Текст книги "flashmob. Стихи"

flashmob
Стихи
Лана Планова

© Лана Планова, 2017

ISBN 978-5-4490-1674-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

flashmob

 
Вот бы устроить всемирный флэшмоб,
чтоб
одновре́менно помолиться
в миллиард рук,
чтоб
сердец милосердных стук
так мог слиться,
чтоб
стать тоннами мегаватт,
чтоб
духовный этот набат
достучался до всех святых
и помог излечить больных,
исцелить неизлечимых…
И, молитвой единой лечимый,
мир наполнится добротой,
счастьем, радостью, красотой…
Я молюсь, разбивая лоб,
чтоб
случился такой флэшмоб.
 

Душа моя – виолончель

 
Душа моя – виолончель.
Скрип сердца, севшего на мель,
хор ангелов, хрусталь купели,
немые стоны, скорбь, как дрели.
Неловкость ноши, тяжесть цели,
тоска покинутой качели,
печаль дождя и вой метели,
и свет, забрезживший в тоннеле.
Молчанье под минор камина,
вина́, не выпитые ви́на,
гул крыльев, вяжущая тина,
мечты, стихи, любовь, как хина.
Добро из сказки, стыд, бордель,
бриз с моря и чулана прель,
надежд отчаянных дуэль…
Душа моя – виолончель.
 

Крылья

 
Я потеряла крылья, видимо, на Невском…
Они лежат намокшие, тугие…
И я живу, не обретя другие…
Я потеряла крылья, кажется, на Невском…
Хожу смурной, бескрылой и убогой,
как нищая с сумой, прошу у Бога:
«Они такие, как у чаек, пыльно-белые,
чтоб их вернуть, я что угодно сделаю».
И вот в бессонницу мне ангелы пропели.
Глаза их – небо в Пасху – меня не пожалели.
«Не сберегла дар божий» – и взглядом упрекнули.
На шрамы под лопатками, блаженные, подули.
 

Несовпадение

 
Мы глушили с лимоном и солью текилу,
пили за Трансильванию с Дракулой, Appleseed и Годзиллу…
Одевались вайшнавами… Селфи ламий в Хэллоуин…
Слушали даб, этно, ска, Aphex Twin…
Я вандалила с ними в Париже граффити…
Мы гоняли на байках, вопя «Hello Kitty»,
ощущая жизни кипение…
Было круто с чужим поколением.
 
 
А когда выбиралась к нашим из класса,
там плясали под Бабкину, пели Михайлова Стаса,
говорили о Путине в роли Спаса,
теледивах с иконостаса,
дачах, пенсиях, ценах, солидном виде…
Я всегда была в теме, чтоб их не обидеть,
ощущая с моим поколением
абсолютное несовпадение.
 

Запах мужчины

 
Вдохнула запах мужчины и вспомнила о нем…
Здоровый мужчина пахнет горячим утюгом
или огнем,
или дождем,
или льдом…
Но я не о том.
В юности он пах юным,
то есть березовым соком,
смешанным с росой;
винилами с русским роком
(вспомню, и, словно дюны,
двинутся образы полосой,
вспыхнут, как костры:
первый поцелуй, дискотека,
духи, с боем взятые у сестры…).
Потом он стал пахнуть «Столичной»,
потом аптекой.
В общем, весьма прозаично…
Встречу в метро юный запах его
и – за встречным бегом,
следую и вдыхаю,
чем, собственно, и пугаю —
прикинь: бежит за молодым человеком
странная тетка, блаженно улыбается,
в голове – песни юности саундтреком,
воспоминания о первой lovestory —
малыш лет двадцати
смущается.
Прости, детка,
sorry…
Я просто вспомнила о том,
кто пах росой и дождем,
березовым соком и огнем,
иногда льдом…
 

Он подмигнул мне третьим глазом

 
Он подмигнул мне третьим глазом,
и я его узнала сразу.
Суровый взгляд, цвета карбина.
Ну сразу ясно – мой мужчина.
Этюды в стиле Модильяни
он мне дарил, творя по пьяни.
«Кармин буран» бездонный арт
вселял его безумный хард,
колоратуру матерщины —
звериный крик души мужчины,
в которой боль открытой раны
непонятого хулигана.
Мы танцевали с ним на крыше,
мешая спать летучей мыши,
мы раздвигали дождь руками,
и молнии бесились с нами.
И он гитару в руки брал,
так по-мужицки обнимал,
так прижимал, что та стонала,
а я, как дура, ревновала.
Сюжет любви не завершен,
Поскольку оборвался сон.
 

Молитва

 
У иконы… Зажженной лучиной…
В белом рубище… Взглядом молящим…
Скорбно: «Отче, пошли мне мужчину,
только чтобы он был настоящим:
чтобы умным был, сильным и верным,
обаятельным, с искрой от Бога,
чтобы я им гордилась безмерно,
чтобы был утонченным и строгим,
был надежным, меня понимающим,
чтоб всегда со мной искренним был,
очень мужественным и всезнающим,
а меня чтоб безумно любил.
Чтобы ночи с ним были, как штормы,
чтобы я с ним про бедность забыла,
был внимательным, ласковым чтобы,
чтобы я его просто любила!
И с иконы мне Бог говорил:
«Я такого не сотворил!»
 

«Метались тени от ветвей…»

 
Метались тени от ветвей,
и ветер превратился в шквал,
и мир напуганных теней
мой жуткий мир напоминал.
С остервенелой непогодой
сражаясь до изнеможенья,
всю силу, данную природой,
вложив тогда в сопротивленье,
ствол, ухнув, рухнул – жуткий звук, —
и ветви, будто сухожилья
из ампутированных рук,
к теням тянулись от бессилья.
Был корень вывернут и сломан,
крестом могильным, нем, торчал,
и злой вороний тошный гомон,
как вечное «Аминь» звучал.
Но по весне из бурелома
росток пробился нежным цветом
и, душу выведя из комы,
наполнил мир небесным светом.
 

Летучая мышь

 
Неграциозно, некрасиво
дойдя до края негатива,
назначив кромке роль трамплина,
взлетела, выбравшись из сплина.
И фибрами познав суть «свыше»,
я сострадаю серой мыши
(я ей была всю жизнь ебучую,
пока из серой мелкой твари,
как у Пелевина в EMPIRE`e,
не превратилась в мышь летучую).
Теперь мой мир гораздо выше,
чем мир чуланной серой мыши…
Лечу и думаю: «Хуясе!
Я – мышь в верховной ипостаси!!!»
 

В отстое

 
Я —
проигравшая
все войны,
довольствующаяся
отстойным,
потворствующая
бездарности,
отказавшаяся
от элитарности
(потому как она – миф моей нации) —
присутствую на коронации
титулуемой в номинации
«Мисс Негатив».
Вокруг папарацци и
селебрити
(мать их ети),
гламурные сучки…
Затем – аперитив
в ресторации.
– Как вы дошли до ручки?»
– Как? Жила-была,
Шла-шла
и дошла.
Искала смыслы,
умные мысли
и, как все странные люди,
мечтала о чуде,
а его навигатор
не ведет ко мне,
то есть в тупик,
и мой немой крик
не засек ни один пеленгатор
из вне»…
DJ поставил Jamiroguai.
Потом – Марли.
Тот пел: «No woman, no cry»…
Не успокаивай,
darling.
Знаешь, дрэдастый,
я из касты
тех, кого победили.
Сбитым, нам, место в утиле…
Мы – проигравшие все войны,
довольствующиеся отстойным…
И в этом самом отстое
оставьте меня в покое.
 

Людвиг ван и парабеллум

 
«Соль – соль – соль – ми» изо всех сил,
и Людвиг меня спросил:
«А где б ты хотела
обрести равновесие тела
и души?“ „В Пасси.
или, хотя б, в Масси.
Или в другой части Парижа…
С какой целью спросил, парниша?
Я обречена жить там,
где каждый по-своему хам,
где срач и пьяные в хлам.
В Калашный ряд да нам…»
Тут он отвлек меня фугой
си – бемоль, назвал подругой,
сказал: «Убери-ка пальчик с курка.
Прошу, не валяй дурака.
Не спорю, жизнь твоя нелегка.
Но это – не выход“. „А как,
Людвиг ван, жить дальше,
когда по уши в фальши,
не вписываешься ни в одну
из матриц, идешь ко дну?
Убери руки, а то пну!
Отдай парабеллум! Ну!!!»
Опять клавесин заскемил
судьбоносное «соль – соль – соль – ми».
Людвиг робко: «Когда – то
с благословенья аббата
я написал сонату»…
Перебила: «Лунную? Аппассионату?»
«Нет. Лучшую. Это премьера,
поскольку (в мой век герры,
равно как люд простой,
не доросли до нее головой)
она умерла со мной.
Давай-ка слушать с тобой»…
Зазвучало. Душа, скукоженная до микрон,
встрепенулась, как эмбрион,
разверзлась во все измерения
под властью глухого гения…
Было подобно чуду.
«Ладно, Людвиг, стреляться не буду».
 

Под Шаде

 
Моя аура – моток колючей проволоки.
Хочешь – не хочешь, ее волоки,
искореженную, какую не вывезут грузовики…
Нарисую ее в 3D…
Поправляя бретель и годэ,
под «Love is Found» Шаде:
«Как там насчет конца света?»
Он, хлебнув каркаде:
«Нострадамус? Неубедительно это…
Теория Майя небезупречна…»
«Как так – небезупречна?..»
Он (весьма бессердечно):
«Даже если по Майя развязка сюжета,
то тебе не свезет опять,
и ты будешь жить вечно».
«Твою мать!»
 

Окрестите меня, батюшка

 
Теребя короткое платюшко:
«Окрестите меня, батюшка!
Покажите, отче, дорогу,
по которой приходят к Богу.
Верила в любовь с самых ранних лет,
а любви давно в этом мире нет.
После, в дружбе вкрай разуверясь,
я искала смысл там, где ересь.
И в талант свой было поверила,
да вот сил души не измерила.
А талант у слабых нежилец, увы.
И надеждой мне только Бог да Вы.
Окрестите меня, батюшка.
Жизнь в безверии, как сожженный стих.
Окрестите меня, батюшка.
Бог – последняя из всех вер моих».
 

Бодлер с абсентом

 
Ты мне читал стихи Бодлера,
и опиум, воспетый им,
меня бы так не опьянил,
как голос твой, твоя манера,
пуская сигаретный дым,
читать порочного Бодлера.
Был каждый слог – сомнений эра,
и отречение, и вера,
и вожделений караваны,
и мускус, и табак Гаваны…
Абсент глушили до химер.
Во всем был виноват Бодлер.
 

Санкт

 
Приснился новый Новый Год,
снежинки, елки и хлопушки,
цилиндр заснеженный у Пушкина
и в вечном марте невский кот.
Спас, петербургская метель,
за что-то вечное дуэль.
соединенные мосты,
ты исполнением мечты.
Чтоб новогодний сбылся сон,
сажусь в подвыпивший вагон.
Привет! Билет – счастливый фант.
Мчусь в город с именем на «Санкт».
 

Я люблю тебя

 
Я просила Его: «Ниспошли мне славу.
Да во веки вечны, да на всю державу».
Дуновеньем ветра обернулся Сам:
«Слава – это искус, кара, тлен, Бедлам…
Я люблю тебя, потому не дам».
Я просила Его: «Ниспошли мне деньги.
Да чтоб бриллианты, а не эти феньки.»
И ответ Его – в унисон волнам:
«Деньги – это бренность, душ растленье, хлам…
Я люблю тебя, потому не дам».
Я просила Его: «Дай мне легкой жизни»
(Тут-то я дала волю укоризне).
И словам Любимого вторил птичий гам:
«Легкость предначертана глупым мотылькам…
Я люблю тебя, потому не дам.
Не проси легкой жизни, проси легкой смерти,» —
написал Всевышний не письмом в конверте,
а узором дюн Слово с небеси:
«Проси.
Проси испытаний, чтоб дух закалить,
душевных терзаний, чтоб чувственней быть,
сомнения мук, веру чтоб укрепить,
побольше разлук, чтоб сильнее любить.
трудов, чтобы быть мудрей,
врагов, чтобы стать сильней…»
                И постскриптум был, как автограф, там:
                «Я люблю тебя и все это дам».
 

Птица

 
В ладони твои прилетаю греться.
Я – птица.
И это мне снится:
мне чудо в тебя смотреться —
ты лунный,
ты умный,
глаза цвета ивы,
красивый…
Окутав словами,
коснувшись губами…
бог мой.
Едва согреваясь,
мчусь прочь, не прощаясь,
оставшись душой.
 

Мост

 
А я над пропастью лежала,
собою пропасть закрывала.
И, наступая мне на спину,
ты смог пройти к крутым вершинам.
И роль моя была проста —
была я в качестве моста.
Как только перейти ты смог,
ты этот самый мост поджег.
Все, уцелевшее в огне,
с тех пор в той пропасти на дне.
 

Я обучаюсь не прощать

 
Предавший раз предаст вторично.
Я это знаю на отлично.
Заставив сердце замолчать,
я обучаюсь не прощать.
Молитвы, с Библии слетая,
мне шепчут, не переставая,
о христианском всепрощенье
и душу бередят сомненьем.
Из отречений и обид
в душе-пещере сталактит.
Клыком сомнений сталагмит
из капель вер себя растит.
Ну и куда же я, куда
с душой, забитой глыбой льда?
 

Собака

 
У этой собаки глаза человечьи.
Она поглядит – будто ранит картечью.
Она даже взглядом наносит увечья.
Осатаневшая, злая,
но мне-то она не чужая.
И, вроде, когда душу ей раскрываешь,
собачье участье в ответ ощущаешь.
И, вроде, собака друг человеку.
И, вроде, признательна мне за опеку.
К тому же, так нежно и рьяно
лизала она мои раны,
оставленные доберманом…
Но доберман тоже был не чужой,
а вот ведь как зло обошелся со мной.
И тоже зализывал дыры,
оставленные стаффордширом..
Я брошена снова… Я снова в миноре…
Вчера я увидела тэг на заборе,
будучи сдуру в подпитии, —
кривое, как я, граффити – и:
«Любимый, какая же ты собака!!!!»
А рядом три буквы и: «Mother Fucker».
 

Девочка

 
Долго жила во мне девочка,
наивная, вся из ласки,
любила людей и сказки,
и акварельные краски.
Смешная такая девочка.
 
 
Жалела друзей и прочих,
причем, не взаимно очень.
Стихам посвящала ночи,
а утром читала «Отче».
 
 
О чуде мечтала девочка.
Над нею смеялись дети.
Она, добротой ответив,
прощала им все на свете.
Смешная такая девочка.
 
 
Я тоже над ней смеялась.
И так за нее боялась!..
Ее защитить пыталась,
но тщетно. Она потерялась.
 

Дама с бультерьером

Как жаль, что дуэли давно отменили. Как жаль, что мужчины о чести забыли. Нам смачно хамят, нас унижают, а месть за обиды суду поручают. «А судьи-то кто?» – как спрошено раньше. Исчадье продажности, месиво фальши. И гад, заслуживший пулю в висок, оправдан. Его аргумент – кошелек. Меня растоптали, меня оскорбили и надругались, и осквернили. Я плачу, уткнувшись мужу в щетину, я в нем разбудить надеюсь мужчину. Защиты прошу, но знаю, он скажет: «Есть справедливость. Поверь, суд накажет». О, мой сердобольный интеллигент!!!! Ты в классике помнишь подобный фрагмент? Я Пушкина бы перестала читать, коль он не пошел бы в Дантеса стрелять. И если бы Лермонтов слогом красивым в суде на возмездие требовал ксиву, то я как-нибудь во зле, подшофе, устроила б «Мцыри» аутодафе.

Я найду себе парня бритоголового, веером-пальцы-русского-нового, крутого, который как буйвол, силен, который забил на суд и закон. Я его приручу, как бультерьера. Я внушу ему: «Я – твоя мантра и вера». И бойтесь, все те, кто меня обижает! Скажу ему: «Фас!» Он вас искусает…

Вот тетка с кавалером. Вот леди с сэром, с пэром. И донья с кабальеро, и фрау с этим, с …герром. А я таким манером – дама с бультерьером.

Вуди Аллен

 
Вуди Аллен гениален,
сексуален Вуди Аллен,
экстремален, уникален,
просто душка Вуди Аллен.
Вуди Аллен не типичен,
артистичен и комичен.
Мы пока о нем не знали,
в тему секса не въезжали.
Да еще спросить стеснялись.
Дети как – то получались.
Но теперь фильм посмотрели!
И масштабно враз прозрели.
Наконец барьер разрушен!
Это – секшн революшн.
Мы продвинутее стали.
Ну спасибо, Вуди Аллен.
 

ЖЖ

 
12 ночи,
между прочим…
Skype отключен. Я в неглиже.
Как в патоке, застряв в ЖЖ,
твой блог читаю и читаю
и разглядеть тебя мечтаю.
В наушниках штормит от рэпа.
А вдруг ты сексапильней Деппа,
а вдруг умнее Билла Гейтса,
талантливее Тома Уэйтса…
Не угадать по аватару
ты юный или суперстарый.
И не подскажет юзерпик
ты в норме или полный фрик.
Но я фантазию включаю,
Сверхчеловека представляю.
 

Подсвечник в декадентском стиле

 
Подсвечник в декадентском стиле
скучал в углу в моей квартире,
и он меня не вдохновлял —
бессвечно так давно стоял.
Но ты принес витую свечку —
будто коралл в форме сердечка:
«Зажги, зажгись, прошу, твори
и мне свои стихи дари».
Оказывается, для счастья
хватило малого участья,
а вдохновению в ночи —
живого пламени свечи.
 

sms

 
Приходит хокку – sms…
Я воспарила до небес
с какой – то запредельной грацией,
пренебрегая гравитацией.
С тех пор без всякой навигации
блаженно в небесах витаю,
причем часы не наблюдаю,
и потому совсем не знаю,
как долго безмятежно длиться
будет полет бескрылой птицы.
 

ОК?

 
Я так по тебе скучаю…
Во сне эсэмэски тебе отправляю.
Ладонями «Нокию» обнимаю,
вот так вот и засыпаю —
ожидая звонок.
Почаще звони, сынок.
ОК?
 

Twitter – танка

 
Как Гоби, душа.
Самум разлук тамариксы
жег, жалость забыв.
Прошу, приди. Чтоб пустыня
радугой зацвела.
 

Sms – хокку

 
Снились голоса
цвета жести. Твой туманный
летней тишиной звучал.
 

Твит

 
Флян. Сыр на блюдце. Я.
Песня до хрипоты:
«О, революция!
Где заблудилась ты?!»
 

Распечатка мыслей

 
Если сделать распечатку мыслей моих
(мыслимо ли?),
то в ней – цифры (долги, кредиты),
жесть,
месть,
проблемы,
пробелы
(это те, кому сказала: «Иди ты
на…»),
имена
(это те, кто сказали это же мне).
С легких рук «Бхагават-гиты»
стремлюсь оказаться вне
этих мыслей. Они липучи.
Хотелось бы думать о серфинге на Бали,
о всяких там Гуччи…
Но болит
моя чакра, отвечающая за радость,
поэтому благость,
не со мной
(прости, Кришна —
Вишну
и Всевышний мой).
 

60

 
Я как будто с ними была,
пела песни и водку пила,
проживала в безденежье, в поиске
и по весям моталась в поезде,
и читала стихи со сцены
с Евтушенко, с Рождественским, с Вознесенским…
Их стихи на века и нетленны.
А они, как писалось – далече,
озаряют мир светом вселенским,
и по ним плачут в храмах свечи.
Их стихи каждым слогом ве́рны.
Я слезами умоюсь, читая их,
очищаясь ими от скверны.
И замрет пульс, вживаясь в стих
с престарелой записи-аудио,
и припомнится, как по радио
Роберт «Реквием» шлет, грассируя,
жжет Высоцкий, словами трассируя,
и как Белла вдумчиво, плавно
миру дарит стихи о главном…
Сигаретный дым сизый, туманный…
Мы читали под звон стаканный
те стихи, что у нас рождались…
Мои канули. Их остались.
 

Антонио Сальери

 
Я тебя, Сальери, понимаю, твоя досада мне родная.
И скрежет зубовный зная
такой,
как твой,
соболезную тебе я, завистливая и злая,
под последний Daft Punk.
Я в порядке. Спокойна, как танк.
Адресую моцартам тысячный fuck
и в душе восхищаюсь ими —
удачливыми такими,
крутыми,
сделавшими себя и имя,
ангелами целованными во имя…
Твоя зависть – достоянье планеты
(сейчас бы сказали «бренд»),
равное Стоунхенджу и Давиду
Микеланджело. Подавляя обиду,
ты жил, творил, ненавидя при этом…
Не сочти, Антонио, за бред,
но ведь ненависть – высшее чувство.
Как любовь. К тому ж, искусство.
Не всякий способен. Даже сейчас
в век тотального зла. Так?
(О, жизнь с активным внутренним «фас»! )
Не провоцирую. Констатирую факт.
Выпьем, Антонио. За высокочувствующих! За нас!
И – 1001-ый fuck.
 

Остров

 
Его волосы пахли луной,
ладони – рекой,
затерявшейся меж упавших на Млечный мост
звезд.
Он был не от мира, иной,
он шел на себя войной.
Уходя в свой последний бой,
он сказал: «Я вернусь за тобой
в жизни другой.
Дождись меня и узнай среди прочих».
И жду его я долго и очень-очень,
прогоняя мысли о нем
днем
и тоскуя в но́чи,
целуя шрамы его во снах,
помня, как улыбка его спотыкалась о страх
потерять меня,
как без него не могла жить и дня
я…
Я в новой жизни
уже полжизни.
Без него.
Ожидая его.
Трудно, непросто,
превратившись в потерянный остров…
остров…
остов…
Эхо мыслей моих зовет того,
чьи волосы пахли луной,
ладони – рекой,
затерявшейся меж упавших на Млечный мост
звезд.
 

Жалость

 
«Я жалею тебя», – сказала она.
Она была робкой, как в речке волна,
задумчивой, как седая луна,
и грустно мне улыбалась.
Она считала, что жалость —
главное чувство на грешной земле.
Жалость ее угнездилась во мне,
наследством ее досталась.
Она научила меня понимать,
что бескорыстна, как божия мать,
жалость.
Ее жалость
рождалась,
нахлынув волной,
спасала, как Ной.
Нет ничего в жизни земной
выше, чем жалость.
Любовь ожидает любви взамен,
дружба, молча, требует мен,
а жалость —
не надеется, не требует, не ждет.
Она рождается и живет
зовом свыше.
Выше
жалости только жалость.
 

Ангелы живут на колокольне

 
Ангелы живут на колокольне,
но, по крайней мере, там паркуются и парят
под задумчивое «со́ль-ми»,
в разных октавах повторяемое подряд,
и хороводят вокруг людей, когда те звонарят.
Среди них – мой.
Он улетает в стаю,
когда я
с тобой,
от счастья летаю;
оберегаешь меня,
дав Ангелу выходной.
Ангел мой родной…
Он у меня уставший,
выглядит лет своих старше —
трудно ему со мной,
живет он тревожно, скромно,
сложно, подле меня укромно.
А когда я его благодарю,
говорю, что его люблю,
глажу крылья его цвета белой ночи,
он шепчет, что это лишне,
и возводит лазурные очи
туда, где живет Всевышний.
 

Не тварь

 
Неба рефрен: «Каждой твари – по паре».
Несущие дзен,
поющие «Харе,»
молящие «Отче» и
прочие —
любой – одна из двух половин.
А если ты, по жизни, один,
не дал тебе пару небесный царь,
то, видимо, ты – не тварь.
 

Антонимы

 
Возносилась – опускалась,
обретала и теряла,
верила и отрекалась…
От антонимов устала.
От контрастов одурела.
«Лучше серость,» – говорила.
Изменения удела
Бога трепетно просила.
Бог узрел, как я страдала,
оградил от диссонанса.
Зебра-жизнь мышонком стала,
серым – серым, без нюанса.
А потом жила, мечтая,
«Блеск и нищету» читая,
черно – красное Стендаля
к своей жизни примеряя.
И в безликости, убого,
я, колени обдирая,
приползла с повинной к Богу
и молчала, умоляя.
Я к стопам его припала,
Он простил мне несмиренье.
И живу я, как бывало,
познавая жизнь в сравненье.
 

ДР

 
День рождения – день великой печали.
Днем старения лучше б его называли,
днем смирения с тем, что финал вашей песни
стал на строчку поближе, и хоть ты тут тресни.
Дорогие друзья, не приходите,
не желайте, не празднуйте и не дарите.
Дайте мне ради всех добродетелей
этот день пережить без свидетелей.
 

После метеорита

 
Коня на скаку?! В горящую избу?! Я?!
Да, русская. Но это не про меня.
А у меня – постметеоритный синдром.
Я размышляю о том,
что Земля – будто карточный дом…
Пей сам свой противный ром!..
За жизнь не держусь зубами.
Но маюсь страшными снами,
в которых: «За что ж так с нами?..
И с тайцами с их цунами?..
С японцами с их Фукусимой,
Нагасаки и Хиросимой?..
И всех под одну гребёнку —
и взрослого и ребёнка,
и грешника и ангелёнка?..»
Проев себе плешь и печёнку,
ищу ответ.
Ну почему – «бред»?
Да выруби Radiohead!..
И так настроения нет.
 

Размышление Мадонны Луиз Чикконе о молодых мужчинах

 
По глазам молодых мужчин
понимаю: я им интересна,
потому что у сердца морщин
не бывает. И это чудесно.
По глазам молодых мужчин
понимаю, что им мои драмы
не понятны. У сердца морщин
не бывает. У сердца есть шрамы.
 

Mix

 
И когда Галя Флягина с Евой Штейн начинают спор,
я нейтральна, нема, как шпрот между двух акул.
Во время их рожденных на генном уровне ссор,
что не скажи, все – масло в огонь, все – Red Bull.
Галя начнет: «Еврейский вопрос – не вопрос.
По мне: есть евреи, а есть – жиды.
И разве, Штейн, пила б я с тобой White Horse,
если б была корыстной жидовкой ты?
Галя (центнер в тротиловом эквиваленте):
про хитрожопость, которой жиды прожжены…
Ева, ставя окурком клеймо на КЕNTе:
«Похлеще евреев их русские жены».
Галя (не обновляя репертуара):
«Евреям подняться – два пальца об лёд.
У вас ведь в каждой инстанции тетя Сара,
дядя Изя, проталкивающий вперед.»
«Флягина, ты в 45 – уже ректор!..»
«Я – исключение из правила, ведущего в сраку».
Тут Ева обычно меняет вектор,
на русских прёт в лобовую атаку:
«Вы – причина своих проблем, не евреи.
Всё вам похуй, восьмая нота.
Простые, дремучие, все как лакеи,
ни здравого смысла, ни трезвости, ни расчета.»
«Зато вы продуманы, аж противно.
Избранной нацией сами себя избрали —
ваши корректоры весьма эффективно
в древности Библию переписали».
«Ты моя, Pussy Riot, кощуница,
ни грамма святости, хоть носишь крест».
«Знаешь, Штейн, не надо глумиться, —
и шлет евреям матерный жест, —
У нас с евреями, общий Бог,
но братья ли мы? Ответ, твою мать!».
Вечно им надо в конце подытог.
Сейчас сдетонируют. Нужно вступать.
А что им сказать?
 
 
Поскольку во мне «mix из кровей»,
мне все равно: русский, еврей;
хоть синагога, хоть РПЦ…
Я ведь ООН в едином лице.
Особо сейчас, когда всё ништяк
и вылакан мной неслабый коньяк.
Вместо ответа, смачно икая,
я улыбаюсь им. Я никакая.