Текст книги "Любовные драмы сестёр Гончаровых"

«Вот пистолеты уж блеснули»

Как причудливо и долго шла таинственная подготовка к дуэли! И пророчества ворожей, и собственные предчувствия поэта, и реальные жизненные обстоятельства вели к одному-единственному дню – 27 января 1837 года.

Осталось свидетельство Жуковского, сколь хладнокровно дожидался развязки дела Пушкин и с каким невероятным достоинством вёл себя перед поединком: «Его спокойствие было удивительным; он занимался своим “Современником” и за час перед тем, как ему ехать стреляться, написал письмо к Ишимовой…»

Выбрано место дуэли, протоптаны в морозном снегу дорожки близ Комендантской дачи на Чёрной речке, назначен час – в пятом часу пополудни. Уже оговорены с секундантами жёсткие условия дуэли: стреляться на расстоянии двадцати шагов. Причём каждый из дуэлянтов мог сделать пять шагов и приблизиться к барьеру так, чтобы их разделяли всего лишь десять отмерянных шагов. Никто из противников не получает права первого выстрела, а ежели один из них промахнётся, то поединок начнётся вновь и на тех же условиях. По воспоминаниям секунданта поэта и его лицейского друга Данзаса, «не прочитав даже условий, Пушкин согласился на все».

Прозвучал возглас: «Сходитесь!» Пушкин готовился пустить свой пистолет в дело, но пуля Дантеса прежде нашла свою жертву. Упал в снег смертельно раненный поэт, выпал из разжатой руки и его пистолет. «…У меня ещё достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел» – очнувшись, произнёс Пушкин. Пистолет, пришедший в негодность, – ведь стальное дуло забил петербургский снег – был заменён.

Пушкин оперся на левую руку, прицелился и выстрелил. Увидев падающего Дантеса, с возгласом «Браво!» бросил пистолет вверх.

 
Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет молча пистолет…
 

Но именно тот, второй из дуэльной пары, из коего Пушкин успел сделать свой единственный выстрел, сослужил поэту добрую службу. Пуля лишь царапнула руку его противника. Какое благо, что светлое имя Пушкина не омрачилось тяжестью великого греха!

Дуэльный пистолет – странное приспособление, лишившее жизни русского гения. Дуэль – не отечественное «изобретение». Но на русской почве она обрела особенный национальный характер. И дворянская культура XIX столетия немыслима без дуэльных поединков, как без литературных салонов, военных парадов, светских раутов и придворных балов.

Сочетание несочетаемого: этика дуэли. Дуэль как пограничное состояние между жизнью и смертью, заключённое в графы дуэльного кодекса. Дуэль как одна из составляющих понятия чести, и прежде всего дворянской. Высшая, обостренная степень её восприятия. Без чести нет смысла жить. Или-или…

Дуэль как объект поэзии. «Певцу дуэли» Пушкину и самому суждено было стать её жертвой, принять романтическую смерть.

Последний выстрел А.С. Пушкина. Художник А.М. Волков. 1869 г.

Мог ли помыслить поэт, что в дни его молодости – его раздумий, влюблённости, озарений – где-то в далёкой Германии, в мастерской дрезденского оружейника Карла Ульбриха уже собирается пара дуэльных пистолетов – вставляют в них капсюльные замки, укладывают на зелёное сукно вместе с шомполом, пороховницей, свинцовыми пулями… и деревянный футляр защёлкивается на изящный запор. До поры до времени.

Приближались к границам Российской империи не только будущий убийца поэта, но и смертоносное оружие. Пистолеты прибыли в Россию чуть позже, чем Жорж Дантес. Путь их лежал через Веймар, столицу Тюрингии, где властвовала тогда великая герцогиня Мария Павловна (до замужества русская великая княжна), покровительница искусств и… немецких гениев Шиллера и Гёте. В декабре 1835‐го французский посол барон Амабль-Гильом де Барант, направляясь к месту новой службы в Петербург, сделал остановку в Веймаре, который Гёте остроумно именовал маленькой резиденцией, насчитывающей «десять тысяч поэтов и несколько жителей», и нанёс визит герцогине. О чём и сообщил в Париж: «Великая герцогиня, сестра русского императора, приняла меня благосклонно…»

Пара дуэльных пистолетов, «стволы роковые», проследовала вместе со своим владельцем, французским послом, через самый поэтический город в Германии, чтобы вскоре оказаться на берегах Невы. А затем – и в руках французского подданного Дантеса.

 
Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули,
И щёлкнул в первый раз курок.
 

Значимый штрих: Пушкин купил свои дуэльные пистолеты на деньги, вырученные им от продажи фамильного гончаровского серебра!

«Отмщенье, государь, отмщенье!»

В Германию, в Веймар на исходе января 1837‐го из Петербурга летела императорская депеша.

Николай I – великой герцогине Марии Павловне Саксен-Веймарской:

«Здесь нет ничего такого любопытного, о чём я мог бы тебе сообщить. Событием дня является трагическая смерть Пушкина, печально знаменитого, убитого на дуэли одним человеком, чья вина была в том, что он, в числе многих других, находил жену Пушкина прекрасной, притом, что она не была решительно ни в чём виновата…»

Великая герцогиня Саксен-Веймарская – брату Николаю I:

«То, что ты сообщил мне о деле Пушкина, меня очень огорчило: вот достойнейший сожаления конец, а для невинной женщины ужаснейшая судьба, какую только можно встретить».

Объективности ради стоит сказать: русский император не остался безучастным к смерти поэта. Николай I пытался осмыслить причины трагедии, но возможно ли было то сделать царю, не ведая обо всех подводных скрытых «камнях» истории поединка, обо всех интригах и кознях, что опутали имя поэта? Ведь император Николай, и то известно, справедливо полагал Пушкина вкупе с его поэзией «украшением своего царствования».

Вот они, августейшие мысли, изложенные царём брату Михаилу: «С последнего моего письма здесь ничего важного не произошло кроме смерти известного Пушкина от последствий раны на дуэли с Дантесом. Хотя давно ожидать было должно, что дуэлью кончится их неловкое положение, но с тех пор, как Дантес женился на сестре жены Пушкина, а сей последний тогда же письменно отрёкся от требований сатисфакции, надо было надеяться, что дело заглушено… Но последний повод к дуэли, которого никто не постигает и заключавшийся в самом дерзком письме Пушкина к Геккерну, сделал Дантеса правым в этом деле… Пушкин погиб, и слава Богу, умер христианином…»

«Никто не постигает», – заключал император о причинах роковой дуэли, а потому и не мог осознать всю глубину национальной катастрофы, считая «Дантеса правым».

Уже в веке двадцатом была высказана гипотеза, будто бы Дантес женился на Екатерине Гончаровой, повинуясь воле русского царя. Версия подтверждалась публикацией записок, принадлежавших перу дочери Николая I. В мемуарах великой княгини Ольги Николаевны, изданных в Париже и именованных «Сон юности», оказалось немало страниц, почти неизвестных, посвящённых великому поэту. Повествовалось в них об истории женитьбы Дантеса на Екатерине Гончаровой. И вот как звучало то в русском переводе: «Дантесу было приказано жениться на старшей сестре Наталии Пушкиной, довольно заурядной особе».

Устранить досадную ошибку, явившуюся следствием двойного перевода, удалось парижскому праправнуку поэта Георгию Воронцову-Вельяминову. Чтобы сверить перевод с оригиналом, Георгию Михайловичу пришлось отправиться в Германию, в Вюртемберг, в городской архив.

Почему именно в этот город? Ответ прост: Ольга Николаевна, выйдя замуж за наследного немецкого принца, стала после вступления супруга на престол именоваться королевой Вюртембергской. О ней осталась добрая память, недаром подданные величали свою королеву славным титулом: «Виртуоз благотворительности».

Итогом поездки в Вюртемберг стала статья Воронцова-Вельяминова: «Пушкин в воспоминаниях дочери Николая I». Конечно же, подобного приказа русского царя не было, да и быть не могло! Обидная нелепость отныне была устранена наследником поэта.

…Россия до пушкинской дуэли и после неё. Две страны, две эпохи. Выстрел Дантеса обозначил смену эпох в России.

Всё же судьба была милостива к Пушкину: его выстрел – по Божьей милости! – не достиг цели. Поэт умер не убийцей: светлое имя не омрачилось тяжестью великого греха. Более того, он просил не мстить за него Дантесу. Как это важно для всей долгой и необычайно высокой посмертной участи Пушкина!

Но требовал справедливого суда другой поэт – Лермонтов. И слова те, полные праведного гнева, в одночасье разлетелись по всей России:

 
Отмщенье, государь, отмщенье!
Паду к ногам твоим:
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб видели злодеи в ней пример.
 

Вот строгий приговор Василия Жуковского: Пушкин «убит человеком без чести; дуэль произошла вопреки правилам – подло». Таких слов на ветер не бросают, следовательно, Жуковский, близкий к придворным кругам, мог знать тайные обстоятельства поединка, неведомые современникам поэта и участникам кровавой драмы.

Поговаривали, что Дантес надел под мундир то ли кирасу, то ли кольчугу. Велись ли те разговоры тотчас после дуэли (и не на них ли основано суждение Жуковского?!) или возникли много позже, в двадцатом веке? Уже не узнать. А вот то, что секундант Пушкина Константин Данзас не осмотрел должным образом перед поединком противника, доподлинно известно и ставилось в вину однокашнику поэта.

Для русских людей смерть Пушкина стала глубоким личным горем. Скорбела и Софья Карамзина, не понимавшая поначалу той трагедии, коей ей, дочери великого человека, суждено было стать свидетельницей: «Никто, я в этом уверена, искренней моего не любил и не оплакивал Пушкина».

Дальнейшие события известны: не пройдет и трёх недель после злополучной свадьбы, как в далёкое средиземноморское королевство полетит пространная депеша посланника князя ди Бутера: «Эта дуэль оценивается всеми классами общества, а в особенности средним, как общественное несчастье, потому что поэзия Пушкина очень популярна, и общество раздражено тем, что находящийся на русской государственной службе француз лишил Россию лучшего из её поэтов. Кроме того, едва прошло пятнадцать дней, как офицер сделал предложение сестре жены Пушкина, которая жила в доме покойного; говорят, что этот шаг был сделан лишь с целью прекратить пересуды, вызванные его частым посещением дома Пушкина. Дуэли здесь очень редки, и русские законы карают участников смертью…»

Следом за той дипломатической депешей будет послана и другая, весьма лаконичная: «Барон Геккерн, министр голландский, отправился вчера с тем, чтобы больше не возвращаться. Сын его, убийца г-на Пушкина, разжалован и отправлен на границу с фельдъегерем».

Торжествующая Катрин

Сохранилась записка Идалии Полетики к Дантесу, взятого под караул за участие в смертельной дуэли: «Прощайте, мой прекрасный и добрый узник. Меня не покидает надежда увидеть Вас перед Вашим отъездом. Ваша всем сердцем».

Пишет на гауптвахту обожаемому Жоржу и Катрин: «Единственную вещь, которую я хочу, чтоб ты знал, в чём ты уже вполне уверен, это – то, что тебя крепко, крепко люблю и что в одном тебе всё моё счастье, только в тебе, в тебе одном, мой маленький S-t Jean Baptiste. Целую тебя от всего сердца так же крепко, как люблю».

Как пришла в её обезумевшую от страсти голову крамольная мысль уподобить убийцу-мужа со святым Иоанном Крестителем?! И ни слова о горе, которое супруг, «маленький S-t Jean Baptiste», принёс семье Пушкиных! Да и сама Екатерина, хоть и невольно, но стала его соучастницей. Ведь не случайно в письме к брату, говоря об Идалии, не забывает упомянуть, что та «была мила с нами во время наших несчастных событий».

Случилась трагедия национального масштаба, но она будто не задела баронессу Катрин Дантес. Память очевидцев тех горьких дней точно зафиксировала: ни тяжёлое ранение Пушкина, ни его чудовищные страдания, ни сама его смерть будто бы и не коснулись её сердца. И даже душевные муки младшей Таши не тронули Екатерину, напротив, она чувствовала себя обиженной, – ведь это её муж, Александр Пушкин, покушался на жизнь обожаемого Жоржа! Подобная чёрствость старшей свояченицы поэта, поистине облагодетельствованной им, поразила многих друзей Пушкина.

«Одна из сестёр госпожи Пушкиной, к несчастью, влюбилась в него (Дантеса), – записала в дневнике графиня Долли Фикельмон, – и быть может, увлечённая своей любовью, забыла обо всём том, что могло из-за этого произойти для её сестры; эта молодая особа учащала возможности встреч с Дантесом; наконец, все мы видели, как росла и усиливалась эта гибельная гроза!»

«Та, которая так долго играла роль сводницы, стала, в свою очередь, возлюбленной, а затем и супругой, – уверял Александр Карамзин в марте 1837‐го. – Конечно, она (Екатерина) от этого выиграла, потому-то она – единственная, кто торжествует до сего времени, и так поглупела от счастья, что, погубив репутацию, а может быть, и душу своей сестры, госпожи Пушкиной, и вызвав смерть её мужа, она в день отъезда послала сказать ей, что готова забыть прошлое и всё ей простить!!!»

Тётушка Загряжская, узнав о предосудительном поведении Катрин и её заявлении, дескать, она «прощает Пушкину», сделала племяннице строгий выговор, и лишь тогда молодая баронесса, словно осознав тяжесть вины и образумившись, всплакнула. Вряд ли её раскаяние было искренним, да и сами слёзы «предназначались» лишь для тётушки.

Тревожилась Катрин лишь за здоровье и судьбу супруга и была несказанно счастлива, узнав, что ему не грозит какая-либо серьёзная опасность. Надо полагать, что она облегчённо вздохнула, узнав о более чем мягком приговоре мужу.

…После поединка был назначен суд. По решению военного суда первой инстанции (полкового) Дантес и секундант поэта Данзас приговорены были к смертной казни через повешение, что согласовывалось с Воинским уставом Петра I, бывшего тогда в силе.

Но ещё прежде, до окончания дела, стало известно, что столь строгая кара не будет применена к подсудимым. Весть эта сильно повлияла на поведение Дантеса: оправившись от первого страха, он стал вновь развязным и самоуверенным. Военный суд постановил: «Геккерна, за вызов на дуэль и убийство на оной камер-юнкера Пушкина, лишив чинов и приобретённого им российского дворянского достоинства, написать в рядовые с определением на службу по назначению Инспекторского департамента». В отношении же дела поэта-дуэлянта предлагалось: «По случаю его смерти предать забвению».

Нет, последнее решение суда, по счастью, не исполнено и по сей день. Спустя два столетия русскими людьми не забыто убийство Пушкина и надо полагать – не забудется!

…В императорский кабинет Зимнего дворца спешно доставлено увесистое военно-судное дело, в тот же день, 18 марта, Николай I начертал на нём августейший вердикт: «Быть по сему, но рядового Геккерна, как не русского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты».

Следующим мартовским днём разжалованный кавалергард-поручик был посажен в открытые сани и довезён до границы Российской империи.

Не прошло и двух недель, как Екатерина отправилась вслед за любимым. В одном экипаже вместе с так называемым «свёкром» бароном Геккерном. Первого апреля 1837 года то ли карета, то ли зимняя кибитка, увозившая из Петербурга «родственников», пересекла русскую границу. Тот весенний день и стал для баронессы днём прощания с родиной. Последним. Более не судьба была ей увидеть Россию.

Вместе со «свёкром» она добралась до Берлина, где заключила в пылкие объятия молодого супруга. Из Германии чета двинулась в сторону к французской границе и вскоре достигла Сульца. Путь барона Геккерна из Берлина лежал в Гаагу, – надобно было срочно упрочить свою деловую репутацию, сильно пошатнувшуюся после отставки его как посланника при русском дворе. Но самые страшные неприятности для него позади, барон-дипломат убеждён: он всё уладит, да и сама дуэль вскоре забудется…

Его послужной список давал ему уверенность так думать: ведь он служил самому Наполеону, даровавшему ему в 1813‐м звание барона Первой французской империи; был секретарём дипломатических миссий в Лиссабоне, Стокгольме и Берлине. С 1823‐го барон Геккерн – поверенный в делах Голландии в Санкт-Петербурге, а с 1826‐го года – чрезвычайный посланник и полномочный министр при императорском дворе.

И хотя барон отправился в Гаагу под предлогом отпуска, но император Николай I посчитал, что на сём дипломатическая миссия посланника в России завершена.

В деле военного суда прозвучали обвинения, касавшиеся его лично: «Министр, будучи вхож в дом Пушкина, старался склонить жену его к любовным интригам со своим сыном»; сверх того, «он поселял в публике дурное о Пушкине и жене его мнение на счёт их поведения».

Барону Геккерну предстояла долгая жизнь. И он будет следовать мрачной тенью за своим возлюбленным «отпрыском»-убийцей. Пока не упокоится на фамильном погосте в Сульце, рядом со всеми персонажами кровавой «пьесы», разыгранной в Петербурге, по его, посланника королевского двора, «сценарию».

Одна из загадок, связанная со скоротечным замужеством Екатерины, что и нынче не даёт покоя пушкинистам: была ли она в «счастливом ожидании» будучи ещё невестой? Многие исследователи утверждают о надуманности сей гипотезы. Но, на их беду, остались письма и свидетельства не только современников, но и самих наших «героев»: Жоржа и Екатерины.

Призрачное счастье баронессы

Эльзасский городок Сульц, что уютно «улёгся» в долине Рейна близ подножия Вогезских гор, стал свидетелем семейной жизни Катрин: и благостных её дней, связанных с рождением и взрослением детей, и очень-очень печальных.

Замок в три этажа, с характерной островерхой башенкой на углу, одной из своих сторон выходит на улицу, именованную «д’Антес». Внук баронессы Катрин Луи Метман так описывал родовой особняк: «Дом с высокой крышей, по местному обычаю, увенчанный гнездом аиста, просторные комнаты, меблированные без лишней роскоши, лестница из вогезского розового камня – всё носило характер эльзасского дома состоятельного класса. Скорее господский дом, нежели деревенский замок, он соединялся с просторным двором, превращённым впоследствии в сад…»

Во дворе замка Дантесов. Фотография. 2018 г. Из архива Ксении Любомировой

Давным-давно, по приезде из России, молодая пара поселилась в боковом флигеле или крыле, пристроенном к замку ещё в восемнадцатом столетии. Здесь, на втором этаже, и находилась спальня баронессы. От былого её убранства, увы, ничего не осталось.

Сколько горьких тайных слёз было выплакано Катрин в этой самой спальне – никому и никогда не узнать! Она хотела казаться счастливой и, как прежде в Петербурге, старалась не замечать всех «странностей» обожаемого ею Жоржа, особенно его «привязанности» к барону-«отцу».

В спальне Екатерины имелся ограждённый чугунной решёткой балкон, выходя на него, она могла любоваться цветником внутреннего дворика. Тогда ещё на лужайке не возносил к небу свои старые ветви клён-великан, по семейной легенде, посаженный Дантесом в честь рождения долгожданного сына.

Как и прежде, на решётке исторического балкона запечатлены фамильные гербы Дантесов и баронов Геккернов, а меж ими «читается» монограмма самого Жоржа Дантеса-Геккерна. Вот уж нетленная «чугунная память»!

Иногда супруги совершали дальние поездки. Известно, что в июне 1837‐го они вместе с бароном Геккерном отправились в Баден-Баден. С целью встретиться с пребывавшим на немецком курорте великим князем Михаилом Павловичем, дабы возобновить добрые отношения с царским двором. Однако младший брат императора даже не соизволил ответить на обращённые к нему приветствия барона и баронессы.

О другой поездке, уже в Париж, Катрин оповещает брата Дмитрия. «Я воспользовалась моим пребыванием здесь, – пишет она в мае 1838‐го, – чтобы заказать свой портрет, который у меня просила мать».

Речь идёт о миниатюре, заказанной художнику Сабатье в один из нечастых приездов четы Дантес-Геккерн в Париж. Тот изобразил Екатерину на фоне ниспадающей бархатной завесы в белом платье с прозрачными воздушными рукавами, (по последней парижской моде!) со скрещёнными на узенькой талии концами кружевной накидки, со взглядом тёмных миндалевидных глаз, то ли печальных, то ли безучастных.

Долгое время миниатюрный портрет, присланный маменьке из Франции, украшал один из кабинетов дворца в Полотняном Заводе. Кстати, при Наталии Ивановне в доме соседствовали на стенах, разделённые лишь дверным проёмом, портреты двух её зятьев: Александра Пушкина и Жоржа Дантеса.

Переписка Екатерины с родными ведётся в довольно скупом режиме: самый частый её адресат – брат Дмитрий. Он же сообщает в Сульц и семейные новости: «Живут (сёстры) очень неподвижно… Натали чаще грустна, чем весела, нередко прихварывает, что заставляет её иногда целыми неделями не выходить из своих комнат». Сёстры молчат, если не считать нескольких писем, полученных от них Екатериной. Александра и Наталия живут в Полотняном Заводе затворницами, не позволяя себе никаких, даже самых невинных, развлечений.

Грустным свидетельством тому их совместное письмо старшей сестре: «Мы точно очень, очень виноваты перед тобою, душа моя, давно к тебе не писали, разные обстоятельства были тому причиною… М-м Сирку́р поблагодари за память… услугами её пользоваться не можем, ибо мы из чёрных шлафоров не выходим… Двери нашего красного замка крепко заперты…»

Кто знает, скольких душевных мук стоили младшей Таше эти строки! И сколь много в них кротости и такта! Ничем не посмела попрекнуть Катю, повинную в том, что ныне все свои наряды приходится ей сменить на «чёрный шлафор».

В письме упоминается некая мадам Сиркур, готовая предложить сёстрам модные парижские уборы. Да, это же родная сестра Семёна Хлюстина, что прочила некогда в мужья Катеньке младшая Таша! Анастасия Семёновна, в замужестве графиня де Сиркур, – близкая приятельница Катрин, она обожает и свою бывшую соседку по калужскому имению, и её красавца-мужа, не уставая им восхищаться.

И если многие русские, жившие тогда в Париже, отказывались принимать чету Дантесов-Геккерн, то двери дома госпожи де Сиркур были всегда распахнуты перед ними. Не только в Париже, но и в Вене не желали видеть у себя ни барона, ни баронессы из Сульца. Вспомнить хотя бы признание графини Долли Фикельмон, бывшей в то время с супругом-послом в австрийской столице: «Мы не увидим госпожи Дантес, она не будет бывать в свете и в особенности у меня, так как она знает, что я смотрела бы на её мужа с отвращением».

Графиня Анастасия де Сиркур, урождённая Хлюстина, подруга Катрин Дантес

Но вернёмся к мадам Сиркур. Объективности ради стоит заметить, что Анастасия Семёновна слыла весьма образованной дамой, – владела немецким, французским и английским, изучала древнерусскую литературу, историю религии, постигала философию, её литературный салон в Париже, близ Елисейских Полей, пользовался благосклонным вниманием знаменитостей того времени. Француз-супруг, граф Адольф де Сиркур, разделял взгляды и пристрастия жены, изучал историю и философию, сотрудничал с одним из литературных журналов.

Перу графини принадлежат статьи о русской литературе. Более того, она была знакома с Пушкиным и оставила восторженный отзыв от встречи и бесед с ним в Петербурге, где в 1835‐м побывала вместе с супругом.

Уже после гибели поэта графиня де Сиркур будет писать Василию Жуковскому: «В течение этого, слишком короткого пребывания в Петербурге, я часто видела Пушкина… Его дар прозрения по отношению ко всему, что он видел только умозрительно, поразил меня так же, как поэтический оборот, который по поводу всего принимала его мысль без его ведома. Его беседа обнаруживала зрелость, которую я ещё не находила в его лучших стихах».

Непостижимо, как разумение русского гения уживалось у мадам Сиркур с дружескими чувствами к его убийце!

…Всеми силами выстраивает баронесса Катрин в письмах в Россию мнимую семейную идиллию. Чуть оправившись от родов, физических и моральных страданий (увы, опять она разрешилась дочерью!), пишет в Полотняный Завод, будто вновь уверяя всех и прежде всего себя, как счастлива она в новом отечестве!

«Я чувствую себя превосходно, уже три недели, как я совершенно поправилась. Вот что значит хороший климат, не то что, не прогневайся, в вашей ужасной стране, где мерзнут с первого дня года и почти до последнего. Да здравствует Франция, наш прекрасный Эльзас, я признаю только его. В самом деле, я считаю, что, пожив здесь, невозможно больше жить в другом месте, особенно в России, где можно только прозябать и морально, и физически». Письмо Катрин брату датировано 1840 годом, и жизнь её в «прекрасном Эльзасе» будет отмеряна всего лишь тремя годами…

Баронесса Екатерина Дантес-Геккерн. (Фрагмент). Художник А. Бельц. 1840 г.

Тоска по родине, по близким людям нет-нет да и прорывалась в посланиях к Дмитрию: «Иногда я переношусь мысленно к Вам и мне совсем нетрудно представить, как Вы проводите время, я думаю, в Заводе изменились только его обитатели… Напиши мне обо всём, об изменениях, что ты делаешь в своих владениях, потому что, уверяю тебя, дорогой друг, всё это меня очень интересует, может быть, больше, чем ты думаешь, я по прежнему очень люблю Завод, ведь я к нему привыкла с раннего детства…» Екатерина, по сути, глубоко одинока среди чужих людей и даже в собственной семье, где она, увы, нелюбима.

Среди многих разочарований самая большая и неподдельная её радость – дочери, три прелестных сестрёнки: Матильда-Евгения, Берта-Жозефина и Леони-Шарлотта. С какой материнской гордостью Екатерина рассказывает о них любимому брату: «Мои дети так же красивы, как и милы, и особенно, что в них замечательно, это – здоровье: никогда никаких болезней, зубки у них прорезались без малейших страданий, и если бы ты увидел моих маленьких эльзасок, ты бы сказал, что трудно предположить, чтобы из них когда-нибудь вышли худенькие, хрупкие женщины… В любую погоду, зимой и летом, они гуляют; дома всегда ходят в открытых платьях с голыми ручками и ножками, никаких чулок, только очень короткие носочки и туфельки, вот их костюм в любое время года. Все при виде их удивляются и ими восхищаются. У них аппетит, как у маленьких волчат, они едят все, что им нравится, кроме сладостей и варенья».

Да, баронесса нежная и заботливая мать, не чаявшая души в своих девочках, и ей доставляет истинное наслаждение слышать похвалы горожан в адрес её милых крошек. О старшей Матильде она замечала: «Все удивляются её поразительному сходству со мной»; восхищалась и второй дочерью: «Берта… очень хороша, она блондинка с голубыми глазами». После рождения третьей девочки, увы, нежеланной для матери, Екатерину Николаевну буквально обуревает желание подарить мужу столь долгожданного наследника.

Дочери четы Дантес-Геккерн. Слева направо: Леони, Матильда и Берта. Художник Л. Фишер. 1843 г.

Известно, что в марте 1842‐го ей пришлось пережить материнское горе: родился мальчик, но, к несчастью, мёртвый… По обету, данному бедной Катей, она, босая, совершала каждодневные паломничества в одну из церквей бенедиктинского монастыря Тиренбах, в базилику Нотр-Дам де Тиренбах (Notre-Dame-de-Thierenbach) или Пресвятой Марии Помощницы. И усердно молилась перед святым образом, прося Мадонну даровать ей желанного сына. Верно, обещая духовно переродиться, став истинной католичкой.

Вот как звучит то семейное предание из уст племянницы Александры: «У неё (Екатерины) одна за другой родились три дочери, своим появлением на свет нанося ей тяжёлый удар. Она знала, что муж жаждет иметь сына, и хваталась за эту мечту, как за последнее средство вызвать в нём искру благодарной любви.

Экзальтированный склад ума приготовлял в ней благоприятную почву для католической пропаганды. Искусный аббат улавливал страждущую душу для царства небесного земной приманкой. Он настойчиво твердил ей, что Мадонна сжалится над ней, прекратит её душевные муки, даруя сына, но необходимо отречься от еретических верований: тогда она заслужит любовь мужа и в единой истинной римской церкви обретёт счастье и покой.

При первых признаках её… беременности, жители Soultz с удивлением смотрели, как чужеземная госпожа с босыми ногами отправлялась в отдалённую капеллу, слёзно молясь перед изображением Божьей Матери…»

Страстные мольбы были услышаны небесами, и в сентябре 1843‐го баронесса разрешилась сыном Луи-Жозефом. Однако век молодой матери исчислялся неделями: в октябре того же года в родильной горячке, как свеча на ветру, угасла её недолгая жизнь.

«Впрочем, похороны её состоялись в Soultz по католическому обряду, – замечает Александра Петровна. – Из трёх сестёр Гончаровых, так строго воспитанных в православном духе, одна только Наталия Николаевна сохранила ненарушимо до смерти внушённые заветы и прилагала все старания привить их своим детям».

Исполнила ли Екатерина свой обет – изменить отчую веру, подобно тому с какой лёгкостью она некогда поменяла родину?! Ведь в первые годы, оказавшись во Франции, она страдала от невозможности бывать на православных службах. Приехав весной 1838 года вместе с мужем в Париж, Екатерина говела и причащалась в русской посольской церкви, не пропуская воскресных богослужений. Но так было поначалу, со временем же мысли о перемене веры всё чаще приходили к ней.

Рискну предположить, что графиня Анастасия де Сиркур, не без влияния её русской подруги мадам Свечиной, перешедшая в католичество, склоняла к тому же и баронессу Катрин. Но последовала ли та советам приятельницы, обратилась ли из глубоко верующей православной в ярую католичку? Кто может ныне дать ответ?

Осталось свидетельство – письмо самого барона-вдовца Дмитрию Гончарову: «Она получила необходимую помощь, которую наша <католическая> церковь могла оказать её вероисповеданию». Да можно ли ему, фальсификатору, верить?! Ведь известно другое послание Дантеса, адресованное князю Ивану Гагарину, в коем он заявляет, что покойная его жена приняла католичество, но скрывала то, дабы не огорчать родных.

В зале дворца-музея Сульца. Видны: парадный портрет Екатерины, печь из замка Дантесов и чугунный манекен с мишенью. 2007 г.

Не тайна, перед свадьбой Дантеса император Николай I настаивал на обязательстве жениха «не отвлекать будущей жены от православной греко-российской веры». В отечественных архивах уцелел редкостный документ – послание Екатерины Гончаровой, направленное «Его Сиятельству господину обер-прокурору Святейшего синода» графу Протасову. Оно достойно того, чтобы привести его полностью: «Милостивый государь, граф Николай Александрович. Вступая с Высочайшего дозволения в брак с поручиком лейб-гвардии Кавалергардского полка поручиком бароном Геккерном, я соглашаюсь на его желание, чтобы дети, могущие последовать от нас, были крещены в его католическом исповедании. О чём для Вашего Сиятельства для объявления, где следует и имею честь уведомить. С совершенным почтением имею честь быть Вашего Сиятельства покорнейшею слугою фрейлина Екатерина Гончарова».