Текст книги "Нам нужно поговорить о Кевине"

– Кевин, ты ведь знаешь, что обидел ее? – сказала я. – Как бы тебе понравилось, если бы я сказала, что у тебя лицо в какашках?

– Ева, дети не понимают, что взрослые могут быть чувствительны в том, что касается их внешности.

– Ты в этом уверен? Ты где-то об этом прочел?

– Может, не будем портить наш первый день вместе? – взмолился ты. – Почему тебе всегда обязательно нужно думать о нем самое плохое?

– Это еще откуда взялось? – озадаченно спросила я. – Больше похоже на то, что ты всегда думаешь самое плохое обо мне.

Бесхитростные мистификации станут моей линией поведения на ближайшие три года. А пока что сложилась совершенно неподходящая атмосфера для моего важного объявления, и потому я сделала его без особых церемоний. Боюсь, оно прозвучало вызывающе: вот тебе, раз ты считаешь меня такой плохой матерью.

– Ого, – сказал ты. – Ты уверена? Это серьезный шаг.

– Я помню, что ты сказал о Кевине, когда он начал говорить – что он, возможно, не говорил так долго, потому что хотел делать это правильно. Что ж, я тоже перфекционист. И я не занимаюсь как следует ни «Крылом Надежды», ни материнством. На работе я постоянно беру отгулы без предупреждения, и публикации отстают от графика. А тем временем Кевин просыпается по утрам и понятия не имеет, кто будет присматривать за ним сегодня – его мать или какая-нибудь беспомощная новая няня, которая сбежит к концу недели. Я думаю, что побуду с ним, пока он не пойдет в начальную школу. Эй, это даже может пойти на пользу компании. Привнесет новую перспективу, свежие идеи. Может, мое мнение слишком доминирует над всей серией.

– Ты? – переспросил ты совершенно потрясенным голосом, – ты доминируешь?

– НААААА? На-на-нааа-на-на?

– Кевин, прекрати! Хватит, дай маме с папой поговорить.

– НАНА, на-на-НА! НА-НА, на на-на на-на на-на-на-на…

– Я серьезно, Кевин, прекращай это «на-на», или мы уходим.

– На на-НАА-на, на-на, на-на-на на-на на-на, на-на на на-НААА-на!

Не знаю, зачем я пригрозила ему тем, что мы уйдем из кафе – у меня ведь не было никаких оснований думать, что он хочет там оставаться. Так я впервые ощутила то, что впоследствии станет для меня хронической проблемой: как наказать ребенка, который почти как дзен-буддист равнодушен к тому, в чем ты ему отказываешь.

– Ева, ты делаешь только хуже.

– Как ты предлагаешь заставить его замолчать?

– На НА на-на-на-на на-на-на на-на на-на-наааааа?

Я шлепнула его, не очень сильно. Вид у него был довольный.

– Где ты научилась этому приему? – мрачно спросил ты. И это действительно был прием: впервые за все время обеда Кевин не перевел очередное предложение на язык «на-на».

– Франклин, он говорил все громче. Люди уже стали на нас оборачиваться.

Тут Кевин разревелся. На мой взгляд, слезы его несколько запоздали. Меня они не тронули, и я не стала его утешать.

– Они оборачиваются, потому что ты его ударила, – сказал ты вполголоса, беря нашего сына на руки и усаживая его к себе на колени, потому что его плач начал переходить в крик. – Так больше не делают, Ева. Не здесь. Кажется, приняли закон или что-то в этом роде. Или могли бы принять. Это считается физическим насилием.

– Я шлепаю собственного ребенка, и меня за это арестуют?

– Существует единодушное мнение, что насилие – это не способ донести до кого-то свою точку зрения. И черт подери, это действительно так. Я хочу, чтобы ты больше этого не делала, Ева. Никогда.

Понятно: я шлепаю Кевина – ты шлепаешь меня. Картина была мне ясна.

– Пожалуйста, можем мы уйти отсюда? – холодно предложила я. Кевин притих и сбавил громкость до неуверенных всхлипываний, но он мог легко растянуть этот этап еще на добрые десять минут. Господи, этот маленький актер сыграл почти драматическую роль.

Ты сделал знак, чтобы нам принесли счет.

– Это, конечно, не та обстановка, в которой мне хотелось сделать мое объявление, – сказал ты, вытирая Кевину нос салфеткой. – Но у меня тоже есть новости. Я купил нам дом.

Я не поверила своим ушам.

– Ты купил нам дом. Ты не нашел дом, чтобы я могла на него посмотреть. Дело сделано.

– Если бы я не поторопился, у нас бы его увел другой покупатель. Кроме того, ты ведь не интересовалась этим делом. Я подумал, что ты обрадуешься, что все закончилось без твоего участия.

– Ясно. Насколько я вообще могу быть рада тому, что изначально даже не было моей идеей.

– Так вот в чем дело, да? Ты не в состоянии одобрить ничего, что не было твоей задумкой. Если не ты сама придумала проект «Пригород», то ты им страшно недовольна. Удачи в делегировании полномочий на работе; тебе это дастся нелегко.

Ты оставил официантке щедрые чаевые. Лишние три доллара, как я поняла, должны были компенсировать шутку про лицо в какашках. Твои движения были механическими. Я видела, что ты обижен. Ты всюду искал этот дом, ты с нетерпением ждал возможности сообщить эту новость, и ты, наверное, очень хотел обладать недвижимостью, иначе не стал бы его покупать.

– Прости, – прошептала я, когда мы выходили из ресторана и другие клиенты украдкой глазели на нашу компанию. – Я просто устала. Я рада. Жду не дождусь, когда увижу дом.

– На-на-на. На на на-на…

Я подумала: все в ресторане испытали облегчение от нашего ухода. Я подумала: я стала одной из тех женщин, которых мне всегда было жаль. Я подумала: и мне до сих пор их жаль.

Больше, чем когда-либо.

Ева

1 января 2001 года

Дорогой Франклин,

можешь считать это данным самой себе новогодним обещанием, но я скажу тебе то, что меня подмывало сказать долгие годы: я ненавидела этот дом. Я возненавидела его с первого взгляда. И со временем он не стал нравиться мне больше. Каждое утро я просыпалась среди этих гладких поверхностей, элегантных конструкторских деталей, ровных горизонтальных контуров и активно все это ненавидела.

Я допускаю, что район Найак – лесистый и расположенный прямо на Гудзоне – был правильным выбором. Ты был так добр, что отдал предпочтение округу Рокленд в Нью-Йорке, вместо того чтобы найти дом в Нью-Джерси – в этом штате наверняка есть множество прекрасных мест для жизни, но само его название звучит для меня убийственно. Найак был неоднородным в расовом отношении и на первый взгляд выглядел непритязательно и слегка неопрятно, как и Чатем; но в отличие от Чатема, эта внешняя потрепанность и непритязательность была иллюзией, поскольку на протяжении многих десятилетий все новоприбывшие здесь были неприлично богаты. Главная улица, вечно с обеих сторон заставленная ауди и БМВ, дорогущие забегаловки с фахитас[123]123
  Блюдо мексиканской кухни, представляющее собой завернутое в мягкую лепешку жареное, нарезанное полосками мясо с овощами.


[Закрыть] и винные бары, переполненные посетителями, и унылые обшитые деревом трехкомнатные дома на отшибе, выставленные на продажу за 700 штук баксов. Единственная претензия Найака – недостаточное притворство. Боюсь, он контрастировал с самим Гладстоном – расположенным севернее, относительно новым спальным районом, чей крошечный центр с имитацией газовых фонарей, заборами из горизонтальных балок и торговыми фирмами с названиями вроде «Старая Добрая Сэндвичная», являл собой квинтэссенцию того, что британцы называют «шикарным».

По правде говоря, сердце у меня упало, когда ты свернул с променада Палисейд и с гордостью плавно повел пикап по длинной помпезной аллее. Ты ничего не рассказал мне о доме, чтобы «сюрприз» удался лучше. Что ж, тебе удалось меня удивить. Это было одноэтажное просторное здание из стекла и бежевого кирпича, с плоской крышей, и с первого взгляда оно напоминало штаб-квартиру какой-нибудь могущественной филантропической организации по разрешению конфликтов, у которой куча денег, и в этой штаб-квартире они вручают «премии за сохранение мира» людям вроде Мэри Робинсон[124]124
  Президент Ирландии в 1990–1997 гг., первая женщина на этом посту, борец за мир и права человека.


[Закрыть] и Нельсона Манделы.

Разве мы с тобой не обсуждали, какой дом я рисовала в своем воображении? У тебя должно было сложиться хоть какое-то представление. Дом, который представляла себе я, был старым, в викторианском стиле. Если уж он должен был быть большим, то в высоту: три этажа и чердак; он должен был быть полон укромных уголков и закутков, чье изначальное предназначение уже утрачено: комнаты для рабов и инструмента, погреб для хранения овощей и коптильня, кухонный лифт и «вдовья площадка»[125]125
  Площадка на крыше дома, огороженная перильцами, где раньше жены моряков высматривали в море корабли своих мужей.


[Закрыть] на крыше. Дом, который рассыпается на части, в котором с крыши падают куски шифера, а из стен сочится история, который требует по субботам кропотливо ремонтировать шаткую балюстраду, в то время как вверх поднимается аромат от остывающих на кухонной столешнице пирогов. Я бы обставила его подержанной мебелью с выцветшей и потертой цветочной обивкой, повесила бы купленные на гаражной распродаже шторы с кисточками на подхватах, расставила бы в нем серванты из красного дерева с потемневшими от времени зеркалами. На веранде висели бы качели, а рядом в старом жестяном ведре росла бы чахлая герань. Никто не стал бы вставлять в рамки наши потрепанные стеганые одеяла или продавать их с аукциона как ценнейшие образцы раннего американского рукоделия – мы бы стелили их на кровати и пользовались ими, пока они не износятся. Как появляются катышки на шерсти, так и в этом доме сам по себе появлялся бы разный хлам: велосипед со стертыми тормозными колодками и спущенной шиной; требующие небольшого ремонта стулья с прямой спинкой; старинный угловой шкаф из хорошего дерева, выкрашенный в отвратительный синий цвет, про который я вечно буду говорить, что обдеру его и перекрашу, и которым так и не найду времени заняться.

Я не стану продолжать, потому что ты совершенно точно знаешь, о чем я говорю. Я знаю, что такие дома сложно протопить; я знаю, что в них гуляют сквозняки. Я знаю, что септик в них часто протекает, а счета за электричество огромны. Я знаю, что ты страдал бы из-за того, что старый колодец на заднем дворе опасно привлекателен для окрестных ежиков. Я в состоянии так ярко представить себе этот дом, что могу с закрытыми глазами пройти через его заросший двор и сама упасть в тот колодец.

Выйдя из машины и распрямив спину на бетонной площадке перед нашим новым обиталищем, я подумала: обиталище, вот самое подходящее слово. Мой идеальный дом был уютным и оставлял внешний мир за пределами своих стен; а эти выходящие на Гудзон широкие зеркальные окна (вид, надо признать, был потрясающий) демонстрировали весь дом так, словно он вечно открыт для показа покупателям. Розовый гравий заполнял пространство между плитами дорожек, и все вместе это выглядело как огромный придверный коврик. Вдоль фасада и центрального прохода росли низкие кусты. Никаких ореховых деревьев, никакого неухоженного буйства золотарника и мха – только низкие стриженые кусты. А вокруг них? Лужайка. И трава на ней не того приятного прохладного сорта, чьи тонкие ярко-зеленые травинки манят лениво поваляться с лимонадом в окружении пчел, а упругая и шершавая, как зеленая абразивная сторона губки для мытья посуды.

Ты широко распахнул парадную дверь. Холл переходил в гостиную размером с баскетбольную площадку; пара низких ступенек вела оттуда в столовую, которую частично отделяла от кухни специальная перегородка для передачи еды – без сомнения, какой-нибудь стряпни из вяленных на солнце помидоров. Мне на глаза еще не попалась ни одна дверь. В панике я подумала: здесь негде спрятаться.

– Скажи, разве не впечатляюще? – спросил ты.

– У меня нет слов, – честно ответила я.

По идее, маленький ребенок, которого впустили в просторный дом без мебели, с гладким деревянным полом, сверкающим в лучах бледного солнца, должен бы был носиться по нему, скользя ножками в носках по полу, визжа и хохоча, совершенно не обеспокоенный тем, что его привели в стерильную пустоту – пустоту, Франклин! Вместо этого Кевин мертвым грузом повис на твоей руке, и его пришлось уговаривать «пойти на разведку дома». Он медленно дотащился до середины гостиной и сел на пол. Я не раз испытывала минуты отчуждения по отношению к сыну, но в тот момент, увидев его глаза – круглые и пустые, как у Сиротки Энни[126]126
  Сиротка Энни – персонаж комиксов; ее характерными чертами являются рыжие волосы и пустые кружочки вместо глаз.


[Закрыть], и тусклые, словно их покрывал слой воска, и его руки, безвольными рыбами лежащие на деревянных половицах, я поняла, что никогда еще не испытывала настолько схожих с ним чувств.

– Ты должна посмотреть главную спальню! – сказал ты, хватая меня за руку. – Окна в крыше потрясающие!

– Окна в крыше! – бодро воскликнула я.

Все углы в нашей громадной спальне были скошенными, а потолок – наклонным. Это действовало на нервы, а явно выраженное в конструкции дома недоверие к привычным параллельным и перпендикулярным линиям и к понятию «комната» вызывало ощущение ненадежности.

– Отпад, да?

– Отпад!

В какой-то неопределенный момент в 90-е такое количество тикового дерева в доме станет считаться старомодным. Нам до этого еще нужно было дожить, но я уже тогда это предчувствовала.

Ты продемонстрировал мне встроенную тиковую корзину для белья, которая также служила скамьей; к ее крышке сверху крепилась подушка в виде желтого смайла. Ты открыл двери шкафа, которые раздвигались на роликовых направляющих. Все движущиеся части в доме были бесшумными, поверхности – гладкими. На дверцах шкафов не имелось ручек, на деревянных поверхностях – никаких внешних элементов. У ящиков были только углубления мягких очертаний. Шкафы в кухне открывались и закрывались легким нажатием. Франклин, весь дом словно сидел на антидепрессантах.

Через раздвижные стеклянные двери ты повел меня на веранду. Я подумала: у меня веранда. Я никогда не крикну: «Я на крыльце!»; только – «Я на веранде!». Я сказала себе, что это всего лишь слово. И все же эта площадка требовала барбекю с соседями, а я не особо это люблю. Стейки из рыбы-меча могут подгореть, хотя минуту назад они были сырыми, и я стану из-за этого переживать.

Дорогой, я знаю, что проявляю неблагодарность. Ты ведь так старательно его искал, взяв на себя труд найти нам дом с той же серьезностью, с которой искал место для съемок рекламы «Жиллет». Сейчас я лучше знакома с нехваткой недвижимости в этом районе, поэтому верю, что все остальные дома, которые ты посмотрел, были просто ужасны. Этот дом ужасным не был. Строившие его не ограничивали себя в расходах. (Горе тем, кто не ограничивает себя в расходах. Мне ли об этом не знать: именно такие путешественники презирают мои путеводители за отпуска, проведенные «за рубежом» с таким комфортом, что их можно считать опытом клинической смерти.) Дерево в нем было ценных пород, краны позолоченные. Прежние владельцы заказывали все это в соответствии со своими взыскательными вкусами. Ты купил нам Дом Мечты какой-то другой семьи.

Я представила себе эту картину. Трудолюбивая пара прокладывает себе путь наверх, начав с дешевого съемного жилья, затем сменив череду обычных двухуровневых квартир, а потом на них наконец сваливается наследство, или случается повышение активности на рынке, или происходит продвижение по службе. И вот наконец они могут позволить себе построить с нуля Дом Сокровенной Мечты. Пара склоняется над чертежами проекта, взвешенно решает, куда спрятать каждый шкаф и как оформить плавный переход между гостиной и спальней (при помощи ДВЕРИ, хочется завопить мне, но уже слишком поздно для моих отсталых советов). Все эти инновационные углы так динамично выглядят на бумаге. Даже подстриженные кусты – на бумаге они высотой в четверть дюйма – выглядят прекрасно.

Но у меня есть теория относительно Домов Мечты. Не зря ведь слово «причуда» имеет два значения: не только «что-то своеобразное и оригинальное», но и «чудачество, странный каприз». Потому что я ни разу не видела Дом Мечты, который был бы удачным. Так же, как и в нашем случае, иногда они почти удаются, хотя так же часто встречаются и абсолютные катастрофы. Частично проблема состоит в том, что, сколько бы денег вы ни истратили на дубовые плинтусы, в других аспектах дом без истории неизменно останется дешевым. В остальном же беда кроется в природе самой красоты – это качество удивительно неуловимо, и его редко можно просто взять и купить. Сталкиваясь со слишком большими усилиями, красота убегает. Она становится вознаграждением за непроизвольность, она соблаговоляет появиться лишь по собственной прихоти, случайно. За время своих путешествий я стала поклонницей искусства повседневности: луч света на стене полуразрушенной оружейной фабрики 1914 года постройки; старый рекламный щит, многочисленные слои на котором стерлись и превратились в коллаж-пентименто[127]127
  Пентименто – один из художественных приемов, используемых художником, когда он хочет внести в свое произведение более или менее значительные правки или вообще переделать его.


[Закрыть] из рекламы кока-колы, «Шевроле» и крема для бритья; дешевые пансионы, в которых потертые подушки на диванах случайно подобрались таким образом, что теперь идеально подходят друг к другу; выбеленные солнцем занавески, трепещущие на ветру.

И вот потому эти хоромы в Гладстоне потом превратятся – балка за балкой – в разъедающее душу разочарование. Потому ли, что строители срезали углы, или архитектор позволял себе вольно обращаться с этими доскональными планами? Нет-нет. Весь этот проект мечты был неукоснительно реализован, вплоть до мучительно пустых кухонных шкафов. Этот мавзолей на променаде Палисейд вышел в точности таким, каким задумали его создатели, и именно поэтому он производил такое гнетущее впечатление.

Откровенно говоря, между способностью большинства людей сотворить красоту из ничего и способностью просто узнать ее, когда она им встречается, существует пропасть шириной в Атлантику. Поэтому, хоть все вокруг и свидетельствовало об обратном, у прежних владельцев мог быть вполне хороший вкус; что ж, тем прискорбнее. Разумеется, тот факт, что эти двое построили аттракцион ужасов, не являлся доказательством моего предположения, что они хорошо понимали, что сделали именно это. У меня появилось убеждение, что ни муж, ни жена ни разу не обмолвились друг другу, какой депрессивной оказалась эта жуткая пресная постройка, и что они храбро притворялись, будто это был дом, о котором они мечтали, а тем временем с момента переезда в него каждый из них втайне планировал, как бы отсюда съехать.

Когда ты показывал мне идеальной формы задний двор, я спросила:

– Как же так вышло, что люди, построившие этот дом, так быстро его продали? Ведь они спроектировали дом, который совершенно явно говорит о… о честолюбии.

– У меня сложилось впечатление, что они… как бы это сказать… Пошли в разных направлениях.

– То есть развелись.

– Но ведь это не делает дом проклятым?

Я с любопытством взглянула на тебя.

– А я этого и не говорила.

– Если бы дома передавали это как инфекцию, – сердито выпалил ты, – в стране не осталось бы ни одной лачуги, безопасной для счастливого брака.

Проклятым? Очевидно, интуитивно ты понимал, что, хотя на первый взгляд жить в пригороде разумно – большие парки, свежий воздух, хорошие школы, – мы все же опасно отклонились от маршрута. Однако сейчас меня поражает не само это твое предчувствие, а то, что ты смог его проигнорировать.

Что касается меня, у меня предчувствий не было. Я просто пребывала в замешательстве от того, как я после Латвии и Экваториальной Гвинеи оказалась в Гладстоне, штат Нью-Йорк. Я словно стояла в полосе прибоя на пляже Фар-Рокуэй[128]128
  Самая восточная часть полуострова Рокуэй в Квинсе, Нью-Йорк.


[Закрыть] во время сброса сточных вод, и мне с трудом удавалось сохранить равновесие, пока наше новое приобретение волна за волной выбрасывало на меня свое неприкрытое физическое уродство. Почему же ты этого не видел?

Может быть, потому, что у тебя всегда была склонность сглаживать и округлять. Если в ресторане чаевые составляли 17 долларов, ты давал двадцатку. Если мы проводили скучный вечер с новыми знакомыми, я списывала их со счетов, ты же хотел дать им еще один шанс. Когда та итальянка, Мария, которую я едва знала, дважды ночевала в нашей квартире, после чего исчезли твои часы, я кипела от злости; ты же все больше приходил к убеждению, что оставил их в тренажерном зале. Ланч с Брайаном и Луизой должен был получиться веселым? Он был веселым. Казалось, ты умел смотреть на вещи сквозь пальцы и сглаживать острые углы. Пока ты проводил для меня гранд-тур по нашему новому дому, ты вел себя напористо, словно вожатый в лагере скаутов, но этой напористости противоречил взгляд твоих глаз, в котором читалась мольба подыграть тебе. Ты говорил без остановки, словно одурманенный скоростью, и этот налет истерии роковым образом выдавал твои подозрения: что дом № 12 на променаде Палисейд – это не гигантский архитектурный подвиг, а чудовищный провал. И все же при помощи сложной комбинации оптимизма, страстного желания и бравады тебе удалось сгладить эту ситуацию. Хотя в более резкой форме это называется ложью, всегда ведь можно обосновать это тем, что ложь – разновидность великодушия. В конце концов, ты тренировался сглаживать острые углы в отношении Кевина с самого дня его рождения.

Сама-то я формалистка. Я предпочитаю, чтобы мои фотографии были в фокусе. Рискну употребить тавтологию: люди нравятся мне лишь настолько, насколько они мне нравятся. Я веду эмоциональную жизнь такой арифметической точности – целых две или три цифры после запятой, – что даже готова допустить, что мой собственный сын может быть до некоторой степени приятным. Иными словами, Франклин, я оставляю 17 долларов чаевых.

Надеюсь, тогда мне удалось убедить тебя в том, что я сочла дом замечательным. Это было первое важное решение, которое ты принял сам от имени нас обоих, и я не собиралась все испохабить только потому, что от мыслей о предстоящей жизни в этом доме мне хотелось вскрыть себе вены. Сама для себя я решила, что объяснение твоего выбора крылось не столько в том, что у тебя был другой вкус или что он вообще отсутствовал, сколько в том, что ты легко поддавался внушению. Меня ведь не было рядом, чтобы нашептывать тебе о кухонных лифтах. В мое отсутствие ты обратился к вкусу своих родителей.

Или к его обновленной версии. Променад Палисейд убийственно старался быть «в теме». Дом, который твои родители построили в Глостере, штат Массачусетс, был традиционной для Новой Англии деревянной постройкой – два этажа спереди, один сзади, скошенная крыша. Но в выборе нашего дома безошибочно ощущалась их любовь к дорогой отделке и невинная вера в Благопристойность.

Удовольствие, которое доставлял мне девиз твоего отца – «Материалы – это все», – было не совсем связано именно с ним. До определенной степени я понимала ценность людей, которые сами что-то делали, и делали высококлассно: Герб и Глэдис построили собственный дом, сами коптили лосося и варили пиво. Но я никогда не встречала людей, которые жили бы, будучи настолько ограниченными лишь тремя измерениями. Я видела твоего отца взволнованным и проявляющим интерес лишь в тех случаях, когда он смотрел на сделанную из клена каминную полку или пробовал стаут[129]129
  Темный сорт пива, приготовленный с использованием жженого солода.


[Закрыть] с шапкой пены в кружке. Думаю, он превозносил прежде всего неизменное физическое совершенство; посидеть у камина и выпить пива – это уже вторично. Твоя мать готовила, смешивая ингредиенты с химической точностью, и когда мы приезжали к ним в гости, питались мы хорошо. Ее малиновый пирог, украшенный сверху меренгой, выглядел словно картинка, вырезанная из журнала, и по этому поводу у меня вновь возникало впечатление, что целью было не наслаждение вкусом, а сам пирог как объект, поэтому резать ее творение и поедать его казалось актом вандализма. (Насколько же красноречив тот факт, что твоя тощая как скелет мать – отличный повар, у которого отсутствует аппетит.) То, как механически она готовила еду, производило впечатление конвейера. Я всегда испытывала некоторое облегчение, когда мы уезжали от твоих родителей; а они были так добры ко мне – пусть лишь в материальных проявлениях, – что я чувствовала себя неучтивой.

И все же в их доме все было натерто до такого зеркального блеска, чтобы помочь скрыть тот факт, что под этим блеском больше ничего нет. Они не читали; у них было немного книг и подборка энциклопедий (их переплеты бордового цвета делали более теплой обстановку гостиной). Однако единственными томами, напечатанными на хорошей бумаге, были инструкции к технике, руководства из серии «Сделай сам», кулинарные книги и потрепанный двухтомник «Как работают вещи»[130]130
  Детская книга Дэвида Маколея 1988 года с техническим текстом Нила Ардли. Это занимательное описание как простых механизмов, таких как рычаги и шестеренки, так и сложных – например, радиотелескопа и автомобильной коробки передач.


[Закрыть]. Твои родители не понимали, зачем кому-то нужно разыскивать фильм, который плохо кончается, или покупать некрасивую картину. У них был великолепный проигрыватель с колонками по тысяче долларов за штуку, но к нему прилагалась лишь горстка дисков с легкой музыкой и лучшими хитами типа «Величайшие классические произведения» и «Шедевры оперы». Можно было бы подумать, что им просто лень слушать что-то еще, но для меня это выглядело скорее чем-то беспомощным: они не знали, для чего вообще нужна музыка.

В отношении твоей семьи это можно было сказать обо всей жизни вообще: они не знали, для чего она нужна. Они – энтузиасты механики жизни: они знают, как сделать так, чтобы ее шестеренки сцеплялись между собой, но при этом полагают, что строят это приспособление ради него самого – словно безделушку, которая стоит на журнальном столике, и ее металлические шарики, пощелкивая, бесполезно качаются туда-сюда, пока сила трения не прекратит их движение. Твой отец был глубоко недоволен, когда строительство их дома окончилось, и не потому, что в доме что-то было не так, а потому, что все было идеально. Душ с распылителем высокого давления и герметичная душевая кабина из стекла были установлены безупречно, и в тот момент, когда твой отец прошагал к своему великолепному проигрывателю, чтобы поставить в него типично безликую подборку «Лучших хитов» на CD, я легко могла бы себе представить, как он выбегает во двор и валяется в грязи, чтобы обеспечить этой душевой кабине разумные основания для существования. Если уж об этом зашла речь, то дом твоих родителей настолько опрятный, сверкающий и чистый, настолько хорошо оборудован разнообразными штуковинами, которые месят тесто, нарезают овощи соломкой, размораживают еду и разрезают вдоль булочки, что ему как будто и не нужны его обитатели. Наоборот, его рыгающие, испражняющиеся и расплескивающие кофе жильцы – это единственные островки неопрятности в биосфере, которая в остальном является безупречной и самодостаточной.

Конечно, обо всем этом мы говорили, когда гостили у них – говорили исчерпывающе много, потому что, переев и будучи в сорока минутах езды от ближайшего кинотеатра, мы развлечения ради занимались препарированием твоих родителей. Суть в том, что, когда Кевин… в тот четверг… словом, они не были к этому готовы. Они не купили заранее какой-нибудь нужный прибор типа удалителя семян из малины немецкого производства, чтобы этот прибор мог переработать такой поворот событий и придать ему какой-то смысл. Совершенный Кевином поступок не был рациональным. От него не стал тише работать какой-нибудь двигатель, не стала более эффективной система блоков; на нем нельзя было сварить пиво или закоптить лосося. Этот поступок не делал числовых выкладок – в материальном смысле он был идиотским.

Ирония в том, что, хотя твои родители всегда сокрушались о недостатке протестантского усердия в Кевине, они двое имели с ним больше общего, чем любой известный мне человек. Если они не знают, для чего нужна жизнь и что с ней делать, то Кевин также этого не знает; и что интересно, и твои родители, и твой первенец питают одинаковое отвращение к досугу. Твой сын всегда устраивал лобовую атаку на эту антипатию – если задуматься, это требует определенной смелости; он никогда не обманывал себя, полагая, что если время просто чем-то заполнить, то оно будет потрачено продуктивно и с пользой. Ну уж нет. Ты ведь помнишь, как он часами мог сидеть, изнемогать, сердито смотреть и не делать ничего, кроме как осыпать бранью каждую секунду каждой минуты каждого своего субботнего дня.

Конечно же, твоих родителей пугает перспектива ничем не заниматься. У них, в отличие от Кевина, недостаточно характера, чтобы смотреть в лицо пустоте. Твой отец вечно тратил время на пустяки, смазывая механизмы повседневной жизни, хотя, когда он заканчивал установку очередного приспособления, которое должно было обеспечить ему очередное дополнительное удобство, на него наваливалось бремя еще большего ненавистного досуга. Более того, устанавливая смягчающий воду фильтр или систему полива сада, он понятия не имел о том, что именно он, собственно, пытается сделать лучше. Жесткая вода обеспечила бы радостные перспективы в виде регулярного и старательного удаления известкового налета со сливной полки раковины, а сад ему очень нравилось поливать вручную. Разница в том, что твой отец умышленно устанавливал смягчающий фильтр для воды, не имея на то веской причины, а Кевин такого не делал. Бессмысленность никогда не волновала твоего отца. Жизнь для него – набор клеток и электрических импульсов, она материальна, и потому материалы – это все. И этот прозаичный взгляд его устраивает – или устраивал раньше. И в этом-то и лежит различие: Кевин тоже подозревает, что материалы – это все; просто они его не интересуют.

Никогда не забуду, как в первый раз приехала к твоим родителям после того четверга. Признаюсь, я откладывала визит, и это было проявлением слабости. Уверена, что это было бы колоссально трудно даже в том случае, если бы ты мог поехать со мной, но, разумеется, безвозвратный распад семьи[131]131
  Юридический термин.


[Закрыть] стал этому помехой. Одна, без связующего звена в виде их сына, я столкнулась с неоспоримым фактом: мы с ними больше не были структурно связаны, и думаю, они точно так же чувствовали это разъединение. Когда твоя мать открыла дверь, лицо ее посерело, но, когда она пригласила меня войти, звучало это так, словно она вежливо приглашает в дом продавца вертикальных пылесосов.

Было бы несправедливо назвать твою мать бесчувственной, но она отлично справляется с соблюдением условностей. Ей нравится знать, что делать в данный момент и что за ним последует. Вот почему она так любит изысканные обеды. Она находит успокоение в том, что блюда подаются в установленном порядке, что рыба следует за супом, и потому она не сопротивляется, как сопротивлялась бы я, тому, насколько монотонно течет время с утра до вечера, когда нужно три раза в день приготовить и подать еду, а затем убрать со стола. В отличие от меня, она не борется с условностями как с принуждением; она туманно благожелательна, но у нее нет воображения, и потому она благодарна за правила. Увы, пока что, кажется, не существует прописанных форм этикета для послеобеденного чая с бывшей снохой, после того как твой внук совершил массовое убийство.

Она усадила меня не в уютном уголке, а в официальной обстановке гостиной, и это было ошибкой: жесткость высоких спинок кресел с подголовником только подчеркнула, что в противоположность им Правила рухнули. Цвета бархатной мебельной обивки – морской волны и пыльной розы – настолько отличались от блестящего сине-багрового подтекста моего визита, что казались несвежими и слегка тошнотворными; это были цвета плесени. Твоя мать сбежала в кухню. Я собралась было крикнуть ей вслед, чтоб она не беспокоилась, потому что я совершенно ничего не могу есть; но потом я поняла, что будет жестоко отнять у нее эту бесполезную отсрочку, за которую она была так благодарна. Позже я даже заставила себя съесть поданную ею плетенку с сыром Грюйер, хотя меня от нее слегка тошнило.