Текст книги "Пока еще здесь"

Регина научилась жить работой, с головой уходить в тексты. Случались дни, когда она работала по двенадцать, а то и по четырнадцать часов, когда буквы уже начинали плыть перед глазами, а задница немела и от долгого неподвижного сидения казалась куском замороженного мяса. Может, поэтому Регина так преуспела. Ей доверяли все более важных авторов, а однажды выпал по-настоящему счастливый билет: книга знаменитого русского писателя в изгнании, который писал исключительно на английском. Он был в таком восторге от ее перевода, что прислал рекомендательное письмо и был готов устроить в любую из европейских творческих резиденций, где у него имелись связи. Посыпались предложения преподавательской работы, приглашения на семинары и в резиденции для писателей. Последние были единственным местом, где у Регины намечалось что-то похожее на личную жизнь.

На французской вилле Мон-Нуар она побывала шесть раз, заливалась даровым бордо и имела романы с тремя французскими писателями.

В швейцарском Доме писателей в замке Лавиньи она побывала четырежды, дремала в библиотеке с привидениями, ела отменные супы и имела роман с милейшим немецким писателем, страдавшим страхом выступлений на публике.

В международную писательскую резиденцию в Хоторндене, в Шотландии, она приезжала дважды, ела овсянку на завтрак и лишь однажды занялась сексом (во второй визит) с Беном, американским переводчиком русской литературы, обожавшим все русское и одевавшимся, как персонаж из романа Тургенева. После они еще много месяцев переписывались, главным образом помогая друг другу с разными непонятными культурными отсылками. Слоновий чай? – спрашивал он. – Что это такое? И Регина отвечала, что автор имел в виду советский индийский чай со слоном на коробке.

Были еще Центр Белладжо и Фонд Больяско в Италии. В Белладжо она столько пила и ела, что засыпала, едва коснувшись головой подушки. Ее любовник, страстный польский художник в бородавках, был этим недоволен. Он сообщил, что без ума от нее, а потом признался, что обручен и скоро свадьба.

Как тяжко было возвращаться в Москву после этих путешествий. Выходить из Шереметьево в холод и тьму, дрожа в легоньком итальянском плаще. Идти по вонючим переулкам, перешагивать через лужи. И сердце екало всякий раз при виде подозрительного прохожего. После возвращения она неделями пребывала в унынии. Иногда периоды уныния были дольше самих поездок.

Но было кое-что похуже холода и мрачности окружающей жизни. В России Регина словно сразу утрачивала сексуальную привлекательность. Моментально и необратимо, как будто уже на шереметьевской таможне с нее снимали драгоценный слой ее притягательности. То, что казалось в ней необычным и прекрасным иностранным любовникам, совершенно не интересовало русских мужчин. Изредка у нее случались короткие интрижки с русскими, но в основном за пределами писательских резиденций она вела монашескую жизнь. Иногда ее заграничные романы продолжались в виде бурной переписки, но это либо утомляло, либо расстраивало. Польский художник еще долго слал ей страстные мейлы, но Регина не могла отделаться от картинки, как он, нажав кнопку “отправить”, захлопывает ноутбук, залезает в кровать и нежно прижимается к жене. Именно это, а не секс, вызывало в ней жгучую ревность – лечь спать рядом с теплым родным телом, проснуться утром и увидеть любимое родное лицо.

Регина была интровертом, так что и друзей у нее тоже было немного, собственно, после отъезда Сергея, Вики и Вадика – почти никого. Только мама не давала ей ощутить себя безнадежно одинокой. Регина любила их долгие прогулки вдвоем, их кухонные чаепития, болтовню о давно умерших писателях, как будто это их старые добрые знакомые.

За всю жизнь у Регины с матерью вышли только две ссоры. Первая – из-за Регининого аборта. Регина забеременела в свою последнюю поездку на виллу Мон-Нуар. Ей тогда только-только исполнилось тридцать. Отцом был средненький французский писатель, дома его ждали жена и трое детей. Мать Регины была категорически против аборта. Она нарисовала себе картину, как они вдвоем воспитывают ребенка, такое маленькое неделимое целое, и бог с ними, с мужчинами. Но как раз мысль о ребенке, который навсегда привяжет ее к матери, и пугала Регину. С ребенком она уже никогда не выйдет замуж и даже просто не переедет. Им хорошо жилось вдвоем, но все же Регина надеялась, что когда-то у нее будет и своя жизнь, более свободная, более независимая. А еще она сомневалась, что из нее выйдет хорошая мать. “Ты вообще способна по-настоящему полюбить другого человека?” – как-то написал ей польский художник. Она не знала. Ей было невыносимо плохо, когда Сергей ушел к Вике, но, может, больше страдала уязвленная гордость?

Регина решилась и сделала аборт. Неудачно. С осложнениями, после которых она уже не могла иметь детей. После операции, последовавшей за самой процедурой, Регину мучили непроходящие боли, подчас такие острые, что казалось, будто из нее снова и снова выскребают ребенка. Что до душевных страданий, Регина не слишком переживала. Она даже призналась себе, что испытывает некоторое облегчение. Не всем дано иметь детей. Совершенно раздавлена была мать, но не Регина.

Вторая размолвка случилась, когда университет в Берлине предложил Регине двухгодичный курс преподавания. Она была вне себя от счастья и уже распланировала свою новую жизнь до мельчайших подробностей. Она подучит немецкий, произведет впечатление на студентов и коллег, будет ходить на концерты и вернисажи, встречаться с интересными людьми, есть теплый яблочный штрудель в маленьком кафе в Тиргартене в компании европейских профессоров. И снова то, что русские мужчины находили непритязательным, будет считаться загадочным и пленительным. С мамой Регина не видела никакой проблемы. Они станут часто ездить друг к другу. С предложенной зарплатой они легко смогут позволить себе эти путешествия. Но мать не разделяла Регининого энтузиазма. Она сказала, что, если Регина хочет преподавать, ей следует найти работу в Москве. Здесь она гораздо лучше устроится. Регина была непреклонна. Мать проплакала три дня, а потом начала заболевать. Стала жаловаться на ноющую боль в желудке, на несварение, усталость, артритные боли в коленях. Она даже похудела. Сказала, что все это мучает ее довольно давно, но она не хотела волновать Регину. Регина была уверена, что мать делает это нарочно. Ну, не то чтобы симулирует, но сознательно навлекает на себя болезнь, чтобы не отпустить Регину. Были очень некрасивые скандалы. Были произнесены слова, при мысли о которых Регину потом еще долго корчило от стыда. Потом были мотания по врачам. Анализы. Ожидания результатов. Регина в нетерпении ждала доказательств того, что мать здорова как бык, а значит, можно наконец принять предложение из Берлина. Потом пришли результаты анализов. Запущенный и быстро прогрессирующий рак. Сильнее всего Регину оглушило выражение лица матери в то утро, когда они получили известие. Пристыженное, извиняющееся, полное страха за дочь. “Я не хотела так с тобой поступить”, – сказала она. Она действительно не хотела отпускать Регину, но не такой ценой.

Через три месяца она умерла. Тетя Маша и еще какие-то мамины подруги приходили помочь, два раза в неделю приезжала сиделка, но почти все остальное время рядом с матерью была Регина, и ей выпало быть свидетелем того, как ее большая, сильная мама стремительно превратилась в иссохший труп. “Она хотя бы не страдала от боли”, – говорили ей мамины подруги. Это правда, она не страдала от боли – из-за решения опробовать изнурительное и, по сути, бессмысленное лечение, а также благодаря морфину, который удалось достать, продав большую часть прадедовых картин. И все равно ужас наблюдать за тем, как ее мать, живого человека, стирают с лица земли, не поддавался никаким словам.

За несколько лет до того Регина перевела американский бестселлер “Принять смерть”. Одна глава называлась “Стадии умирания”. Приближение смерти описывалось там поступательно и в подробностях, казавшихся абсурдно конкретными.

За две-три недели до смерти больной/ая сляжет в постель и большую часть времени будет спать.

За одну-две недели до смерти больной/ая утратит аппетит и ясность сознания.

За день-два до смерти его/ее глаза подернутся пеленой.

За несколько часов до смерти температура тела упадет, и кожа в области коленей, ступней и рук покроется синюшно-бордовыми пятнами.

Не может быть, думала тогда Регина, возясь с переводом. Невозможно же, чтобы у всех все было одинаково!

Но, очевидно, так оно и было. У всех одинаково. Мать слегла за три недели до смерти. “Регина, я еще немножко посплю, ладно?” – говорила она с жалобным лицом ребенка. “Ой, такой вкусный суп, можно я потом доем?” Вскоре начались и проблемы с сознанием. “Как ты определяешь время? Вот, например, с этими часами – что надо делать с цифрами? Складывать?” А потом: “Ты моя мама, да ведь?”

Чем ближе к смерти, тем чаще и чаще она обращалась к Регине как к матери.

– Мама, где ты была?

– Я только в туалет сбегала.

– Но ты мне нужна. Я расплакалась, вот как ты была мне нужна!

Вот это и будет мой единственный опыт материнства? – думала про себя Регина, отворачиваясь, чтобы скрыть слезы. Она старалась вызвать в себе материнское чувство, когда гладила теплый пушок на ее голове; когда держала ее за руку, сухую и легкую, как осенний лист; когда шептала: “Все хорошо”. Не получалось. Она не чувствовала себя матерью; она чувствовала себя ребенком, испуганным брошенным ребенком.

В день смерти мамин взгляд потерял концентрацию, и глаза подернула пелена. Потом ступни и руки покрылись синюшно-бордовыми пятнами. Потом она умерла.

Она полностью соблюла алгоритм из книжки.

Было нечто оскорбительное, нечто унизительное в универсальности смерти. Мать Регины, которая всю жизнь отказывалась жить по правилам и быть как все, в конце концов все равно умерла как все. Регину охватили тоска и ярость. Или скорее, пока были силы, она пребывала в ярости и погрузилась в тоску, когда ярость опустошила ее.

Подруги матери позаботились о похоронах и пытались позаботиться и о Регине, но она не могла вынести их внимания. Особенно настойчива была тетя Маша. В результате Регина сказала ей, что уезжает в Канаду повидать отца, и то же самое сообщила редактору Инге, чтобы отделаться от их приходов и звонков. На самом же деле она так и не сказала отцу. И друзьям тоже. Она упоминала, что мать болеет, но не говорила, насколько это серьезно. А теперь Регина просто не могла заставить себя позвонить. “Вадик, мама умерла”. “Сергей, мама умерла”. “Вика, мама умерла”. Ее трясло от одной мысли взять трубку и произнести эти слова вслух. Как вообще возможно передать весь ужас произошедшего в этих трех будничных словах? Регина забросила работу, не смотрела почту, не отвечала на звонки, она просто лежала и плакала, пока не проваливалась в сон. Почти не ела. Она похудела на восемь килограммов, когда спустя полтора месяца после похорон Вадик позвонил в дверь. У него была пересадка в Москве по дороге из Минска (где он набирал белорусских программистов) в Нью-Йорк. Он пытался связаться с Региной, но поскольку она не отвечала ни на звонки, ни на мейлы, приехал прямо домой. Она так выгорела и ослабла от недоедания, что едва доплелась до двери. “Вадик, – произнесла она, – мама умерла”, – и разрыдалась. Вадик отменил все планы, поменял билет и пробыл с ней неделю, а потом настоял, чтобы она приехала к ним всем в Нью-Йорк. Он был готов купить билет и помочь с визой.

Обо всем этом Регина рассказала Бобу в первые месяцы их отношений, в период ненасытной близости. Они лежали в обнимку на его огромном диване. Они проговорили уже бог знает сколько; было поздно, в комнате стало темно, но они не включали свет.

– Я до сих пор не знаю, что это было, – сказала Регина. – Может, она подсознательно хотела меня наказать за попытку бросить ее? Или это был дар свободы? Она знала, как я хотела свободы, но понимала, что не в силах дать мне ее, пока жива. И тогда она умерла.

– Или ни то, ни другое, – ответил Боб, гладя ее по голове. – Может, она умерла, потому что пришло ее время. Люди умирают. Они не делают это нарочно или для кого-то другого.

Шелестящий звук, когда Боб проводил пальцами над ее ухом, напоминал Регине звук моря. Это так успокаивало.

Боб сказал, что на самом деле Регининой матери очень повезло умереть вот так, в своей постели, рядом с дочерью. Те, кого он знал, чаще всего умирали в больницах, подключенные к разным аппаратам, в окружении чужих людей, во рту трубки – какое уж там последнее слово. Когда умирал отец, старший брат Чак кричал докторам: “сделайте все возможное”, “идите, черт подери, до конца!”

– Отцу сломали два ребра, когда делали искусственное дыхание, – сказал Боб. – Ты даже не представляешь, как ему было больно.

Потом Боб описал это все своему психотерапевту, и тот, вздохнув, произнес: “Смерть нынче уже не то, что раньше”.

Боб не так уж любил отца, но смерть оглушила его. Почти за всеми его начинаниями маячила тень отца. Семейное предание гласило, что, впервые увидев Боба в роддоме, тот поморщился и сказал: “Совсем не похож на Чака!” Чак уже тогда был самым способным и высоким учеником в подготовительном классе. Он считал до ста и умел далеко послать мяч. Психотерапевт сказал, что в какой-то степени это очень облегчило жизнь Бобу, потому что, если в тебе разочарованы уже с рождения, на тебя не давит травмирующая необходимость добиться успеха. Может, он и прав. Главной целью Боба было не добиться успеха, а прожить свою жизнь по-другому. Он поступил в университет на Восточном побережье, переехал в Нью-Йорк, стал придерживаться либеральных взглядов в политике, занялся информационными технологиями и женился на сложной женщине.

– Это я про первую жену, милая, – пояснил он Регине. – Она тот еще персонаж.

Регину кольнула ревность. Она что же, не такая интересная, как его бывшая?

– В общем, когда отец умер, я совсем потерялся, чувствовал себя абсолютно опустошенным, как будто меня лишили смысла жизни. У меня всегда было ощущение, что я живу ради отца, даже если главной целью казалось все делать ему наперекор. Я где-то с год был в депрессии.

– После маминой смерти было иначе. Я очень любил ее, и боль этой потери была много-много острее. Вдруг что-то напоминало ее запах – от нее очень особенно пахло, чисто и сухо, как от свежей стружки, – и я рыдал как дитя. Она была очень сдержанной. Больше всего на свете любила читать. Вообще-то ты мне ее немножко напоминаешь.

А вот это настораживает, подумала Регина, но нежность в голосе Боба успокоила ее.

– Мама не была очень уж теплой. Не помню, чтобы она нас когда-нибудь целовала, разве только когда мы заболевали. Я всерьез верил, что ее поцелуи – это самое настоящее лекарство. Однажды в школе у меня поднялась температура, и медсестра дала мне таблетку аспирина. Когда позже она справилась, стало ли мне лучше, я ответил: “Нет! Меня же мама не поцеловала!”

– Милый мой! – прошептала Регина.

– Да, когда умерла мать, мне было очень тяжело, но меня не оглушило и жизнь не кончилась, как казалось после папиной смерти. Но настоящий ужас догнал только несколько месяцев спустя. Мы ужинали со старыми друзьями. Всем хорошо за сорок, как и мне. И вдруг до меня дошло, что я там единственный, у кого уже нет в живых обоих родителей. Нет больше никого между мной и смертью. Никакого щита. Я следующий на очереди. Никогда мне не было так страшно.

Боб съехал чуть ниже с дивана, и теперь его голова покоилась на коленях у Регины. Она наклонилась и поцеловала его, и ее волосы упали на его лицо, словно укрывая от всех ужасов, становясь тем самым щитом, которого ему так не хватало. Она чувствовала, как ее распирает от нежности к Бобу, как та до боли давит изнутри на ребра.

Это воспоминание всегда трогало ее. “Боб, любимый”, – произнесла Регина, глядя в сторону Хадсон.

Воркующий голосок прервал ее забытье.

– Ну-ка, посмотри, какая милая тетя! Это же милая тетя? Ну конечно! Конечно! Давай-ка помашем ей ручкой.

Регина посмотрела направо. На соседней террасе стояла женщина с ребенком на руках. Здесь мог быть идеальный район, если бы не все эти дети. Такое ощущение, что все сюда съезжаются, чтобы родить ребенка. Женщина покачивала ладошкой младенца, изображая, что он машет Регине. Регина отдала им пионерский салют, подхватила пустую чашку и вернулась в комнату.

Она закрыла балконную дверь и встала перед книжной полкой. У них был встроенный стеллаж во всю стену – Боб соорудил его в качестве свадебного подарка Регине, чтобы она могла расставить там свои книжки, привезенные из России. Старые издания русской поэзии, переводы матери, европейская классика, советские реликвии, вроде самиздатовских книг Солженицына. И еще несколько полок с американскими книгами, которые она намеревалась прочесть чуть не с самого переезда в Штаты. Самая затасканная обложка была у “Бесконечной шутки”, ее Регина пыталась одолеть чаще других. Всякий раз, принимаясь за нее, она поражалась, до чего же это потрясающая книга. А какой язык! Это чтение было таким сильным переживанием, что после нескольких страниц требовалась передышка. Долгая передышка. Обычно Регина не возвращалась к “Шутке” месяцами. Но трудности имелись не только с этой книгой. Были и другие, покороче, полегче, и с ними дела обстояли ничуть не лучше. “Дети императора” Клэр Мессуд, “Нидерланды” Джозефа О’Нила. В России она бы проглотила их за пару дней. Она провела пальцем по потрепанным корешкам, вытащила “Бесконечную шутку” и села на диван, стараясь собраться с силами, чтобы приступить к чтению. Силы собираться не хотели. Регина вспомнила, что еще не завтракала. Завтрак точно поможет! – подумала она и, бросив книгу на диване, направилась в кухню.

Она не станет есть какой-то плотный, отвлекающий завтрак. Она даже и не голодна толком. Просто выпьет еще кофе – только чтобы набраться энергии для чтения, – а потом, прочитав сколько-то страниц, поест в качестве поощрения. Регина заварила свежий кофе. Он получился хорош. Вообще-то он так хорош, что будет обидно выпить его слишком быстро. Она взяла поднос с кофе и вернулась в гостиную. Поставила его на столик, села на диван и потянулась за пультом. Какой сериал лучше всего пойдет под кофе? Регина знала, где найти ответ. У нее было приложение, ее тайное удовольствие, запрятанное от Боба в телефоне. Проблема в том, что это приложение придумал его молодой ассистент. Он предложил его Бобу, и тот сразу же отверг идею. Хуже того, еще и высмеял ее. Ну а ассистент не растерялся, а предложил ее кому-то еще, кто и сделал такое приложение, ставшее безумно популярным. Боб до сих пор не мог успокоиться. “Я недооценил американского потребителя, – жаловался он. – Мы еще ленивее и тупее, чем нам кажется”.

Ассистент назвал приложение “Кино под ужин”, но компания, которая занималась разработкой, поменяла его на “Ешь и смотри”, сочтя, что “Кино под ужин” не слишком актуально и слишком сужает тему. Почему бы не смотреть кино за завтраком или обедом? “Ровно моя мысль”, – как-то призналась Регина Вадику.

С “Ешь и смотри” ты выбираешь кино или телепрограмму, и приложение выдает, под какую еду их лучше всего смотреть, а заодно и помогает заказать ее в нужном ресторане где-то поблизости. Кроме того, приложение сохраняло и изучало твои вкусы, так что через несколько месяцев совместного существования оно уже знало тебя чуть ли не лучше, чем ты сам. А иногда и лучше, чем ты хотел бы себя знать, думала Регина. “Ешь и смотри” просило оценить видео и еду, но при этом никогда не полагалось в своих предложениях на твои баллы. Алгоритм опирался исключительно на частоту заказов того или иного продукта и время, которое ты посвятил его потреблению. “Ешь и смотри” давало именно то, что ты любишь, а не что тебе кажется, ты любишь. Скажем, Регина ставила высшие баллы Бергману, Ромеру и полезным салатам, но, основываясь на ее предыдущих заказах, приложение знало, что на самом деле она любит пиццу, гамбургеры, самые жирные блюда китайской кухни и американские сериалы вроде “Сайнфелда”, “Друзей” и “Веселой компании”.

“Как насчет телесериала «Невиновная», о жене и матери семейства, невзрачной тихоне, подпольно управляющей сетью курортных отелей «только для взрослых» (1-й Сезон, 1-я серия), и фирменного блюда “Дровосека” из «Просто еды» на Леонард-стрит?” – спросило ее “Ешь и смотри”.

Эту дрянь и “Дровосека”? Вы это серьезно? Почему вы обо мне такого невысокого мнения? – размышляла Регина. Она и не собиралась плотно завтракать, но стоило всплыть предложению, Регина поняла: это ровно то, что ей нужно – бодрый, скабрезный тупой сериал под внушительную дозу сахара, соли и жира.

Она нажала ОК. Вот как все просто. Теперь всего-то и надо было, что включить телевизор и ждать доставку.

Загвоздка в том, что Регина никогда не могла точно уложиться с едой в одну серию. Когда закончилась первая часть “Невиновной”, у нее все еще оставался оладушек, два ломтика бекона и немного картошки фри. Можно доесть их в полной тишине, как животное, как какой-то дурной зомби, а можно поступить куда цивилизованнее и включить следующую серию. Регина выбрала последнее. Вторая серия была даже лучше первой, потому что как раз там эти белобрысые стервы из родительского комитета начали подозревать, что главная героиня замешана в каких-то подпольных аферах. Вообразите Регинину досаду, когда в середине очень важной сцены она потянулась за беконом и обнаружила, что он закончился. Она нажала на паузу. Ну немыслимо же смотреть эту дрянь просто заради самого сериала. Скорее даже, невозможно получать удовольствие от просмотра без еды. Регина вспомнила про собаку Павлова, которая начинала истекать слюной при звуках звонка, потому что привыкла, что после звонка ей обязательно приносят еду. Физиологические рефлексы и все такое. С ней та же история. Регина так привыкла смотреть сериалы во время еды и есть под сериалы, что у нее не выделялась слюна, если не был включен телевизор, а мозг не воспринимал аудио– и видеоинформацию, если она не ела. У “Ешь и смотри” было решение этой проблемы – отличный кобб-салат из кафе “Петрушка” прямо за углом. Регина вздохнула, добавила к заказу дополнительную порцию голубого сыра и нажала ОК.

Она уснула в середине третьего сезона “Невиновной” и проспала до без четверти семь, очнувшись от телефонного звонка Боба.

– Меня задержали, – сказал он, – но я буду через десять минут.

Регина слезла с дивана и обозрела картину. Комната пропахла кимчи. К ногам прилипли крошки, в волосах засох сыр. Кофейный столик был завален одноразовой посудой и грязными салфетками. На полу валялись четыре больших пакета: “Просто еда”, “Петрушка”, “Сладости от Мюриел” и “Счастливый вок”. “Бесконечная шутка”, каким-то макаром оказавшаяся на полу у дивана, была заляпана соевым соусом. Регине от самой себя было тошно. Тоскливо и зло. Она подобрала самый большой пакет от “Счастливого вока”, сгребла в него весь этот хлам и спустила в мусоропровод. Потом сунула “Бесконечную шутку” обратно на полку, распахнула балконную дверь проветрить комнату, стянула заляпанную одежду, кинула в корзину для белья и помчалась в душ.