Они давно поломаны и сгорели в камине. Время не щадит ничего в этом тленном мире. И только ваша память в прежнем сне оживила здесь то, что давно мертво. Ваша память наполнила всё былым смыслом. Память и эмоции.

Потрясенная Глафира молчала, вглядываясь в облик демона. Он сидел в кресле, закутавшись в темный плащ. И теперь Глаше казалось, что он выглядел намного старше, чем прежде. Его черные, словно угли глаза, внимательно смотрели на нее.

– Овидий, принеси еще одно кресло. Мы немного поговорим.

Через мгновение рядом с нашей героиней появилось довольно мягкое и роскошное бархатное кресло, вишневого оттенка.

– Присядьте, мой ангел. Я желаю побеседовать с вами.

Глафира смущенно присела.

– Глафира Сергеевна, я не поп и не священник, чтобы читать вам морали. Мне самому было бы интересно взглянуть на себя со стороны, если бы я решился побывать в роли моралиста. Хотя, не скрою, за многие века мне приходилось иногда играть и эти роли. И поверьте, что сам Демиург поставил бы мне оценку отлично за подобное лицедейство. Иногда я, властитель порока, поддавшись на время абсолютной степени самоиронии или злому сарказму, надевал на себя личину какого-нибудь блюстителя нравственных законов. О, такие тонкие игры под силу лишь тому, кто искушен в пороке до полной экзальтации. И в этом восхождении готов пойти от обратного – явить жалким людишкам цинизм фарисея, возведенный в степень крайнего абсолюта.

Демон встал и, чеканя шаг каблуками черных кожаных ботфортов, прошелся по комнате.

– Помните, как сказал Иисус в своих наставлениях? «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры»…

Демон горько усмехнулся.

– Не стоит мне купаться в словоблудии. Est modus in rebus[7]7
  Есть мера в вещах, т. е. всему есть мера. Гораций, «Сатиры» (лат.)


[Закрыть]. Итак, дорогая моя Глафира Сергеевна, в моей жизни довольно лукавства во всех его проявлениях. Но самое странное для меня заключается в том, что в мире есть всего лишь одна душа, перед которой я не желаю, ни лукавить, ни играть никаких ролей. Увы, я непозволительно честен перед вами. И никогда не унижу вас ложью или ханжеством.

Он вновь смотрел ей прямо в глаза.

– Я и рад бы шутить и лукавить, как прежде, да не могу. Белые перья не позволяют. Они, знаете ли, всякий раз портят мою черную породу, прорастая тогда, когда я думаю о вас.

Он немного помолчал.

– А потому, Глафира Сергеевна, я не стану перед вами лгать. То, что приснилось вам накануне, не могло оставить меня совсем уж равнодушным. Как только развернулось всё действо с моим непосредственным участием, то одна из моих сущностей несомненно приняла в этом спектакле самое активное участие. Часть меня. Не самая лучшая, конечно же. Та часть, которая не могла причинить вам вреда. А могла лишь соответствовать запросу вашей души.