Текст книги "Пока еще здесь"

Глава 4
Пока еще здесь

Сергей задремал на нижней палубе парома и проснулся, когда проплывали статую Свободы. Утер капельку слюны в углу рта и поднялся. Плесневело-зеленая фигура нависала слева, небоскребы становились все ближе, больше, мощнее. Пасмурное небо, серые волны. Все такое суровое и основательное. Сергей страшно боялся идти на работу. В “Лэнгли Майлз” уже давно гулял слух о масштабных увольнениях, но только вчера впервые официально объявили, что на этой неделе “отпустят” значительную часть сотрудников. И у Сергея были все основания полагать, что сегодня он окажется в их числе. Должность бизнес-аналитика была довольно несущественной, и на работу его приняли не так давно. Он знал, что обычно сокращают тех, кого взяли позднее.

Некоторые приятели из других компаний даже радовались увольнению. Щедрые выходные пособия превращали это в нечто вроде оплачиваемого отпуска. Они встречались за “безработными бранчами” и обсуждали предстоящие вояжи в Исландию, Перу и прочие экзотические края. Вадик обычно использовал время и отступные на путешествия в новые места, на новую девушку и новую квартиру. Он частенько жаловался на свою бродяжническую жизнь, но как ему не позавидовать? Сергей и сам был не прочь иметь побольше свободного времени, чтобы спокойно поработать над лингвистическим алгоритмом для “Виртуальной могилы”. Фиаско с Бобом показало, что нельзя предлагать просто идею – необходим работающий прототип. Но на это нужно немало времени и труда, а Вика ни за что не позволит ему полностью переключиться на работу над приложением. Все его простои она считала болезнью, которую следует вылечить как можно скорее. Каждый раз, когда Сергей терял работу – а он всегда занимал более-менее низкие должности в различных инвестиционных банках, – она внимательно следила за тем, чтобы каждую секунду каждого божьего дня он посвящал поиску новой.

Сергей достал из кармана телефон и открыл фейсбук. За четырнадцать лет жизни в этой стране у него не появилось ни одного американского друга. Даже большинство френдов на фейсбуке были русские. Он редко постил что-то сам, но посты друзей читал с жадным интересом, а иногда и с мазохистским удовольствием. У них выходили книги, они издавали литературные журналы, боролись с режимом, участвовали в митингах на Болотной площади. Одного его приятеля, оппозиционного журналиста, зверски избили пропутинские отморозки, так Сергей поймал себя на том, что завидует даже ему. Казалось, они живут настоящей жизнью, жизнью, наполненной смыслом и движением. Они жили жизнью, которая могла быть и у него, останься он в России. С какой такой стати он вообще решил, что у него здесь получится?

Его пробирало на холодном ветру. Для начала октября день выдался непривычно зябким. Сергей потуже затянул шарф, но с палубы не ушел. Пару лет назад точно такой же паром врезался в пирс. Сергея на нем не было, но он читал про катастрофу. Пирс прошил борт и разнес основную палубу, где пассажиры как раз столпились на выход, в точности как сейчас. Сергей представил, что это происходит опять. Представил груды покореженного металла, кровь и крики. Представил себя, придавленного к стене. Мертвого. Свободного от ответственности. Свободного от чужих оценок. Свободного. С некоторым даже удовлетворением представил оплакивающую его Вику – они почти не разговаривали после того, как он “страшно унизил” ее на новоселье у Вадика. Все три месяца с той поры атмосфера дома была такой враждебной, что Сергею казалось, только его немедленная смерть могла бы растопить Викино сердце. Но при мысли, что Эрик останется без отца, беззащитный, потерянный, Сергея затошнило. В этом, среди прочего, и был смысл “Виртуальной могилы” – подарить родным хоть какую-то возможность, что после смерти близкие их направят или даже поддержат.

Отец Сергея умер шесть лет назад. От сердечного приступа. Пожаловался на боли в груди, а через несколько часов его не стало. Он умер в их большой московской квартире, не в постели, а на диване, как сказала Сергею мать. На том самом диване, где они частенько смотрели вместе телевизор. Сергей с пяти лет смотрел с отцом вечерние новости. Он едва ли понимал, что происходит на экране, но сам факт, что он смотрит новости – и еще эта тяжеловесная основательность дивана, и его особый запах, и шершавая обивка под коленками, и тепло от отца рядом, и как тот недовольно вздыхал от какой-то новости – Сергей иногда за ним повторял, – от всего этого он ощущал себя взрослым, важным, особенным. Все остальные дети смотрели “Спокойной ночи, малыши!”, Сергей смотрел вечерние новости.

Когда отец умер, Сергей был в Нью-Йорке. Ему сообщили по телефону. Они с Викой оставили Эрика на соседку и улетели в Москву на похороны. Сергей видел тело отца в гробу, видел, как гроб исчез в жерле печи крематория, потом он держал в руках урну с прахом. Через два дня после похорон вернулись в Нью-Йорк. Когда у дома вылезли из такси, Сергей проверил почтовый ящик. Там скопился ворох подмокших писем – дверца никак не желала плотно закрываться, – и среди счетов, банковских выписок и “фантастически выгодных предложений” обнаружил письмо от отца. Сергей посмотрел дату – отправлено за несколько дней до смерти. Он отмахнулся от возмущенной Вики, перешагнул через стоявшие на дорожке чемоданы и отправился прямиком в подвал читать. Это было самое обыкновенное письмо. Сергей регулярно общался с матерью по телефону, но отец говорить по телефону не любил. Если уж звонил – обычно только поздравить с днем рождения, – наступали такие паузы, что Сергей уже начинал сомневаться, не прервалась ли связь.

“Пап?” – окликал он, и отец вздыхал и отвечал: “Пока еще здесь”.

Они предпочитали переписываться. Раз в месяц. Он был профессором математики на пенсии и не терпел витиеватого слога, так что письма были скупыми и сугубо по делу. Он просто перечислял основные события месяца, не вдаваясь в детали.

Ходили на рыбалку с Гришей Беликом. Он поймал двух крупных щук. Я поймал одну среднюю щуку и одного маленького сома. Погода была хорошая. Опять подняли цены на проезд. Было 18 рублей, теперь 22. Ходили с твоей матерью на концерт. Программа была хорошая. Исполняли Бетховена…

И так две страницы, а в конце неизменное “Целую, папа”. Сергей перечитывал письмо снова и снова, все надеясь уловить что-то между строк, распознать какой-то тайный смысл, какой-то мудрый совет напоследок. Важно ли, что исполняли именно Бетховена? Или что щука оказалась средняя, а сом маленьким? Нет. Совершенно не важно. Чтение было сильнейшим переживанием из-за самой отцовской интонации. Отца уже нет, он умер, а его интонация живет и не меняется: сухая, скептичная, чуть ироничная. Сергей сидел в подвале и перечитывал каждую строчку еще и еще, пока не спустилась Вика и не стиснула его в теплых влажных объятиях.

Сергей тогда как раз сидел без работы. После смерти отца он недели напролет не вылезал из подвала и перечитывал Федорова. Он всегда им восхищался, но никогда прежде его идеи не казались Сергею такими актуальными. Как скорбящему сыну победить отчаяние? Самым ничтожным было бы презреть собственную смертность и отдаться во власть животной похоти, трахаться направо и налево, пока не наступит неминуемый конец. Самым правильным и прекрасным было бы начать работу по воскрешению отца. Мало кто понимал значение этого аспекта федоровской философии.

Вика не понимала. “Выкопать из грязи молекулы, чтобы вернуть отца к жизни? С ведром и лопаткой? Это что-то из области идиотской научной фантастики для детишек”.

Регина тоже. “Воскрешение отцов? А как насчет матерей?” Если уж начистоту, Федоров считал женщин грязными и ничтожными созданиями, но Сергей предпочитал об этом умалчивать. Наверняка причины крылись в какой-то глубокой личной травме, и Сергей не хотел, чтобы это бросало тень на его философию.

Даже Вадик никогда по-настоящему не понимал Федорова. “Разве ты не растратишь попусту собственную жизнь, если бросишь все силы на воскрешение кого-то другого?”

Нет, пытался объяснить Сергей, конечно же нет! Постоянная жажда сиюминутного наслаждения и есть пустая трата жизни. А концентрация всех сил на восстановлении самой сущности человеческого бессмертия принесет куда большее удовлетворение, чем быстротечные радости секса.

Именно тогда у Сергея и забрезжила идея “Виртуальной могилы”. Может, Федоров и предсказал генетическое клонирование, но он не мог предвидеть достижений цифровых технологий. Для воскрешения человека не нужны атомы и молекулы, достаточно только слов. Слов, записанных в цифровых документах. В мейлах, чатах, эсэмэсках, твитах. Если в одном месте собрать и обработать все возможные тексты, выданные за жизнь человеком, и прогнать их через фильтр, выявляя характерные образчики речи, можно создать его лингвистический портрет, что равно восстановлению его сущности или, другими словами, его или ее души. А когда это проделано, можно все настроить так, чтобы восстановленная сущность человека общалась со своими родными и, что так необходимо, направляла их и поддерживала. Даже Вику удалось пронять, когда он рассказал о своей идее.

– Виртуальный голос, – повторила она со знакомым голодным блеском в глазах. – Грандиозная иллюзия. Исключительно рентабельная иллюзия.

Сергея подбросило от оглушительного гудка, сигнализировавшего о прибытии. Он пробрался сквозь толпу поближе к выходу, пока паром со скрипом и скрежетом бился об изношенные бревна, неуклюже швартуясь у причала. Паромщики опустили на палубу мостки, и Сергей начал протискиваться к ним вместе с другими сонными, голодными. недовольными пассажирами.

Он был почти уверен, что это его последний рабочий день в “Лэнгли Майлз”. Характеристики звучали хуже некуда.

“Сергею необходимо проявлять больше инициативы и брать на себя больше ответственности в своих проектах”.

“Сергею необходимо продемонстрировать позитивные изменения во взаимоотношениях с коллективом”.

“Сергею необходимо более конструктивно реагировать на критику”.

Еще в России, когда он только получил письмо о поступлении в Нью-Йоркскую школу бизнеса, Сергей представлял свое будущее совершенно иначе. Он будет сидеть в собственном просторном кабинете, склонившись над внушительным рабочим столом, читать, размышлять, придумывать разные блестящие финансовые стратегии. Эти фантазии как-то не предполагали младших должностей, неуживчивых начальников, ячеек в опенспейсе, пропусков в туалет, корпоративных вечеринок, корпоративных дней рождения, корпоративных дней жителей района, корпоративных вечеринок перед рождением ребенка, обрастания полезными деловыми контактами, налаживания отношений, умения вписываться в коллектив. Неспособности вписаться в коллектив.

Для начала его разочаровало то, что Нью-Йоркская школа бизнеса оказалась не такой уж хорошей. Друзья, так ее превозносившие, скорее всего, имели в виду Школу бизнеса Стерна при Нью-Йоркском университете. И Сергей довольно быстро столкнулся с тем, что лучшие компании не очень-то охотно принимали на работу выпускников его школы.

И все же, поскольку он окончил ее одним из лучших в классе, с первой работой ему повезло. Он устроился финансовым аналитиком в банк “Грей”. Это не была работа мечты, но для начала очень даже неплохо. Сергей протрудился там два года и получал стабильно хорошие характеристики. Он вышучивал их перед Викой и даже цитировал самые нелепые пассажи в письмах Регине и Вадику, но втайне они ему льстили.

“Сергей предлагает отличные концептуальные идеи наряду с практическим их применением”.

“Находит оригинальные и изобретательные решения”.

“Компетентен. Обладает ясным мышлением. Энергичен”.

“Присуще личное обаяние”.

Последнее немало повеселило и Вадика, и Регину. “Твой босс что, запал на тебя?” – поинтересовался Вадик.

Карьера Сергея была просто обречена расти вверх и вверх. Ему предложили другое место с лучшей зарплатой и бонусами и в более крупном банке, чем “Грей”. Они с Викой решили, что один год там, и уже можно будет себе позволить, чтобы Вика бросила работу и поступила в магистратуру.

Проблема в том, что новый начальник оказался психом. “Он выглядит, как бешеная белка”, – жаловался Сергей Вадику и Регине, а они смеялись. “Ну серьезно! – настаивал Сергей. – У него зубы, как у грызуна, и маленькие пустые глазки”. Вика не оценила этого сравнения. Ее жутко раздражало, что Сергей так настроен против начальника. “Это мешает добиться успеха”, – заявила она. Но было трудно не настроиться против. Человек неизменно сваливал на Сергея всю самую нудную и унизительную работу и сделал из него офисного козла отпущения. Самым гадким было его снисходительное пренебрежение. Когда Сергей просил разъяснить тот или иной момент, босс секунд десять пялился на него своими черными глазками-бусинками и изрекал: “А этому что, не учат в бизнес-школе?” А если ему, в свою очередь, доводилось спросить о чем-то, он делал вид, что не понимает ответа из-за произношения Сергея. “Прошу прощения?” – переспрашивал он, или “Можно еще раз”, или просто качал головой.

“Сергей демонстрирует отличные профессиональные знания, но ему следовало бы поработать над своими речевыми навыками”, – написал он в характеристике.

– Ну а если он и правда тебя не понимает? – спросила Вика. – У тебя не такой уж хороший английский”.

Окей, пусть так, Сергей сознавал, что его английский далек от совершенства, но твердо верил, что это с лихвой компенсируют его ум и блестящие способности. Он обожал смотреть интервью с европейскими светилами по каналу PBS. Они тоже говорили с сильным акцентом и делали ошибки в грамматике, но это не воспринималось как недостаток, а скорее как знак превосходства. Они говорили на английском европейских интеллектуалов. И звучал он в точности как у Сергея. Он страшно разозлился, когда поделился этим соображением и Вика в ответ расхохоталась. Тогда произошла их первая по-настоящему серьезная ссора. Вика отказывалась понимать, почему Сергей бросает работу. “Я тоже ненавижу свою работу, и что?” – заявила она.

– Я в два счета найду новую, – сказал ей Сергей.

И нашел. Он устроился в новое место через две недели. Зарплата была почти такая же, как на предыдущем, но нагрузка поменьше, и начальник приятный, по-настоящему приятный человек. Немного бледноват, и болезненного вида, и эти темные круги под глазами, но приятный. Когда через два месяца было принято решение расстаться с Сергеем, он даже не побрезговал объяснить почему. Сергей не виноват, просто идет волна сокращений. Такое случается. “Ага, конечно”, – отреагировала Вика, когда Сергей пересказал ей разговор. Она выкинула торт, принесенный Сергеем, чтобы задобрить ее, прямиком в мусорное ведро. Она пнула его сумку с ноутбуком. Она наорала на Эрика, чтобы он выметался играть на улицу. Сергей считал, что нет причин так выходить из себя. Пообещал за пару-тройку недель найти новую работу, еще лучше. Один раз у него уже получилось, значит, сможет и еще. Что-то он-таки нашел, но тут грянул финансовый кризис, и его почти сразу уволили.

Дальше все неуклонно катилось вниз. Его энтузиазм угас. Нарастала паника. Неуверенность крепла. Резюме полнилось все более долгими простоями. Каждая новая работа, на которую удавалось устроиться, была чуть хуже предыдущей, а усилий, чтобы найти ее, приходилось прилагать все больше. Среди коллег становилось все меньше и меньше выпускников приличных школ и все больше и больше таких же эмигрантов, как он сам.

– Так, а чем конкретно ты там занимаешься? – спросила Регина, когда он только пришел в “Лэнгли Майлз”.

Как же он ненавидел такие вопросы!

– Произвожу ежедневную сверку производных инструментов на процентные ставки, – ответил он Регине.

– Что это значит?

– Тебе действительно интересно или просто хочешь лишний раз пройтись по тому, какая у меня бессмысленная работа?

– Прости, – сказала Регина.

Нет, работа в “Лэнгли Майлз” была не из лучших, но Сергей и ее бы не получил, если бы не Вадик – он трудился там программистом до того, как уйти к Бобу. Вадик приехал в Штаты годами позже них, и теперь он же еще и помогал Сергею. И все-таки самым неприятным было Викино отношение. Она вела себя так, будто во всех проблемах на работе виноват он сам, будто он нарочно что-то делал, чтобы его уволили, только бы ей насолить, наказать ее, осложнить ей жизнь. Организм Сергея тоже перестал справляться с потоком неудач и разочарований – у него открылся гастрит и начались проблемы с сексом. Последнее Вика восприняла как личное оскорбление.

Его характеристики пестрели критическими замечаниями, и Сергей поймал себя на том, что реагирует на них еще острее и болезненнее. Он помнил их наизусть. Эти нападки на все в нем, от компетентности до характера, сливались в его голове в отвратительные поэмы осуждения.

 
Недостает навыков, энергии, драйва.
Недостает целей.
Недостает контроля.
Не способен дерзать.
Не способен развиваться.
Не способен расти.
 

Очевидно, что он не справлялся не только профессионально, но и в каком-то самом примитивном человеческом плане.

Ему мерещилось, что люди всегда и везде им недовольны.

Страшно напрягался, если на кассе дольше пары секунд проводил карту; сгорал от стыда, если спрашивали дорогу, а он не мог помочь. Когда делал заказ в ресторане, представлял, как официанты высмеивают его плохой английский. Он видел непрерывное недовольство в Викиных глазах, куда большее, чем она сама испытывала, и гораздо большее, чем она хотела выказать. Даже Эрик… Разве его не разозлило, что у Сергея не получилось собрать игрушечного робота? Разве не было сарказма в его “Да, пап, наверное, в инструкции напутали”. Еще пару лет назад сынок вечно сидел на лестнице в гостиной, с нетерпением ожидая возвращения отца. “Папа пришел!” – вопил он, стоило Сергею открыть дверь. Он съезжал по ступенькам и бросался ему в объятия. Когда Эрик родился, Сергей надеялся, что его мальчик станет в будущем тем, кто его взаправду понимает, станет ему настоящим другом. И сейчас он еще порой надеялся, что это возможно. Но чаще всего он смотрел на Эрика и воображал, что сын осуждает его, перебирает его неудачи, высмеивает его слабые места. Сергей не понимал, почему эти характеристики так его разъедали. Может, и в самом деле его личный недостаток в неспособности “более конструктивно реагировать на критику”.

Он издавна привык к тому, что лет с четырех-пяти им восхищались, его нахваливали, души не чаяли, осыпали аплодисментами. Всякий раз, как домой приходили гости, отец звал маленького Сережу и просил его спеть. И Сергей не подводил. Может, у него и не было идеального музыкального слуха, но имелись сильный, звонкий голос и бездна уверенности. Отец предлагал пропускать глупые детские песенки и сразу переходить к романсам или даже знаменитым оперным ариям. Главными хитами были “Сердце красавиц склонно к измене” и ария Ленского из “Евгения Онегина”. Сергей не понимал ни слова, но и неважно. Он получал огромное, почти чувственное наслаждение от самого пения, от музыкальных переливов, пробегавших по телу. А вокруг – только восторженные взгляды, довольные улыбки, восхищенный шепот. Так родилась привычка к одобрению. Подростком Сергей перестал петь на публике, но неизменно до самых последних лет продолжал в избытке получать признание из других источников. Прекрасные оценки в школе и институте, самый молодой обладатель кандидатской степени среди всех знакомых, прием в американскую бизнес-школу, отличные друзья, любовь умной, разборчивой Регины, восхищение ее блестящей матери. Регинина мать занималась с ним английским. Многие молодые люди его поколения мечтали уехать, так что уроки английского были необходимы. Регина с матерью жили в крохотной двухкомнатной квартирке, заставленной антикварной мебелью и картинами. И книгами. Горы книг – старых, новых, иностранных, аккуратно перепечатанных рукописей, растрепанных написанных от руки черновиков. Их квартира была не похожа ни на одну другую. Казалось, она излучает токи книжной культуры, вызывающей благоговение и восхищение. Мать Регины была крупной женщиной с лошадиным лицом. Она носила брюки и короткую мужскую стрижку. Регина была очень на нее похожа, только длинные волосы заплетала в косу и была очень стеснительной. Уроки проходили в залитой солнцем кухне, и на столе всегда стояло блюдце с печеньем. Английский пугал Сергея, и Регинина мать часто требовала, чтобы он передохнул и съел печенье. А пока он ел, она расспрашивала о его мечтах, книжках, взглядах на жизнь. Ему нравилось отвечать на ее вопросы, и он не сразу замечал, что они разговаривают по-английски. Мать Регины была замечательной. Сергей нередко ловил себя на том, как бы ему хотелось, чтобы его мать, Мира, была такой. Иногда во время урока в кухню заходила Регина и садилась на краешек подоконника. Длинная коса на левом плече, и очень длинные ноги вытянуты аж до самого стола. “Обожаю этого мальчика! – говорила мать Регине, но глядя на Сергея. – Он прочитал все на свете!” И Регина улыбалась и перекидывала косу на другое плечо. Когда они начали встречаться, все считали, что они идеальная пара. Только вот он не был в нее влюблен. Никогда не был в нее влюблен, но не подозревал об этом, пока не встретил Вику. Вадик привел Вику к Регине, желая щегольнуть своими крутыми московскими друзьями перед новой пассией. Вика вошла, сняла огромную меховую шапку и оглядела квартиру голодным неодобрительным взглядом. Ее короткие рыжеватые волосы взмокли от пота, и вздернутый нос блестел. Она вбирала в себя все вокруг, одно за другим. Антикварную мебель. Картины. Фарфор. Регину, Сергея. И он пропал. Он понес околесицу про какую-то дурацкую научную идею, которой увлекся в тот момент (теперь уж не вспомнить) и не мог остановиться. Вика слушала его с таким жадным вниманием! Она вся подалась вперед и кивала, и даже ахала, когда он упоминал что-то совсем удивительное. С Сергеем еще никогда такого не случалось. Регина слушала его с интересом, но он был скорее вежливым, чем волнующим. Он говорил неприлично долго, но не мог заставить себя замолчать. Ситуация становилась совсем уж неловкой, и он боялся, что Регина, или Вадик, или Вика (особенно – Вика) решат, что с ним что-то не так.

Когда Вадик с Викой ушли, он думал только о ней. Он не надеялся увидеть ее снова, потому что девушки у Вадика долго не задерживались, и так оно, наверное, к лучшему, но все же продолжал грезить о ней. А потом, неделю спустя, совершенно случайно встретил ее в Ленинской библиотеке. Вика пришла туда поработать над дипломом по Павлову. Он сидел рядом, пока она занималась, потом они отправились съесть мороженого, а в результате часы напролет гуляли по Москве. К вечеру даже и помыслить нельзя было, что они не будут вместе.

Вика сразу же порвала с Вадиком, и Сергей выдохнул с облегчением, узнав, что Вадик не так уж на него зол. А то и вовсе забавляется подобным поворотом. “Ты и такая, как Вика, хм! Что ж, удачи!” Он даже как будто слегка злорадствовал, ведь до невозможного безоблачная любовная жизнь Сергея вот так, в один миг, пошла по швам.

Самым трудным было признаться Регине. Но больше всего он боялся разочаровать ее мать. Сергей почему-то представлял их всех втроем в момент объяснения. Вот они сидят на кухне, совсем как во время английских уроков, на столе чашки с грязными ложками, недоеденное печенье, хлебные крошки. И тут он выкладывает свою новость и разрушает эту гармонию. Ему рисовалось, как Регина в слезах выскакивает из кухни, но мать не уходит. Она не говорит ни слова, а только пристально и долго глядит на Сергея. Вадик его ненароком от всего этого избавил. Он же не знал, что Сергей до сих пор не признался Регине. Сразу после разговора с Вадиком она перезвонила Сергею и сказала, что он ей отвратителен и она не желает его больше видеть. Так и сказала “отвратителен”, и слово потом еще долго не давало ему покоя. Но ведь он был с Викой, а потому ни боль, ни чувство вины не могли нарушить его счастья. А было вот как: по утрам он просыпался, выходил на улицу по дороге на работу или в университет и обнаруживал, что мир вокруг полон Викой. Деревья, тротуары, гудящие машины, здоровые автобусы – все они непостижимым образом были про нее. Казалось, ее призрак отлетал от каждой божьей вещи прямиком в Сергея, и ему нестерпимо хотелось скорее ее увидеть. Он никогда никого так не хотел, как Вику, и никто так не хотел его, как она. Она все время говорила ему, как ей нравится его вкус, как она скучает по его запаху, как он может взять ее всегда-всегда, в любую минуту, “даже если я сплю, просто разбуди меня. Я не разозлюсь, честное слово. Всегда, в любую минуту!” Она была жадной и громкой, и все же хрупкой – это в ней мало кто замечал. Она сильнее и острее других умела радоваться и печалиться. Было что-то беззащитно-распахнутое в том, как Вика открывала для себя мир, и это всегда трогало Сергея, вызывало в нем желание уберечь ее, обнять, отгородить от страданий.

Обнять ее! – с горечью думал Сергей. Она уже давным-давно не позволяла до себя дотронуться. А последние пару недель случались дни, когда даже не смотрела на него.

Он перешел через Уайтхолл-стрит по направлению к Брод-стрит. Небоскребы стояли там плотной стеной, закрывая вид, и Сергею казалось, будто он на дне неимоверно глубокого колодца. Поначалу, когда они только приехали в Америку, его завораживали небоскребы. Сергей останавливался посреди улицы, запрокидывал голову и подолгу глядел на верхушки зданий, паривших в небесах, среди застывших облаков. Он стоял так, пока не начинала ныть шея, недоумевая, как же нечто столь поразительное, невероятное может существовать прямо здесь, перед ним, только руку протяни, и создано это самыми обыкновенными людьми. Но после 11 сентября их величие померкло; они выглядели уязвимыми, незащищенными, в точности как жители города, которые в один миг утратили уверенность. Они с Викой были дома, когда самолеты протаранили башни. У него в тот день не было занятий, Вика работала в вечернюю смену. Они тогда еще жили в Бруклине. Он сидел в разваливающемся кресле, которое они нашли на улице и приволокли к себе по лестнице на четвертый этаж. Сидел в оцепенении, вперившись в экран, но толком не видя картинки. А Вика – Вика не могла усидеть на месте. Вика металась туда-сюда, между телевизором и кухней, где готовилось какое-то красное варево (борщ? томатный соус?), и ее передник был заляпан отвратительными красными пятнами. Она непрерывно висела на трубке с матерью и кричала, чтобы та успокоилась. Потом ей вздумалось, что люди, погребенные под обломками, все еще живы. Их тела раздавлены, но они еще дышат. Она сорвала передник, швырнула его на пол и, сидя на корточках у входной двери, сражалась со шнурками на кроссовках. У нее медицинская подготовка! Она может помочь! Может! Тогда Сергей все же встал, подошел к ней, присел рядом, взял за плечи и сказал, что там никто не мог выжить, эти люди погибли. Погибли, понимаешь, погибли! И ни он, ни Вика уже ничем не могут им помочь. И вернулся в кресло. Ему нужно было осмыслить эту боль в тишине. Они пережили в России бурные девяностые и бежали сюда, в страну стабильности, покоя и благополучия, где, если ты соблюдаешь правила, тебе практически обеспечено блестящее будущее. И вот они здесь, и в одно мгновение стабильности как не бывало. Сергей теперь уже не мог представить, что их ждет впереди, не мог рассчитывать, что все будут играть по правилам. Пожалуй, то было единственное время, когда он был на одной волне с американцами. Они испытывали те же чувства, они были, как он, а он, как они. Это была его страна. Сергей так ощущал довольно долго, пока была свежа травма 11 сентября. Потом скорбь утихла, и он снова стал чужаком. Теперь, когда Сергей смотрел на город, он казался не уязвимым, а скорее враждебным, пугающим и постылым одновременно.

В офисе висела тревожная тишина. Сергей пришел на пятнадцать минут раньше, но почти все коллеги были уже на местах. Компьютеры включены, но никто не работал. Пальцы не бегали по клавиатуре, глаза не скакали по страницам. Все сидели как истуканы, молча уставясь в мониторы. От ужаса Сергея замутило. Он кивнул Анил и глубоко беременной Лизи, но Анил отвела взгляд, а Лизи едва улыбнулась. Под столом у Лизи лежал сдувшийся воздушный шар. Жалкое напоминание о недавней вечеринке по случаю будущего прибавления.

Коллеги начали исчезать ближе к десяти. Каждый раз, отрываясь от компьютера, Сергей видел новый опустевший стол, но никак не мог поймать сам момент исчезновения. До тех пор, пока это не произошло с соседом. Его звали Мехди. Худой мужчина за пятьдесят, с большими выразительными глазами, как рисуют у мультяшных животных. В 11.15 молодая хорошенькая женщина появилась в узком проходе между их перегородками. На ней были юбка-карандаш и тонкий желтый кардиган, который казался таким мягким и уютным, что Сергею страшно захотелось его коснуться. Мехди напрягся, но не обернулся, как будто, если не замечать эту женщину, она уйдет восвояси. Она мягко похлопала его по плечу. Он встал, отодвинул кресло и пошел следом за ней по коридору, так и не поднимая глаз. Все его вещи остались на рабочем месте: шарф на полу, стеклянная чашка с недопитым чаем, куча фотографий семьи. Все темноволосые, белозубые – крайне симпатичный народ. Сергею особенно понравился большой снимок молодой женщины, стоявший у компьютера Мехди. На вид ей ближе к тридцати, скорее всего, дочь. Не сказать, что красавица, и она даже не улыбалась, но в лице сквозила какая-то теплота, какая-то безотчетная доброта. Она не смотрела в камеру, но Сергею нестерпимо хотелось, чтобы она взглянула на него, увидела его, чтобы хоть немного этой теплоты досталось и ему. Он все еще смотрел на фото, когда его мягко похлопали по плечу. То была она – женщина в желтом кардигане. Сергей шел за ней по коридору, наблюдая за мерным покачиванием ее ягодиц. Она впустила его в маленькую переговорную и исчезла. Там уже сидели угрюмый Дэвид, угрюмый Брайан и напряженная средних лет женщина из отдела кадров, листавшая пухлую стопку бумаг. Сергей едва понимал, что они ему говорили, да и неважно, потому что всего через пару минут он уже направлялся к выходу, сжимая в руках эти самые бумаги. Женщины в желтом кардигане нигде не было. Он уже ее не заслуживал. Ее заменили два здоровяка-охранника, которые и выпроводили Сергея из здания.

На улице его едва не сбило резким порывом ветра. Ветер налетал со всех сторон. Какой смысл в небоскребах, если они даже не могут укрыть людей в непогоду? Сергей посмотрел на часы и двинулся в сторону парома. Сворачивая на Перл-стрит, поскользнулся на ошметке гамбургера и едва удержался на ногах.