Текст книги "Детский дом и его обитатели"

Глава 34. Вы все спите, а у нас ЧП

Поезд прибыл с большим опозданием – вместо двенадцати ночи в пять утра.

Присланный за нами на вокзал автобус, так и не дождавшись нас, уехал обратно.

– Вы с вещичками на такси домой, а мы с ребятами поедем в детский дом на метро. Ирочка тоже с нами поедет, так что в дэдэ не сильно спешите, отдохните, как следует и приходите завтра.

Так распорядилась Татьяна Степановна, и я, загрузив пять коробок отрядного скарба (ласты, маски, кружки, плошки…) в такси, поехала домой. В седьмом часу утра уже была в своей комнате. Дочки пока в лагере, завтра же к ним наведаюсь, дадут отпуск, так сразу же и заберу домой. Хватит, наотдыхались! Погуляем недельки две в подмосковье, как в старые добрые времена. Лепота…

В поезде спала кое-как – пару раз придремнула, вот и весь сон. Приняла душ – и в постель. Неужели я снова дома?! Какое блаженство! Завтра с утра позвоню директрисе и… я тут же проваливаюсь в мягкую, сладкую дрёму, засыпаю глубоким сном праведника, так и не додумав до конца приятную мысль…

Просыпаюсь от звонка телефона.

– Алло! Алло! Ольга Николаевна? Добрый день. Это Людмила Семёновна.

– Здравствуйте, Людмила Семёновна.

Что это она? Подробности интересуют? Вот нетерпеливица!

– Здравствуйте, здравствуйте. А что не звоните на работу?

– Да я только что глаза продрала. Легла в восемь, а сейчас… (смотрю на часы) одиннадцать только.

– Одиннадцать, но следующего дня, милочка. Поздравляю.

– Опс. Ну и здорова я спать!

Лихорадочно соображаю – сколько же я проспала? Больше суток получается, обалдеть…

– Богатырский сон, однако.

В трубке установилось молчание, потом слышно отдалённый голос:

– Опять таблеток наглоталась…

Это что же такое? Моя любимая подруга Татьяна Степановна уже там? Интересненько… И смех. Весело ей! Ага, ещё мужской голос… Валера? Но что он-то?

– Алло, Людмила Семёновна! – кричу в трубку.

– Да, да… отвечает она. – Извините, отвлеклась. Тут люди…

– Догадываюсь. Людмила Семёновна, вы позвонили, чтобы что?

Она куда-то в пространство произносит что-то типа «ойййооо…», потом говорит в трубку:

– Ну, так у нас новость.

– Что-то случилось?

– И это тоже – ещё ЧП.

– Господи, что… что случилось?

– Начну с новости. Сбежали наши воспитанницы Кузенкова, Лисковская…

– А Надя?

– И Надя с ними.

– Так…

Плакал мой отпуск. Придётся искать девиц. Это занятие надолго.

– А что за ЧП? – спрашиваю я, чувствуя, как вспотевает трубка в моей руке. Ноги слабеют. Что ещё они натворили?

– Утонула Лена Ринейская.

Опа-на! Ну и шутки у них. Однако: «Ладно, я пошутила», – никто так и не сказал.

– Сейчас буду.

– Лучше через два часа. Сейчас здесь работает комиссия.

– Так, может, как раз и поговорить с людьми?

– Вы только всех ещё больше запутаете.

Кладёт трубку – ту-ту… Заломило в висках. На слабеющих ногах еле добредаю до дивана. Хорошее начало. Что же это такое, всамделе? Девочку оставили в Москве, чтобы сберечь здоровье, и – погубили жизнь. За что такое наказание?

Но на смену растерянности уже спешит злость: силы вернулись, минутная слабость прошла. Не время расслабляться – эпоха кисейных сантиментов кончилось навсегда. Через сорок минут я уже в «предбаннике» директорского кабинета. Дверь приоткрыта. Разговаривают на повышенных тонах. Заходить неудобно, пусть закончат или… хотя бы пусть образуется пауза… Ну, я ей…

– Что там было, только без придумок? Честно! Честно говори! Продуманный акт? Если у неё в натуре заложила тяга к самоубийству, тогда это одно. Несчастный случай – это уже другое.

– А есть ещё и третье – достать нас все.

– Так она, по-твоему, просто хотела всем напакостить?

– А чёрт её знает, что она там хотела, – отвечает Татьяна Степановна.

Гражданская казнь, да ещё заочно. Ну-ну. Подслушиваю второй раз за этот день – не многовато ли? И так всё ясно. Надо бы выйти в коридор, но ужасно интригует молчание третьего лица – на кого это она так кричит?

– Да что вы, в самом деле? – прозвучал и третий голос. (О, да это же Валера!) – Женщина как женщина.

– А ты уже информирован? – язвит Татьяна Степановна.

– Нормально работала, вежливая. Чего зря придумывать?

– Тебя не просят давать оценку её работе. (Татьяна Степановна.) Людмила Семёновна, ей место уже давно в психушке. Валер, а ты подлец. Ты же помнишь, как всё было? Ты же сам говорил!

– Ничего не говорил и ничего не помню, – упрямо бубнит Валера.

– Ага, склероз тебя прошиб скоротечный, – ехидничает Татьяна Степановна.

– А может, и хронический, – отвечает Валера всё тем де тоном.

– А какую зарплату получаешь, хоть помнишь? Голос Людмилы Семёновны грозен, как у прокурора.

– Да он же сам говорил, что она ненормальная! (Это Татьяна Степановна.)

– Нет, я говорил, что она необычная. А это совсем другое. – Я и говорю – ненормальная! – Ненормальная и необычная – это разные слова, – упорствует Валера.

– Филолог, однако!

– Людмила Семёновна, я свидетельствую, – вставляет своё слово Татьяна Степановна.

Ну, змея! Нет, больше я так задёшево не куплюсь. С «лучшими подругами» – отныне и присно и, во веки веков – покончено как с враждебным классом.

– Вам бы всех по психушкам распихать – как этих хануриков, во-во… И память чтоб отшибло напрочь. Чтоб не портили общий вид.

– Валера!! – выкрикивают они обе в один голос.

– Ну, я. Тридцать пять лет как Валера.

– Он ещё и возрастом кичится! На что ты намекаешь?

– Да он сам… Не иначе как с ума сошёл!

– Значит… ха-ха-ха… И меня туда же? Да пошли вы…

– Вон! – визжит Людмила Семёновна.

Конец сеанса запретной связи. Вхожу в кабинет. Нос к носу сталкиваюсь с летящим на выход Валерой.

– Здравствуйте ещё раз, – это я – говорю вмиг присмиревшим дамам. – Валера, а вам моё искреннее мерси.

Он, округлив глаза по полтиннику, стоит как вкопанный.

– Здравствуй… те.

– Проходи… те, – говорю я, пропуская его в дверь.

Он смущённо выходит, бросив прощальный взгляд на Людмилу Семёновну.

В его всегда одинаковых глазах теплилась какая-то новая мысль. Интересно…

– Так что у нас на повестке дня? – спрашиваю милых дам.

– А, это вы? Так скоро? На такси? – суетится Людмила Семёновна, будто и не слыша моего вопроса.

Татьяна Степановна – просто супер. Уже вся другая – милая и ласковая. Сама приветливость! Ну и артистка! Куда смотрит Голливуд? Директриса, вся в бурых пятнах, нервно одергивает вискозную кофточку со шнурком-удавкой на полной шейке. Потом протягивает мне ведомость и сухо говорит:

– Распишитесь.

– Что это?

– Платье шерстяное, платок х/б, туфли, колготки по шесть рублей, заметьте, а не за три… Бельё вот тоже хорошее…

– И куда это всё? – всё ещё не понимая – что это, спрашиваю я.

– В гроб. Это одежда для Ринейской.

Впервые я расписываюсь в столь дикой накладной, ручка в руке пляшет – там так и написано – «в гроб». Есть, оказывается, такая статья расхода…

– Когда это случилось? – спрашиваю.

– Ой, только не дадо вот этого тона! Следователей нам не хватало, – говорит она и прикладывает платок к сильно отёкшему «досу».

Потом она долго нюхает ингалятор..

– И всё-таки?

– За день до вашего приезда.

– И где она… оно… тело… сейчас?

– Похоронили.

– Так скоро?

– Лето ведь. И родственников у неё нет. Ждать некого.

– А отец?

– Он сидит. Идите уже… Сейчас сюда приедут.

Выхожу в прострации.

– Здравствуйте!

В предбаннике ждёт (или подслушивает?) ещё одна мадам, и я, кажется, её знаю – скромная труженица невидимого фронта. Из идеологического отдела райкома партии штучка. Будет разыгран сеанс скорби?

– Можно мне поприсутствовать? – возвращаюсь я весьма нагло в кабинет директора.

– Не, нет… – решительно протестует Людмила Семёновна. – Ступайте к себе!

Спускаюсь на первый этаж. На диване нахохленный Голиченков, Ольга Тонких и Фроська…

– Здравствуйте, Ольга Николаевна. Ваших обормотов ещё вчера раскидали по лагерям.

– Хорошо. А вот туда эта троица сбежала, не в курсе?

– Не беспокойтесь, найдём, – говорит Ольга Тонких и толкает в бок Фроську. – Она знает, где искать.

– Хорошо бы сегодня найти, – говорю я, разглядывая возмужавших за лето бывших – возраст, наверное, такой.

– Про Ленку тоже кое-что знаю, – сообщает Фроська.

– Так говори. Что это было?

– Утопилась, говорят, на прудах в Сокольниках, а воды там по колено. Говорят, не хотела ехать в грёбаное ПТУ.

– Почему?

– За сто вёрст киселя хлебать, кому надо..

– Как это – за сто вёрст? На неё обещали дать разнарядку в Московское училище.

– Обещанку-цацанку три года ждут, – вставил слово Голиченков. – Ленка отцу написала про дирюгу, он грозился приехать, разобраться после отсидки. Вот её и утопили.

– Нет, сначала удавили подушкой, а потом отвезли в Сокольники и бросили в пруды.

– Почём знаешь?

– Мент знакомый Ольке вот сказал.

– Это так? – спрашиваю Ольгу Тонких.

– Так. Мент, ну вы его знаете, он тогда приходил мою норку чистить…. Ну вот, он сказал, что в лёгких, когда вскрыли, воды не было. Значит, бросили её в пруд уже мёртвой.

– А на шее были пятна, на животе синяк здоровой, и на спине тоже. Так что её удавили. Это точно, – сказал мой Солидатский Брат. – Повалили и удавили.

– Кто… удавил? Ты что такое говоришь? – набрасываюсь я на Голиченкова.

– Кастелянша. Она под балдой была, я сама видела, как она в её спальню входила.

– А разве Лена не в профилактории летом была?

– Хороший профилакторий на этаже! Мела коридоры здесь да окна мыла всё лето, – сказала Фроська. – А потом её какие-то мужики вынесли в одеяле, уже ночью было.

– А как же ты это видела?

– А мы с Голяком курили под навесом.

– А что вам там делать было? – всё ещё не верю я.

– Так продукты привезли в кладовку, хотели маненько подъесть.

– Опять за старое взялись?

– Неа, это так, от скуки. Никого нет, делать нечего. Так вот и увидели этих мужиков, а они её в легковушку засунули, в багажник, и поехали.

– А на завтра уже приходим, говорят – Ленка на прудах утопилась. И по-быстрому похоронили, – говорит Фроська..

– А что дирюга, дирюга… вой подняла, когда комиссия приехала: «Не переживу!» – кричит. Её даже водой отливали, ну, ведьма… А пойдёмте в спальню, – говорит Ольга Тонких.

Идём в спальню Лены. На голых сетках подушки и одеяла. Кто-то ходит сюда ночевать? Опять бывшие? На полу, сиротливо откинув крышку со сломанным замком, стоит большой коричневый чемодан. В нем какое-то тряпьё. А где же дневник?

– А Людмила Семёновна не прихватила ли чего?

– Кто знает, может и она, – говорит Ольга Тонких. – А у неё и спросите.

Иду и спрашиваю:

– Какой дневник? – удивлённо пожимает плечами она. – Я не уверена, что Лена… она… вообще писать умела.

Эта жуткая смерть ещё не вполне осознана мною. Я страшусь об этом думать всерьёз. Дело ведь не шуточное. Если всё так и было, как они, мои верные помощники, говорят, а верхи на это безобразие закрывают свои начальственные очи, занимаясь очковтирательством по части разных ЧП в детском доме, называя очередное страшное преступление обычной халатностью, то не пора ли…? Если жизнь ребёнка уже не ценится вовсе.

Вечером шли до метро вместе с Валерой. Говорит:

– Есть кое-что сказать.

– Серьёзный разговор? – спрашиваю удивлённо.

– Да, разговор. Зайдите ко мне на пятый завтра. Я заинтригована.

Валера со мной больше не кокетничает, да и вообще – это уже совсем другой персонаж. И с ним, похоже, вполне можно иметь дело. С утра поджидаю, когда он появится в своей каптёрке.

– Знаете, про что был базар в кабинете, когда вы ушли? – спрашивает он, плотно прикрывая дверь.

– Догадываюсь.

– Вряд ли. Скажите мне спасибо. Я не позволил.

– А что такое? Что вы не позволили?

– Хотели на вас Ленкину смерть списать. Вот что.

– Как это? Что за ужасы? А вы что? – А я отказался поддержать.

– Откуда знаете, что с Леной было? – спрашиваю недоверчиво – пока у меня нет серьёзных оснований верть в его искренность.

– Мне мастер по труду рассказывал, что и как тут случилось.

– Ну и?

– Ленку придушила его жена, но она теперь не помнит, как это было. Её чем-то опоили. Тут ещё два мужика каких-то приходили из милиции. Только без формы.

– И что трудовик?

– Он хотел помешать, так его заломали и сделали укол…

– А потом? Почему он сам не пошёл в милицию?

– Доносить на свою жену? – насмешливо спросил он. – А главное, кому?

– Это вообще возможно?

– Что? Напоить? – удивляется моей наивности Валера.

– Нет, вообще, такое возможно? Это же прямо Чикаго какое-то у нас на Таракановке!

Моему возмущению нет предела. Да толку что?

– Здесь всё возможно, если втихую, – произносит Валера одними губами. – Даже Чикаго.

Я молчала, пребывая в полной растерянности. Наконец, сказала:

– Валера, а вы не боитесь прогневить свою патронессу, Людмилу Семёновну.

И тут он меня просто сразил наповал.

– А я отсюда всё равно ухожу, – бодро ответил он и счастливо рассмеялся – лёгким смехом человека, по случайности отдавшего все долги…

Но я продолжаю пытать его калёным железом:

– А месть? Вдруг вас будут потом преследовать?

– Не в её интересах. Я слишком много знаю.

– Но… так и убить вас могут?

– Не осмелятся. Я принял меры.

– Какие же?

– Завещание написал.

– Ах, вот оно что. Это серьёзно.

Теперь впору было хохотать мне, но… Моя голова шла кругом – так недолго с ума сойти окончательно.

– Это вы с непривычки так разволновались, – сказал Валера утешительно. – Не обращайте внимания. Всё утрясётся.

– Нелегко это, – сказала я, с трудом представляя, как буду жить среди этих людей дальше. – Так куда вы уходите, если не секрет?

– На заводе буду работать.

– Часы делать?

– Не совсем. У них тоже фотолаборатория есть.

– Наверное, это неплохо.

– Я думаю, – сказал он важно. – Поговорите, кстати, с трудовиком. Узнаете много нового и полезного.

Я отправилась искать трудовика. Он посмотрел на меня мрачно и, выслушав мои сбивчивые вопросы, сказал просто:

– Так вот. Здесь обычай такой – кто не вписался в их систему, того запихивают или в психушку, или за колючку. Если сам не убирается восвояси.

– И что, это не только с детьми?

– Не только.

– И за это никому ничего не бывает?

– Так они уже давно снюхались с верхним эшелоном начальством. Им на всё начихать. Вор на воре и вором погоняет. И все при этом приличный вид имеют.

– Но почему, почему там попустительствуют? – не могла успокоиться я.

– Потому что такие ныне времена. Так экономичней, выгодней. Потому и закрывает глаза на всё это высокое начальств Ворон ворону глаз не выклюет.

– Но ведь люди же страдают! – в ужасе говорю я, всё ещё не веря в жуткую реальность, в которую я, волею нелепого случая, по самую макушку погрузилась.

– Какие это люди? Так, маленькие человечки. Их никто никогда не жалел.

– Но как же ваша жена на такое пошла?

– Она за дозу и не на такое пойдёт. Это, кстати, уже не первый случай мокрухи, когда её используют. Потому и держат – она теперь на всю жизнь у них в руках. Любую бумагу подмахнёт без возражений. Она теперь и складом заведует.

– А кто же наркоманке склад доверил?

– Так про это знают только свои, а документов на неё нет. Личное дело чистое.

– Как это – нет? Трудовик развёл руками.

– Они, конечно, есть, но только под замком, у дирюжги в сейфе. Она их выкупила.

– Что… выкупила?

– Компрометирующие документы. И потом сделала её материально ответственным лицом. Обычная вообще-то схема.

– Раз вы так хорошо всё понимаете, почему же терпели всё это время? Это же неприятно – с такими людьми служить, дружбу водить и всё такое…

– А я не задумывался как-то. Деньги платили, и ладно.

– Я слышала от Валеры, что вы тоже уходите?

– Теперь да.

– И что же вас заставило прозреть или… вы просто испугались?

– Да как-то так всё само получилось… – неохотно отвечает он.

Снова иду к Валере. С кем-то разговаривает по телефону. Видит меня, делает знак рукой – заходите. Он надолго замолкает, слушает, что говорят в трубке, а я украдкой разглядываю на его профиль. Вполне симпатичный гражданин, однако. Когда он кладёт трубку, спрашиваю:

– Могу я на вас рассчитывать?

– В чём? Пойти с вами в прокуратуру я не смогу. Нет.

– Почему?

– Потому что и меня начнут проверять. А на зону как-то не очень хочется.

– Интересно, – говорю я с сомнением. – Вы знаете за собой какие-то серьёзные грехи и надеетесь удержаться на плову? Он смеётся.

– Так я же спасателем был. Сам себя и спасу.

– Ладно. Скажите честно, зачем вы здесь… в дурачка играли? Вам же эти люди очень неприятны. Теперь я это вижу.

Отвечает серьёзно:

– Я на машину коплю. Немного вот осталось и…

Домой в этот день вернулась не поздно, ещё пяти не было. Только переступила порог дома – звонит телефон.

– Ольга Николаевна, это Ирина Дмитриевна, срочно ко мне.

– Прямо сейчас?

– А что, очень заняты?

– Да нет, одно дело тут… Вы же знаете про Лену Ринейскую, так я хотела съездить, посмотреть, где её похоронили.

– Потом съездите, это уже не исправишь. Давайте сейчас ко мне, и скорее. Поужинаете у меня.

– Такая спешка? А что случилось всё-таки?

– Разговор не телефонный.

– Ладно, давайте адресок.

– Записать есть чем? Диктую. От метро до остановки «Школа», автобус номер…

И вот мы уже сидим рядом, за уютным кухонным столом.

– Я бы и сама к вам подъехала, да детей не с кем оставить, – оправдывается она. – Муж, как всегда, в командировке.

Мы пьём чай с натуральным мёдом, с пасеки, но разговор так и не начинается – по существу, всё вокруг да около.

– Вкусно?

– Очень.

– Ещё добавить?

– Спасибо. Но не ради этого чудесного мёда вы меня сюда пригласили?

– Да, конечно.

– Так что случилось?

Я, кажется, уже понимаю, печёнкой чувствую – череда несчастий успешно стартовала, и до финиша, увы, далеко.

– Говорить прямо, без подготовки? – спрашивает она.

– Я готова ко всему после того, что уже случилось. Говорите, как есть.

– Ну, хорошо, мужайтесь, – вздохнув, сказала Ирина Дмитриевна. – Сегодня я была на исполкоме, в комиссии по делам несовершеннолетних.

– Вы? Но почему – вы? – Меня послал партком школы.

– И что там было?

– Всех этих ваших красавиц, Надежду и компанию, уже допросили, пригрозив колонией, ещё до вашего приезда.

– И что?

Она снова вздохнула. Потом как-то скучно, будни что сказала:

– Все они дали показания против вас.

– Зачем?

– Их после этого сразу же отпустили.

– И они отправились в бега, узнав, что назавтра мы приезжаем. Так, я угадала? – сказала я с почти истеричным смешком.

– Ну да, примерно так.

– А что за показания против меня? – уточнила я. – Я вроде посуду на базе не воровала.

Она сказала вполне серьёзно:

– Что это ваша личная месть – отправить их из Сочи.

– Ах, вот оно что. Так это моя месть?!

– Да, месть. Теперь это так называется!

– А дальше?

– А дальше был большой базар – обсуждали, как это дело подать выше. Я, конечно, рассказала бы о «подвигах» ваших девах, но докладная записка Тамары Трофимовны уже возымела определённое действие, добавить что-либо было трудно.

– И вы молчали?

– Я только подтвердила правильность изложенных фактов. Я действительно не могла ничего нового добавить.

– Ясненько… Значит, это моя месть? Ловко, ловко…

Она очень печально смотрела на меня, потом сказала тихо и жалостливо:

– Хочу вас предупредить – обстановка накаляется. Говорят, слухи о сочинском скандале дошли уже до верхов.

– Бояться слухов, знаете ли…

– Да, в горы не ходить, равно как и в лес, – улыбнулась она. – Но мы – уже в лесу. Причём, в лесу очень диком.

– А чем дальше в лес…

– Тем толще партизаны.

Однако она уже не улыбалась. Сосредоточенно о чём-то размышляя, она смотрела перед собой, словно забыв обо мне вовсе.

Я хотела встать и потихоньку убраться, но она вдруг встряхнулась и сказала:

– У Людмилы Семёновны безупречная репутация, она весьма бодро идёт наверх. Так что в случае открытого конфликта перевес явно не на вашей стороне. Не подставляйтесь по пустякам.

– Смерть Лены – это разве пустяк?

– А вы хотите и из-за этого шум поднять? Меня прямо захлестнуло волнение.

– Стоп. Давайте сначала. Погибла моя воспитанница при не очень понятных обстоятельствах – и что? Я не имею права настоять на серьёзном разбирательстве этого дела?

– Имеете. Но Лену из могилы уже не воскресишь, а себе вы навредить сумеете по максимуму.

– Это уж я как-нибудь соображу – что к чему. Только с бандитами заключать мировую и не подумаю, – сказала я резко.

– Желаю вам от всей души успеха.

Нет, мне её никак не удаётся расшевелить! А она мне нужна в союзницы!

– Но хотя бы на вашу моральную поддержку я могу рассчитывать?

Она снова грустно вздохнула. Поставила чашку на стол и сказала:

– По совести, я не верю, даже теоретически, в вашу победу. Как и вообще – в успех вашего дела.

– Нетрудно догадаться.

– Думаете, вы здесь первая такая?

– Знаю.

– Ну и где они теперь, эти смельчаки?

Я смотрела на банку с мёдом, чтобы не смотреть на неё – такая жуткая грусть вдруг в глазах Ирочки!

– Мне про некоторых Нора уже рассказывала. Да, не позавидуешь людям.

– Вот! – оживилась она, решив, наверное, что и я небезнадёжна.

– И что теперь? Терпеть этот беспредел?

– Терпи не терпи, а только Людмила Семёновна до сих пор живёт и здравствует, и грамоты, значки отличника получает за боевую деятельность на ниве просвещения.

– Да, есть такой факт…

– И есть, и будет есть этот самый факт… Так что мой вам совет – бросайте детдом и делайте свою карьеру.

– Татьяна Трофимовна то же самое говорит.

– Вы человек способный, силы у вас есть, и вы вполне преуспеете хотя бы в науке. Из вас неплохой преподаватель получится, но только не к школе, нет, а в хорошем академическом вузе. Муж говорил, что сейчас можно по обмену и за границу поехать работать. В соц. страны, конечно. Появляются перспективы для способных людей, и со временем их будет всё больше. Жизнь меняется, это трудно не заметить. Теперь нужны другие герои. Ну, я вас хоть чуть-чуть поколебала?

Однако мой ответ был в прежнем ключе:

– Я решила остаться здесь. И это моё последнее слово, – сказала я, вставая.

– Ой, напрасно! Это совсем не ваше поприще. Выживут всё равно, и в душу наплюют. И никому вы ничего не докажете. Если не бросите сейчас, через год очень пожалеете.

– А смерть Лены? Тоже бросить? – выкрикнула я.

– Смерти не было. Её списали.

– Кого… списали?

– Девочку списали! Списали вашу воспитанницу б/у. Как старую, ненужную вещь – в утиль. Ясно? – непривычно жестко сказала она.

Ах, эти милые манеры!

– Таки умеем зубки показывать? – иронично спросила я.

– Умеем, если что, – сказала она всё с тем же неприятным выражением лица. – Забудьте о Лене. И нигде об этот случае не заикайтесь. Вас не поймут. Она неисправима, и от неё избавились… Для вас же и стараюсь.

– Понимаю. Нет человека – нет проблемы.

– Именно так. И раньше, кстати, так было.

– Вы думаете? – спросила я, всё ещё не веря, что передо мной всё тот же человек – столь разительная перемена произошла в её лице.

– Знаю.

– А почему я не знаю?

– Потому что вы, как человек мечтательно сильный, живёте небесным идеалом, а мы, слабые земные люди, держимся, во имя своей семьи хотя бы, за свою рубашку, которая всё-таки ближе к телу, чем ваш небесный идеал…

– И с вами делают всё, что хотят. Она промолчала. А я наседала:

– До такой степени мы, государство, разложились и даже… слились с криминалом? И будем дальше терпеть беспредел? Ваш муж, он может…

И тут Ирочка сломалась. Слёзы побежали по её щекам…

… Она меня ещё долго не отпускала. Проговорили мы до полуночи, и то, что рассказывала она, было более похоже на кошмарный сон, чем на нашу, вполне презентабельную, хотя и скучноватую явь. Что же это получается? В мирное время, средь бела дня в нашей прекрасной столице творится разбой на глазах у всех, и эти «все» молчат, заткнув рот тряпочкой? Или отделываются показательной расправой над «козлом отпущения», если вдруг система защиты обнаружит прорехи – типа нашей кастелянши и её мужа? Их ведь тоже никто жалеть не будет.

– Я бы могла вас активно поддержать, – сказала Ирина на прощанье. – Мне это не трудно, но, извините, всё-таки не смогу, семья…