Текст книги "Любовные драмы сестёр Гончаровых"

Но что до того Катеньке Гончаровой! Памятный ноябрьский день – пик наивысшего, невероятнейшего для неё счастья! Вечером на балу у Салтыковых объявлено о помолвке её с Дантесом, – сияющая улыбка не сходит с восторженного лица невесты. Жених, однако, по замечаниям гостей, не столь радостен… Пушкин виделся тем вечером с будущим свояком, но при встрече не счёл нужным раскланяться с ним.

Поэту пришлось вступить в объяснения с графом Бенкендорфом, указывая причины несостоявшейся дуэли: «Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата. Я занялся розысками. <…> Барон Геккерн приехал ко мне и принял вызов от имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на две недели. Оказывается, что в этот промежуток времени г-н Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и сделал ей предложение».

Однако сколько сарказма вложено Пушкиным в замечание о внезапно вспыхнувшей «страсти» Дантеса! И всего-то за две недели.

«У нас свадьба»

Известие о свадьбе Екатерины Гончаровой с Дантесом – самая интригующая новость не только в светском Петербурге, но и далеко от его окрестностей. Словно и не было большего и невероятнейшего в мире события!

Вот уж, верно, стоголосая молва – величайшая сила, не ведающая земных границ. Как быстро и неожиданно сладилась та помолвка – недоумевали в свете. Сколь эмоционален отклик графини Софьи Бобринской: «Никогда ещё с тех пор, как стоит свет, не подымалось такого шума, от которого содрогается воздух во всех петербургских гостиных. Геккерн, Дантес женится! Вот событие, которое поглощает всех и будоражит стоустую молву…»!

Графиня Софья – близкая приятельница Александры Фёдоровны, и, безусловно, новость о свадьбе её фрейлины с неменьшим пылом обсуждалась и в будуаре императрицы. Ведь, по уверениям графини, обворожительный Дантес «женится на старшей Гончаровой, некрасивой, чёрной и бедной сестре белолицей поэтичной красавице жены Пушкина…». Это не может быть не чем иным, как жертвенным поступком!

Барон Павел Вревский, гвардии поручик и адъютант военного министра, бывший в то время в Ставрополе, сообщая брату Борису о приезде Льва Пушкина, вопрошает: «Знаете ли вы, что старшая из его своячениц, дылда, похожая на ручку от метлы… вышла замуж за барона Геккерна – бывшего Дантеса, вертопраха из последнего потока французских эмигрантов… и Кавалергардского поручика. Влюблённый в жену поэта… он желал оправдать свои ухаживания в глазах света… с чем я его поздравляю – без зависти».

Слишком уж резкие, даже непозволительные замечания в адрес Екатерины, не более как отблески его, барона Вревского, чувства брезгливости и презрения к Дантесу. Павел Александрович явно ускоряет события: письмо отправлено брату ещё в декабре, но уж слишком занимает всех будущая странная свадьба!

Анна Вульф немедля извещает баронессу Евпраксию Вревскую: «Вас заинтересует городская новость: фрейлина Гончарова выходит замуж за знаменитого Дантеса, о котором вам Ольга наверное говорила, и способ, которым, говорят, устроился этот брак, восхитителен».

Чуть позже она раскрывает сестре «секрет»: свадьба Катрин устроилась из-за полученного Пушкиным по почте «диплома с золотыми рогами». По крайней мере обиженной Анне Вульф, но всё ещё влюблённой в поэта, так хочется думать.

Из Варшавы, куда долетел слух о необычной свадьбе, Ольга Павлищева не перестаёт изумляться: «…По словам Пашковой… эта новость удивляет весь город и пригород не потому, что один из самых красивых кавалергардов и один из наиболее модных мужчин… женится на мадемуазель Гончаровой, – она для этого достаточно красива и достаточно хорошо воспитана, – но потому, что его страсть к Natalie ни для кого не была секретом. Я об этом хорошо знала, когда сама была в Петербурге, и я над этим также шутила. Поверьте мне, тут должно быть что-то подозрительное, какое-то недоразумение и что, может быть, было бы очень хорошо, если бы этот брак не имел места». Это пространное письмо Ольги Сергеевны, будто предчувствие скорой беды, адресовано отцу в Москву. Как жаль, однако, что её предостережение так и осталось втуне. Да и могла ли понять тревогу Ольги, сестры поэта, очарованная французом-женихом мадемуазель Гончарова?!

Софья Карамзина накануне «удивительной», по её словам, свадьбы спешит сообщить брату: «…Пушкин проиграет несколько пари, потому что он, изволите видеть, бился об заклад, что эта свадьба – один обман и никогда не состоится. Всё это по-прежнему очень странно и необъяснимо; Дантес не мог почувствовать увлечения, и вид у него совсем не влюблённый. Катрин во всяком случае более счастлива, чем он».

Да, Коко сияет, она на верху блаженства, – то, что совсем недавно казалось ей несбыточным, тяготило и мучило её, заставляя призывать смерть как избавительницу от страданий, вдруг свершилось!

И она готова внимать словам Дантеса, явно фальшивым, о страстной любви к ней, его невесте. И будто не желает замечать ничего, что творится вокруг, не слышать, не знать всех досужих разговоров. Екатерина боится, что её хрупкое и выстраданное счастье вот-вот вдребезги разобьётся. Или лопнет подобно мыльному пузырю. А потому каждое её слово продумано, каждый жест и каждый шаг выверен: ни один упрёк жениху не слетит с её уст.

И как благодарна Екатерина своим милым сёстрам – Александре и Натали, за их хлопоты, советы и участие в скором торжестве. Вместе они выбирают фасон и обдумывают отделку подвенечного платья, вместе обсуждают тонкости будущего церемониала. Неужели всё это случится наяву?! Как же невыносимо медленно тянутся для мадемуазель Коко декабрьские дни…

Чуть более двух лет минуло с тех пор, как Екатерина Гончарова впервые взошла в парадную дома на Дворцовой набережной, и вот она – невеста! Обручена с красавцем-кавалергардом, одним из завидных петербургских женихов!

Предсвадебная суета тяготит и раздражает Пушкина, – слишком уж очевидна низменная изнанка самого светлого, казалось бы, торжества венчания. «У нас свадьба, – сообщает поэт новость отцу в декабре 1836‐го. – Моя свояченица Екатерина выходит за барона Геккерна, племянника и приёмного сына посланника короля Голландского. Это очень красивый и добрый малый, он в большой моде и 4 годами моложе своей наречённой. Шитьё приданого сильно занимает и забавляет мою жену и её сестёр, но приводит меня в бешенство. Ибо мой дом имеет вид модной и бельевой мастерской».

Удивительно, как в двух словах Пушкину удалось прозреть всю мелочную суть Дантеса: «он в большой моде»! К тому же и «очень красивый».

О своих же делах поэт пишет крайне скупо: «Я очень занят. Мой журнал и мой Пётр Великий отнимают у меня много времени; в этом году я довольно плохо вёл свои дела, следующий год будет лучше, надеюсь».

Увы, отнимала драгоценные часы бытия поэта не столько работа, как вся та тёмная свадебная кутерьма, в кою он невольно был вовлечён. Самая излюбленная тема тех дней: в свете восхищаются Дантесом, поступившимся своей свободой ради спасения чести Натали Пушкиной, его возлюбленной дамы. Он пошёл на крайний отчаянный шаг, сделав предложение её старшей сестре, некрасивой и нелюбимой. «Не жертвенный ли то подвиг любви, не рыцарский ли поступок?!» – в умилении повторяли дамы, восхищённые «благородством» кавалергарда и его «возвышенными» чувствами.

Вот лишь один из тех возгласов, долетевший до наших дней: «Это какая-то тайна любви, героического самопожертвования, это Жюль Жанен, это Бальзак, это Виктор Гюго».

До поэта доносятся все те сплетни и возгласы, заставляя страдать от невозможности прервать лживые слухи. «Это оскорбительное и неосновательное предположение дошло до сведения Пушкина и внесло новую тревогу в его душу, – князь Вяземский осведомлён, что творилось тогда в душе друга. – Он увидел, что этот брак не избавляет его окончательно от ложного положения, в котором он очутился. Молодой Геккерн продолжал стоять в глазах общества между ним и его женой и бросал на обоих тень, невыносимую для щепетильности Пушкина».

Честь семьи превыше всего, и поэт не отступит от важнейшего жизненного принципа: «Как дворянин и отец я должен блюсти мою честь и имя, которое оставлю моим детям». Мысль не раз им повторена: «Будучи единственным судьёй и хранителем моей чести и чести моей жены…»

Однако, внешне, кажется, ничто не нарушает ход привычных событий. Беспокойный ноябрь завершился для Пушкиных пышным балом в Аничковом дворце. Вместе с супружеской четой на дворцовом балу – и фрейлина-невеста Катрин Гончарова.

Декабрь ознаменован посещением новых спектаклей в Михайловском театре, дружескими вечерами и встречами. Вместе чету Пушкиных (вероятно, и своячениц поэта) видят на службе в придворной церкви Зимнего дворца по случаю тезоименитства Государя.

На исходе декабря Пушкины-Гончаровы в гостях у Карамзиных. Является на домашнюю вечеринку и Дантес после некоей своей болезни. И Софья Николаевна вновь берётся за перо, – ведь тема, связанная с женитьбой Дантеса, поистине неисчерпаема, да и день свадьбы уже известен. Вот как видятся персонажи той мелодрамы, что разворачивается перед её глазами: «Пушкин продолжает вести себя самым глупым и нелепым образом; он становится похож на тигра и скрежещет зубами всякий раз, когда заговаривают на эту тему… Натали… ведёт себя не очень прямодушно: в присутствии мужа делает вид, что не кланяется с Дантесом… а тот снова, стоя против неё, устремляет к ней долгие взгляды и, кажется, совсем забывает о своей невесте, которая меняется в лице и мучается ревностью…»

Всё же не оставлена мемуаристкой и «счастливая» невеста, кою одолевают отнюдь не добрые чувства к младшей сестре! Однако опасную игру затеял жених, переходя все грани человеческих отношений. Ему не жаль Катрин, он будто стремится приучить её к мысли – он волен делать всё, что пожелает, а ей же без ропота надобно принимать любые его поступки и желания, слепо повинуясь.

Софья Николаевна не преминула сообщить брату в Баден-Баден, что на одном из вечеров она танцевала «мазурку с Соллогубом, у которого в этот день темой разговора со мной была история о неистовстве Пушкина и о внезапной любви Дантеса к своей невесте».

Душевное состояние Пушкина ужасно, он замкнут и угрюм. А фрейлина Карамзина не перестаёт вести свою «летопись», собирая все долетавшие до неё слухи. «Надо было видеть, с какой готовностью он (Пушкин) рассказывал моей сестре Катрин (Мещерской) обо всех тёмных и наполовину воображаемых подробностях этой таинственной истории, совершенно так, как бы он рассказывал ей драму или новеллу, не имеющую к нему никакого отношения, – повествует она брату. – До сих пор он упорно заявляет, что никогда не позволит жене присутствовать на свадьбе, ни принимать у себя замужнюю сестру».

Ах, как жаль, что все те якобы «воображаемые подробности», известные Пушкину, скрыты от нас! Но, верно, решение разорвать родственные отношения с четой Дантес-Геккерн поэт принял не вдруг, – у него имелись на то веские доказательства. Ему во что бы то ни стало нужно оградить свою семью от той грязи, которую привнесли бы в домашний круг «папаша» и «сын» Геккерны.

Наступает Новый, 1837 год. Пушкины-Гончаровы встречают его у Вяземских, в кругу добрых друзей. Среди гостей замечен и Жорж Дантес, и, верно, его присутствие весьма досаждало Пушкину – вряд ли он поднимал бокал с шампанским за будущего новобрачного. Однако жених самым мерзким, но уже привычным образом испытывал терпение поэта. От взора княгини Веры Вяземской не укрылось, что «француз продолжал быть подле» Натали.

Три сестры ещё вместе, они желают друг другу счастья в наступившем новом году, но уже пробежал меж ими холодок, наметилась лёгкая отчуждённость. Да и Катя, упоённая заветным «званием» невесты, отдалялась от сестёр всё дале и дале. Она уже более не Гончарова, но пока и не баронесса Дантес-Геккерн…

На доводы сестёр, что в будущем ей придётся довольствоваться ролью постылой жены, Екатерина убеждённо отвечала: «Сила моего чувства к нему (Жоржу) так велика, что рано или поздно оно покорит его сердце, а перед этим блаженством страдание не страшит!»

В начале января в дом на Мойке доставляют записку на имя Наталии Николаевны: граф Бенкендорф сообщает ей, что Государь милостиво изволит подарить невесте мадемуазель Гончаровой тысячу рублей на свадьбу. Царский подарок многое значит, при дворе не забыли свою фрейлину. Да и по дворцовому этикету Екатерина должна была испросить августейшее позволение на будущую свадьбу.

Накануне торжества Александрина и Наталия преподнесли невесте подарок: золотой браслет, украшенный тремя (символом трёх сестёр!) драгоценными камнями. По внутреннему ободку браслета шла выгравированная надпись: «Souvenir d’ éternelle afection. Alexandrine. Nathalie» («На память вечной привязанности. Александра. Наталия». – фр.).

В воскресенье, десятого января 1937 года, Екатерина Гончарова покинула дом на набережной Мойки, чтобы предстать в тот день уже баронессой Дантес-Геккерн. Покинула гостеприимный дом Пушкиных, чтобы всего лишь раз вернуться в него, но уже осиротелый…

Но в день свадьбы обе сестры, Александра и Натали, сопровождают старшую Катю в церковь. Так как жених и невеста принадлежали к разным конфессиям, то и обряд венчания совершался дважды: в римско-католической церкви Святой Екатерины Александрийской, что на Невском проспекте, и в православном Исаакиевском соборе.

Думается, первое венчание свершилось в базилике Екатерины Александрийской, старейшем в России католическом храме. Некогда императрица Анна Иоанновна собственноручно поставила подпись под прошением о возведении католической церкви на Невской перспективе. Случилось то почти за столетие до венчания Дантеса с Екатериной Гончаровой, – однако сам приход существовал ранее.

Храм в стиле барокко освятили в честь христианской великомученицы Екатерины, родом из Александрии, небесной покровительницы Екатерины Великой, и в её царствование в октябре 1783‐го.

Базилика Святой Екатерины Александрийской на Невском проспекте, где венчалась Екатерина Гончарова с Жоржем Дантесом-Геккерном. Гравюра с рисунка Ж. Делабарта. 1830‐е гг.

История храма сопряжена с именами многих знаменитостей: на исходе восемнадцатого столетия в соборных стенах упокоился последний король Польши Станислав Август Понятовский (позднее перезахороненный на родине); прихожанами храма числились представители звучных русских фамилий, принявших католицизм: князь Иван Гагарин, декабрист Михаил Лунин, «царица муз и красоты» княгиня Зинаида Волконская… Многие из них слыли добрыми знакомцами поэта.

Да и сам прославленный Монферран, создатель петербургского каменного чуда – Исаакиевского собора, венчался в храме Святой Екатерины, а позднее крестил в нём своего сына.

Итак, с Невского проспекта свадебный кортеж двинулся на Исаакиевскую площадь, где в лесах высилась громада строившегося храма, именованного собором Преподобного Исаакия Далматского. (Освящён во имя святого, особо почитаемого Петром I, поскольку император родился в день его памяти – 30 мая.)

И хотя величественный собор только возводился и стоял в лесах, в нём уже имелись два придела: южный – Святого князя Александра Невского и северный – Святой Екатерины Александрийской.

Древняя христианка Екатерина, принявшая мученическую кончину во времена римского императора Максимина, почиталась двумя церквями: православной и католической. Логично предположить, что обряд венчания Дантеса и Катрин Гончаровой, уже по православному канону, свершался в приделе Екатерины Александрийской. Посажёными отцом и матерью невесты были граф Григорий Строганов и его супруга.

Венчал молодую пару, вероятно, сам настоятель собора протоиерей Алексей Малов, известный во всём Петербурге проникновенными проповедями. Именно он, подобно сельскому батюшке, венчавшему героиню «Дубровского» несчастную Машу Троекурову, произнёс те самые «невозвратимые слова».

Строительство Исаакиевского собора в1838 году. Здесь венчалась чета Дантес-Геккерн по православному обряду. Гравюра с рисунка О. Монферрана

«Священник вышел из алтаря и тотчас же начал. Марья Кириловна ничего не видала, ничего не слыхала, думала об одном, с самого утра она ждала Дубровского, надежда ни на минуту её не покидала, но когда священник обратился к ней с обычными вопросами, она содрогнулась и обмерла, но всё медлила, ещё ожидала; священник, не дождавшись её ответа, произнёс невозвратимые слова».

Только невеста Катрин Гончарова, благодаря таинству святого обряда ставшая вдруг баронессой, не походила на пушкинскую героиню «бледностию и странным видом», напротив, не скрывала нахлынувших на неё радостных чувств! И уж точно с ответом священнику не медлила.

Княгиня ди Бутера с супругом, неаполитанским посланником, стали свидетелями со стороны жениха на той свадьбе отнюдь не случайно. Ведь княгиня Варвара Петровна, как и большинство петербургских дам, находила поведение красавца-жениха в его ноябрьском столкновении с поэтом образцом благородства и жертвенности.

Жаль, что мемуаристка Софья Карамзина почему-то не получила приглашения на обряд венчания, оттого и признавалась, что была разочарована, не видя, «как выглядели участники этой таинственной драмы в заключительной сцене эпилога».

Не знаем и мы. Зато известно, что в двух храмах находились братья Гончаровы: Дмитрий и Иван, прибывшие в Петербург за день до свадьбы. Но воспоминаний братья, очевидцы сего знаменательного события, не оставили.

Пушкин от участия в том семейном торжестве отказался, а Наталия Николаевна присутствовала лишь на венчании, не оставшись на свадебном ужине, исполнив волю мужа и сыскав для Кати неоскорбительную причину быстрого своего отъезда.

«Адские сети»

Вскоре Жорж и Катрин Дантес-Геккерн осмелились нанести Пушкиным свадебный визит, но поэт визита не принял, объясняя, «что между его семьей и семейством свояченицы он не потерпит не только родственных отношений, но даже простого знакомства, и что ни их нога не будет у него в доме, ни его – у них».

Позднее князь Вяземский весьма образно заметил, что «анонимные письма… лежали горячею отравою на сердце Пушкина» и что чувствительный к вопросам чести поэт не мог забыть прежних оскорблений.

Пушкин верен своему слову и не желает участвовать в том свадебном фарсе. Но ловко закрученную интригу, словно круто заведённую пружину, не остановить. События, что разыгрывались далее, не могли не переполнить чашу терпения поэта.

Вот засверкал яркими красками январский новогодний бал. Краткая, но столь значимая дневниковая запись Александра Тургенева: «Бал у французского посла (барона де Баранта. – Л.Ч.). Прелесть и роскошь туалетов. Пушкина и её сестры».

Значит, вновь взоры гостей обращены на трёх сестёр, а точнее, на старшую Катрин и младшую Натали. А что же молодой супруг Жорж Дантес? Василий Жуковский с присущей поэту-мудрецу прозорливостью отметит лживость его натуры: «После свадьбы. Два лица. Мрачность при ней (Натали Пушкиной). Весёлость за её спиною. При Тётке (Екатерине Загряжской) ласка к жене; при Александрине и других, кои могли бы рассказать, грубости. Дома же весёлость и большое согласие».

Вот уж, воистину, двуликий Янус, как древнеримское божество с двумя лицами, с юношеским и старческим, глядящими в разные стороны! Будто не к императору Александру I, а – лицемеру-французу устремлены те разящие пушкинские строки:

 
К противочувствиям привычен,
В лице и в жизни арлекин.
 

Александра Гончарова психологически точно обрисовала положение замужней сестры в свете и семейном кругу: «Всё кажется довольно спокойным. Жизнь молодожёнов идёт своим чередом. Катя у нас не бывает; она видится с Ташей у Тётушки и в свете… иногда хожу к ней… но признаюсь тебе откровенно, что бываю там не без довольно тягостного чувства… Катя выиграла, я нахожу, в отношении приличия, она чувствует себя лучше в доме, чем в первые дни: более спокойна, но мне кажется, скорее печальна иногда».

Важно замечание умницы Сашеньки, подметившей, что у сестры в новой её квартире, что в доме Голландского посольства, «всё кажется довольно спокойным». Увы, семейное счастье печальной Кати, выигравшей лишь «в отношении приличия», – только видимость…

Большой бал у графской четы Фикельмон, в доме австрийского посланника. Дантес верен своей низкой привычке – не отходить от Натали Пушкиной, осыпая её комплиментами. И в то же время – передавать гостям оскорбительные анекдоты о ревности Пушкина и неверности Натали, сочинённые им самим в «соавторстве» с Геккерном-«отцом».

И снова бал, назначенный на 23 января, – на сей раз Пушкины приглашены к графу Ивану Илларионовичу Воронцову-Дашкову. Отказаться невозможно – ведь бал у обер-церемониймейстера двора считался главным светским событием, «изюминкой» сезона.

Среди гостей «самого блестящего, самого модного и привлекательного дома в Петербурге» и чета новобрачных: барона и баронессы Дантес-Геккерн. Но молодой муж ведёт себя крайне неподобающе, даже вызывающе по отношению к Натали Пушкиной, словно желая показать свету, что его недавняя женитьба не более чем ширма. Николай Любимов, петербургский знакомец поэта, замечает, что женатый Дантес «не устыдился опять возобновить при всех и как бы в явное поругание над Пушкиным свои ухаживания за его женой». Позже он назовёт убийцу поэта «новым Геростратом».

Графиня Долли Фикельмон записывает в дневнике: «На одном балу он (Дантес) так скомпрометировал госпожу Пушкину своими взглядами и намёками, что все ужаснулись, и решение Пушкина было с тех пор принято окончательно».

Что же молодая супруга? Увы, она вновь довольствуется ролью молчаливой наблюдательницы. Хотя некоторые каламбуры обожаемого мужа задевали не только честь младшей сестры, но и её самой! Неприличные шутки и скабрезности гости не без удовольствия шёпотом передают друг другу: как же остроумен этот милый балагур Жорж!

Следующим январским днем – Пушкины в гостях у Мещерских. Ухаживания Дантеса вновь продолжаются. За «сентиментальной комедией» пристально наблюдает Софья Карамзина: «Пушкин скрежещет зубами и принимает своё всегдашнее выражение тигра, Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя, – это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин направляет на них свой ревнивый лорнет…»

В письме Софьи Николаевны есть одно важное замечание: весь спектакль разыгрывается «к удовольствию общества», великосветская «публика» чуть ли не рукоплещет от восторга. Но поэт уже принял решение. Пока тайное.

Вечером 25 января княгиня Вера Вяземская встречала гостей: Пушкина с супругой и свояченицей Азей, Дантеса с молодой женой…

Княгиня почти дословно сумела передать свою беседу с поэтом, так поразившую её: «Смотря на Жоржа Дантеса, Пушкин сказал мне: “Что меня забавляет, это то, что этот господин веселится, не предчувствуя, что ожидает его по возвращении домой”. – “Что же именно? – сказала я. – Вы ему написали?” Он сделал утвердительный знак и прибавил: “Его Отцу”. – “Как! Письмо уже послано?” – Он сделал тот же знак. Я сказала: “Сегодня?” – Он потёр себе руки, опять кивая головой. – “Неужели вы думаете об этом? – сказала я. – Мы надеялись, что всё уже кончено”. Тогда он вскочил, говоря мне: “Разве вы принимаете меня за труса? Я вам уже сказал, что с молодым человеком моё дело было окончено, но с отцом – дело другое. Я вас предупредил, что моё мщение заставит заговорить свет”».

Екатерина Дантес-Геккерн. Художник Ж.-Б. Сабатье. 1838 г.

В конце того же вечера княгиня Вяземская оповестила графа Виельгорского о письме-вызове поэта.

Утром следующего дня барон Геккерн вскрывает то письмо, где каждое слово подобно выстрелу, и приходит в неописуемое смятение. Такого послания, где его, дипломата, уподобляли грязной сводне, читать ему не доводилось. Смириться же с этой убийственной правдой значило погубить себя, погубить карьеру! Что же предпринять?! Он ведь посланник, да и с такой удобной жизнью расставаться вовсе не хочется. Весьма образно однажды заметила современница, что его, барона Геккерна-старшего, «потрясённая физиономия… впервые отказывается повиноваться дипломату».

Почтенный «папаша» бросился к графу Строганову с просьбой дать ему дельный совет, и тот его дал: за «отца» пусть ответит «сын», без дуэли после таких оскорблений не обойтись!