Текст книги "Вторая смена"

– Хорошо. – Артем пожимает плечами так мощно, словно штангу поднимает. А я только сейчас соображаю, что он уже в ботинках и куртке. Я же на него все это время не смотрела. Вообще весь вечер, наверное. Ну и он на меня.

– Ты сам все будешь решать. Потому что я одна не справлюсь.

Вот сейчас надо обязательно смотреть ему в глаза. Чтобы он поверил. И чтобы я поверила.

– Никуда я не денусь. Не бойся. Все сделаем.

Артем забирает у меня из пальцев вилку. Гнет ее сперва дугой, а потом в кукиш. Мы молчим, замерев от неловкости – как от слишком яркого света театральных софитов. В тишине вдруг проступает резкий и нежный звук. Словно хрустальный бокал разбили. Это на кухне, на подконнике, у цветка квадратного корня распустился следующий бутон, самый прозрачный.

7 марта 2009 года, суббота

 
Никто не помнил, как звали жену
Из восемьдесят второй.
«Так, – говорили, – ну, знаешь, ну…
Та, старенькая… с клюкой».
 
 
У мужа было имен шесть пар,
Что вспомнишь – то выбирай.
По паспорту вроде Нодар, Назар…
По-нашему – Николай.
 
 
В пятиэтажке шепот, как крик,
Здесь стены тоньше газет.
На первом чихнули – на третьем грипп,
Дом ветхий, как тот Завет.
 
 
Казалось, эти здесь жили всегда,
Привычные, как пейзаж.
Недели сматывались в года,
Хозяев менял этаж.
 
 
Кто съехал в Москву, кто в вечный покой,
Дом заново заселен.
Жену зовут – «ну эта, с клюкой»,
У мужа шесть пар имен.
 
 
Растил наступающий месяц – дни,
А дети – своих детей,
Как будто кто-то их всех хранил:
Ни ссор, ни слез, ни смертей.
 
 
Дом спал по ночам, по утрам спешил,
Пах жареным луком в обед.
А эти жили в такой тиши,
Как будто их больше нет.
 
 
Его кто-то встретил дней пять назад —
Он нес с рыбалки улов:
Там был вот такенный живой сазан
И пара смурных бычков.
 
 
Он вышел вчера в придорожный сквер —
И в шляпе птенцов принес.
А утром к нему постучались в дверь
Сиамец и черный пес.
 
 
Жена принимает пернатый дар
И треплет пса по ушам.
А странный дед ковыляет в парк,
Как будто дежурит там.
 
 
Птенцы шебуршат в гнезде из газет,
Собака спит в кладовой…
Но снова куда-то собрался дед
Из восемьдесят второй.
 
 
Уже в темноте он вернулся в дом,
Нагруженный, как трамвай.
Котята пищат в глубине пальто:
«Последние, принимай».
 
 
Стиральной машины кружит штурвал,
Мурлыкает тишина.
В кастрюле молочный девятый вал,
На вахте стоит жена.
 
 
Задраены шторы и даже дверь,
Как шлюпка – матрас надувной.
Плывет хрущевка в завтрашний день,
За штурмана – старый Ной.
 

04.04.10

У Паши ноутбук солиднее выглядел, он за него усаживался – как пианист за концертный рояль. А это тьфу, пудреница какая-то. Да где же тут «Ё» и кавычки-елочки?

– Савва Севастьянович? – Сперва Цирля вокруг порхала и мурчала, теперь эта пришла. – Вам мой компьютер еще нужен?

Старый прикинул объем писанины:

– На часок как минимум, а то и на полтора…

– Плохо, – без всякой субординации и прочего придыхания отозвалась барышня. – У меня семинар, надо показывать презентацию. Здесь все материалы.

– Вот оно как… – Савва Севастьянович перечел последнее предложение. И впрямь неладно, нехорошо. Две опечатки и одна запятая пропущена. Сбоку аж каблучками цокнули, юбка колоколом метнулась. Вон как расцвела от нынешней жизни. Была тихая, а сейчас запылала, загорелась. На адреналине, не иначе. Азарт – сильнее всякого амура…

– У тебя на участке как дела обстоят?

– Все согласно предписанию и Уставу. Савва Севастьянович, мне надо ехать. Я с этими сегодняшними… проблемами первую пару пропустила.

– Догонишь свою пару, не переживай. А хочешь – мы тебе справку соорудим.

– Больно надо!

Сразу вскинулась, затрепетала. Сразу видно – хороший работник, настоящая московская Сторожевая. За участок отвечает как за собственную совесть.

– Ты в Шварца? Сегодня Дуся с мужем туда расписываться поедет. Отыщи ее и порасспрашивай. У Дуси про девочку поинтересуйся, ювелирно. А будет возможность с девочкой поговорить, то упомяни в разговоре Иру-Бархат. И посмотри реакцию.

Хорошую перед ней задачу поставили. С виду простенькую. А на деле совсем даже наоборот – так, чтобы одну информацию собрать, другую подкинуть, третью… В том, что там еще и третья информация нарисуется, Савва Севастьянович не сомневался.

– После занятий заглянешь, побеседуем. Я соображения по району подкину, а ты расскажешь, как и что у тебя с Озерной вышло.

После долгого дня и учебной ночи через пол-Москвы лететь ей будет трудно. Но ведь появится, обязательно. И из Дуськи хоть что-то, да вытянет.

* * *

Анька шагнула от подъезда в заваленный снегом палисадник, мы, как два идиота, ломанулись за ней. Словно со спины прикрыть решили. Теперь Анютка чешет вперед, хотя ржавые сугробы достают ей местами чуть ли не до пояса. Из-за ледяных крошек и уличного песка все время кажется, что по заснеженному пляжу тащишься. Только вместо моря впереди шоссе, а по бокам с одной стороны – кирпичи родной многоэтажки, а с другой – зеленая стена автостоянки.

– Ань! Ну вот зачем ты туда лезешь, а? – Я машу в сторону ограды.

– Так к остановке ближе. – Анютка глядит на меня из-под капюшона, как из-под форменного козырька.

– Ты с ума сошла? Посмотри, который час! Какая остановка, какие автобусы?

– Троллейбусы. Мама всегда последний троллейбус ловила, если ей ночью надо было…

Есть у нас такая манера – дежурный транспорт подманивать бедолаге, которому позарез надо, а на такси денег нету. И тут мы выкатываем из-за угла дежурную синюю рогатину. Старенькую, допотопную, но вполне работающую. Наш Шофер уже несколько раз от начальства требовал машину обновить, а то она с шестидесятых годов по Москве катается, в глаза бросаться стала. Но с Конторой легче самому новый троллейбус купить, нежели казенный нормально списать. Только этот транспорт придуман для мирских, сами мы им не пользуемся, неприлично. А Марфа, оказывается, ездила.

Я лезу за сигаретами, а вместо этого наталкиваюсь на яблочный огрызок, презент Старого.

– Ань, а что у меня есть…

– Ты его не выбрасывай, – серьезно говорит Анька. Молодец, сообразила, что яблочко не простое. – Там у подъезда есть урна. Нельзя мусор на улице кидать, мне мама говорила.

– Анька, ну смотри же! – Добавить «бестолочь» к своей фразе я никак не могу, хотя очень хочется. – Будешь попробовать? Смотри, можно зернышко быстро прорастить, а можно яблоко целым сделать. Это просто, давай я научу?

– Потом, хорошо? – Анька вежливо шлет меня ко всем чертям.

К чертенятам скорее, ей по возрасту такие больше подходят. Хотя видок у барышни сейчас почти ангельский – локоны вьются, крупные снежинки на пальто опускаются и даже на ресничках висят. Захочешь такой кадр отснять – выстраивать будешь до упора, а у нее само. Может, она хоть в этом ведьмачит, а?

– Пошли? – Я делаю шаг вперед, протягиваю руку.

Анька обходит меня по дуге, прибивается к Темке. И молчит с ним так слаженно, будто они уже азбуку глухонемых выучили и теперь на ней объясняются.

– Платье отряхни! В снегу все, неудобно будет, намокнешь! И колготки в грязи!

– Женька, не командуй, ты не генерал. – Она лезет в машину. Сперва на переднее пассажирское, а потом Артемчик жестами отправляет ее назад. Только вот мне кажется, что он ей шепнул тихонько «генерал».

К институту имени Шварца мы прибываем в гробовом молчании и под звуки звонкоголосой песенки из какого-то детского фильма, отснятого еще во времена Темчикова детства. Анька в окно пялится так, что рискует нос в лепешку сплющить.

– Анька, нравится? Вот вырастешь, здесь учиться будешь. На кого хочешь.

Я думала, Анютка сейчас опять брякнет: «А мама в этом доме училась?» – а она увлеклась:

– Ой, смотри, снеговик не растаявший. А у нас во дворе разрушился…

– Так это же наколдованный… Студенты ставили, перед практическим зачетом. Специально, чтобы не таял, у них задание такое на лабораторных. Они его в апреле в подсобку занесут, будет под лестницей стоять. Веришь?

Анька молчит. Видимо, ей в душу запало это детское, легкое, как песенка, волшебство. Темчик дергает меня за плечо.

– Жень… здесь парковаться или за ворота можно?

Шварцевский институт расположен в здании бывшего детского садика, территория забором обнесена. Под ближайшим навесом, переделанным из веранды, торчат несколько машин: полдвенадцатого на дворе, у ночного отделения первая пара заканчивается. Вон окна сияют: и в аудиториях, и в бывших дортуарах… тьфу, малышовых спальнях, отданных под общежитие.

– Заезжай-заезжай. Темка, да не парься ты. Все нормально будет.

Темке четвертый десяток. Сказать ему детское «не бойся» я не могу.

– Ты зачем с ним разговариваешь? Папа все равно не слышит…

Перемена еще не началась, в коридорах пусто. Мы бестолково тюкаем подошвами по кафельному полу, всматриваемся в таблички на дверях. «Аудитория седьмого курса», «кафедра артефактов», на которой никого нет, «читальный зал». Подъем с первого этажа на второй обычный, чтобы случайным гостям в глаза не бросалось, а вот со второго на третий ведет добропорядочная щербатая лестница с чугунным плетением и заезженными перилами. «Кафедра бестиалингвистики». Пусто. В спячку там залегли? Перья чистят? Яйца высиживают?

– Женька!

На родной территории мое мирское имя звучит странно. Как собачья кличка. Дуська я, Евдокия… В крайнем случае, Жека-Гадюка.

– А это семицветка? – Анюта застряла у подоконника, возле длинного ящика с зеленью. У мирских в них бегонии с фиалками живут, у нас граммофончики и семицветики.

– Она самая. Я еще «радугой» ее называю…

Анька шевелит губами. Проверяет, все ли лепестки нужного окраса: красный, оранжевый, желтый… Или это она с цветами говорит о чем-то?

– Хочешь, мы дома такие заведем?

– Не хочу. – Она смотрит мне за плечо. Видимо, там стоит Артемчик. Вот умеет же человек ходить быстро и беззвучно. К нему спиной поворачиваться неуютно.

Я наконец узрела надпись «Деканатъ заочного отделения». Ер был приписан студентами, чисто из озорства: и не лень было какому-то обормоту медную завитую букву творить?

– Жень, пришли вроде? – Темка говорит, не слыша своих слов. И моих тоже.

А у него ладони такие теплые. Ну прямо как в дамских романах описывают: широкие, надежные, крепкие. И с обручальным кольцом от нашего фальшивого брака, которое смотрится весьма убедительно.

– Мы сюда идем? – Анька тянет на себя деканатскую дверь.

– Оставайся здесь… оба оставайтесь! – От Темкиного свитера даже искры полетели. А я уже рвусь в бой, в смысле – тихо и вежливо вхожу в помещение.

У секретарши такой вид, будто ее вытряхнули из музейной экспозиции про быт и нравы начала двадцатого века, наскоро опрыскали модным парфюмом, но при этом забыли разбудить. А сон ей снился хороший, а потому глаза – веселые.

– Дуся? А я тут вас в кино недавно видела. Лет тридцать назад, наверное. Хороший был фильм, названия не помню. А вы сейчас снимаетесь?

– Нет, я сейчас преподаю. У меня ученик за дверью. На сегодня назначено.

Она кивает и начинает быстро листать ежедневник – кожаный, дорогущий, с грошовой наклейкой в виде бабочки. Крылья у бабочки не трепещут, хотя могли бы…

– Так это у вас Марфина девочка теперь живет?

– А что?

– Хорошая девочка?

– Ну… наверное, – рассеянно отвечаю я. Потом спохватываюсь: – Хорошая, очень хорошая… Она с нами приехала. Хотите посмотреть?

– Не сейчас!

– Темка! – Я иду в коридор. Анька мельтешит, поправляет волосы и шелестит оборками.

– Стой здесь, тебя не звали, – мстительно улыбаюсь я. И прикрываю дверь.

– Артем Викторович, декан и ректор уже здесь. Секундочку! У вас что – глаза, уши, рот? – Секретарша оценивающе глядит на Темкину физиономию. Красивый у меня муж, бывает.

– Уши, – тороплюсь я. Вообще-то мозги у него в отключке, но про это вслух не говорят.

– Открывайте. Спасибо. В коридоре подождите. Я вас позову.

Я перед уходом на Темку глянула. А он мне подмигнул.

Анька стоит у подоконника в почетном карауле: стережет взметнувшееся зеленое пламя граммофончиков. У этой ботвы есть второе название – «вечный звон». Как начнут мелодию вытренькивать, так не уймутся, пока самим не надоест. У Марфы они жили на кухне, на холодильнике. Мы их потом в ветку пластмассовой сирени превратили, уже после Казни. Здешние не такие ухоженные, бутоны помельче, а голос тише. Играют вразнобой – каждый кустик наяривает свое. В казенной обстановке всегда так. Народ туда-сюда шмонается, у всех и каждого настроение ловить – ни один цветок не выдержит, загнется на корню. Я бы на их месте точно загнулась.

– Женька?

– Не мешай!

Ну и чего я так раскисла? Подумаешь, ученичество. Меня расстреливали однажды, там куда страшнее было. А тут только бумаги подписать. Прежней жизни не будет, это факт, зато я сама у себя останусь. Со всеми страхами и радостями, заморочками и опытом. И с воспоминаниями тоже.

Тишина смыта густым колокольным гудом – в Шварце теперь так на перемену звонят. За углом начинает оживать толпа, народ вываливается из аудиторий и лабораторных, разминает ноги и прочищает мозги.

– Анька, я скоро! – Я бросаю свою семейку. Хоть по-ненастоящему, хоть на пять минут.

Под лестницей в окружении сломанных парт и покалеченных стульев высятся пепельницы на тонких ножках – из тех, что полвека назад охраняли дорожки парков и санаториев. Левая пока пустует, у правой стоит Танька Рыжая.

– Дуська, снова-здорово! – Меня бодро хлопают по спине.

У нас всегда: можно своего камрада пару лет не видеть, а потом за день повстречать три раза подряд.

– Ты тут чего делаешь, Тань?

– Зинаида позвала, на семинар. Она в этом семестре по «Аргументам и артефактам» практику ведет. Зизи про сегодняшнее узнала откуда-то. Сразу позвонила. Презентациями своими задрали уже, – с гордостью, замаскированной под смущение, сообщает Рыжая.

Ешкин кот! Зинка дрючит студентов, небось даже в зачетках расписывается, Татьяна рассказывает про подвиги и – не сегодня, так завтра – даст интервью корреспонденту «Сторожевого» или накатает статью в «Артефакт». А у меня что? Марш-бросок от дома до рынка через химчистку? Почетный караул у холодильника? Бессменное дежурство у гладильной доски?

– Я твою малу́ю сейчас в коридоре видела. Не узнала меня. Вы ей память не промывали?

– Я хотела, а Старый запретил.

– Правильно. Малолетка, у них организм хрупкий. Ты ей тоже не промывай. И с волосами что-нить сделай, а то они сосульками.

Какого лешего?! Я сегодня Аньке лохмы ее крысиные мурыжила как в лучшем салоне!

– А ты тут чего крутишься? Малу́ю привезла, институтом похвастать?

– Нет, – я мну в руках пачку. – Я… у нас посвящение сегодня. Мужа в ученики беру.

– Дуська, а мужа ты давно знаешь? Что так быстро в ученики-то?

– Полгода. – Я старательно закуриваю, стараясь провозиться подольше.

– Дусь, ты уже оклемалась? Давай сядь, если голова кру́гом. – Она делает шаг в сторону, выискивая среди стульев самый надежный. – И как, хороший муж? Покажешь?

– Нет. То есть – да. Вы знакомы уже.

– А когда мы успели?

– В «Марселе», в октябре, когда Ленку в последний путь провожали.

– Славно гульнули, ничего не скажешь. Гуню тогда шлепнули?

– Тогда… – Я сигарету не гашу, а почти комкаю.

– Так там ведь только наши были, и вс¸… Или я путаю?

– Не путаешь. Ресторатор. Ну, Артем… – ежусь я. Танька знает, кто ее убил.

– Тот, который стрелял? – улыбается Таня. Мне кажется, что вместо новых зубов у нее во рту стальные коронки.

– Он самый. – Я разглядываю ободранный линолеум. Возле пепельниц он весь в мелких подпалинах – искрами прижгло. Густой узор, плотный.

– А, вот оно что. – Татьяна резко, одним движением, гасит бычок и начинает подниматься по лестнице. Спина напряжена: будто она ждет, что я сейчас выстрелю вслед.

В коридоре я напарываюсь на группку студентов: две барышни и четыре кавалера, возрастной разброс от двадцати до пятидесяти, настроение у всех одинаковое, деловое и веселое одновременно:

– Бестий пересдал или опять завернули?

– А когда пересдавать, объясни, пожалуйста? Март месяц, Чеширыч в загуле…

– Слушай, я не могу! Он лекции строит по принципу «что вижу – то пою», несет ахинею!

– Господа, я решительно не понимаю, как мы эту ересь вообще сдавать будем?

– Славик, ты что? Ересь на первом курсе сдают, в летнюю сессию.

– Не прискребайся, я в фигуральном смысле.

– Наше счастье, что этот ящер теорию ведет, а не практику.

– А про практику, Маня, молчи лучше!

– Манька, ну не напоминай ты ему, не будь мирской. У него по молодильнику хвост. Не растут яблоки, хоть тресни. На кафеле растут, на паркете тоже, а в аудитории линолеум на полу, сквозь него росток не пробивается!

– Стоп! Слава, а ты как пальцы держишь? Какая рука рабочая, левая или правая?

– Правая.

– Тогда смотри: вот так вот пальцы гнешь, до упора, семечко на них ставишь. Манька! У тебя стрелка на колготках, смотри!

– Ой, длинная какая! Слушай, как думаешь, что легче – зашить или зарастить?

– Мальчики, вы идите. Ну конечно, зарастить. Только на ноге опасно, если не уверена…

– Знаю, что опасно. Но у меня молния на сапоге заедает. Томка, можешь?

– В общагу сбегай, переоденься. Туда-обратно две минуты, сто раз успеешь.

– Не две, а пять. А у нас Кошкин сейчас, он не любит, когда опаздывают.

– Да, Кошкин – это жестоко. Маня, а вообще это странная мысль. Смотри, у нас все предметы как предметы. А кого ни спросишь «что в сессию сдавать?», любой скажет: бестилингву, артпрактику и Кошкина… А теперь представь, что в дипломе так и напишут: «бестиалингвистика» – двенадцать, «практическое артефактоведение» – одиннадцать, «Кошкин» – двенадцать.

– По «Кошкину» больше десятки нереально получить, – вмешиваюсь я.

Приземистая кудрявая Маня и ее собеседница поворачиваются, смотрят на меня и дружно фыркают. Совсем по-девчоночьи. Хотя Манечке ну точно уже под полтинник.

– Шестьдесят лет назад знаете как мы Кошкина звали? – Маня трясет лиловыми кудельками и смотрит вопросительно. А ее товарка – юная, но такая хрупкая и строгая, что в ней легко разглядеть недавнюю старушку, поправляет бусики и говорит:

– Крысолов…

– Его сейчас тоже так зовут, да?

– Нет, – усмехается Манина подружка. – Сейчас Кошкина чаще Мышкиным зовут. Евдокия, вы меня не помните, наверное? Я Тамара из Северо-Восточного.

– Помню, конечно, но вот не узнала. Вы так обновились хорошо. – Вот как, оказывается, выглядит Ленкина сменщица. – Очень приятно, Тамара. Будем еще раз знакомы. Это вы теперь вместо Лены работаете?

– Да. А это вы Марфину дочку усыновили?

– Ой, а расскажите! – Кудлатая Маня еле дожидается моего кивка. Тянется ко мне, как цветок к солнцу, всеми своими кудрями, бусиками, оборками на пестрой шерстяной юбке. – Такая девочка хорошенькая, маленькая совсем! Жалко ее, правда?

– Тяжело с ней? – пожимает плечами Тамара.

Мне не нужно ни добродушного любопытства, ни осуждающей поддержки.

– Анька – прелесть. Очаровательный ребенок. Маня, пардон, у вас чулок пополз.

Я откатываюсь на запасные позиции, к окну с цветами и строгим Анюткиным отражением. И только сейчас замечаю на стене прямоугольный плакатик «Курить можно!».

– Ань? Все нормально?

Анька поворачивается, трет замерзший нос:

– Я есть хочу. И в туалет.

Она благополучно растворяется за дверью с казенным кокетливым «Les femmes»[4]4
  Дамы (фр.).


[Закрыть], а я остаюсь снаружи, в компании нерешенных проблем. В недрах нашего благородного заведения должен существовать буфет. Сейчас скормлю ребенку какие-нибудь внезапные сосиски, а за неимением буфета забурюсь в общагу, прошвырнусь по комнатам. Кто-нибудь да накормит. Не пропадем. А потом очередная Тамарка или Танька будет кривить губы. Дескать, хреновая из Дуськи опекунша, ребеночек-то у нее голодает и по чужим общагам скитается.

– Женя!

Артемчику я сейчас радуюсь просто как родному.

– Заяц! Ты меня слышишь? Погоди, сейчас звук прикручу! Зай, у нас Анька голодная! Сделай что-нибудь, а?

– Женя, тебя бумаги просят подписать.

– Сейчас, Темчик. – Я полирую взглядом стекло. Странно, что дом, гаражи и забор на месте стоят, назад не убегают – как в окне вагона. Потому как ощущения знакомые: запоздалый страх за уже принятое решение и неизвестность впереди. У меня такое было, в германскую, когда я в девятьсот четырнадцатом году первый раз в санитарном поезде ехала. Там страшно было до кислятины во рту, только еще пол под ногами дрожал, а деревья с деревнями назад убегали, в тыл.

Из логова дамской сантехники величественно выплывает Анютка. С пышным, болезненно-белым бантом на увядших кудрях.

– Мне одна тетя повязала. Прямо из бумаги, из рулончика. Превратила в ленту! Женька, а ты так не можешь, да?

– Я не могу? Я могу!

– Пап, правда красиво?

Темка трясет башкой. У него в ушах звенеть начало, автоматически – оброк временной глухоты именно так срабатывает.

– Ну что, идем?

– Идем! – кивает нам настоящий шелковый бант на Анькиной макушке. Если заклятие вовремя не снять, то он так и будет торчать, словно приклеенный или прибитый.

Шварцевского ректора я вижу первый раз в его нынешней жизни. Совсем молоденький, чуть ли не ровесник Гуньки. Только не рыжий, а белобрысый. Язык сам поворачивается эдакую прелесть «Ванечкой» назвать, а приходится по субординации:

– Доброй ночи, Иван Алексеевич!

Он продолжает что-то строчить в большом блокноте, покусывая насаженный на макушку одноразовой ручки пластиковый колпачок. Рядом лежит еще одна ручка, из дорогих и статусных, тоже изгрызенная. Почерк у Ванечки Алексеевича корявый и старческий – недавно из спячки вернулся, пальцы еще не разработались. А у Темчика почерк размашистый, лихой. Привык договоры и приказы подписывать, теперь на автопилоте точно так же рукой ведет. А в ней, кстати, не «паркер» и не прочая пафосная требуха, а огрызок синего химического карандаша. И Темке от этого так тревожно, что он не сразу замечает, что его собственная лихая виньетка, выведенная на первом экземпляре, сама по себе проступает на второй и третьей копии.

Грифель у карандаша мокрый, жирный, а я его все равно обхватываю губами. Так скрепляют хорошие договоры – не кровью, а слюной. Тоже крепко держит.

«Озерная Е. О.». Завитушка выходит кривой и спутанной, повисает, как клочок волос на щербатой расческе. Все, поздняк метаться, я взяла на себя всю ответственность. Юркая секретаршина лапка выдергивает у меня бумагу – слишком быстро, так, что грифель цепляется. На всех трех экземплярах остается одинаковый синий штрих. Как тропинка в снежном поле.

Справа от меня мощно шевелится Темкино плечо. Слева торчит Анютка, кивает старорежимным бантом, тяжко дышит под грузом любопытства. По другую сторону стола свидетели – Спутник, Отладчик и Смотровая, рыжая Зинка, моя давняя приятельница. Последний раз мы с ней на Марфиной Казни виделись. Интересно, у Зизи мозгов хватит не спрашивать меня про Анюту?

– Готово? – интересуется ректор Ванечка, не отрываясь от своей писанины. – Ну хорошо. Господа, кто-нибудь желает чаю или кофе?

– Нет, спасибо. – Мы дружно грохочем стульями, свидетели остаются за столом. Зина машет мне пятерней – подожди за дверью, сейчас выйду, все обсудим.

– Папа, это все, да? – интересуется Анька, расправляя складки зря напяленного парадного платья. Темка недоуменно кивает, Анютка снова вздыхает. – Женька, а куда мы теперь?

– Домой спать. Тебе в школу рано, а мне вообще работать пора. Иди к машине, папа сейчас тебя отвезет и дома покормит.

Артем внимательно смотрит, как я шевелю губами. Потом берет Аньку за руку. Они молча уходят. Такое ощущение, что это Аня, а вовсе не я Темку в ученики взяла.

* * *

Нынешней ночью в институтском буфете выдался рекордный неурожай сосисок. Мы с Зинкой сосредоточенно гоняем чаи и кофе, закусывая их табачным дымом, светским трепом и ирисками «Золотой ключик». Начавшаяся пара разметала студентов по аудиториям и лабораторным закуткам, выволокла их на практические занятия в бывшем детсадовском дворике, очистила нам место для размышлений и разговоров. В буфете висит дымное облако тишины. К окнам прилипла ночь – и все тянется, тянется. Не хуже, чем моя ириска.

– Приезжаем, оцениваем обстановочку, начинаем координироваться. Туда-сюда провозились, час прошел, а собачки все не видно. – Зинка берет ложку и начинает гонять по своему стакану стаю мелких чаинок. – Причем, Дусенька, странное дело: призрака нет, но все его чуют. Такой, знаешь, запашок там специфический висит. Ни с чем не спутать, comprens?[5]5
  Понимаешь (фр.).


[Закрыть]

– Понимаю… – Я тщательно киваю головой, набитой мыслями средней степени тяжести.

О чем мы вообще? Зинка про своих практикантов толкует. Что-то они там сдавали, дежурство по району, что ли?

– И колбасой его даже приманивали – никакого толка. Провалился сквозь землю и сидит там. А рукой на него махнуть, как ты понимаешь, категорически нельзя. У мирских еще не паника, но уже слухи. И как нам тут быть, милая моя? Что прикажешь делать? – Зинка смотрит на меня хитрыми глазами. Знает ответ. А я в полном ступоре, не хуже, чем Зинкины практиканты. Пялюсь на дно своей кофейной чашки, будто хочу узреть там истину, а не мутные бессмысленные следы молотых зерен.

Мысли лениво складываются в условия задачи: спальный район, по которому, как у себя дома, ни с того ни с сего начинает разгуливать призрак собаки. Величиной примерно с танк или джип, как и полагается призракам. Пока мирские с псом не столкнутся, не ткнутся в его нежилую суть, как в паутину, призрак остается невидимым. А как только его кто-то заденет, чертова псина начнет материализоваться в воздухе и вызывать у мирских стресс и панику.

И кто же из московских Сторожевых усопшую собаченцию из могилы позвал и по какой именно холерной надобности? Вот в декабре Ленка, подружка моя, свою покойную кошку с того света вытащила, но ей это реально было нужно – Ленку тогда чуть не убили. Там не то что кошку, черта лысого помянешь. Главное, потом черта отправить на заслуженный отдых. В противном случае зверюга сама будет таять в воздухе, но постепенно, сперва хвост, потом лапы. Чем старше призрак – тем медленнее он растворяется. Собачку, судя по Зинкиному описанию, похоронили лет тридцать назад: она двое суток по дворам металась.

– В жизни не догадаешься, милочка, что мы сделали! Староста группы, Анохин Дима, весьма рафинированный юноша, срывает с себя ботинок, швыряет его в сугроб и кричит «Апорт!». И получилось! Шавка явилась как миленькая! Мы глазам не поверили, пока ботинок по воздуху не поплыл. Собачка им поиграла и Диме обратно отдала. Мы ее поблагодарили и отправили на покой. И кому такое в голову взбрело? Вызвать животное, поиграть и бросить! Это же не по-людски! Не по-мирски даже!

– Зинуля, а это когда было?

– Недели три назад, перед Днем всех влюбленных. В пятницу. У меня практиканты по средам и пятницам до конца семестра будут.

– А где? Тут под боком?

– Ну что ты! На улице Беллинсгаузена. Это северо-восток.

Улица Беллинсгаузена – длиннющая, километра в два. Ее поделили в свое время – четная сторона на Ленкином участке, а нечетная отошла к Марфе. То есть ко мне…

– Дусенька? – Зинаида ласково стучит ложкой о пустой стакан. Лучше бы взяла и мне по лбу врезала! – Тебе нехорошо?

Не то слово, как нехорошо. Курица слепая, ворона недоделанная! Кретинка, корова, бестолочь! В общем, много я себе могу ласковых слов сказать. А можно коротко: без-дар-ность. У меня дар, моя суть и смысл жизни, утекает куда-то. Шляясь по Беллинсгаузена туда-обратно, я какую-то дохлую шавку унюхать не смогла.

– Ты чего так расстроилась? Милая моя, это абсолютно нормально. Даже в обычной ситуации, пардон, устаешь с ними. А ты – тем более. Когда Витюша был маленьким – я тоже точно так же уставала.

Да на фига мне этот ваш материнский опыт сдался? Я не мать и никогда не смогу стать ею для Аньки. У меня не получится, Аньке этого не хочется.

– Зина, ты меня оглушить можешь? На пару минут.

– Конечно. – Зинаида удивленно приподнимает нарисованную бровь.

Ровный тупой шум, как от закипающего электрического чайника. Только он никогда не отключится. Я барабаню пальцами по столу, сперва медленно, потом с силой. Больно, а звука нет. Ладонью по столешнице, наотмашь. Зинка шевелит губами. На рыбу похожа. Освещение стало аквариумным, застоявшимся, подернутым илом. Ладонь болит, ложечка и чашка сдвинулись, на салфетке цветут кофейные пятна. А больше ничего. Двигаться сложнее, как под водой. Сразу встать из-за стола не получается. А он так машину водит, на работе сидит… Артем так живет. Только потому, что я за него это решила.

– Дуся? …рошо? Что с тобой… ой… – Шум в голове стихает.

За окном отчаянно скребутся ветки. В подсобке буфета воет сладкоголосая попсовая канарейка. По коридору шаги. С ума сойти, сколько всего я сейчас могу услышать!

– Спасибо большое, Зизи.

Я сливаюсь. Сыплю слова вперемешку. Рассказываю про исчезнувшие силы, про чужую ворону, влетевшую к скандальной семейке, про то, как я водку превращала в постное масло и томатный сок, как призрак Зинкин не смогла унюхать. Я жалуюсь и прошу совета, но при этом тщательно увожу разговор от топкого болота моей семейной жизни. Зинка талантливо охает, подавая реплики ловко и резко, как теннисист свои дежурные мячики. А потом пускается в интимный шепот:

– Скажи, а ты не в пикантном положении случайно? Когда я носила Витюшу, то дар точно так же себя вел. Мало того что токсикоз! Сто лет прошло, а до сих пор вспомнить страшно. Даже не сто, сто десять. Так ты не в положении?

Я в жопе. Это можно назвать пикантным положением?

– Мы осторожные. Он уже не мирской полностью, от такого опасно детей…

– Ну почему? – рассеянно откликается Зинаида. – Пока ученик в полную силу не вошел, он еще… ну, в смысле, подходит на роль отца.

– А просто так, без токсикоза ты никогда такой дохлой не была?

– Нет. Ты извини за нескромный вопрос, но у тебя нынешняя жизнь какая по счету?

– Пятая, Зизи. Четыре смерти и пятая жизнь.

Зинка вежливо молчит. Потом выдыхает:

– Видишь ли, ma chère, говорят, если часто линять, то срок жизни сокращается. А у тебя четыре раза за век было!

– Ну и? У тебя самой трижды, и у Ленки три, а у Таньки-Грозы вообще пять, кажется! – Я помню теорию о том, что у обычной ведьмы бывает где-то от пяти до двенадцати жизней. В среднем – семь полноценных. Иногда случаются исключения.

– Ну конечно, – очень ласково говорит мне Зина. – Я ведь просто… пардон… Я только предположила, как версию.

– Дура ты хренова… – Я снимаю с пустующего стула свою сумку.

Зинка не возражает:

– Да хоть четырежды дура, Дусенька. Ты аккуратнее, пожалуйста.

Я вылетаю из буфета, как безбилетник из троллейбуса, петляю по коридорам и лестницам – словно хочу запутать, сбить со следа собственный страх. В гардеробе меховые рукава пальто сами тычутся мне в ладони, словно ждут, что я их поглажу. Соседний крючок, на котором висели Темкина куртка и Анькино пальтишко с романтическим капюшоном, крепко, надежно занят чьей-то тяжеловесной дубленкой. И мой крючок тоже скоро займут, когда я уйду, и место мое – точно так же…