Текст книги "Нам нужно поговорить о Кевине"

Мне претила идея сажать Кевина перед телевизором. Детские программы меня бесили: мультфильмы были гиперактивными, образовательные шоу – легкомысленными, неискренними и снисходительными. Но он казался таким апатичным; поэтому однажды днем, когда я прощебетала: «Пора нам пить сок!» – и почувствовала, что на этой фразе я окончательно иссякла, я включила ему мультфильмы, которые обычно показывают после школы.

– Мне не нравится.

Я резко обернулась, прекратив лущить бобы для обеда, потому что по безжизненной монотонности этого предложения поняла, что его не мог произнести герой мультфильма. Я поспешила приглушить звук телевизора и наклонилась к нашему сыну.

– Что ты сказал?

– Мне не нравится, – ровно повторил он.

С настойчивостью, которую я, наверное, никогда прежде не вкладывала в эти безнадежные отношения, я взяла его руками за плечи и спросила:

– Кевин, а что тебе нравится?

На этот вопрос он не был готов ответить, и даже сегодня, в возрасте семнадцати лет, он все еще не может дать на него ответ, который удовлетворил бы его самого, не говоря уж обо мне. Поэтому я вернулась к тому, что ему не нравится – тема, которая вскоре окажется неисчерпаемой.

– Милый, что тебе не нравится? Что нужно убрать?

Он похлопал рукой по экрану телевизора.

– Мне не нравится. Выключи.

Я в изумлении выпрямилась. Конечно же, я выключила телевизор, думая при этом: боже, мой ребенок так мал, но уже с хорошим вкусом. Я словно сама стала ребенком, и мне непременно захотелось поэкспериментировать с этой новой интересной игрушкой, нажать на все кнопки и посмотреть, какие лампочки загорятся.

– Кевин, хочешь печенье?

– Ненавижу печенье.

– Кевин, а ты поговоришь с папой, когда он придет домой?

– Нет, если мне чуть-чуть не захочется.

– Кевин, а можешь сказать «мамочка»?

До этого я все не могла решить, как бы мне хотелось, чтобы наш сын меня называл. «Мамочка» звучало слишком по-детски, «мать» – по-деревенски, «мамуля» – по-рабски, «мама» говорили куклы на батарейках, «ма» было где-то на уровне «потрясно», а «матушка» казалось слишком официальным для 1986 года. Оглядываясь назад, я думаю: может быть, мне не нравилось в отношении себя ни одно из этих слов просто потому, что мне не нравилось… в общем, потому что я все еще чувствовала себя не в своей тарелке в роли матери. Но это имело мало значения, потому что ответ Кевина был предсказуем.

– Нет.

Когда ты пришел домой, Кевин отказался повторить свое красноречивое выступление, но я пересказала его тебе слово в слово. Ты был вне себя от радости.

– Полными предложениями, вот так сразу! Я читал, что дети, которые кажутся отстающими в развитии, могут оказаться чрезвычайно сообразительными. Они перфекционисты. Они не хотят пробовать, пока не научатся делать это правильно.

У меня была конкурирующая теория: что, втайне давным-давно научившись говорить, он наслаждался подслушиванием не осведомленных об этом людей, что он был шпионом. И я обращала внимание не на его грамматику, а на то, что именно он говорил. Я знаю, что такие утверждения тебя бесят, но я в самом деле порой думала, что из нас двоих я интересовалась Кевином больше. (Мысленным взором я вижу, как при этих словах ты багровеешь от злости.) Я хочу сказать, что я интересовалась тем Кевином, каким он на самом деле был, а не Кевином – Твоим Сыном, который был постоянно вынужден сражаться с пугающим воображаемым образцом совершенства в твоей голове; его соперничество с этой моделью было гораздо более ожесточенным, чем соперничество с Селией. К примеру, тем вечером я заметила:

– Я целую вечность ждала возможности выяснить, что происходит за этими проницательными маленькими глазками.

Ты пожал плечами:

– Пружинки-картинки, игрушки-погремушки.

Видишь? Кевин был (и остается) для меня тайной. Ты же беззаботно решил, что все отлично – ты ведь сам был мальчишкой и беспечно предполагал, что выяснять тут нечего. И наверное, мы с тобой отличались друг от друга на таком глубоком уровне, как природа человеческого характера. Ты считал ребенка неполным творением, более простой формой жизни, которая у тебя на глазах эволюционирует в более сложное взрослое состояние. Я же, с того самого мгновения, когда его положили мне на грудь, воспринимала Кевина Качадуряна как существо, жившее и до появления на свет, с огромной и меняющейся внутренней жизнью, интенсивность и тонкость которой с возрастом могут лишь уменьшиться. Чаще всего мне казалось, что он скрывается от меня, в то время как у тебя было ощущение жизнерадостной и неспешной доступности.

В общем, в последующие несколько недель он разговаривал со мной днем, а когда ты приходил домой, он словно воды в рот набирал. Когда он слышал звук лифта, то бросал на меня заговорщицкий взгляд, означавший: давай-ка одурачим папу. Возможно, я находила порочное удовольствие в эксклюзивности моих бесед с сыном, благодаря которой он оповестил меня о том, что ему не нравится рисовый пудинг – с корицей или без, и что ему не нравятся книги доктора Сьюза[108]108
  Теодор Сьюз Гайсел (1904–1991) – американский детский писатель и мультипликатор.


[Закрыть], и что ему не нравятся детские стишки, положенные на музыку, которые я взяла в библиотеке. У Кевина был специфический словарь: он был гением отрицания.

Единственным воспоминанием о настоящей детской радости, которое у меня сохранилось за тот период, был его третий день рождения. Я наливала клюквенный сок в его чашку-непроливайку, а ты завязывал ленты на свертках с подарками, которые сам же через несколько минут будешь для него развязывать. Ты принес из кондитерской на Первой авеню трехярусный бело-шоколадный торт, украшенный масляным кремом на традиционную бейсбольную тему, и гордо поставил его на стол перед его высоким детским стульчиком. За те две минуты, что мы стояли к нему спиной, Кевин продемонстрировал тот же талант, что он показал нам в начале той недели, когда методично вынул через маленькую дырочку всю набивку из кролика, которого мы считали его любимой игрушкой. Мое внимание привлек тихий сухой смешок, который я могла бы описать лишь как зарождающееся хихиканье. Руки Кевина были руками скульптора. А на его лице светился восторг.

У такого маленького именинника, еще не до конца понимавшего идею дня рождения, не было никаких причин осмыслять необходимость резать торт на кусочки торта. Ты рассмеялся, и я была рада, что после стольких стараний ты смог увидеть комизм в этом происшествии. Но вытирая ему руки влажным полотенцем, я подавила смех. То, как Кевин погрузил обе руки в середину торта и одним хирургическим движением разделил его на две части, тревожно напоминало сцены в телесериалах про медиков, когда пациента нужно реанимировать, и кто-нибудь из врачей вопит: «Ломайте!» Еще более кровавые программы, которые показывали ближе к концу тысячелетия, вообще не оставляли простора воображению: грудная клетка раскалывается под электропилой, ребра растягивают в стороны, и наш красавец-доктор скорой помощи погружается в красное море. Кевин не просто играл с тем тортом. Он вырвал у него сердце.

Конечно, в итоге мы пришли к неизбежному обмену: я позволила тебе найти нам дом за Гудзоном, а ты дал согласие на то, чтобы я поехала на разведку в Африку. Эта сделка была нечестной по отношению ко мне, но ведь от отчаяния люди часто выбирают краткосрочное облегчение в обмен на долгосрочные потери. Так что я продала свое право первородства за миску супа[109]109
  Как сказано в Ветхом Завете (Бытие, гл. 25, ст. 31–34), проголодавшийся Исав, старший из сыновей-близнецов патриарха Исаака, за чечевичную похлебку продал младшему брату Иакову свое право первородства, то есть особые права (в частности, право наследования отцовского имущества), которые по традиции получал старший сын в семье. В современном языке это выражение означает «поступиться чем-то важным ради ничтожной выгоды».


[Закрыть].

Я не хочу сказать, что жалею о времени, проведенном в Африке, хотя оно и было не очень качественным, потому что я неправильно выбрала момент для поездки. Материнство затянуло меня в круг проблем, которые мы обычно считаем низшими материями: еда и дефекация. И в конечном счете Африка состоит именно из этого. Наверное, в конечном счете из этого состоит любая страна, но я всегда ценила усилия, направленные на сокрытие данного факта; и, наверное, мне было бы лучше путешествовать в другие, более декоративные страны, где в ванной лежит розовое мыло, а еду украшают хотя бы листиком зеленого салата. Брайан рекомендовал детей в качестве отличного антидота против пресыщенности: он говорил, что человек учится заново ценить мир, глядя на него через их широко распахнутые от восхищения глаза, и все, от чего ты уже успел устать, вдруг кажется полным жизни и новизны. Что ж, звучало круто, словно настоящая панацея – лучше, чем подтяжка лица или рецепт на валиум[110]110
  Седативное и снотворное средство.


[Закрыть]. Но я вынуждена с досадой сообщить, что, когда бы я ни посмотрела на мир глазами Кевина, он всегда казался необыкновенно унылым. Если смотреть на мир глазами Кевина, он всегда выглядел как Африка, где люди толпятся, воруют, попрошайничают, незаконно селятся на чужой земле, ложатся и умирают.

И все же среди всей этой нищеты и убожества я не могла найти компанию по организации сафари, которая была бы в состоянии как следует просчитать бюджет: большинство из них запрашивали несколько сотен долларов в сутки. Точно таким же образом и жилье делилось лишь на два типа, что полностью исключало мою целевую аудиторию: оно было либо роскошным и дорогим, либо грязным и дешевым. Разнообразные итальянские и индийские рестораны предлагали хорошую еду за нормальные деньги, но в аутентичных африканских заведениях подавали лишь ничем не приправленную козлятину. Транспортное сообщение было ужасным: поезда то и дело просто останавливались, самолеты были старыми и изношенными, а пилоты – только что из какой-нибудь безвестной летной школы; водители носились по дорогам словно камикадзе, а болтливых пассажиров в автобусы набивалось втрое больше положенного, да еще и с курами.

Знаю, звучит так, словно я привередничаю. Я побывала на этом континенте в возрасте чуть за двадцать, и была очарована. Африка и в самом деле казалась каким-то совершенно иным местом. Но с тех пор популяция диких животных резко снизилась, а популяция людей резко увеличилась, и все это время нищета возрастала по экспоненте. На этот раз я смотрела на континент взглядом профессионала и сбрасывала со счетов целые страны, которые можно было даже не обсуждать. В Уганде все еще извлекали из кишащих крокодилами рек части тел тех, кого бросали туда Амин[111]111
  Дада У́ме И́ди Амин (1928–2003) – угандийский военный, президент Уганды в 1971–1979 годах. Во время своего правления развернул широкие репрессии по отношению к недовольному его политикой населению.


[Закрыть] и Оботе[112]112
  Аполло Милтон Оботе Опето (1924–2005) – первый премьер-министр Уганды (1962–1966) и президент Уганды (1966–1971, 1981–1985). В результате репрессий во время второго правления Оботе погибло, по разным оценкам, от 100 до 500 тысяч человек.


[Закрыть]; Либерией правил кровожадный идиот Сэмюэл Доу[113]113
  Сэмюэл Каньон Доу (1951–1990) – фактический руководитель Либерии с 1980 по 1990 год. Президент Либерии с 1986 по 1990 год.


[Закрыть]; в Бурунди даже в те дни хуту и тутси[114]114
  Хуту и тутси – народности в Центральной Африке (Руанда, Бурунди, Конго).


[Закрыть] рубили друг друга на куски. Заир был во власти Мобуту Сесе Секо[115]115
  Президент Демократической Республики Конго (1965–1997), в 1971 году переименованной им в Заир.


[Закрыть], в то время как Менгисту[116]116
  Один из лидеров эфиопской революции. Генеральный секретарь ЦК Рабочей партии Эфиопии (1984–1991). В 1987–1991 годах – президент и председатель Государственного совета Эфиопии. За годы его правления погибли от 100 тысяч до 2 миллионов человек (последняя цифра включает также умерших от голода).


[Закрыть] продолжал грабить Эфиопию, а в Мозамбике неистовствовала РЕНАМО[117]117
     Мозамбикское национальное сопротивление (порт. Resistência Nacional Moçambicana), РЕНАМО – мозамбикская правая политическая партия, вторая по численности и влиянию в стране.


[Закрыть]. Если бы я внесла в список Южную Африку, то был риск того, что всю серию путеводителей в США будут бойкотировать[118]118
  С 1970-х и до начала 1990-х отношения между США и ЮАР были напряженными из-за расовой политики африканского государства.


[Закрыть]. Что касается небольшого количества остававшихся мест, то, хоть меня и можно было обвинить в черствости, но я не имела никакого желания брать на себя ответственность за неопытных юных уроженцев Запада, которые направятся в эти опасные земли, вооружившись лишь путеводителем «Крыла Надежды» характерного небесно-голубого цвета. Иначе мне придется прочесть в газете об ограблении в Цаво[119]119
  Национальный парк в Кении.


[Закрыть], в результате которого троих человек убили и бросили в канаву ради 2000 шиллингов, фотоаппарата и путеводителя, и я буду чувствовать, что виновата во всем этом. Как позже продемонстрирует Кевин, я привлекаю к себе ответственность, реальную или воображаемую.

Я пришла к выводу, что у людей из отдела маркетинга голова растет из задницы. Они исследовали спрос, но не предложение. Я не верила в то, что вся наша неустрашимая армия студентов и мой скрупулезный персонал смогут собрать хоть один выпуск путеводителя, способный защитить своих читателей от самых грубых оплошностей, за которые они могут заплатить такую высокую цену, что даже континент, полный выгодных предложений, все равно окажется слишком дорогим. В кои-то веки я испытывала самое настоящее материнское чувство – по отношению к моим клиентам, таким как Шиван; и я меньше всего хотела бы, чтобы Шиван с ее бледным личиком и уверенностью в том, что «в каждом из нас есть хорошее», оказалась бы в знойных и безжалостных трущобах Найроби. Проект путеводителя по Африке был обречен.

Но самым большим разочарованием для меня оказалась я сама. Оставив идею путеводителя, я была свободна и могла мотаться по стране, не делая никаких заметок, но я привыкла полагаться на исследовательскую деятельность, потому что она придавала смысл путешествию. Свободная от маршрута, продиктованного удобно расположенными главами, я чувствовала себя бесцельно бродящей по этой земле. Африка – паршивое место, чтобы без конца задаваться вопросом «Что я здесь делаю?», хотя в ее беззаботных и зловонных городах есть что-то такое, что заставляет тебя это делать.

Я не могла отделаться от мыслей о тебе и Кевине. То, как страшно я по тебе скучаю, служило мне мучительным напоминанием о том, что я скучала по тебе с самого рождения Кевина. Вдали от тебя я чувствовала себя не эмансипированной женщиной, а нерадивой матерью и женой и со страхом думала о том, что, если ты не решил наконец проблему с няней, то тебе придется брать его с собой и возить в пикапе на поиски локаций. Куда бы я ни ехала, я ощущала на себе это бремя, словно тащилась по узким портовым улочкам Лагоса с гирями на ногах: дома, в Нью-Йорке, я кое-что затеяла, дело это было совершенно не закончено, я увиливала от него, но что хуже – то, что я затеяла, шло очень плохо. Вот этим фактам я смотрела в лицо; вот для этого мне пригодилось мое одиночество. В конце концов, единственное, чего нельзя избежать в Африке, – это дети.

На последнем этапе трехмесячной поездки, которую, как ты помнишь, я сократила, я приняла несколько важных решений. Слишком много у меня было поездок, и эту я затеяла не столько ради исследовательской атмосферы, сколько для того, чтобы добиться своего и доказать, что моя жизнь не изменилась, что я все еще молода, все еще любопытна, все еще свободна; несомненно, это лишь доказывало, что моя жизнь на самом деле изменилась, что в свои сорок один я и близко не молода, что я и вправду удовлетворила свое поверхностное любопытство по отношению к другим странам и что существует разновидность свободы, которой я не могу воспользоваться, не утопив при этом единственный крошечный островок постоянства, прочного смысла и длительного желания, который мне удалось аннексировать в этом огромном и произвольном море интернационального равнодушия.

Устроившись на полу в зале аэропорта в Хараре и сидя на грязном линолеуме (сидеть было больше негде, а самолет опаздывал на восемь часов, потому что весь этот Боинг-737 присвоила жена какого-то министра, которой захотелось слетать за покупками в Париж), я, кажется, необъяснимым образом утратила свою прежнюю спокойную уверенность в том, что неудобство (если не полная катастрофа) было трамплином почти перед каждым настоящим приключением за границей. Меня больше не убеждал старый афоризм, помещенный во введении к каждому выпуску путеводителей «Крыла Надежды» и утверждавший, что худшее, что может случиться в любой поездке, – это если она пройдет гладко. Вместо этого я, как любой турист с Запада, нетерпеливо мечтала о кондиционере и сердилась, что единственным доступным напитком была апельсиновая фанта, которую я не люблю. С учетом того, что холодильник в торговом ряду сломался, фанта имела температуру, близкую к кипению.

Это затянувшееся потное ожидание позволило мне поразмыслить и решить, что на данный момент в вопросе материнских обязанностей я сделала лишь первые шаги. Странным образом я решила, что мне нужно заново принять трудное решение 1982 года и окунуться в материнство с головой. Мне нужно было заново забеременеть Кевином. Как и его рождение, воспитание нашего сына могло стать опытом, который перенесет меня в другую жизнь, если только я перестану этому сопротивляться. Как я в последующие годы изо всех сил старалась внушить Кевину (безуспешно), редко так бывает, чтобы объект твоего внимания был от природы скучным или интересным. Ничто не будет интересным, если ты не интересуешься. Напрасно я ждала, сложа руки, чтобы Кевин проявил готовность доказать, что он достоин моего энтузиазма. Это было слишком высоким требованием по отношению к маленькому мальчику, который был бы ко мне мил настолько, насколько я ему это позволю. Мне давно пора было пойти Кевину навстречу.

По прилету в аэропорт Кеннеди я прямо-таки излучала решительность, оптимизм и добрую волю. Но в ретроспективе я все же должна заметить, что я больше всего пылала любовью к нашему сыну тогда, когда его не было рядом.

С рождеством,

Ева

27 декабря 2000 года

Дорогой Франклин,

заранее спросив, не против ли я, сегодня моя мама устроила тут небольшие девичьи посиделки; думаю, она пожалела, что выбрала именно этот день. Оказывается, вчера в Уэйкфилде, штат Массачусетс, очень крупный несчастный мужчина – инженер-программист по имени Майкл Макдермотт, который теперь известен всей стране как фанат научной фантастики (точно так же большинству людей с улицы теперь известно пристрастие нашего сына к одежде меньшего размера) – вошел в здание компании «Эджуотер Технолоджи» с дробовиком, автоматом и пистолетом и убил семерых своих коллег[120]120
  Упомянутое здесь автором массовое убийство также является реальной историей.


[Закрыть]. Насколько я понимаю, мистер Макдермотт был расстроен – и вот я уже хорошо знакома с деталями его финансового положения, вплоть до того факта, что его машину вот-вот должны были изъять за неуплату долгов и что его работодатели удерживали его зарплату в счет просроченных налогов.

Я не могла не подумать о твоих родителях, поскольку они живут недалеко от Уэйкфилда. Твоего отца всегда заботило, чтобы его первоклассные приспособления были сделаны с тонким чувством пропорциональности; такая озабоченность, конечно же, распространяется и на поведенческие рамки – например на способы устранения несправедливости. Твоим родителям, наверное, кажется, что вокруг них сжимается физически абсурдный мир, который не уважает ресурсы.

Давным-давно отказавшись от трудной задачи приглашать Соню Качадурян на ответные посиделки и терпеть те причудливые отговорки, которые она всегда придумывала, когда объясняла мне, почему не может пойти на премьеру школьной пьесы, в которой я играю, эти стреляные воробьихи уже много раз пробовали приготовленные матерью лахмаджун[121]121
  Популярное восточное блюдо, часто называемое армянской, турецкой или арабской пиццей.


[Закрыть] и посыпанные кунжутом печенья, так что они не слишком долго задержались на фуршетных закусках. Вместо этого они до смерти хотели поговорить о Майкле Макдермотте, хоть и вели себя несколько неуверенно (принимая во внимание присутствие почетной гостьи). Одна вдова печально заметила, что она понимает, каким отщепенцем должен был чувствовать себя молодой человек с прозвищем Навозник. Моя раздражительная тетя Алин пробормотала, что ее собственная продолжающаяся битва со службой внутреннего налогообложения (недоплаченные в 1991 году 17 долларов за годы обросли процентами и пенями, раздувшись до суммы больше 1300 долларов) – скоро тоже вполне может довести ее до того, что она возьмет в руки оружие. Но все они исподволь обращались ко мне – штатному эксперту, который умеет заглянуть в извращенный ум.

В конце концов мне пришлось проявить твердость и напомнить этим дамам, что я и обсуждаемый толстяк-одиночка никогда не были знакомы. Внезапно всем показалось, что в этой стране в наши дни никто больше не специализируется на банальном убийстве – не больше, чем юрист, который изучает старую добрую юриспруденцию. Есть «убийство на работе» и есть «стрельба в школе» – совершенно иная область специализации; и я почувствовала, как в комнате повисла всеобщая неловкость, словно все они позвонили в Отдел продаж, а надо было звонить в Службу поддержки клиентов. Поскольку тему выборов во Флориде до сих пор слишком опасно поднимать, не будучи уверенными, что все присутствующие занимают одну сторону в текущем вопросе, одна из дам благоразумно вернула беседу к лахмаджуну.

И вообще, кто сказал, что преступление себя не оправдывает? Сомневаюсь, что налоговая когда-нибудь увидит хоть цент из денег этого Навозника, и сорокадвухлетний налоговый мошенник будет стоить дядюшке Сэму гораздо более солидной суммы, израсходованной на судебные издержки, чем налоговая когда-либо выжала бы из его зарплаты.

Вот так я теперь думаю, потому что цена правосудия больше не является каким-то абстрактным понятием в моей жизни – это жесткий и непреклонный счет, идущий на доллары и центы. И я на самом деле часто внезапно вспоминаю эпизоды того процесса – гражданского процесса. Суд по уголовному делу почти не отложился у меня в памяти.

– Госпожа Качадурян, – слышу я. Харви зычным голосом начинает свою часть прямого допроса. – Обвинение подробно остановилось на том, что вы управляли компанией на Манхэттене и в это время оставляли своего сына на попечении посторонних людей и что вы были в Африке, когда ему исполнилось четыре года.

– Я в то время не знала, что иметь свою собственную жизнь – это незаконно.

– Однако после возвращения из той поездки вы наняли человека, который контролировал бы текущие дела вашей фирмы, чтобы вы могли быть лучшей матерью своему ребенку?

– Да, это так.

– Разве вы не стали его главным опекуном? В сущности, если не считать приглашаемых время от времени приходящих нянь, разве вы не отказались полностью от внешней помощи?

– Откровенно говоря, мы отказались от найма няни, потому что не могли найти никого, кто мог бы выдержать Кевина дольше нескольких недель.

Вид у Харви был кислый. Его клиентка вредила сама себе. Я воображала, что это качество делает меня особенной, но усталое выражение лица моего адвоката говорило о том, что таких, как я, – множество.

– Однако вы беспокоились о том, что ему нужно постоянное и неизменное окружение, и именно поэтому вы прервали тот непрерывный поток молодых девушек. Вы больше не ходили на работу с девяти до пяти.

– Да.

– Госпожа Качадурян, вы любили свою работу, верно? Она давала вам чувство большого удовлетворения. Значит, это решение было большой жертвой и все ради ребенка?

– Жертва была огромной, – сказала я. – Она также оказалась напрасной.

– Больше нет вопросов, ваша честь.

Мы заранее отрепетировали лишь слово «огромная», и точка. Он бросил на меня сердитый взгляд.

Неужели еще тогда, в 1987 году, я уже планировала свою защиту? Хотя мой не ограниченный по времени уход из «Крыла Надежды» был обставлен с большим размахом, как шаг, представляющий собой огромную компенсацию, он оказался лишь косметической процедурой. Я думала, что это хорошо выглядит со стороны. Я никогда не считала себя человеком, которого заботит мнение других людей, но тех, у кого есть большие запасы позорных тайн, неизбежно поглощает забота о приличиях.

Поэтому, когда вы с Кевином встретили меня с самолета в аэропорту Кеннеди, я наклонилась, чтобы первым обнять сына. Он был все в той же ставящей в тупик фазе «тряпичной куклы», то есть вялым. Он не обнял меня в ответ. Однако сила и продолжительность моих объятий демонстрировали мое перерождение, случившееся в Хараре.

– Я так по тебе скучала, – сказала я. – У мамы есть для тебя два сюрприза, милый. Я привезла тебе подарок. А еще я обещаю, что больше никогда не уеду так надолго!

Кевин стал еще более вялым. Я выпрямилась и принялась смущенно поправлять непослушную копну его волос. Я хорошо играла свою роль, но по неестественной апатии моего ребенка зрители могли бы прийти к заключению, что на самом деле я держу его в подвале пристегнутым наручниками к бойлеру.

Я поцеловала тебя. Я всегда думала, что детям нравится видеть, как их родители проявляют друг к другу нежность, однако Кевин нетерпеливо топнул ногой и замычал, повиснув на твоей руке. Возможно, я ошибалась. Я никогда не видела, как моя мать целует отца. Жаль.

Ты прервал наш поцелуй и пробормотал:

– Наверное, нужно время, Ева. Для детей в таком возрасте три месяца – это целая жизнь. Они сходят с ума, потому что думают, что ты больше не вернешься.

Я хотела пошутить, что Кевина, похоже, больше расстроило то, что я вернулась, но я сдержалась: одной из первых жертв, принесенных на алтарь семейной жизни, была веселость.

– Что это за звуки он издает? – спросила я. Кевин продолжал тащить тебя за руку и мычать.

– Сырные палочки, – бодро ответил ты. – Его недавнее увлечение. Ладно, парень! Пойдем, найдем тебе пачку светящихся в темноте продуктов нефтепереработки, малыш!

И ты пошел по терминалу, спотыкающийся Кевин трусил за тобой, а я сама катила на тележке свои чемоданы.

В пикапе мне пришлось убрать с пассажирского сиденья несколько липких палочек разной степени замусоленности. Диетический энтузиазм Кевина не распространялся на поедание: он лишь сосал эти палочки, смачивая их слюной до тех пор, пока не растворялась их неоновая оболочка.

– Большинство детей ведь любят сахар? – с жаром объяснил ты. – А наш любит соль!

По-видимому, любовь к натрию была во всех смыслах выше, чем пристрастия сладкоежек.

– Японцы считают, что эти вкусы противоположны друг другу, – сказала я, выбрасывая липкие трофеи в окно.

Несмотря на то что в пикапе было небольшое заднее сиденье, детское кресло Кевина было установлено впереди, между нами, и я огорчилась, что не могу, как раньше, положить руку тебе на бедро.

– Мамс пукнула, – сказал Кевин, выдав свою версию вместо слов «мама» или «мамочка». (Это было мило. Должно было быть.). – Воняет.

– Не нужно сообщать о таких вещах вслух, Кевин, – с нажимом сказала я. В Норфолке перед посадкой я поела на гарнир пюре из бобов и бананов.

– Как насчет «Джуниорс»[122]122
  Сеть ресторанов. Больше всего известны своим оригинальным чизкейком по семейному рецепту.


[Закрыть]? – предложил ты. – Он по дороге, и там можно комфортно посидеть с детьми.

Это было не похоже на тебя: ты даже не подумал о том, что я добиралась из Найроби в течение пятнадцати часов и что, может быть, я немного устала, отекла от сидения в самолете, сыта по горло булочками и сыром из пакетиков и совсем не в настроении сидеть в шумной, выпендрежной, ярко освещенной забегаловке, единственным преимуществом которой был чизкейк. Я втайне надеялась, что ты нашел няню на несколько часов, один встретишь меня в аэропорту и отвезешь выпить в какое-нибудь тихое место, где я смогу робко рассказать тебе о том, как начала свою жизнь в роли матери с чистого листа. Другими словами, я хотела отвлечься от Кевина, чтобы лучше суметь рассказать тебе, насколько больше времени я собираюсь с ним проводить.

– Отлично, – слабым голосом сказала я. – Кевин, или ешь эти сырные штучки, или я их уберу. Не нужно крошить их по всей машине.

– Дети всегда неаккуратны, Ева, – весело сказал ты. – Расслабься!

Кевин хитро улыбнулся мне оранжевым ртом и бросил сырную палочку мне на колени.

В ресторане Кевин отверг высокий детский стул, сказав, что он для малышей. Поскольку, став родителем, человек явно тут же превращается в невыносимого педанта, я начала читать нотацию:

– ХОРОШО, Кевин. Но запомни: ты будешь сидеть как взрослый, только если станешь вести себя как взрослый.

– НА-НА-НА, на-на. На на-на-на: на на-на на-на на на-на, на-на на-на на-на на-на на-на на на-на.

Он с удовольствием передразнил меня, при этом с такой точностью уловив мой строгий тон и нравоучительную интонацию, что в будущем, наверное, смог бы стать ресторанным певцом и исполнять кавер-версии хитов.

– Прекрати, Кевин. – Я старалась говорить небрежно.

– На-на-на, на-на!

Я повернулась к тебе.

– И как давно продолжается вот это?

– На на на-на на-на-на-на-на НА НА-НА?

– Наверное, около месяца. Это такой возраст. Он это перерастет.

– На-на-на-на на-на-на на-на-на. На-на на-на на-на. На на-на на-на-на-на.

– Жду не дождусь, – сказала я, все больше не желая произнести еще хоть слово, чтобы не слышать, как он попугайничает на этом «на-на» языке.

Ты хотел заказать Кевину жареные луковые кольца, но я возразила, что он, должно быть, весь день ел всякую соленую гадость.

– Слушай, – сказал ты, – как и ты, я рад, когда он ест хоть что-нибудь. Может, ему нужен какой-нибудь микроэлемент типа йода. Я считаю, надо доверять природе.

– Перевожу: ты тоже любишь всякие странные блюда и дурацкие снеки, так что вы подружились на почве нездоровой еды. Закажи ему котлету – ему нужен белок.

Когда официантка зачитывала наш заказ, Кевин повторял за ней каждое слово. «На-на-на на-на, на-на-на-на на-на-на на-на-на», по-видимому, переводится как «садовый салат, фирменная заправка отдельно».

– Какой милый малыш, – сказала она, бросив отчаянный взгляд на часы на стене.

Когда Кевину принесли котлету, он взял со стола высокую граненую солонку с огромными отверстиями в крышке и принялся сыпать соль на мясо, пока котлета не стала похожа на припорошенную снегом Килиманджаро. Я пришла в ужас и протянула руку, чтобы ножом убрать с котлеты соль, но ты удержал меня.

– Почему ты не можешь радоваться и получать удовольствие от того, что происходит с этим малышом? – тихо пожурил ты меня. – Соль – это тоже временное явление, и его он тоже перерастет, а потом, когда он станет старше, мы будем рассказывать ему об этом, что позволит Кевину почувствовать, что даже будучи маленьким, он обладал множеством необычных черт. Это жизнь. Это хорошая жизнь.

– Сомневаюсь, что у Кевина будут проблемы с тем, чтобы найти в себе странности.

Несмотря на то что вдохновлявшее меня все последние две недели чувство моей материнской миссии быстро ослабевало, я ведь дала обещание самой себе и обещание Кевину по приезде – последнее также подразумевало обещание тебе. Я сделала глубокий вдох.

– Франклин, я приняла важное решение, пока была в отъезде.

Классически точно выбрав время, как это обычно бывает, когда обедаешь в ресторане, именно в этот момент официантка принесла мой салат и твой чизкейк. Линолеум скрипел под ее ногами, потому что Кевин высыпал остатки соли из солонки на пол.

– У тети какашка на лице.

Кевин показывал пальцем на родимое пятно на левой щеке официантки – оно было шириной около семи сантиметров и формой напоминало очертания Анголы. Она обильно нанесла на это большое коричневое пятно бежевый консилер, но большая его часть уже стерлась. Как это случается почти со всеми попытками скрыть дефект, маскировка выглядит хуже, чем сам неприкрытый недостаток – этот урок мне еще придется усвоить в отношении самой себя. Прежде чем я успела его остановить, Кевин прямо спросил у нее:

– Почему ты не умоешь лицо? Оно в какашках.

Я рассыпалась в извинениях перед девушкой; ей вряд ли было больше восемнадцати, и она наверняка страдала от этого дефекта всю свою жизнь. Она через силу улыбнулась и сказала, что сейчас принесет заправку для моего салата.

Я резко повернулась к нашему сыну.

– Ты ведь знаешь, что это пятно – не какашка?

– На на НА-НА на на-на на-на на на-на-на?

Кевин спрятался за стол, глаза его блестели над краем столешницы. Он положил пальцы на стол и прижался носом к его краю, но по его выразительно блестящим и хитро прищуренным глазам я понимала, что под столом на его лице появилась ухмылка – широкая, с плотно сжатыми губами и странно натянутая.