Текст книги "Нам нужно поговорить о Кевине"

Несомненно, чада Господа должны наслаждаться его щедрыми дарами без раздражения, ибо необъяснимое терпение Шиван могло иметь своим источником лишь катехизис. Никаким способом из нее невозможно было вытянуть, что заставляет ее болеть каждую пятницу. Так что я принялась жаловаться сама – пусть лишь только для того, чтобы позволить ей сделать то же самое.

– Я не жалею о том, что столько путешествовала, – начала я как-то вечером, когда она собиралась уходить. – Но ужасно жаль, что я встретила Франклина так поздно. Мы прожили с ним четыре года, и этого даже и близко было недостаточно, чтобы от него устать! Наверное, здорово познакомиться со своим спутником, когда вам за двадцать, чтобы прожить без детей достаточно долго и – ну не знаю, слегка заскучать, что ли. Тогда в тридцать вы готовы к переменам, и ребенок будет желанным.

Шиван бросила на меня острый взгляд, и, хотя я ожидала увидеть в нем осуждение, я заметила лишь внезапную настороженность.

– Вы ведь не хотите сказать, что Кевин – нежеланный ребенок?

Я знала, что в этот момент должна начать торопливо разуверять ее в этом, но я не смогла ничего придумать. Это будет время от времени со мной случаться в последующие годы: я буду исправно, неделя за неделей, говорить и делать то, что от меня требуется, а потом внезапно оказываться в тупике. Я буду открывать рот, но фразы «Это очень красивый рисунок, Кевин», или «Если вырвать цветы из земли, они умрут, а ты ведь не хочешь, чтобы они умерли, правда?», или «Да, мы ужасно гордимся своим сыном, мистер Картленд» будут застревать у меня в горле.

– Шиван, – неохотно сказала я, – я немного разочарована.

– Я знаю, Ева, я плохо…

– Не в тебе. – Я сочла, что она прекрасно меня поняла, и нарочно сделала вид, что она поняла меня неправильно. Мне не следовало обременять эту молодую девушку своими секретами, но я чувствовала к этому странное побуждение. – Весь этот ор и мерзкие пластиковые игрушки… Не знаю точно, чего именно я ожидала, но не этого.

– У вас точно послеродовая…

– Как это ни назови, но я не испытываю радости. И Кевин, похоже, тоже ее не испытывает.

– Он ведь ребенок!

– Ему уже больше полутора лет. Знаешь, как люди вечно воркуют: он такой счастливый малыш! Что ж, в таком случае бывают несчастливые дети. И что бы я ни делала, ничего не меняется.

Она продолжала возиться со своим рюкзачком, с чрезмерной сосредоточенностью укладывая в него вещи. Она всегда брала с собой книгу, чтобы почитать, пока Кевин спит, и тут я наконец заметила, что она уже многие месяцы кладет в рюкзак один и тот же том. Я бы могла понять, будь это Библия, но это оказалось лишь небольшое воодушевляющее произведение – тонкая книжечка в обложке, которая теперь была вся покрыта пятнами; а ведь Шиван как-то сказала, что она большой книголюб.

– Шиван, я не гожусь для возни с малышами. У меня никогда не было особого взаимопонимания с маленькими детьми, но я надеялась… Ну, что материнство раскроет во мне другую сторону. – Я встретила ее быстрый взгляд. – Не раскрыло.

Она поежилась.

– Говорили когда-нибудь Франклину о том, что вы чувствуете?

Я рассмеялась одним-единственным «ха!».

– Тогда нам пришлось бы что-то с этим делать. И что именно?

– А вы не думаете, что первые два года – самые трудные? Что потом станет легче?

Я облизнула губы.

– Я понимаю, что это звучит не очень хорошо, но я все еще жду эмоционального вознаграждения.

– Но ведь только отдавая, можно получить что-то взамен.

Она меня стыдила, но потом я об этом задумалась.

– Я отдаю ему каждые выходные и вечер каждого дня. Я отдала ему своего мужа, которому теперь неинтересно говорить ни о чем, кроме нашего сына, и неинтересно делать что-то со мной вместе, кроме как катать туда-сюда коляску по аллее в Бэттери-Парк[97]97
  Парковая зона на южной оконечности о. Манхэттен.


[Закрыть]. Взамен Кевин сверлит меня недобрым взглядом и не выносит, если я беру его на руки. Он вообще ничего не выносит, насколько я могу судить.

Такие разговоры заставляли Шиван нервничать: это была домашняя ересь. Но в ней, кажется, что-то сломалось, и она не могла больше продолжать твердить подбадривающие фразы. Так что вместо того, чтобы предсказывать, какие радости меня ждут, когда Кевин станет маленькой самостоятельной личностью, она мрачно сказала:

– Ох, я понимаю, о чем вы.

– Скажи, Кевин… он реагирует на тебя?

– Реагирует? – Этот ее сардонический тон был чем-то новым. – Можно и так сказать.

– Когда ты днем с ним, он смеется? Гулит радостно? Спит?

Я осознала, что все эти месяцы я воздерживалась от того, чтобы спросить ее об этом, и что поступая таким образом, я злоупотребляла ее добротой.

– Он дергает меня за волосы, – тихо сказала она.

– Но все дети… Они не понимают…

– Он очень-очень сильно дергает. Он уже достаточно подрос, и я думаю, он понимает, что это больно. И, Ева, тот прекрасный шелковый шарф из Бангкока… Он изодрал его в клочья.

Блям! Блям! Кевин проснулся и принялся колотить по металлическому ксилофону, который ты (увы!) принес как-то домой; таланта к музыке у него явно не было.

– Когда он остается со мной, – сказала я поверх этого шума, – Франклин называет это поведение «капризы».

– Он выбрасывает все игрушки из манежа, а потом кричит и не перестает кричать, пока их все не положишь обратно. А потом он снова их выбрасывает. Вышвыривает.

Б-б-блям-плям-БАМС! ПЛЮХ! П-П-П-плямплямплямплям! Послышался громкий лязг, по которому я поняла, что Кевин выпихнул инструмент между прутьями кроватки, и тот упал на пол.

– Это безнадежно! – в отчаянии сказала Шиван. – То же самое он делает в своем стульчике для кормления – с хлопьями, овсянкой, галетами… Вся еда на полу, и я ума не приложу, откуда у него столько энергии!

– То есть, – я коснулась ее руки, – откуда у тебя столько энергии.

Уаа… Уаааа… Уауааа…

Он завелся, словно газонокосилка. Шиван и я посмотрели друг другу в глаза.

Уааа-эээ! ЭЭЭеее! ЭЭЭЭЭЭЭ! ЭЭАЭЭЭЭЭЭ!

Ни я, ни она не поднялись со стульев.

– Конечно, – с надеждой сказала Шиван, – я думаю, все иначе, когда это твой ребенок.

– Ага, – сказала я. – Совершенно иначе.

– Раньше я хотела большую семью, – сказала она, отведя взгляд. – Теперь я не так в этом уверена.

– На твоем месте, – сказала я, – я бы десять раз подумала.

Паузы в нашей беседе заполнял ор Кевина, а я боролась с поднимающейся в душе паникой. Я должна была сказать что-то, чтобы предотвратить то, что на меня надвигалось, но я не могла придумать ни одной реплики, которая бы лишний раз не оправдала бы то, что я так горячо желала предотвратить.

– Ева, – начала она, – я выбилась из сил. Я думаю, Кевину я не нравлюсь. Я молилась до изнеможения – о терпении, о любви, о силе. Я думала, Господь меня испытывает…

– Когда Иисус сказал: «Пустите детей»[98]98
  Матфей 19:14: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне.


[Закрыть], – сухо сказала я, – не думаю, что он имел в виду работу няни.

– Ужасно думать, что я подвела Его! И вас, Ева! И все-таки, как вы думаете, есть хоть какой-то шанс… что я могу быть вам полезна в «Крыле Надежды»? Все эти путеводители – вы ведь говорили, что информацию для многих из них находят студенты, и все такое. Не могли бы вы… Пожалуйста, пожалуйста, отправьте меня в Европу или Азию! Я отлично поработаю, обещаю!

Я обмякла.

– Ты хочешь сказать, что увольняешься.

– Вы с Франклином обращались со мной очень прилично, вы должны считать меня ужасно неблагодарной. Но все равно ведь, когда вы переедете в пригород, вам придется искать на мое место кого-то другого, так? Потому что я приехала сюда с намерением и решимостью жить в Нью-Йорке.

– Я тоже! Кто сказал, что мы переедем в пригород?

– Франклин, разумеется.

– Мы не переедем ни в какой пригород, – твердо сказала я.

Она пожала плечами. Она уже была далека от нашего маленького мирка и сочла, что это недопонимание не ее дело.

– Может, тебе прибавить зарплату? – жалко предложила я – видимо, постоянное проживание в этой стране стало на мне сказываться.

– Зарплата отличная, Ева. Я просто больше не могу. Каждое утро я просыпаюсь и…

Я прекрасно знала, как она чувствует себя по утрам. И я больше не могла с ней так поступать. Думаю, я плохая мать, да и ты тоже всегда так считал. Но в глубине моей души изредка проглядывает материнская сущность. Шиван была на пределе. И хотя это шло совершенно вразрез с нашими интересами, в моей власти было даровать ей земное спасение.

– Мы готовим новое издание по Голландии, – угрюмо сказала я: у меня было ужасное предчувствие, что Шиван уволится прямо сейчас. – Хочешь этим заняться? Нужно будет оценить хостелы в Амстердаме. Там подают отличный рийстафель[99]99
  Rijsttafel (нидерл.) – буквально «рисовый стол» – комплексный обед, традиционный для индонезийской кухни периода нидерландского владычества. Предполагает одновременную подачу большого количества блюд, которые обычно расставляются вокруг внушительной порции риса, занимающей середину стола.


[Закрыть].

Шиван, забывшись, бросилась мне на шею.

– Хотите, я попробую его успокоить? – предложила она. – Может, у него подгузник…

– Сомневаюсь – это было бы слишком рациональным объяснением. Нет, ты и так отработала полный день. И возьми выходные до конца недели. Ты совсем выбилась из сил. – Я уже пыталась умаслить ее, чтобы уговорить продержаться до тех пор, пока мы не найдем ей замену. Черта с два.

– И последнее, – сказала Шиван, засовывая в рюкзак листок с именем редактора путеводителя по Голландии. – Малыши, конечно, все разные, но Кевину по идее пора бы начать говорить. Хотя бы несколько слов. Может, вам стоит обсудить это с врачом. Или больше разговаривать с Кевином.

Я пообещала этим заняться, а потом проводила ее к лифту, бросив унылый взгляд в сторону кроватки.

– Знаешь, когда это твой ребенок, все действительно иначе. Ты не можешь уйти от него к себе домой.

И в самом деле у меня стало периодически возникать нестерпимое желание уйти к себе домой, но сильнее всего оно ощущалось, когда я уже была дома.

Мы с Шиван обменялись измученными улыбками, и она помахала мне из-за решетки лифта. Я подошла к окну, выходившему на улицу, и смотрела, как она бежит по Хадсон-стрит – прочь от нашего лофта и от малыша Кевина – так быстро, как только позволяли ее некрасивые ноги.

Я вернулась к непрерывному ору нашего сына и смотрела, как он весь извивается от негодования. Я не собиралась брать его на руки. Рядом не было никого, кто мог бы меня заставить это сделать, а я не хотела его брать. Я не стала, как предложила Шиван, проверять его подгузник и не стала греть молоко в бутылочке. Я позволила ему орать и плакать сколько угодно. Положив локти на перила кроватки, я опустила подбородок на сплетенные пальцы. Кевин скорчился на четвереньках в одной из тех поз, которая была одобрена для деторождения Новой школой, и был настроен усиленно стараться дальше. Большинство малышей плачут, закрыв глаза, но его глаза были широко распахнуты. Когда наши пристальные взгляды пересеклись, я почувствовала, что мы с ним наконец общаемся. Его зрачки были почти черными, и по ним я видела, как он жестко отмечает, что в кои-то веки мать не собирается паниковать по поводу того, что происходит.

– Шиван считает, что мне следует с тобой разговаривать, – насмешливо сказала я поверх шума. – А кому же еще этим заниматься, раз ты заставил ее уйти? Да, так и есть: ты своим ором и блевотиной выставил ее за дверь. Что у тебя за проблема, ты, маленький говнюк? Гордишься собой, потому что разрушил мамину жизнь? – Я очень старалась говорить ровным фальцетом, который одобряют специалисты. – Ты запудрил мозги папочке, но мамочка тебя раскусила. Ты маленький говнюк, верно?

Не прекращая вопить, Кевин поднялся на ноги. Цепляясь за прутья кроватки, он орал на меня с расстояния в несколько дюймов, и от этого у меня болели уши. Он стоял, скорчившись, его лицо было похоже на стариковское, и на нем застыло выражение «я тебе покажу», как у заключенного, который уже начал копать тоннель пилкой для ногтей. С точки зрения смотрителя зоопарка, моя близость к нему была рискованной: Шиван не шутила насчет волос.

– Мамочка была счастлива, пока на свет не появился маленький Кевин – ты ведь это знаешь, да? А теперь мамочка каждый день просыпается и думает, как хорошо было бы сейчас оказаться во Франции. Мамочкина жизнь теперь отстой; разве мамочкина жизнь не отстой? Ты знаешь, что бывают дни, когда мамочка предпочла бы умереть? Чем слушать твой визг еще хоть одну минуту, в некоторые дни мамочка предпочла бы спрыгнуть с Бруклинского моста.

Я обернулась и побледнела. Наверное, я никогда не видела на твоем лице такого каменного выражения.

– Они начинают понимать речь задолго до того, как научатся говорить, – сказал ты, оттолкнув меня, чтобы взять его на руки. – Не понимаю, как ты можешь стоять и смотреть на то, как он плачет.

– Успокойся, Франклин, я просто валяла дурака. – Я бросила прощальный приватный взгляд на Кевина: именно благодаря его кошачьему концерту я не услышала, как открылась решетка лифта. – Я просто немного выпустила пар. Шиван уволилась. Слышал? Шиван уволилась.

– Да, слышал. Очень жаль. Найдем кого-нибудь другого.

– Оказывается, все это время она считала свою работу современной версией Книги Иова. Слушай, давай я сменю ему подгузник.

Ты увернулся, не давая мне его взять.

– Держись от него подальше, пока у тебя мозги не встанут на место. Или прыгай с моста. Не знаю, что случится раньше.

Я пошла за тобой следом.

– А что это еще за разговоры про переезд в пригород? С какой стати?

– С такой – цитирую – что «маленький говнюк» становится подвижным. Этот лифт – настоящая смертельная ловушка.

– Лифт можно закрыть на запирающуюся решетку!

– Ему нужен двор. – Самодовольным жестом ты швырнул свернутый подгузник в ведро. – Где мы сможем бросать мячик и ставить бассейн.

И тут на меня снизошло страшное озарение: мы имеем дело с твоим детством – вернее, с его идеализированной версией, которая, как и твои воображаемые Соединенные Штаты, оказалась прекрасным орудием. Нет борьбы более обреченной, чем битва с чем-то воображаемым.

– Но я люблю Нью-Йорк!

Это прозвучало, словно лозунг со стикера на бампере.

– Он грязный и утопает в болезнях, а иммунная система ребенка полностью развивается лишь к семи годам. И мы вполне перенесем переезд в район с хорошей школой.

– В этом городе лучшие частные школы страны.

– Нью-йоркские частные школы полны снобов и бандитов. Дети в этом городе с шестилетнего возраста начинают волноваться о поступлении в Гарвард.

– А как насчет такой мелочи, как нежелание твоей жены покидать этот город?

– У тебя было двадцать лет на то, чтобы делать что вздумается. У меня тоже. Кроме того, ты говорила, что тебе очень хочется потратить наши деньги на что-то стоящее. Вот он – твой шанс. Нам нужно купить дом. С землей и качелями на дереве.

– Моя мать не приняла ни одного решения, которое бы исходило из того, что хорошо для меня.

– Твоя мать сорок лет просидела взаперти. Твоя мать – сумасшедшая. Твою мать вряд ли можно считать образцом родителя, на который стоило бы равняться.

– Я имела в виду, что, когда мы были детьми, условия диктовали родители. Теперь, когда я сама стала матерью, условия диктуют дети. А мы пошли к черту и делаем, что они велят! Поверить не могу!

Я бросилась на диван.

– Я хочу поехать в Африку, а ты хочешь в Нью-Джерси.

– Что еще за разговоры об Африке? Почему ты снова об этом заговорила?

– Потому что мы продолжаем работу над путеводителем по Африке. The Lonely Planet[100]100
  Одно из первых официальных издательств, специализировавшихся на выпуске путеводителей для небогатых туристов. Создано в 1972 г.


[Закрыть] и The Rough Guide[101]101
  Британское издательство путеводителей и справочников для туристов с разным уровнем дохода, основано в 1982 г.


[Закрыть] сильно теснят нас в Европе.

– А какое отношение этот путеводитель имеет к тебе?

– Это огромный континент. Кто-то должен сделать предварительные наметки по странам.

– Кто-нибудь другой. Ты до сих пор не поняла, да? Может, с твоей стороны было ошибкой думать о материнстве как о «другой стране». Это не заграничный отпуск. Это серьезно…

– Мы говорим о человеческих жизнях, Джим![102]102
  Фраза из британского фильма 1979 г. «Приключения Квинси».


[Закрыть]

Ты даже не улыбнулся.

– Как бы ты себя чувствовала, если бы он лишился руки, протянув ее через отверстие в решетке лифта? А если бы у него началась астма из-за всякой дряни в воздухе? А если бы какой-нибудь преступник украл его из твоей тележки в супермаркете?

– На самом деле это ты хочешь дом, – обвинительным тоном сказала я. – Это ты хочешь двор. Это у тебя сложилась дурацкая картинка «страны папочек» в стиле Нормана Роквелла[103]103
  Американский художник и иллюстратор (1894–1978), чьи работы пользуются популярностью в Соединенных Штатах за яркое и характерное изображение американской жизни. На протяжении четырех десятилетий он иллюстрировал обложки журнала The Saturday Evening Post.


[Закрыть], и это ты хочешь тренировать юных бейсболистов.

– В самую точку. – Ты победно выпрямился у пеленального столика, с Кевином в белоснежном свежем памперсе у твоего бедра. – И нас двое, а ты одна.

Теперь я была обречена то и дело сталкиваться с таким соотношением.

Ева

25 декабря 2000 года

Дорогой Франклин,

я согласилась съездить к матери на Рождество, так что пишу тебе из Расина. В последнюю минуту, узнав, что я приеду, Джайлс решил, что они с семьей проведут праздники с родней жены. Я могла бы обидеться, к тому же я очень скучаю по брату – пусть лишь как по человеку, вместе с которым можно посмеяться над матерью. Но в свои семьдесят восемь она так ослабела, что наше обращенное на нее снисходительное отчаяние уже выглядит несправедливым. Кроме того, я его понимаю. В присутствии Джайлса и его детей я никогда не говорю о Кевине, судебном иске Мэри, и даже – хоть это и маленькое предательство – о тебе. Но среди мягких споров о снеге и о том, стоит ли класть орешки пинии в сарму[104]104
  Блюдо ближневосточной кухни, в котором начинка из риса или булгура с мясом заворачивается в виноградные, капустные или ревеневые листья.


[Закрыть], я все равно олицетворяю собой ужас, который проник в дом матери, несмотря на запертые двери и закрытые окна.

Негодование Джайлса вызывает то, что я присвоила себе роль трагической фигуры в нашей семье. Он уехал всего лишь в Милуоки, а ребенок, который находится под рукой, всегда пустое место; я же десятилетиями зарабатывала на жизнь тем, что уезжала от Расина как можно дальше. Словно De Beers[105]105
  De Beers – международная корпорация, которая занимается добычей, обработкой и продажей природных алмазов, а также производством синтетических алмазов для промышленных целей. Основана в 1888 году на территории нынешней ЮАР.


[Закрыть], ограничившие добычу алмазов, я сделала себя редкостью – в глазах Джайлса это дешевая уловка, искусственное создание ценности. А теперь я пала еще ниже, использовав своего сына, чтобы монополизировать рынок сочувствия. Он всю жизнь не высовывался, работая в компании «Будвайзер», и поэтому любой, чье имя попало в газеты, вызывает у него зависть и благоговейный ужас. Я все пытаюсь найти способ донести до него, что это тот род дешевой славы, который может достаться любому, самому непримечательному родителю за шестьдесят секунд, за которые штурмовая автоматическая винтовка выплевывает сто пуль. Я не чувствую себя кем-то особенным.

Знаешь, в этом доме царит странный запах, который раньше казался мне противным. Помнишь, как я все время настаивала, что воздух разрежен? Моя мать редко открывает дверь, еще реже проветривает дом, и я была уверена, что отчетливая головная боль, которая всегда настигала меня по приезде сюда, была первым симптомом отравления углекислым газом. Но теперь эта плотная, стойкая смесь запахов застывшего бараньего жира, пыли и плесени, с острой примесью запаха цветных чернил странным образом меня успокаивает.

Долгие годы я списывала мать со счетов, потому что она не имела никакого представления о моей жизни, но после того четверга я усвоила, что сама я не прилагала никаких усилий, чтобы понять ее жизнь. Мы с ней десятилетиями были далеки друг от друга не потому, что она страдал агорафобией, а потому, что я вела себя отстраненно и жестоко. Теперь, когда я нуждаюсь в доброте, я сама стала добрее, и мы с мамой на удивление хорошо ладим. Когда я проводила дни в путешествиях, я, должно быть, казалась высокомерной и недоступной, но мое нынешнее отчаянное желание безопасности восстановило мой статус нормальной дочери. Со своей стороны я пришла к осознанию: поскольку любой мир по определению является замкнутой системой и единственным, что существует для его обитателей, значит, география относительна. Для моей бесстрашной матери гостиная могла быть Восточной Европой, а моя прежняя комната – Камеруном.

Конечно же, Интернет – лучшее и одновременно худшее, что могло с ней случиться. Теперь она может заказать там все что угодно, от компрессионных колготок до виноградных листьев. Следовательно, большинство тех поручений, которые я когда-то для нее выполняла, приезжая домой, теперь выполняются без меня, и я чувствую себя несколько бесполезной. Полагаю, это хорошо, что технология подарила ей независимость – если это можно так назвать.

Кстати, моя мать совершенно не избегает разговоров о Кевине. Сегодня утром, когда мы с ней открывали свои немногочисленные подарки под длинной и тонкой елкой (заказанной онлайн), она заметила, что Кевин редко вел себя плохо в общепринятом смысле, и это всегда вызывало у нее подозрения. Все дети иногда плохо себя ведут, сказала она. И лучше, когда они делают это у всех на виду. И тут мать вспомнила наш приезд, когда Кевину было около десяти лет; достаточно взрослый, чтобы соображать что к чему, сказала она. Она тогда только что закончила делать двадцать пять одинаковых рождественских открыток, заказанных каким-то богатым начальником из компании «Джонсон Уэкс». Пока мы в кухне готовили курабье[106]106
  Традиционное сахарное печенье.


[Закрыть] с сахарной пудрой, он методично нарезал из открыток неровные снежинки. (Ты произнес словно мантру: «Он просто старался помочь».) Мальчику чего-то не хватало, сказала она в прошедшем времени, словно он умер. Она старалась поднять мне настроение, хотя я беспокоилась о том, что Кевину если чего и не хватало, так это той матери, которая была у меня.

На самом деле я могу проследить расцвет моей нынешней дочерней добродетельности до вечера того самого четверга, когда я, задыхаясь, позвонила матери. К кому еще мне было обратиться? Примитивность этих уз была отрезвляющей. Хоть убей, не могу вспомнить ни единого раза, когда Кевин, будучи сильно расстроенным – хоть из-за разбитой коленки, хоть из-за ссоры с товарищем по играм – позвонил бы мне.

По ее собранному официальному приветствию: «Алло, Соня Качадурян у телефона» – я поняла, что она не смотрела вечерние новости.

– Мама?

Это все, что я смогла сказать – жалобно и по-детски. Дальше я лишь тяжело дышала – наверное, это было похоже на телефонный розыгрыш. Внезапно во мне проснулось желание оградить ее от этого. Если она смертельно боялась дойти до ближайшей аптеки, то как же она справится с гораздо более существенным ужасом от того, что ее внук – убийца? Ради бога, думала я, ей семьдесят шесть, и она уже живет, глядя на мир через щель для писем. После такого она вообще никогда не снимет шоры с глаз.

Однако у армян есть талант к скорби. Знаешь, она даже не удивилась. Она говорила мрачно, но при этом оставалась собранной, и в кои-то веки, пусть и в преклонном возрасте, она вела себя как настоящий родитель. Я могу на нее положиться, уверяла она меня – утверждение, которое до этого момента могло вызвать у меня лишь насмешку. Словно весь этот испытываемый ею ужас наконец оправдался; словно она в каком-то смысле ощутила облегчение от того, что ее вечный посыл «готовься к худшему» оказался небеспочвенным. В конце концов, она уже испытала эти чувства до нас, когда волны трагедий остального мира плескались о ее берег. Она, может, и редко выходила из дома, но из нас всех она наиболее глубоко понимала, насколько сильно бездумный образ жизни окружающих тебя людей может угрожать всему, чем ты дорожишь. Большинство ее дальних родственников погибло во время резни, ее собственный муж стал стрелковой мишенью для японца, так что устроенное Кевином смертельное буйство вполне вписывалось в эту картину. Мне даже показалось, что это событие освободило в ней что-то – не только любовь, но и храбрость, хотя во многих отношениях они равны друг другу. Памятуя о том, что полиция непременно пожелает, чтобы я оставалась на месте, я отклонила ее приглашение приехать в Расин. И тогда моя затворница-мать серьезно предложила: она может прилететь ко мне.

Вскоре после того как Шиван сбежала с корабля (она так больше и не вернулась, так что последний зарплатный чек мне пришлось отправить ей через «Американ Экспресс» в Амстердам), Кевин перестал кричать. Совершенно перестал. Может быть, после того как его няня уволилась, он почувствовал, что выполнил свою миссию. Может быть, он в итоге пришел к выводу, что эти упражнения на предельной громкости не облегчают ему безжалостное течение жизни в четырех стенах и не стоят затрачиваемых усилий. А может, теперь он придумывал какую-нибудь новую уловку, поскольку его мать уже привыкла к его нытью, как привыкают к звуку автомобильной сигнализации, которую слишком долго не выключают.

Хоть я и не могла жаловаться на тишину, молчание Кевина производило гнетущее впечатление. Во-первых, это было самое настоящее молчание: полное, с закрытым ртом, без всяких звуков и вскриков, с которыми большинство детей исследуют бесконечно захватывающий мирок своего огороженного нейлоновой сеткой манежа. Во-вторых, это молчание было инертным. Он уже умел ходить – навык, который он освоил без свидетелей, как и все последующие умения; однако казалось, что ему не особенно хочется куда-то идти. Так что он часами сидел в манеже или на полу, его темные, без искорки, глаза двигались и выражали лишь несфокусированное недовольство. Я не могла понять, почему он хотя бы не собирает бесцельно ворс с наших армянских ковров, раз уж отказывается надевать разноцветные кольца на подставку или нажимать кнопки и вертеть ручки на развивающих игрушках. Я окружала его игрушками (ты редко когда приходил домой, не купив ему новую), а он лишь таращился на них или отпихивал от себя. Он вообще не играл.

Ты потом вспоминал тот период в основном как время, когда мы ссорились по поводу переезда и того, стоит ли мне предпринимать длинную поездку по Африке. Но я чаще всего вспоминаю, как оставалась дома в те тягомотные дни, когда от нас уходила очередная няня, и каким-то таинственным образом они проходили ничуть не быстрее, чем те дни, когда Кевин орал.

До того, как стать матерью, я представляла себе, что маленький ребенок рядом – это что-то вроде сообразительной общительной собаки, но наш сын оказывал своим присутствием гораздо более плотное влияние, чем всякое домашнее животное. В любой момент времени я остро ощущала его присутствие. Несмотря на то что его недавно появившаяся флегматичность облегчила мне редакторскую работу дома, я чувствовала, что он за мной наблюдает, и впадала в беспокойство. Я подкатывала мячики к ногам Кевина, и однажды мне удалось соблазнить его на то, чтобы он покатил его назад ко мне. Обрадованная – какая глупость! – я покатила его обратно; он его вернул. Но как только в третий раз я прокатила мяч между его ног, все закончилось. Он безразлично взглянул на мяч и оставил его лежать у своей коленки. Я в самом деле начала думать, Франклин, что он отлично соображает. Он за минуту понял: если мы продолжим эту «игру», то мяч будет кататься туда-сюда по одной и той же траектории – а это откровенно бессмысленное занятие. Мне ни разу больше не удавалось уговорить его на это.

Его непроницаемое безразличие сочеталось с молчаливостью, которая уже выходила далеко за пределы возраста, в коем, по мнению всех прочитанных тобой пособий, он должен был начать говорить; все это заставило меня пойти на консультацию к педиатру. Доктор Фульке старался меня обнадежить, с готовностью повторяя традиционные успокоительные фразы о том, что свойственное для «нормального развития» поведение подразумевает широкий спектр уникальных скачков и задержек; однако он все-таки подверг нашего сына ряду простых тестов. Я беспокоилась, что отсутствие реакции у Кевина было связано с проблемами со слухом: когда я звала его по имени, он оборачивался так медленно и с таким бесстрастным лицом, что невозможно было понять, слышал ли он меня. И все-таки, хоть его не обязательно интересовало то, что я говорила, слух у него оказался в порядке; а моя теория насчет того, что постоянный крик в младенческом возрасте повредил его голосовые связки, не подтверждалась медицинскими данными. Я даже выразила опасение, что замкнутость Кевина может оказаться ранним признаком аутизма, но он явно не демонстрировал красноречивого раскачивания и повторяющихся действий, характерных для таких несчастных, запертых в своем собственном мире. Если Кевин и был заперт, то в том же самом мире, что и мы с тобой. Единственным, чего мне удалось добиться от доктора Фульке, была задумчивая фраза: «Кевин – вялый малыш, не так ли?» Он произнес это касательно его некоторой физической расслабленности. Доктор поднимал руку нашего сына, отпускал ее, и она падала, словно вареная макаронина.

Я так настойчиво добивалась того, чтобы Фульке пришпилил к нашему сыну какой-нибудь диагноз, чтобы он прилепил ему на лоб ярлык с каким-нибудь известным в Америке синдромом, что педиатр наверняка принял меня за одну из тех мамаш-невротичек, которым страшно хочется, чтобы их ребенок чем-то выделялся, но в нынешние вырожденческие для нашей цивилизации времена они могут представить себе исключительность лишь в рамках неполноценности или болезни. И если честно, я в самом деле хотела, чтобы он нашел у Кевина какой-нибудь дефект. Я страстно хотела, чтобы у нашего сына был какой-нибудь недостаток или изъян, который мог бы пробудить во мне сочувствие. Я ведь не железная, и когда я издали видела терпеливо ждущего в приемной малыша с витилиго[107]107
  Нарушение пигментации, выражающееся в исчезновении пигмента меланина на отдельных участках кожи.


[Закрыть] на щеке или с перепонками между пальцев, я всем сердцем ему сочувствовала и содрогалась при мысли о том, какие муки ждут его на переменах в школе. Я хотела хотя бы жалеть Кевина, это казалось мне началом чего-то большего. Неужели я действительно хотела, чтобы у нашего сына были перепончатые пальцы? Да, Франклин. Если это помогло бы его полюбить.

Вес у него был ниже нормы, и поэтому у него никогда не было закругленных глуповатых черт, которые встречаются у пухлых малышей и которые в возрасте двух-трех лет делают фотогеничными лапочками даже некрасивых детей. Черты его лица были острыми, и с самого раннего возраста он походил на хорька. Я бы как минимум хотела иметь возможность разглядывать потом фотографии толстенького малыша, который позже разбил мне сердце, и гадать, что пошло не так. Вместо этого на всех снимках, которые у меня есть (а ты делал их пачками), запечатлены сдержанная осмотрительность и внушающее беспокойство самообладание. Узкое лицо с оливкового цвета кожей мгновенно узнаваемо: глубоко посаженные глаза, абсолютно прямой нос с широкой переносицей и слегка загнутым кончиком, тонкие губы, сжатые с непонятной решимостью. Эти снимки узнаваемы не только потому, что напоминают о школьных фотографиях, которые потом появились во всех газетах, но и потому, что они напоминают меня.

А я хотела, чтобы он был похож на тебя. Основой всей геометрии его тела был треугольник, а у тебя – квадрат; в острых углах есть что-то коварное и вкрадчивое, а в прямых – стабильность и надежность. Я не ждала, что по дому будет бегать маленький клон Франклина Пласкетта, но мне хотелось взглянуть на профиль сына и ощутить прилив искрящейся радости оттого, что у него твой крепкий высокий лоб, а не этот, резко опускающийся над глазами, которые в детстве были поразительно глубоко посаженными, но с возрастом станут казаться запавшими (мне ли об этом не знать). Я была довольна его явно армянской внешностью, но я надеялась, что твой белый американский оптимизм оживит инертную, злопамятную кровь моего оттоманского наследия, подарит его желтоватой коже легкий румянец от осенней игры в футбол, придаст его тусклым черным волосам блеск фейерверков по случаю Дня независимости. К тому же его хитрый взгляд, скрытность и молчаливость словно сталкивали меня лицом к лицу с миниатюрной версией моего собственного притворства. Он наблюдал за мной, и я сама наблюдала за собой, и под этим двойным пристальным взглядом я чувствовала себя вдвойне неловко и фальшиво. Если я и находила лицо нашего сына слишком проницательным и сдержанным, то та же самая хитрая и непроницаемая маска смотрела на меня из зеркала, когда я чистила зубы.