Текст книги "Вторая смена"

Перестаю плакать, и застегиваюсь на все пуговицы, и давлюсь сырым воздухом как отсыревшей сигаретой, и разминаю пальцы, подлавливая частника. Не знаю, какое у меня лицо, но водила всю дорогу молчит, предоставив диджею право развлекать меня в эту «чудесную предпраздничную ночь». Неведомый диджей сам понятия не имеет, до чего же нынешняя ночь чудесная.

Я исчезаю в недрах местного ночного супермаркета, оставив после себя некрупную сумму на чай и небольшую удачу на пару дней. В магазине, не отходя от кассы с ее жвачками, шоколадками, брелоками, гондонами и прочими одноразовыми безделицами, начинаю работать. Праздник к нам приходит, женский и международный, конфетный, букетный и алкогольный. И я сделаю так, чтобы этот дурацкий день реально был бы праздничным, а не только хлипким, скользким и мартовским.

Я мечусь по районам: вкручиваю мозги, поправляю планы, белю мысли. От ладоней валит пар, из кармана периодически вываливается так и не пригодившийся мне газовый баллончик. Не знаю, как там с третьими петухами, не предусмотренными условиями мегаполиса, а до первого трамвая я не справляюсь, хотя и запускаю транспорт чуть раньше, чем полагается по расписанию. Потому что его люди ждут, им холодно и довольно тускло. Пресловутая остановка почти рядом с нашим домом, и я вламываюсь в родную квартиру, иду тормошить Артемку. С такой силой, будто у нас тут и впрямь настоящая боевая тревога, а не учебная.

Стучать в дверь Артемкиной комнаты бессмысленно: он не услышит. Но я все равно несколько раз прикладываюсь костяшками о косяк, а только потом надавливаю на дверную ручку. Дальше двигаюсь как заводная мартышка: пальцами нажать на выключатель, потом три шага влево к окну – форточку закрыть, потом вперед, к дивану – тронуть Артема за плечо несколько раз подряд. Потом я обычно свинчиваю из комнаты, к Аньке, которая к тому моменту просыпается под звонкое кряканье будильника. Сегодня спешить не надо. Я сижу на краешке стола и смотрю, как Темчик барахтается в сползшем одеяле, как трет глаза и одергивает футболку. Теплый такой, какой-то детский совсем. Словно малыш, который уснул в плацкартном вагоне, а его взрослые среди ночи тормошат, торопят – скоро поезд на нужной станции затормозит, а там стоянка три минуты, надо успеть одеться, собраться и выйти на перрон. Карапузу на их доводы плевать, он сон свой не досмотрел и вообще не понимает, почему вместо родного шкафа и обоев – полутьма, вагонный стук и незнакомые люди везде храпят.

– Жень? – удивленно зевает Артем. Я подкручиваю слышимость.

– Зайчик, пошли скорее звездить, пока не рассвело!

Он смотрит на два треснутых компакт-диска, которые я приволокла с местной помойки. Поцарапанные как раз легче ломаются, быстрее превращаются в крошечные зеркальные осколки, из таких удобнее запускать звезды. И пусть, кто хочет, тот и говорит, что ученикам на первой практике лучше показывать вещи попроще. По мне, так начинать надо с красивого.

– Просыпайся, сейчас учиться начнем. А то ты потом на работу уедешь, будет некогда. Сейчас тебе кофе сварю, хорошо?

Я не двигаюсь с места. Если встану, то сразу подойду к нему и начну обнимать. Или чего похуже. А нам нельзя, мы же решили… Дурни.

Артем улыбается – почти весело, совсем как в те времена, когда у нас с ним роман был:

– Мне, пожалуйста, две ложки сахара, три ложки мышьяка.

– А стрихнина с горкой сыпать? – фыркаю я и спрыгиваю со столешницы.

– Да, с горкой. А цианистого калия по вкусу, но не переборщи.

– Так точно, mon general! – Я оседаю в торопливом реверансе.

Он встает, подходит ближе. Прищуривается – как прицеливается. А я полирую взглядом пол и босые Темкины лапищи сорок последнего размера. И разочарованно вздрагиваю, когда меня гладят по голове.

– А кураре и яд гюрзы тоже в кофе добавлять? – жалобно шучу я.

– Обязательно… – Артем уходит из комнаты. Я остаюсь на месте, памятником идиотке.

– Мерси! – все так же торжественно и тихо раздается из коридора.

Корявое «спасибо», произнесенное без малейшего намека на нужный акцент, это одно из тех пяти слов, которые Артем знает по-французски. Остальные четыре: libérte, égalité, fraternité. И еще – «Марсельеза».

Воздух на улице сырой, как в раздевалке бассейна.

– …мысленно проведи траекторию. Ну как в бильярде, когда кий берешь…

– Прицелился. – Артем вглядывается в заляпанное черными тучами небо. В такое звезду запускать жалко – долго она там не продержится, через четверть часа затухнет.

– Зажигай! – Машу рукой, объявляю старт.

Темчик подбрасывает на ладони осколок компакт-диска. Ждет, когда тот мелькнет в фонарном свете, забликует. Блеск надо удержать, глаз с него не спускать, не отвлекаясь на упавшую в снег уже ненужную пластмасску.

– Держи… – шепчу я, глядя, как в воздухе трепещет серебристое пятно, похожее на не существующего в природе лунного зайчика. Будущая звезда совсем рядом, до нее можно дотронуться рукой, ощутить под пальцами щекотливое тепло – как от газировки. Темчик так уже делал с третьим и четвертым осколком. А первые два не задержались, упали в снег. Для новичка это нормально.

Призрачное серебро мотается влево-вправо.

– Темочка, родной, держи… – сиплю я. Темка встряхивает кулаками, комкает воздух.

Я смотрю на тонкую заготовку утренней звезды, мысленно подталкиваю ее вверх. Ветер подхватывает искорку, тащит ее в корявые ветки ближайшей березы, которая радостно шуршит в ожидании добычи. Треск, крошечная вспышка, запах керосина. Звезда кончилась, так и не загоревшись в хмуром предутреннем небе.

– Ну вот за…зачем? – медленно интересуется Темка, заменив в последнюю секунду матерное слово приличным.

– Машинально. – Я вытаскиваю из кармана следующий осколок диска. – Извини.

Артем резко подбрасывает его на ладони. В воздухе вновь бликует серебристая чешуйка – как осколок разбившейся елочной игрушки. Я отворачиваюсь, гляжу на скучную стену ближайшего гаража, вспоминаю, как осенью мы бродили по звонкому от инея маленькому парку и зашли погреться в тир. Я выбила все десять пулек, навешала звонких щелбанов рыбкам, зайчикам и движущимся по конвейеру желтым уточкам. Я не промахнулась, а Темчик трижды промазал, причем на пивных жестянках, в которые дошкольник может попасть. Случайно так не сделаешь. Только нарочно. Особенно если ты умеешь стрелять не только из игрушечной «ижки». Он тогда проиграл, чтобы я победила. А теперь я таскаю у него из-под носа учебные звездочки.

– Темочка, давай!

Артем не отвлекается, не отвечает. Я всматриваюсь в мрачное, не желающее светлеть небо. Аккурат над перекрестьем электропроводов тихонько трепещет, наливаясь оранжевым светом и уменьшаясь в размерах, игрушечная звезда. Она летит все выше, строго по невидимой дорожке, словно Темчик попал пальцем в небо, пробил в нем дырку, и теперь звезду затягивает туда, как в водоворот.

В начале марта солнце встает в седьмом часу утра. К этому моменту среди сырых туч весело болтается одиннадцать учебных звездочек. Моих там всего три. Остальные Темка зажег! Сам!

В это утро я засыпаю стремительно, не дожидаясь, пока Артем с Анюткой свалят из квартиры навстречу учебным и трудовым подвигам. По коридору расползается коварный запах омлета и особо стойкий гнусавый голос мультперсонажа. А я уже окопалась в недрах родной кровати и провалилась в сон.

Кадры последних суток торопливо мелькают, как пейзаж в вагонном стекле. Жанровые сценки причудливо тасуются у меня перед глазами: квадратный корень зацвел, Анька над книжкой плачет, расческа в сугробе проклюнулась, на трех экземплярах договора моя подпись проступила. Пачка денег в томике Чарской, крылатая кошачья тень в сыром небе. И теплые звездочки надо мной и Артемкой. Кружатся от усталости.

В спальню вроде бы заходит Артем, ставит на тумбочку что-то стеклянное, деликатно звякнувшее. Там горячий чай или кофе. Таким чаем лечат не только простуду, но и одиночество, неуверенность в партнере. Принесенный в постель кофе вносит ясность не только в мозги, но и в отношения. Сон накрывает меня жарким одеялом. В заслуженной дреме я все время помню: рядом теплая кружка.

Мобильник выплевывает мне в ухо веселую до отвращения песенку из детского мульта. Анька. Я сперва хватаю телефон, потом открываю глаза. Мое первое «Алло!» получается не только хриплым, но и насмерть обиженным: на тумбочке стоит ваза с торжественными до траурности алыми розами. Под ней открытка с приторной позолоченной восьмеркой и типографским, на некролог похожим, текстом.

 
Восьмого марта от души
Цветы и поздравления.
Пусть наступившая весна
Подарит восхищение.
 

На свободной от этой галиматьи половинке открытки Темка торопливо и очень правильно нацарапал свое, честное. «Женя! С наступающим! Буду завтра, очень поздно, желаю счастья и здоровья. Подарок здесь». На страничке пририсована пронзительная стрела. Она намертво лишена сердечек и купидонов, а потому умиляет до ужаса. Если посмотреть в указанном направлении, то там можно найти коробочку. Снова кольцо. Третье по счету, если я не ошибаюсь. Из предыдущего, новогоднего, я елочных украшений наделала. А это куда? Чашка чая с лимоном стоит в тысячу раз дешевле. И во столько же приятнее.

– Женя, ты где?

– Дома, сплю, – обижаюсь я.

– Ну и дура! – тоже обижается ребенок, прекращая разговор.

Я кручу ювелирную коробочку в руках. Марфин выкормыш! Это она меня, видимо, с Восьмым марта поздравить так решила. Ну что за свинство, на дворе первый час дня, я легла фиг знает во сколько, устала как скотина, а она…

А она меня сегодня на концерт к себе в лицей приглашала. В двенадцать в актовом зале. Анька там петь будет. А я тут в койке, некрашеная, нечесаная и невыспавшаяся. Даже если явлюсь на это учительско-родительское сборище в натуральном виде, все равно опоздаю. Разве что вороной попробовать. Вот только еще полминуты полежу. Буквально четверть часика подремлю, самую капельку…

Просыпаюсь в четыре вечера, со сладким ощущением бодрости в теле и с жутким чувством вины в остальных местах. Анька сидит на кухне, зло хрустит болгарским перцем. Сперва она со мной не разговаривает, потом обиженно всхлипывает в ответ примерно на пятое мое «извини». Потом мы с ней орем друг на друга, миримся, снова ссоримся, я разбиваю об пол какую-то невнятную сахарницу и хлопаю дверью. Выкатываюсь в ближайший магазин игрушек. Возвращаюсь голодная, в сырых сапогах, без сигарет, зато с добычей. Добыча обряжена в белое кружевное платье, снабжена зонтиком, шляпкой и копной золотистых принцессных кудрей. Стоит эта чертова кукла как три бутылки настоящего французского коньяка. Анька недоверчиво смотрит на подношение.

– Это подарок. Ань…

– Это Джаваха, – поправляет меня Анютка, обхватывая куклу двумя руками и переходя на неразборчивый шепот. Синтетические локоны из золотистых становятся темно-зелеными, потом лиловыми, а потом обретают каноничный, как в книжке, цвет воронова крыла. Я снова жмурюсь и почти не дышу – не мешаю чужому волшебству.

Анька впервые ведьмачит в открытую, на моих глазах, нетерпеливо, правильно и вдохновенно. Я стою у нее за спиной, охраняю. А на кухонном подоконнике снова трепещет в граненом стакане цветок квадратного корня: там распустился последний, самый нежный и прозрачный бутон. Он пахнет смолой и медом, теплым, бесконечным, солнечным летом. Детством.

* * *

– А девочку Дусину… в смысле – Марфину…

– В смысле – Аню Собакину, – поправил Старый.

– Я ее в туалете перехватила. Поговорили. Я спросила про Иру-Бархат, аккуратно. Она сразу: «Ты от мамы Иры? Ты меня к ней заберешь?» Я сказала, что нет. Правильно?

– Наверное, правильно. Молодец, спасибо. Если в следующий раз спросит, скажешь, что Ира скоро за ней придет.

– Это правда?

– Да леший ведает. Если мадам Ирэн успела слинять, то сейчас должна зашевелиться. Или даже зайти к Озерной. Либо девочку проверить, либо кое-что забрать. Но это пока между нами. Кстати, как Анна сейчас выглядит? В порядке?

– Не знаю. Она стояла, руки мыла. Лохматая очень, а в остальном внешне в порядке. Я ей бант новый завязала.

– Пожалела сироту, ма шер?

– Ну а что, нельзя? Я же помню, как это, когда из родителей – одно государство.

От удара кулака по столу клеенка надулась некрасивыми пузырями. Потом, правда, разгладилась, успокоилась. И Старый тоже подостыл:

– Ты такое не говори. Особенно вслух и особенно при мне. У Ани родители имеются, вполне настоящие. Сама запомни и другим про это скажи.

Часть вторая

2 апреля 2009 года, четверг

 
«По коридору влево. Там есть табличка „Exchange“.
Вы только стучите громче, если кассир занята».
Киваю и улыбаюсь, хотя труден каждый жест,
Едва шевельнешься – в куртке позвякивает металл.
 
 
И вправду не обманули: я вижу экран окна,
Увесистый подоконник – пещера в граните стен.
Аквариум для кассирши. Она-то мне и нужна.
Зову ее тихим стуком: «Вы сделаете обмен?»
 
 
«Конечно», – она кивает. Откладывает журнал.
Потом, уже улыбаясь, на ощупь ищет очки.
Мне кажется, там… Да нет же, кассирша сидит одна.
А это всего лишь эхо шагов, неизвестно чьих.
 
 
Мне снова кажется глупость. И дышится кое-как.
«Да вы не волнуйтесь, детка. Таких, как вы, – миллиард».
Блестит желобок вдоль кассы – начищенный, как пятак.
И я начинаю молча выкладывать свой товар.
 
 
Она мне кивает сухо, но смотрит еще добрей.
«У вас очень легкий случай. Считайте – что повезло.
Вам сдачу давать рублями? А может быть, в серебре?»
Кончаются все сомненья. Включается ремесло.
 
 
Постукивают монеты. Пощелкивают часы.
И голос из застеколья гудит, как в трубе вода.
«Какой у нас курс сегодня? Ну, значит, легкая сыпь,
Автобус, застрявший в пробке, и прочая ерунда».
 
 
«А может, проспать работу? А может, забыть ключи?»
Ну надо же – я торгуюсь. А это почти легко.
«Потише! Ведь я считаю!» – кассирша почти кричит.
И что-то блестит такое, за нежной броней очков.
 
 
И вот мой расчет закончен. Минуты ведь не прошло.
А мне показалось – месяц, а может быть – вся весна.
На миг затянулось дымкой небьющееся стекло,
И остро пахнуло снегом. Все. Сделка завершена.
 
 
Ко мне подвигают ближе наполненный желобок.
Там много какой-то мелкой, бесформенной ерунды.
Ее надо взять с собою, хотя нести тяжело.
Я это все получаю по курсу большой беды.
 
 
Направо по коридору. И главное – не смотреть,
Во что за моей спиною сейчас обернется дом.
А может, все будет тихо. Лишь звякнет дыханья медь.
И смех отзовется странным рассыпанным серебром.
 
 
Кассирша ответит миру табличкой «сейчас обед»
И выскочит вниз, в столовку: голодная, черт возьми!
Их, мойр, в этом мире трое: нет смены, отгулов нет.
Но нынче хороший график – с двенадцати до восьми.
 

31.08.10

«Ленка, привет!

Ты чего, с ума сошла? Я на тебя не обиделась, успокойся, параноик! Просто настроение раздрызганное, видеть и слышать никого не хочу. Боюсь, что мне опять какую-нибудь гадость скажут. Я сдуру Зинке пожаловалась, что меня плющит, и она предположила, что сейчас началась моя последняя жизнь. Типа, организм на износе и ведьмачить нормально не может. Не хочу в это верить, но никаких других вариантов в голову не приходит: у меня ведьмовство идет с перебоями. То нормально, а то вдруг раз – и тишина! Как будто во мне батарейка села. Будь я мирской, решила бы, что сглазили!

Дни одинаковые, как сигареты в пачке. Купила платье. Не помогло. Может, это все-таки быт меня сожрал?

Возраст себе померила. Лифчик закоротило, выдал тридцать три на шестьдесят. Это чего, на тридцатку с хвостом выгляжу, а по сути – старый пень? Таких цифр в природе не бывает! Помирать категорически не хочется, веришь?

Туплю со страшной силой: отправила Темку на родительское собрание, напрочь забыв, что он глухой. Особой разницы никто не заметил. Темка там передвинул какой-то шкаф, Анька говорит, что учителка была в восторге. С Анькой тоже проблем до фигища. Главная: она разговаривает. Про уроки, про училку, про подружек, про мульты какие-то дурацкие. Перебивать неудобно, а слушать – уши пухнут. Я Темчику завидую.

Вообще, касательно Аньки у меня есть одна мыслишка, но она на редкость дурная. Мне иногда кажется, что она меня ненавидит. И поэтому старается угробить. Идея бредовая, сразу говорю! Но, может, твоя мать ее в свое время каким-то фишкам обучила, из тех, что помнит по старым временам? Ленка, ты только не обижайся, я знаю, как ты к матери относишься, и знаю, что ты сама про такие вещи категорически не в курсе. Но ведь чисто теоретически она могла Аньке преподать вполне конкрет…»

«Сохранить черновик».

«Удалить черновик».

* * *

На изломе марта и апреля бывают дни, когда очень хочется оттолкнуться от лишенного ледяных нашлепок асфальта и взлететь в звенящий солнечный воздух. Желательно поближе к крышам, бликующим, как свежевымытые консервные жестянки. К проводам, которые подрагивают в такт замирающей душе. К птицам. Или к вершинам деревьев, к пока еще черным, довольно тощим веткам. Они похожи на черточки, которые кто-то провел толстым фломастером на голубом альбомном листке весеннего неба. Рисовать, кстати, в такую погоду тоже хочется. Или петь. Или стихи под нос мурлыкать – в ритме непривычно бодрого шага. Иногда шагать так же прекрасно, как и летать.

Весна похожа на инфляцию. Обесцениваются теплые свитера, теряют смысл шубы, и никто не принимает в расчет подлые шарфики. Коварные перчатки, чей несносный характер отлично рифмуется со словом «прятки», тоже утрачивают свое превосходство. Зато резко подскакивает в цене вид из окна, а еще больше – с пережившего оттепель балкона. Вместо скупого ассортимента гаражей, многоэтажек, проводов, трамвайных остановок, магазинов и казарменно-белых школ, из этих самых окон вдруг можно разглядеть пейзаж. Дымчатый (с погрешностью на немытые окна) и вполне живописный.

Отдерни занавеску, замри на пару секунд и получи искомое – хоть гравюру, хоть акварельный этюд, хоть лазурную вязь гжельского сервиза. Все зависит от того, к чему лежит душа – та самая, что трепещет на пару с засидевшейся дома занавеской.

Моя душа лежит сейчас довольно криво и вообще не на своем месте. В ней почти месяц живет страх. Или это я живу в нем, как в неуютной, случайной и бестолковой квартире, из которой нет возможности выбраться. Потому что, если выйдешь, то обратно не войдешь. Это страх собственной смерти. Страх бессилия.

Уже почти месяц я чувствую себя полудохлой рыбой, которую заморозили заживо. Иногда мне хочется, чтобы все побыстрее завершилось – особенно если в доме бардак и оба участка проблемами заросли по маковку. А иногда совсем даже наоборот, я за свое неказистое бытие цепляюсь. Потому что, даже слабая и никчемушняя, я все равно есть. И работа моя у меня есть. И семья – хоть и фальшивая немного, а моя. И весна – пусть чужая, выпавшая в этом году совсем другим адресатам, все равно существует.

Вон, уже небо созрело, налилось сочной голубизной. И теплые запахи прилетели – не то с юга, вместе с ветром, не то с первого этажа, где в магазинчик горячий хлеб завезли. Небо звонкое. Тренькает нежно, совсем как мой мобильник.

Незнакомый номер. Отлично, пусть будет сюрприз. Я не знаю, что у меня с силами, но простой человеческой радости в голос я всегда могу подмешать.

– Евгения Олеговна?

Евдокия Ольговна, если быть совсем честной. Но что с тебя, мирская, взять…

– Слушаю внимательно.

– Это лицей беспокоит. Вам сегодня надо подойти в учительскую, в половине первого.

Мне сегодня надо кофе купить. И не мешало бы маникюр сделать.

– А зачем?

– С вами хочет побеседовать Инна Павловна, – злорадно выпевает мобилочка.

– Да? А кто это?

По ту сторону телефона взяли и очень сильно изумились. Впали в ступор, как в анабиоз.

– Вообще-то, это классный руководитель вашей дочери. Третий месяц у нас учитесь, могли бы и знать…

У меня, вообще-то, жизнь как на подводной лодке: год за два, если не за девять. На борту этой лодки не было места для имени Анькиной классной дамы. Придется впихивать.

* * *

«…К 1 апреля 2009 года было проверено на наличие аргументов все попавшее в наше распоряжение личное имущество несовершеннолетней Собакиной Анны. Перечень предметов с подробной описью прилагается, см. стр. 4–11. Чего-либо напоминающего аргументы по внешним признакам или прямым функциям обнаружить не удалось.

На 1 апреля 2009 года рабочие способности Озерной Е. О. притуплены, состояние угнетенное. Собакина периодически экспериментирует со своими способностями, не всегда ставя об этом в известность своих опекунов».

* * *

Очень странно приходить в какую-нибудь контору родного участка не по работе, а по личным делам. Я вокруг Анюткиного лицея по ночам периодически кренделя выписываю. Он, конечно, весь из себя частный и ухоженный, как породистая псина, но проблемы-то там те же самые, что и в дворовой блохастой школе. Детские обиды гроздьями висят, чередуясь с учительской умотанностью. А вокруг все коллективным недосыпом поросло. И этой, железной дисциплиной…

Хорошей Смотровой в таком здании прибраться – это как полы на кухне помыть, работы на четверть часа. То есть скучно, лень и некогда. Но потом все-таки собираешься с духом и начинаешь наводить чистоту помыслов и порядок мыслей. И все так хорошо выходит, что самой приятно от сделанного. Если не принимать в расчет, что через день-другой все голубые мечты потихоньку выцветут, а прекрасные порывы поувядают. Последний раз я здесь убиралась в воскресенье в пять утра. Но сейчас все снова вздрюченные ходят, в растрепанных мыслях: и старшеклассники, завернувшие за угол покурить, и табунок родительниц на крылечке. В дверях учительской меня снабжают сухими казенными вопросами: «А вы к кому?», «А вы можете подождать за дверью?». Могу.

Вроде и цвет у стен другой, и планировка современная, и вообще кругом одна сплошная пластмасса. А все равно кажется, что сейчас из-за угла выпорхнет кто-то из родных смолянок (тех, что ушли в мир иной лет эдак семьдесят назад, а зачастую и пораньше). Смех-то у девочек один и тот же, в любые времена и в условиях любого политического и прочего курса. Всегда легкий и звонкий, апрельский. Очень хочется отозваться на него веселым эхом, выскочить навстречу, обняться, закружиться в секундном танце радости… «Душка моя! Сколько же мы не виделись? Сделай милость, не напоминай! Просто расскажи, как ты устроилась на том свете? Как у наших дела? А Завадская как? А Короткова? А задавака Кляйне? Вы там старушки или нет? Такие, как я вас помню?»

Только я и помню. Кроме меня – некому. Дай бог, если у дальних потомков фотокарточки сохранились. Те, на которых не разберешь, кто здесь юная прародительница, а кто – ее подружки. Вы все для них одинаково далеко. Одна я осталась. Но что делать, мадемуазель? Держите голову выше, спину ровнее, а нос по ветру. И пуговицу к плащу пришейте, раз заняться нечем. Она у вас, мадемуазель, качается, как маятник.

В коридоре напротив учительской стоят вполне пристойные банкетки. Но я по привычке ныкаюсь в ближайшем туалете. Пристраиваюсь на подоконнике, начинаю потрошить сумку. Нитки сами попались под руку. Они желтые, а плащ синий. Придется всю катушку взглядом перекрашивать. Иголка, естественно, при мне, но она рабочая, для ведьмовства. Такой иголкой пуговицы пришивать – это примерно как вскрывать скальпелем консервы. Вандализм в чистом виде! Ножницы тоже нашлись, те маникюрные, которые я сперла из Анькиной коробки. Острые, заразы! Опять до крови поранилась. Кое-как прилаживаю пуговицу и для надежности еще примагничиваю ее взглядом, чтобы больше не отлетала. Надо Аньке эту фишку показать: взрослая девочка, сама должна за гардеробом следить, заговаривать шмотки, чтобы им сносу не было!

В сортир вваливается какое-то мелкое дьявольское исчадие белобрысого окраса, мужского полу и лет десяти от роду. Оппаньки, это я хорошо зашла! У нас-то в Смольном мужских туалетов никогда не было, вот я табличку и не посмотрела. Совсем в маразм впадаю, не иначе! Торопливо кидаю все свои швейные принадлежности в магазинный пакет, к банке кофе, колготкам и прочей колбасе. Бормочу извинения и выкатываюсь наружу. К Аньке на продленку, что ли, зайти, посмотреть, как она там вообще?

– Добрый день. Мне нужна Аня Шереметьева. Она здесь?

– А у нас такой нету!

– Женька? – Анютка упирается локтями в парту, запорошенную альбомами, фломастерами, цветной бумагой и прочими тетрадями. На обложке – вверх ногами для меня – синеет аккуратная вязь учительского почерка. «…ученицы 2-го класса лицея „Вдохновение“ Собакиной Анны». У моего ребенка фамилия Марфы.

– Привет! – Я с любопытством разглядываю место Анькиного ежедневного заключения. Стены в цветах – нарисованных и настоящих, всунутых в подставки. На полу ковролин, на нем спиной ко мне сидит пацан, собирает модельку из яркого конструктора. В шкафу книжки, на полках поделки. В углу с потолка свисает телевизор, там беззвучно шебуршат персонажи старой советской сказки. На окнах – шторы, на шторах – розочки. Казарма, в общем, в цветочек. Вдоль окон вытянулись двумя короткими цепочками десять одноместных парт. За третьей в крайнем ряду и сидит моя Анька.

– Ты чего пришла?

На нас смотрят зрители – три мальчика и еще одна девица Анюткиного возраста. На меня так дети в ТЮЗе пялились. Они в зале, я на сцене. Как правило, в образе Бабы-яги или злобной мачехи. А я сейчас добрая-добрая, ну правда же!

– Освободилась пораньше. Пошли в кондитерскую?

Я нервно шуршу своими бахилами, тереблю наспех напяленное обручальное кольцо (вот, заодно и Темкин презентик выгуляла!).

– Сейчас, да? – Анька смотрит на одноклассников – тоже как со сцены. Держит паузу. А потом выдает голосом примы императорской оперы: – Ну… Я вообще-то не против…

Вот ведь цаца упрямая! Не хуже, чем я в детстве.

– Попозже. Я к твоей классной дам… руководительнице должна зайти. Вернусь и пойдем.

– Я тогда подумаю, – Анька поджимает губы, точно как Марфа.

– Да, конечно. Всем пока, скоро увидимся, – спектакль закончен.

Анькины камрады вразнобой мычат что-то вежливое, как и полагается свите, сама принцесса скупо кивает и продолжает рисовать в альбоме оборчато-кружевную фигню – фломастером нестерпимо сиреневого цвета.

В коридоре я сталкиваюсь с кудлатой дамой невнятного возраста. На носу у нее очки, на губах – четыре слоя алой ваксы.

– Добрый день. А я вас сразу узнала!

В прошлой жизни меня этот вопрос периодически вгонял в ступор. Актрису Лындину и на улице узнавали, и в поезде, даже в бане. С одной стороны, приятно, с другой – всегда не вовремя. Когда переродилась, началась другая пенка: нынешние пожилые периодически видят во мне сходство с советской кинодивой и застенчиво сообщают: «Вы, конечно, не помните, но вот раньше была такая прекрасная артистка…» Помню, была. Я ей даже родственницей прихожусь, только весьма дальней.

– Вы Анечкина мама? Вы очень похожи!

Корявый комплимент выдается автоматически, с вежливостью замотанной официантки. Анька у нас светленькая, типичная бледная моль. А у меня морда смуглая. Раньше за цыганку иногда принимали, теперь за нелегалку. А сто лет назад такой типаж именовался «женщина-вамп» и был весьма в цене. Нас с Анькой сравнивать – как ежа с ужом.

– У вас глаза одинаковые, и вы улыбаетесь как под копирку! А я воспитатель продленной группы. Вас ждут в учительской, я провожу!

На кофточке у дамы тоже розочки. Вязаные, оранжевые. Совершенно жуткие.

Анькина учительница хотела поговорить со мной о чем-то чрезвычайно важном. Об утренних опозданиях, наверное. Об учебнике по английскому, который Темка две недели не успевал купить. О чешках, которые Анька потеряла в раздевалке. Но я, как вошла, так сразу все узнала. Про то, что у учительницы дома хаос, а на душе – вечные зимние сумерки. Про зятя, который в бутербродах хлебную мякоть выкусывает, а корки оставляет, прямо на столе. Про старшую дочь Надьку – мужлана в юбке, которая мечтает квартиру разменять. Про младшую дочку Риту, которая почти месяц на сохранении лежит, а лечащий врач ничего путного не говорит, ему лишь бы деньги вытянуть. Ну про ту самую Риту, малыша которой я попыталась спасти в День святого Валентина. Там еще чья-то ворона подсуетилась: либо ведьма, либо крылатка.

Вспомнила я эту Инну Павловну – еще до того, как она рот раскрыла и начала меня отчитывать за все, что я допустила и о чем не позаботилась. От нее – неглупой, некогда если не красивой, так очень даже хорошенькой – пахло таким одиночеством, что у меня руки затряслись, затребовали работу.

Так мы с ней и общались. Она мне мозг строгала, я ей жизнь залечивала и заглаживала.

– Меня сложившаяся ситуация не очень устраивает. Обычно у нас родители всегда готовы к диалогу с лицеем, сами проявляют активность… (Вместо пальто лапсердак какой-то нацепила и стоит тут передо мной, губки оттопыривает. Я бы посмотрела, как бы ты двоих детей в одиночку вытянула, милая моя…)

– Инна Павловна, у нас в семье были форс-мажорные обстоятельства… (Фигассе, Инна Павловна, как вас скрючило? От ненависти аж звените. Спасибо, конечно, что на детей не срываетесь, в себе все держите, но в семье у вас реальный караул. Даже не соображу сразу, что тут можно сделать.)

– Я понимаю, что вы очень, очень молодая мама. Так сказать, начинающая. Но в нашем с вами случае… (Улыбаться она мне будет! Еще бы, здоровая, молодая! А исполнится тебе пятьдесят семь, останешься с двумя здоровенными кобылами в доме…)

– Разумеется, я проконтролирую. Обычно Аню утром отводит Темчик… наш папа… (Ох, Инна Павловна. Доброты тебе надо, человеческой. Чтобы не просто нужной быть, а любимой и единственной. Но пятьдесят семь – это сложно. Я тебе нормального ровесника не подыщу, а с теми, кто помоложе, у тебя ни шиша не выйдет. Значит, счастье должно быть не в личной жизни, а… в чем?)

– Тем более, я так понимаю, у вас есть бабушка, девочка ее часто вспоминает… Может быть, имеет смысл как-то и ее привлечь, пригласить к диалогу?

– Кто? – удивляюсь я, забыв прочесть подтекст.

– Извините, я не знаю, как зовут вашу родственницу, Аня мне говорила, но в голове вот вертится, вертится… Простое имя. Мара, если не ошибаюсь. А может быть, Варя…

– Ира. Это родственники… родных родителей.

Неужели Аньке и в самом деле мама-Ира звонит? Или ребенок ее забыть не может?

– Теперь хотелось бы сказать о самой Ане. За эти полтора месяца я составила мнение о ней. Конечно, оно может быть субъективным, но… (Ну вот что ты пялишься – как дрелью сверлишь. А наш Колька даже дырку в стене проделать не может, чтобы телевизор на кухне повесить!)

– Инна Павловна, спасибо за такие слова, мне очень приятно… (А ведь ты детей-то любишь. Может, и устаешь от них, и срываешься иногда, но любишь. И они тебя любят. Только у тебя сейчас другой эмоциональный голод. Когда не просто жрать хочется, а конкретного, картошки с салом и соленым огурцом например. А тебе шоколадку предлагают.)