Текст книги "Седьмое небо в рассрочку"

Одновременно хлопнули дверцы, две легковых унеслись по направлению к деревне, остались: Ма´рин – инициативный охранник завода и братья Лапины. Парни молодые, спортивные, в охрану доходяг не берут.

– Ты хоть объясни, что тут?.. – зашептал Марин, догнав Южина.

Бывший мент, не прижившийся в правоохранительной системе из-за принципов, свой по-гречески правильный нос совал повсюду. Ну, все ему нужно знать, видеть, понять, «стариков» это раздражало, что закономерно, народ не выносит выскочек.

– Там женщину убивали, – ответил Южин свистящим шепотом, указав глазами на особняк. – Сам слышал выстрелы из мобилы Шатуна.

– Убивали?! А кто она шефу?.. Э, Леонид Федорович! – неожиданно рванул Марин вперед, когда Шатунов хотел взяться за дверную ручку. – Не трогайте! Вдруг там отпечатки остались. Уступите дорогу, я пойду первым.

Как ни стремился Шатунов попасть внутрь, а все же подчинился: сжав пальцы в кулак и опустив его вниз, он через силу отступил…

4

– Не спите? А это я.

Сабрина небрежно кинула сумочку в угловое кресло, плюхнулась на диван рядом с матерью, закинула руки за голову и тоже впала в депрессивную задумчивость.

«Как они похожи, – удивлялась про себя Маша. – Обе имеют натуральные белые локоны, глубокие темно-серые глаза, но обманчиво умные и вдумчивые. Губы у обеих одинаково сдобные, им хватает естественного цвета, чтобы привлекать глаз. Брови – крылья, носик ровненький, шейка… Одним словом, лепота. Так это не все, их объединяет и внутреннее устройство: обе нетерпимы к чужому мнению, эгоистичны, упрямы, цены себе не сложат. А за все надо платить, девочки и расплачиваются неудачами, при том не понимая, откуда на них столько напастей сваливается. Главное, никого не хотят слушать, чтоб чуточку выправить положение, ведь из каждой ситуации есть, как минимум, два выхода».

– Что отец? – осторожно поинтересовалась Маша, кстати, Шатунова она уважала – не при бывшей жене будь сказано.

– Не бедствует, – приглушенно ответила Сабрина, хотя тетка Маша не о том спросила.

По суровой складке между крылатыми бровями и по унылому выражению Маша догадалась: поход к папе увенчался полным крахом без каких-либо оговорок. И Тата это поняла, поэтому не требовала подробностей, она лишь произнесла, ни к кому не обращаясь:

– И что нам делать?

– Дом продавать, – сказала Сабрина. – Срочно.

Это разумно, по мнению Маши, а Тата подскочила как ужаленная:

– Ты в уме? Продать дом?! И показать всем, что мы на мели?!

Она – что спичка, вмиг вспыхивала, притом мало задумывалась, что говорит и как, это качество ей всю жизнь испоганило. Сабрина некоторыми рамками себя ограничивала и далеко не всегда поддавалась эмоциям, пожалуй, это единственное различие между матерью и дочерью, если не считать возраста.

– Ты еще попробуй продать шестьсот квадратов, – парировала дочь. – Тех, у кого много денег, наш дом не устроит: площадь маловата, нет сада, бассейна, теннисного корта. К тому же дом не выдерживает нынешних архитектурных требований – устарел. А у кого денег мало, те по-любому не купят, на фиг он им?

– И так плохо, и этак плохо, – сочувственно вздохнула Маша.

– Я не выставлю дом на продажу! – пылко выкрикнула Тата.

Маша прикусила язык, который после алкоголя рвался дать дельный совет. Без дураков, дельный. Проблема в том, что мать и дочь, имея непомерные амбиции, не способны организовать работу, чтоб удовлетворить свои же запросы в полной мере. Но сегодня день открытий! Сабрина оказалась не безнадежной, вероятно, в силу молодости и практичности, заложенной генами отца:

– Не можем содержать дом, так давай устроим в нем гостиницу? Место отличное, сюда едет народ помолиться к ручью и окунуться – он же святой… Некоторые приезжают издалека и вынуждены сразу уезжать, не отдохнув, не поев. А у нас въезд для машин есть, комнат достаточно…

– Боже! – заломила руки Тата. – Какая чушь! Ты хоть знаешь, сколько нужно денег на твой замысел?

– Продадим кабак, кредит возьмем…

– Ни за что! – категорично поставила точку мать.

Но! Привычка увидеть выгоду там, где ее не может быть по определению, плюс манера пользоваться ситуацией сработали и на этот раз:

– Впрочем… попроси у отца! Если он даст денег, то я…

Сабрина резко встала, метнув в мать выразительный взгляд, что явилось для той сигналом: замолчи! И Тата умолкла, почувствовав поток неприятия от дочери, которая угрюмо побрела к лестнице. Замерла и Маша, такой отрицательно заряженной частицей она не видела Сабрину никогда, состояние девочки пугало. На середине лестницы Сабрина задержалась, неожиданно села на ступеньку, ей понадобилась пауза, чтобы собраться с духом и удивить Машу дерзостью, с какой она осадила мать:

– Моя идея безумная, да. А у тебя вообще нет ни одной, кроме глупости сойтись с отцом. Видела б ты, как он на меня смотрел, когда я… сватала тебя. Мне было стыдно, но остановиться и извиниться не смогла. Я ж в тебя, не умею вовремя одуматься. Ты терпеть его не можешь, а задалась целью вернуть. Считаешь, он дурак? Наши с ним отношения тоже ты испортила, внушала мне с детства: он ничтожество, урод, бандит…

– Да, бандит, – пыхнула Тата. – Нашего ударника капиталистического труда чуть не расстреляли! Он обвинялся в убийстве нескольких человек сразу!

– Но его даже не посадили, – внесла уточнение Сабрина.

– Откупился!

– Ой, мама, я же немножко знаю отца, по-моему, это какая-то лажа – с его обвинением. Собственно, я не о том. Меня больше не посылай мирить вас, отец вычеркнул тебя, я не хочу, чтоб и меня окончательно вычеркнул. Да, не хочу!

Потому что она еще надеялась: перетрется, утрясется, сгладится, уладится. Ей нужно с ним примириться, это вопрос жизни и смерти, но Сабрина не знала, как это сделать.

Она поднялась со ступенек и поплелась наверх, поглядывая на подруг внизу с вызовом бунтаря. Да, Сабрина будто ждала выпада, конечно, со стороны матери. Маша замахала руками, дескать, молчи уж, Танька, не видишь, в каком настроении девочка? Большая редкость: та вторично укротила гордыню и не стала выяснять отношения с дочерью, обвиняя в предательстве и неблагодарности, ну и еще в чем-нибудь страшном. А Сабрина, по всей видимости, находилась под большим впечатлением от Ленчика, прежде чем уйти к себе, она задержалась, вспомнив:

– Ты так и не сказала мне правды – почему вы развелись?

– Какая тебе нужна правда? – наигранно замигала веками Тата, она, как всегда, принижала значение тех или иных событий, если ей выгодно. – И зачем? Не знаю, почему он ушел, не знаю! Или мне нужно было унизиться, что-то там выясняя? Еще чего! Я просто дала согласие на развод… Почему ты спросила?

– Он предложил мне денег, сколько захочу, лишь бы не слышать о тебе никогда.

– Не поняла я, что тут к чему, – нервно бросила Тата, – но деньги надо было брать, пока давал.

– Спать хочу.

После стремительного ухода Сабрины стало как-то неуютно, неудобно физически, но это впечатление Маши, женщины излишне восприимчивой. Сложно было не заметить в Сабрине разлад, начался он не вчера, разумеется, но сегодня проявился. А Тата – заметила ли она в дочери симптомы застарелой депрессии? Не-а, не заметила, да и тревожили ее далекие от дочери мысли. Она крутила в мочке уха серьгу, не успевшую отправиться в ломбард на бессрочное хранение, и мямлила:

– И что теперь делать? Как быть с долгами? И с этим домом? Ммм… как меня все достало!

У Машки вертелся на языке единственный совет, да и тот ехидный: мол, сбегай к Ленчику, пади на коленки, залей слезами его ботинки и попроси дать в долг. Он даст из жалости любую сумму, даже зная, что никогда не получит денег назад. Разве это не вариант в ее положении? Да куда ж деть гордыню, которой подруга окутана с головы до пят, как королевской мантией? И возня со сватовством затеяна ради них, любимых всеми народами и племенами, – денег, правда, результат ожидался другой: Ленька прибегает к Тате, падает на колени и… тому подобная дребедень в духе сериальных сказок. Так что советы – для умных, для дураков – гордыня.

– Мне осталось только убить Шатуна! – воскликнула Тата.

Нечаянно вырвалось, и она вскинула испуганные глаза на подругу, а та сделала вид, будто не услышала. По мнению Маши, язык у Таты безбожный разбойник, по уму – так его бы отрезать без сожаления, чтоб не вредил.

Скороговоркой и коротко Шатунов объяснил, в чем проблема, тем более предосторожность в данных обстоятельствах – дело святое, без того нашумели, подъезжая. Эх, знать бы точно, здесь убийцы или удрали? А как узнать? Сняв с предохранителя пистолет, Марин мотнул головой, отбрасывая назад длинные светлые волосы, – этого парня «старики» считали пижоном. И то верно: волосы длинные, серьга в ухе, постоянно на его руках перчатки из тонкой кожи, но без пальцев, ну и так далее. Пижон!

– Не торопитесь, – предупредил он шепотом, наклонившись к шефу. – Если они здесь – от нас не уйдут, а если их нет…

– Там Ксеня, – просительной интонацией возразил тот. – Может, она ранена…

– Может, – согласился Марин. А в его интонации все уловили приговор Ксении. – Куда идти, знаете?

– На третий этаж.

– Эй, Лапины! – бросил он через плечо. – Мы поднимаемся наверх, а вы проверяете помещения внизу. В шкафы загляните, иногда там не только любовники прячутся. И поберегитесь, ладно?

Братья Лапины, почти как двое из ларца – одинаковых с лица, хотя погодки, согласно кивнули и вынули пистолеты. Конечно, они стреляли, и не однажды! Только в тире. Но настроены оба азартно, и это не есть хорошо.

Марин достал чистый носовой платок, набросил его на дверную ручку и осторожно повернул ее. Его рука крепко сжимала пистолет, подняв его к плечу. Вошли – входная дверь оказалась не запертой. Внутри было темно. Марин тихо приказал всем стоять, пока настраивал в мобильнике функцию «фонарик». Свет от него не ахти, но хотя бы увидишь, куда ступать.

Он открыл следующую дверь, за нею тоже было тихо и темно. Все примерно знают, где должны находиться выключатели, и Марин, пошарив по стене ладонью, нашел два на уровне бедра. Когда надавил на первый – загорелись бра по бокам входа, надавил на второй – вспыхнула огромная люстра под потолком в гостиной. Бесшумно братья рассредоточились по первому этажу, а он, зорким оком окинув пространство, поднялся с шефом и Южиным по лестнице на второй этаж.

Тишина и покой. Ощущение, что дом пуст. Но этого обманчивого ощущения как раз и нужно опасаться, ибо фора у того, кто затаился и невидим.

Шатунов не выдержал, махнув рукой, мол, видал я ваши предосторожности, рванул в конец этажа и пропал.

Догнали его Марин с Южиным на третьем уровне, он давил всем телом на дверь, открыть которую что-то мешало изнутри. К нему присоединился Южин, Марин снова искал выключатель, ведь темнота – мощный раздражитель. Вспыхнули шарики-светильники вдоль стены. Заглянув в широкую щель, которую Шатунов тщетно пытался сделать шире, Марин зарычал:

– Назад! Там труп! Отойдите!

Слово «труп» отбросило Южина от двери, он застыл, таращась на молодого человека, будто труп – это Марин. В то же время Шатунов, чувствуя, что вот-вот рухнет, прислонился спиной к стене и прикрыл веки. На него то же самое слово подействовало как паралитический яд: ноги одеревенели, в глазах помутилось, тело покрылось испариной, сердце стучало через раз, пока не услышал голос охранника, присевшего у дверной щели:

– Это мужчина… Его застрелили. Чего ломились, Леонид Федорович? Щель достаточная, чтоб пролезть.

Шатунов мгновенно ожил: убитый – мужчина? А по логике должна лежать женщина. Почему обязательно должна? Раз это не Ксения, нашествие закончилось для нее благополучно. Но где же она? Леонид Федорович пришел в то состояние, когда оставаться в неведении не было сил, он бросился в комнату, переступив через труп, с криком:

– Ксюша! Ксюша, это я!.. Где ты?.. Ксеня…

Вспыхнувший яркий свет ослепил, но и здесь группу встретила тишина да пустота – мебели мало, пахло ремонтом. Шатунов растерянно остановился, повторяя имя, как механическая игрушка, но все тише и тише… А в ответ – ничего.

Вдруг он физически ощутил, как его заполняет пассивное бессилие, разрушающее и без того хрупкую надежду, как оно диктует ему свесить лапки, смириться. Смириться с чем? Ксения знала, что он вот-вот приедет, значит, возня на площадке означала: он уже тут. Почему же не подавала признаков жизни? Где она? Верить в самый плохой исход… Кто в него верит, не убедившись собственными глазами?

Помещение под крышей большое, разделено перегородкой без дверей. Нужно сделать несколько шагов и заглянуть во вторую комнату, а у Шатунова на ногах выросли гири. Всего лишь несколько шагов… а он повернул лицо к Марину, прося у того помощи, только без слов.

Молодой человек обошел его, скрылся за перегородкой… и пробыл там час! Два! Десять! Целую вечность Марин находился за перегородкой и молчал! Нет, он будто сам там умер. А у Шатунова на ногах гири, черт бы их побрал! И голос пропал. Крикнуть бы: «Скажи хоть, что там?» Да горло сдавило чем-то плотным, не позволяющим проглотить колючий и сухой ком…

В окнах деревенских домов горел свет, значит, выстрелы люди слышали и всполошились, стрельба-то здесь не норма. Тем не менее…

– Хм, ни одной любопытной рожи, – глядя в окно автомобиля, констатировал Гога, здоровенный сорокалетний детина с физиономией барыги, которую в далекие времена рисовали в юмористическом журнале «Крокодил». – Обычно в деревне прямо на улице перетирается происшествие.

– Боятся, – сказал Стас, выкручивая на повороте руль. – Выстрелы раздавались из богатой зоны, нос туда совать – это чревато. Свидетелям достается не меньше, чем жертвам. Фу ты, асфальт закончился! Ну и пылища.

Стас – образцово-показательный молодой человек, воспитанный как денди, стройный, имеет весь набор той самой культуры, из-за отсутствия которой Шатунов страдал в юношеские годы. В «антураже» он занимает ведущее место, так как умеет лучше шефа выразить его же мысль.

– Вон они! – взревел Гога, одновременно делая вызов на мобиле.

– Ты уверен?

– А кто еще в это время здесь будет? Жми, Стас! Мы догоним.

Вдали сквозь дымку дорожной пыли действительно мелькнули красные огоньки – внедорожник взбирался на пригорок, пригасив скорость. Но вот он повернул и помчался по трассе в противоположную от города сторону. В джипе не подозревали, что за ними организована погоня, иначе скорость взлетела бы за пределы разумного. Стаса тревожили люди в джипе: кто они, каковы будут их ответные действия, когда поймут планы преследователей? Убийцы – звучит сурово, следовательно, эти ребята дружат с оружием покрепче охранников Шатуна.

– Крючок, слышь?.. – орал в трубку Гога, будто находился в заводском цехе, где по наковальням лупят гигантские молоты. – Мы на хвосте!.. А, видишь? Давай договоримся: стреляем по колесам. Догоняйте и становитесь в ряд!

Гога сунул мобилу в нагрудный карман рубашки, машинально вытер рукавом рубашки потное лицо и придвинулся к дверце. Искоса наблюдая за ним, Стас про себя подумал, что Гога применять оружие боится, а он не трус. Да просто никому из них не приходилось стрелять по людям. По сволочам, негодяям, не заслуживающим снисхождения, но… по людям. В этом вся проблема. Однако! Допустим, Крючок и Гога выведут джип из строя, а бандиты? Тоже будут по колесам стрелять или в лобешники пули влепят? Ммм…. страшновато.

Шатунов чувствовал, как от напряжения весь взмок, как заструилось по вискам, поползло по шее вниз, как закапало со скул на пол. А губы пересохли. Он не сводил глаз с Марина, а тот не смотрел на Шатунова, облокотился плечом о стену, утер нос тыльной стороной ладони и засунул пистолет во внутренний карман жилета. В общем, весь его вид означал старую истину: чудес не бывает. И надежда тут же умерла без агонии, осталось только посмотреть самому, но не убедиться, а… проститься.

Она лежала на полу у раскрытого окна. Наверное, последней ее мыслью было – выпрыгнуть. И лучше б она это сделала, в крайнем случае, переломала бы ноги, но Шатунов успел бы… Может быть, успел…

Снаружи залетал в комнату ветерок, и воздушная занавеска, словно играючи, надувалась, закрывая Ксению, а потом открывала ее, прилипая к окну… Воздух, ночной дух свежести и бодрости, густой и пропитанный сельскими ароматами, прорывался сквозь тюль, наполняя чудодейственной силой комнату под крышей. Только Ксюше эта сила уже не нужна.

Глаза, темные и блестящие, как перезрелые вишни, смотрели в потолок… Когда прозрачная занавеска закрывала Ксению, они казались живыми и счастливыми, как у невесты под фатой, но когда открывала – в них отражалась пустота, адская пустота с безразличием.

Рядом с ней валялся пистолет, две пустые обоймы и гильзы, много гильз. Отстреливалась она, что называется, до последнего. Сотовый телефон находился тут же, у ног Ксении. А бутылка коньяка нисколько не пострадала, она возвышалась возле босых ступней, рядом лежала пробка… И кровь, кровь на халатике из желтого атласа, на стене, на щеке, шее…

О, сколько ненужного хранит наша память и в самые неподходящие минуты возвращает нас назад. Шатунову вспомнилось, как давным-давно училка на уроке рисования объясняла как смешивать краски, у него это дело не получалось, с рисованием он не дружил. А она терпеливо долбила: «У тебя оттенки грязные. Красный с желтым не смешивай, эти цвета дают коричневую грязь. Но без оттенков рисунок будет плоский, грубый…»

Она ошибалась. Желтый халат Ксении остался желтым, пропитавшись красным цветом, были только красный и желтый цвета – никаких оттенков… никаких других цветов… И почти всегда так было в жизни Шатунова: без оттенков, грубо.

Он стал на колени, не зная, как дотронуться до Ксении. Где-то на периферии сознания сигналило: не бойся, она ничего не чувствует, совсем ничего. Но залитая кровью грудь не позволяла притронуться, ведь ей, должно быть, станет невероятно больно, стоит лишь слегка потревожить – думалось ему. Все же он осторожно приподнял ее за плечи и поразился, что в его руках уже не та Ксения. Вернее, это она, ее тело, только без нее.

Когда больно, кричат. Крик Шатунова и стал вырвавшейся болью, бессильной яростью. Был он и протестом против самой природы, соорудившей человека безобразно хрупким и уязвимым.

Словно испугавшись одинокого вопля, занавеска взметнулась и облепила Шатунова с Ксенией. Когда больно, еще и плачут. Плачут все: дети, женщины, старики, мужчины. Боль делает равными всех. Шатунов стиснул зубы и зажмурился, задерживая слезы в глазах, проглатывая их вместе с болью и обидой.

Крючок догнал машину Стаса, поставил ее бок о бок, к счастью, на встречной полосе не было машин. Обе легковушки быстро сокращали расстояние, а внедорожник ни на йоту не прибавил скорости, хотя не заметить сзади света фар способен только полностью слепой. Граждане убийцы не подозревали о готовящемся захвате. Впрочем, «захватчики» ничем не выдавали своих намерений, они медлили.

Стас беспокойно поглядывал в сторону Гоги, а тот с обреченностью смертника смотрел на джип впереди, держа обеими руками между ног пистолет. В соседнем авто вообще темным-темно, там ждали команды, не решаясь атаковать первыми.

– Расстояние минимальное, – сказал Стас раздраженно, ведь надо же что-то делать. – Дальше – только врезаться им в корму.

Перевесила служба, Шатунов прилично платил фактически за отдых на рабочем месте, настала пора отработать бабки. Гога высунулся в окно, прицелился – надо ли говорить, что целиться в машине на ходу крайне неудобно?

– Господи, помоги никого не убить, – выпалил он.

И выстрелил. Следом выстрелил Крючок из второй машины, а вот потом сюжет развернулся, как в страшном сне.

Джип с убийцами как ехал по прямой, так и продолжил ехать, не отклоняясь от курса, значит, оба стрелка промазали.

Гога снова целился и вдруг… Стас перестал справляться с управлением! Не понимая, что произошло, он выкручивал руль в разные стороны, чтоб угадать шестым или даже седьмым чувством, где заклинило и почему.

А машину несло по намеченному только ею маршруту – к обочине, при этом она виляла задом, как девица на панели за сто рублей. Когда авто выходит из подчинения и ты не ощущаешь сцепления колес с землей, обманчивый полет железа, внутри которого находишься, приводит в состояние дикого ужаса. Стиснув зубы, Стас зажмурился и сгруппировался в момент «ныряния» в кювет. Сквозь треск и удары железа о землю он слышал, как Гога зверски матерится…

5

– Кто здесь? – вскинулась Сабрина.

– Это я, я, – шепотом сказала большая тень, подплывая к кровати. – Тата наглоталась колес и уснула, а я… я знала, что ты не спишь.

– Ну, теть Маша… – на выдохе облегчения протянула Сабрина. – Ну и напугала ты меня…

– Дурочка, в доме, кроме нас, никого, – присев на кровать, которая под ее весом застонала, рассмеялась Маша. Но вдруг смутилась, подыскивая слова, оправдывающие ее появление, а подбирались они неудачные: – Извини, мне показалось, с тобой что-то не то… Ты росла на моих глазах… не чужая вроде… Правда-правда, не чужая… Я не из любопытства. Можешь не говорить, что с тобой, вмешиваться в личную сферу сейчас не принято…

Сабрина, натянув на колени ночную сорочку, обхватила их руками, переплетя пальцы, задумалась.

– Плохо, что не принято, – сказала она грустно. – Теть Маша, раз уж пришла, может, ты расскажешь правду?

– Э-у… а… – стушевалась та. – Что?

– Вот и поговорили, – усмехнулась Сабрина.

– Нет, детка, если знаю…

– Конечно, знаешь, – перебила Сабрина. – Все вы знаете, но не хотите навредить маме. А она сама себе вредит. Отец оставил нам эту домину в счет алиментов…

И тут Маша, не желая того, встала на защиту Ленчика:

– Он не мог дать гарантии, что у него будет постоянная работа, поэтому решил обеспечить тебя жильем.

– Но давал деньги, – снова перебила Сабрина, – покупал мне одежду, между прочим, очень дорогую, игрушки… самые-самые.

– Не поняла, что тебя не устраивает?

– Я не устраиваю себя, я!

Сабрина сбросила ее руку, спрыгнула с кровати и, копаясь в сумке, пару раз шмыгнула носом. Маша, имея троих детей (и единственного мужа), научилась остро чувствовать внутреннюю нестабильность близких и умела проявить сочувствие, которого многим не хватает. Она из породы отзывчивых людей, на большой груди которых можно безбоязненно выплакаться, это золотое качество делало ее почти святой.

– Итак, тетя Маша… – закуривая и возвращаясь на кровать, сказала Сабрина. – За что мама ненавидит отца?

– Разве? Ненавидит – это слишком громко сказано…

– Тогда тихо скажи, – поиграла словами Сабрина, но как-то уж мрачновато. – Ты же знаешь ее главную песню: отец не выполняет свой долг, не заботится обо мне, не думает о моем будущем, не дает денег. Ей в руки не давал ни рубля, но мне кидал на мелкие расходы, заплатил за обучение в институте. Я всю жизнь жила ее умом, делала, как она требовала, ни разу не заподозрив, что все не так, как преподносит мама. А когда появился Пашка… да, ревность во мне вскипела на пару с обидой. Но ведь и без Пашки ни мать меня не любила, ни отец…

– Ну что ты, Сабрина! Так только кажется…

– Хочу, – повысила она тон, обрывая неубедительные заверения, – окончательно определиться: заслуживает мой отец, чтоб я о нем забыла навсегда, или это мне нужно что-то сделать с собой?

– Но почему тебе сегодня приспичило, а не раньше?

Вопрос непростой, он начал ввинчиваться в голову еще у отца, когда Сабрина наблюдала за лихорадкой во время его сборов. В качестве супергероя, спешащего на помощь, презрев опасности, она его никогда не видела, этот образ не состыковывался с привычным шаблоном отца, созданным матерью. Выходит, родная дочь не знает родителя. А каким он еще бывает? Отец для нее – белое пятно, у него течет своя жизнь, Сабрина выпрыгнула из нее по собственной инициативе, теперь он не хочет ее пускать назад.

– Видишь ли, теть Маша… – проговорила она задумчиво. – Я сегодня увидела, что отец без нас прекрасно обходится, а мы с мамой еле тащимся. Это ее идея – вернуть ему себя. Мол, после развода не женился, он однолюб, ему стоит намекнуть, и Шатун – у наших ног. Я намекнула. А он не понял! Я напрямую сказала. Оказалось, ему такое счастье даром не нужно. Знаю, мама хочет за его счет решить свои проблемы…

Сабрина сделала паузу и усиленно дымила, не решаясь окончательно вывернуть душу наизнанку. А не вывернешь – тетка Маша не даст достоверной информации, пришлось частично сознаться:

– Да и я не лучше. Тоже хочу решить свои проблемы. У меня ничего не получается, как бы я ни билась, – это просто рок какой-то, полученный в наследство, от Таты. Мне открылось сегодня, что отец – надежная опора, которой у меня никогда не было. Он может защитить, уберечь, поддержать, помочь, но все это не распространяется на меня…

– Распространяется! – с жаром возразила Маша. – Ты не знаешь его. Ленька ради друзей рубашку последнюю снимет, а ради дочери…

– Дочь и ее мать обидели его. Разве он не имел права заиметь сына, жену, любить их, строить личную жизнь, как ему нравится? А мы с мамой решили, что и на расстоянии он принадлежит нам. Я поздно это поняла. Давно хотела съездить к нему, повиниться… и выбрала неудачный повод. А сейчас хочу знать: почему он, если верить вам всем, безумно любя ее, ушел? Где логика? Разъясни, теть Маша… мне очень нужно.

Вот попала – так попала! Но сама же притащилась в комнату Сабрины! В таких случаях муж Маши назидательно вещает: «Не делай больше долга своего». И отказать нельзя, ведь не исключено, что Сабрина извлечет уроки из глупости Таты и наладит отношения с отцом. В то же время не хотелось подругу в глазах дочери чернить и выставлять дурой, каковой та являлась.

– Зря ты настроена против мамы… – пролепетала Маша.

– Да нет же, нет! Вернее, я настроена давным-давно, твое толкование не способно ни убавить негатива, ни прибавить. Теть Маша…

– Боюсь, буду далека от объективности, – нашла она удобоваримую причину для отказа. – Кто-то обманул, а кто-то заведомо обманулся, потому двое не поладили. Не мне их судить, да и не тебе. Главное, ты родилась.

– Ладно, – неожиданно отказалась от уговоров Сабрина. – Иди спать, теть Маша.

– Не обижайся, девочка, – протянула та.

– Нет-нет, я понимаю: подруги…

По простоте душевной Маша проговорилась: «Кто-то обманул, а кто-то заведомо обманулся…» Теперь нужен тот, кто поставит диагноз давнишним событиям. И такой человек есть – муж тети Маши, который великолепную Таточку терпеть не может, но хотя бы ровно дышит к Сабрине. А насчет судить… так ведь все судят, осуждают и обсуждают, в этом нет ничего преступного.

Пять часов утра. Наверху работала группа – наехало видимо-невидимо стражей порядка разбираться в ночном беспорядке. Тем самым оказан почет убитой, как-никак, а застрелили заместителя прокурора, жену бизнесмена.

В гостиной Шатунова допрашивали два следователя, поднятые с постелей среди ночи, отчего вид у обоих был слегка всклокоченный. Оба расположились на диванах, придвинув ближе журнальные столики, оба что-то писали на столешницах из темного стекла, недоверчиво поглядывая на Шатунова. Надо признать, ответы допрашиваемого были несколько нелепыми. Что должны думать следователи, слушая его?

– Как вы здесь очутились?

– Ксения… Эдуардовна мне позвонила.

Шатунов запинался, произнося имя убитой. После незначительной паузы добавлял отчество, прятал глаза за наклоном головы, в общем, давал повод к подозрениям. Но в чем? Это же он настоял на немедленных показаниях, а как дошло до дела – невнятно мямлил, будто хлебнул двухсотграммовый стаканчик спирта. Притом выглядел убитым, следователь постарше даже предложил позвать врача из «скорой», но Шатунов отказался наотрез. Странноватый свидетель.

– И что она вам сказала? – спросил следователь постарше, убеленный сединами.

А на вид ему не больше сорока пяти, внешне тянул он на интеллигента-гуманитария, например, историка или филолога. Он спокойный, тактичный, тщательно отбирал слова, явно не желая оскорбить свидетеля, видимо знал, с кем имеет дело – с большими деньгами, которые имеют силу ядерной бомбы с известными последствиями.

– Сказала, пришли ее убить, – ответил Шатунов после паузы.

– Но почему она позвонила именно вам? – задал логичный вопрос молодой следователь.

В противоположность первому этот мальчик нервического склада и с ярко выраженной заносчивостью, из-за чего не понравился Шатунову. Нет, они не играли в старую игру «добрый – злой следак», просто ситуация необычная, каждый пытался ее понять в силу способностей и опираясь на базу личного опыта. Шатунов на вопросы молодого человека отвечал, но игнорируя его полностью, ответы он адресовал старшему:

– Когда-то она помогла мне, я ее должник.

– И вы добрались сюда за каких-то полчаса? – спросил юноша.

Это что, намек? Дескать, лукавите, спаситель чужих жен, за это время только кошка успеет дорогу перебежать, похоже, вы участник преступления. А глаза мальчика так просто уличали! Они зацепились за пятна крови на рубашке Шатунова и всматривались в них, как будто среди пятен написаны имена убийц, но неразборчиво. Казалось, еще чуть-чуть – и паренек вскочит, укажет на Шатунова пальцем и закричит в торжествующем экстазе: «Ага! Вот он!»

Другой уже нахамил бы ему: «Чего уставился? Ну, кровь, а не клюквенное варенье, дальше что? Отвороти рожу, иначе я сам ее отворочу». Но Леонид Федорович на всякую кусачую мошку не реагирует, к тому же ему было слишком плохо (морально, разумеется), чтобы вступать в полемику с сопляком-дураком и что-то ему доказывать.

– Да, мы добрались быстро, – сказал он сухо и коротко. – Мой дом на окраине… ну и скорость я превысил. Потому что надеялся спасти ее.

– А как бы вы спасали?

Наконец Шатунов надолго остановил тяжелый свинцовый взгляд на молодом следователе. С минуту он бесцеремонно разглядывал его, затем без красок в интонации, но с убеждением мстителя сказал:

– Перестрелял бы убийц. Всех до одного.

– А сколько их было? – подлавливал тот.

– Ксения… Эдуардовна видела трех человек. В масках.

– Кстати, у вас имеется разрешение на оружие?

– А я похож на человека, у которого чего-то не имеется?

Седой следак хихикнул в кулак, кстати, он больше наблюдал за Шатуновым, может, тоже готовил ловушки. Дело-то громкое, завтра, точнее, сегодня о нем растрезвонят по ТV, город наполнится невероятными слухами, народ будет жаждать продолжения с подробным ходом следствия, а начальство – разоблачения. Их устроит любая абсурдная (официально – рабочая) версия, всем же нужна хоть плохонькая, но кость, которую кидают, чтоб подавить на первых порах нездоровую шумиху. Ну, пусть попробуют сделать из Шатунова кость – своих косточек не досчитаются.

В принципе какое именно впечатление произвел лично он на следователей – плевать, Шатун изучал старшего следака. По логике у него большой опыт, но он какой-то безынициативный, как выжатый. Молодой, наоборот, чересчур инициативный и торопливый, мало шевелил извилинами. В общем, ни тот ни другой ему не подходили.