Текст книги "Картахена"

Лена Элтанг
Картахена

© Текст. Элтанг Е., 2015

© Оформление обложки. Igor & Marina, 2015

© Фотография на обложке. Паволга О., 2015

© ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2015

Глава 1
Живой среди лисиц

Петра

Брата убили на рассвете, а нашли в восемь утра, когда открылся рыбный рынок. Его тело лежало в корыте с солью. Туда обычно кладут рыбу, привезенную с ночного лова, вываливают всю сразу и только потом разбирают, потому что в восемь утра солнце уже высоко, а лед еще не привезли. Уборщик открыл здание и сразу вызвал полицию, а потом на рынке появился сторож, которого разбудила сирена, и сказал, что это Бри, так что мне в Кассино позвонили только в девять, но я была уже в поезде, по дороге домой, а телефон забыла в общежитии колледжа. Матери они тоже звонили, но она никогда не поднимает трубку, полагая, что ничего хорошего ей никто не в состоянии сообщить. Когда я пришла на рынок, комиссар посмотрел на меня, словно на привидение. Он думал, что я на севере страны, звонил туда по номеру, взятому у нашей соседки, и всего полчаса назад оставил сообщение. И вот я стою здесь, босая и растрепанная, как будто пролетела все триста километров, ухватившись за орлиный хвост.

Полицейские курили, прислонившись к машине, уборщик сидел на корточках возле самых дверей, а за воротами рынка, обнесенного желтой лентой, уже собирался народ. Я помню это до странности ясно, хотя в тот момент совсем не могла смотреть на людей. Помню, что солнце светило брату прямо в лицо, а мне хотелось, чтобы было темно. Помню даже звук, который издают жестяные поддоны, когда их волокут по гранитному полу. Я сидела на этом полу, глядя на лицо брата, румяное и свежее, как будто он только что закрыл глаза. В едва отросших волосах у него сверкала соль, а черная капля крови возле левой ноздри казалась неподвижной божьей коровкой. Рядом с братом лежал кусок зеленой проволоки, похожий на сачок для ловли крабов.

– Кому он мог задолжать? – спросил комиссар. – Можете дать нам список его дружков?

– Долги здесь ни при чем, – ответила я. – Я бы знала. Он бы мне сказал.

– Значит, женщины… – Комиссар махнул рукой сержанту: – Начинайте.

Я поцеловала брата, стряхнула соль с его лица, встала и вышла из гулкого зала, заставленного чисто вымытыми железными столами. На пристани толпились растерянные рыбаки и скупщики, они стояли молча, стараясь на меня не смотреть. Только старый Витантонио кивнул и стянул свою вязаную шапку с головы. Я шла вдоль мола, облизывая соленые губы и думая, что мне сказать матери, когда я приду домой. Все было как всегда: бензиновые разводы в лужах, железные тележки, заваленные рыбой, мокрые сети с запутавшимися в них дыньками поплавков, причальные тумбы, обмотанные пятнистыми канатами. В какой-то момент мне показалось, что все это розыгрыш, дурацкая шутка, и что сейчас у меня за спиной засмеются, затопают, Бри в своих хлюпающих рыбацких сапогах нагонит меня, крепко схватит и приподнимет над землей.

– Эй, Петра, – за спиной послышались торопливые шаги. – Постой. Мне понадобится твоя подпись на бумагах. Зайдешь завтра в участок, ладно?

– Когда можно забрать тело? – Я остановилась и дождалась комиссара. – Мне нужно похоронить брата так, чтобы мама не узнала. Вы мне поможете?

– Ты уверена, что так лучше? – Он посмотрел на меня с недоумением. – Не то чтобы это было незаконно, но уж больно не по-людски. Мать должна оплакать своего сына.

– Мама просто умрет, если узнает. Она и так еле держится.

– Может, мне прислать сержанта, чтобы он сообщил твоей матери? Похороны – это святое. Тебе придется врать всю оставшуюся жизнь, подумай об этом.

– Врать я хорошо умею. – Я кивнула ему и пошла дальше. Солнце уже поднялось над церковью Святой Катерины и теперь светило мне прямо в лицо. Весной день начинается рано, но стоит спуститься сумеркам, как ночь не дает им и получаса, шлепается на землю всей своей тяжестью, как огромная глубоководная рыба на палубу. Слепая, плоская, колотящаяся о железо рыба с зеленой проволочной чешуей.

* * *

Весь март я ездила в участок, каждый вторник и четверг.

О том, чтобы пробраться в «Бриатико», у меня и мысли тогда не было. Мне казалось, что полиция разберется сама, даром, что ли, нашего комиссара прозвали комиссаром, хотя он всего-навсего старшина карабинеров. Сейчас он занимается делом хозяина отеля, которое прогремело на всю округу, мне уже человек шесть о нем рассказали, правда, все по-разному. Жестянщик, живущий по соседству, заходил к нам починить кое-какую утварь и целый час смаковал историю о том, как богача Аверичи пристрелили ночью на его собственной земле и оставили сидеть в беседке, будто спящего.

– Как пить дать, выслеживал свою непутевую перуджийку, – сказал жестянщик, – застал любовников в беседке и получил пулю в грудь, прямо в свое разгневанное сердце. Эту женщину волокли в участок на глазах у всей деревни, да еще в таком виде, что я разглядел наконец ее хваленые груди. Они и впрямь торчат, будто кабачки из грядки!

Я слушала его вполуха, думая о том, что быстро отвыкла от здешней бесцеремонной манеры выражать свои мысли и теперь она вызывает у меня досаду, примерно как поросшая плесенью стена в родительском доме. За несколько лет учебы на севере мне удалось вылепить совсем другую Петру – сухую, скрытную, даже немного жестокую, – и если бы брат мог видеть меня теперь, то был бы рад несказанно. Ему вечно не давали покоя моя трусость и готовность подчиниться обстоятельствам.

Что ж, думала я, комиссар закроет дело Аверичи, а потом возьмется за дело моего брата, надо стиснуть зубы и подождать. Хорошо бы разузнать что-то и самой, поговорить с людьми, записать свои размышления и передать комиссару, когда придет время. Даром, что ли, меня учат на юриста за деньги провинции Кампанья.

На первую неделю я устроилась в рыбную лавку возле бензоколонки, потому что денег совсем не было, и пару раз ночевала в подсобке, отсыпаясь на холщовых мешках, пахнущих винным уксусом. Маме я сказала, что не хочу оставлять ее одну, покуда Бри в море с рыбаками. Она посмотрела на меня с сомнением, но возражать не стала – у нее день на день не приходится. Помню, что я спросила у старого Пеникеллы, в какую компанию брат мог бы устроиться, чтобы исчезнуть надолго, и он записал мне название на пустой папиросной пачке. И мрачно добавил, что к матери будет заходить, приглядывать, хотя и не одобряет мое вранье.

С утра я взвешивала скользких кальмаров, а после двенадцати отмывала руки лимонным соком и отправлялась вниз, на побережье, к карабинерам – шесть километров под гору и столько же обратно, если никто не подберет. Комиссар уже бегать от меня начал, заставлял дежурного врать, что его нет, а если я врывалась в кабинет, встречал меня негромкой, но убедительной бранью. Зато мне показали найденную у брата записку, принесли из архивной комнаты. Там было всего два предложения: «Приходи в час ночи в рощу за каменоломней. Будет тебе то, чего просишь, красавчик». Красавчик было написано на деревенский манер: фишетто. Ну, против записки мне нечего было сказать. Записка любовная. И почерк женский, неуверенный.

Фишетто, так звали ослика, ходившего по кругу в деревенской маслодавильне, каждой осенью мы бегали смотреть на него по утрам, зажав в кулаке угощение – кусок булки или сушеную сливу. В те времена оливки еще не возили в Кастеллабату на масличный пресс. Туго набитые мешки доставлялись на телеге в сарай на окраине деревни, где черный ослик в кожаной упряжи вращал каменные жернова. Глаза у него были печальные, атласно-черные, за это он и получил свое прозвище. У брата глаза были серые, с множеством крапинок, а у меня глаза синие, таких в семье ни у кого не было, кроме тосканской бабушки, которую я никогда не видела.

Двенадцатого марта я устроилась работать в отель «Бриатико», а в конце марта полицейские закрыли дело, и ездить к ним стало незачем. Меня просто бесило, что я не могу сдвинуться с мертвой точки, хотя нахожусь именно там, где нужно, практически на месте преступления. За несколько дней до гибели брат сказал мне, что стал свидетелем убийства и намерен встретиться с кем-то из «Бриатико», чтобы получить деньги за свое молчание. «Деньги посыплются на нас, как треска на палубу, – весело сказал брат, а потом добавил пронзительным птичьим голосом: – Пиастры! Пиастры!»

«Остров сокровищ» до сих пор стоит у него на полке. Мы так часто кидались друг в дружку цитатами из этого романа, что даже много лет спустя, получив от брата письмо, вернее, старинную открытку, где он сообщал мне, что мы скоро разбогатеем, я невольно вспомнила слова сквайра: «У нас будет столько монет, что мы сможем купаться в них, швырять их в воду, будто прыгучие камушки».

О чем Бри собирался молчать? Неизвестно. Кто был этот человек – постоялец или человек из обслуги? Неизвестно. Место, где брату назначили свидание, было выбрано с умом: дорога через эвкалиптовую рощу, прилегающую к рынку, завалена обломками гранита, еще до войны вывезенными с местной каменоломни, проехать там нельзя, и людей почти не бывает. Рыбу теперь возят по новой дороге, вокруг холма.

Почему его убили вместо того, чтобы заплатить? Неизвестно. Хотя и объяснимо.

Возвращаться в Кассино я не собиралась: я дала себе слово, что не уеду, пока не найду убийцу брата, и ярость моя не остыла, просто пеплом подернулась. К тому же из университета пришло письмо: мне разрешили академический отпуск, и я могла побыть с матерью, которую три года толком не видела. Моя жизнь превратилась в череду тоскливых, рассеянных дней: пока я ездила в участок и спорила с комиссаром, у меня была хотя бы видимость дела, а теперь, когда он отказался продолжать и сдал папку в архив, я просто не знала, куда себя деть.

В одно из дождливых воскресений я поехала во Вьетри, чтобы расспросить тамошних парней, но со мной никто и разговаривать не стал, даже знакомство с владельцем танцзала не помогло. Он был приятелем моего брата, этот немец Вернике, и я надеялась на его помощь, но он велел мне убираться из деревни и не совать нос в чужие дела. Немцем его называют из-за фамилии, хотя он чистокровный позитанец, просто его дед сидел в лагере для перемещенных лиц, и американцы там что-то напутали с документами.

– Поезжай учиться, – сказал немец, стоя в дверях своей хибары, сплошь завешанной электрическими лампочками, – не женское это дело – вендетта. Тем более что брата уже не вернешь, а тебе может достаться на орехи.

– Ты ведь знаешь, что сетку для оливок нарочно там оставили, чтобы все подумали на ребят из Вьетри. Изобразили delitto d'onore по всем правилам. Говорят, что у Бри был роман с какой-то местной девушкой. Скажешь мне ее имя?

– Слушай, у меня ведь тут танцзал, а не квестура. Сюда ходят и потаскухи, и девушки из хороших семей. Откуда мне знать, с кем путался твой брат?

– Зачем ему чужое, когда своего полно.

– Если он взял чужое, то заплатил свою цену.

– На вас уже три дела повесили. – Я прислонилась к стене рядом с ним. – Три дела за два года, начиная с убийства конюха. Не боишься, что решат расследовать серию и пришлют настоящего следователя из города?

– Ну, пришлют, и что? – Он зевнул и принялся отчищать ногтем какое-то пятнышко на красной двери. Над дверью висела вывеска «Babilonia», только немец мог так назвать деревенскую дискотеку с неструганым полом и двумя шарами из фольги под потолком.

– Не могут же они от любого дела отписываться вьетрийскими ревнивцами. Delitto d'onore отменили в 1981-м, и теперь за него сажают в тюрьму так же, как за предумышленное убийство. Поверь мне, я изучаю право.

– Может, на севере и отменили, – немец поднял на меня пасмурные глаза, – а здесь, на юге, мужчины еще уважают старые правила. Твоего брата убили другие люди, тебе нечего здесь слоняться. Ты много суетишься и болтаешь.

– Хорошенькая слава пойдет о парнях из Вьетри. – Я пустила в ход не слишком удачный довод. – Думаю, вам самим не слишком нравится, что вас считают душегубами.

– Тебе не след о наших парнях беспокоиться, – сказал немец. – Что касается конюха, то он сам напрашивался на сетку. А остальное не доказано. Болтовня одна.

– Почему бы тебе просто не сказать комиссару, что ваша деревня здесь ни при чем?

– И зачем это мне?

– Затем, что дело закрывать еще рано. Затем, что где-то бродит настоящий убийца.

– Бродит, не бродит. Мне какое дело? А фамилия той девки Ганнатори. – Он зашел в танцзал и захлопнул красную дверь перед моим носом.

* * *

Оказалось, что лучший день в «Бриатико» – воскресенье. Особенно в ветреную погоду.

Постояльцы смотрят кино или играют в карты в нижнем баре, доктора нет, старшая сестра Пулия уезжает домой, я остаюсь за главную, если, конечно, на медицинской половине дежурит не фельдшер Нёки, а кто-то из приличных людей. У фельдшера есть имя, но, кроме как практикантом, его никто не зовет. Ходят слухи, что он таскает старикам виагру и поставляет девочек, но это сплетни, мимо нашего портье никакая шлюха не пройдет, он их за версту чует, еще со старых времен.

В отеле клички есть у всех, думаю, что и у меня тоже, но это за глаза, а так у нас все улыбчивые и вежливые, никаких обид. Это первое правило в заведении, второе правило – никакого флирта между служащими. Зато за спиной все только и делают, что моют друг другу кости, особенно на кухне, там самое теплое местечко, у повара всегда можно ухватить пару бисквитов и кофе глотнуть. Повар у нас старый, он еще в прежнем ресторане работал, как он говорит – при Романо Проди, во времена врунов и спиритов. Еще он говорит, что с тех пор мало что изменилось.

В гостинице все делается по старинке, даже телефон в холле похож на реквизит из фильма «Касабланка»: портье соединяет с номерами, втыкая латунный штекер в нужное гнездо. Хорошо, что старикам почти никто не звонит. Не знаю, почему покойный хозяин оставил все в таком виде, зато он вложил немалые деньги в разрушение внутренних стен и строительство вечно пустующей галереи зимнего сада. Обслуга прозвала это место мост поцелуев, хотя никто не назначает там свиданий. В галерее и стоять-то страшно, земля уходит из-под ног, потому что пол там прозрачный, хотя и засыпан пожухшей листвой. Кажется, что стекло вот-вот треснет под ногами – и свалишься прямо на верхушки молодых кипарисов. Ночью, когда зажигаются фонари, галерея становится похожа на зеленую сияющую змею: ее пасть и кончик хвоста приходятся на крыши двух башен, а живот простирается над живой изгородью и площадкой для машин.

В отеле нет беспроводной сети, и на все здание только два компьютера, довольно дряхлых. Один стоит в кабинете администратора, а второй – в читальне на втором этаже, которую все называют клубом, и, чтобы к нему подобраться, надо быть в хороших отношениях с библиотекаршей. Или быть самой библиотекаршей.

Первая неделя прошла в какой-то бессмысленной беготне, я ни на шаг не продвинулась и думала об этом по ночам, прислушиваясь к гостиничным шумам: к невнятному радио где-то наверху, к сквозняку, шевелящему створку окна, к пению воды в трубах, к шлепанью тряпки и шагам уборщицы, которая старше любого из здешних жильцов. Мне было тоскливо от мысли, что я нахожусь в одном здании с убийцей Бри и ничего не могу с ним сделать, даже имени его не знаю. Я вертелась на узкой койке, чувствуя, как выходящая к морю стена холодит мне бок. Комнаты для прислуги у нас на первом этаже, а там ремонта не делали еще со времен казино, свистит изо всех щелей – и если правда, что сквозняки заводятся к разорению, то этому отелю недолго осталось.

Раньше мне казалось, что стоит только осмотреться как следует, завести друзей и узнать, кто чем дышит, и я сразу узнаю убийцу в толпе, увижу его лицо, схвачу его за руку. Но где его искать? Среди поджарых, холеных стариков, гуляющих по парку в своих утренних халатах в голубую полоску? Среди заносчивых докторов и безмолвной накрахмаленной прислуги?

Я знаю, что один из них убил моего брата. Кто-то, живущий в отеле «Бриатико», человек с сильными руками, способный затянуть гарроту так, что горло распахивается длинной черной улыбкой. Так ее затянули на шее конюха Лидио, я сама видела полицейский отчет и фотографии. На шее моего брата ее затянули слабее, на горле остался рубец, но кожа не лопнула. Если бы я поторопилась, приехала на пару дней раньше, послушала свой внутренний голос, то брат встретил бы меня на остановке автобуса, мы обнялись бы – моя голова едва доставала ему до плеча – и пошли бы домой по узкой дороге, вьющейся между виноградниками. Вечером мы нажарили бы рыбы, открыли бутылку Ducale и сели в саду на старую скамейку, чтобы поговорить.

Когда в феврале я получила от Бри письмо на старинной открытке и прочла его, сидя в пустой аудитории, то сразу почувствовала, что он пытается меня надуть и не рассказывает главного. Надо поговорить дома начистоту. Мобильный телефон брата не отвечал, но это обычное дело, ему часто отключают номер за неуплату. Я звонила домой целый вечер, представляя, как телефон заливается в нашей квартире, а мама сосредоточенно смотрит на него, не решаясь поднять трубку. Наконец, брат ответил.

– Ты напрасно волнуешься, – сказал он тем самым вкрадчивым голосом, который всегда предвещал неприятности. – Наверное, зря я послал тебе эту открытку.

Я слышала, как он ходит по комнате, волоча за собой шнур, – наверное, искал сигареты.

– Кто эти люди на фотографии? Зачем там дырка? – Я торопилась задать все вопросы, пока ему не надоело. – Ты купил ее в антикварной лавке?

– Лучше скажи, ты слышала наши новости? – перебил он меня. – Читала в газетах про убийство Аверичи? Я его знал, приходилось пару раз подрабатывать у его дядьев на винодельне. У него в деревне полно родни.

– Хозяин «Бриатико»? А как это связано с открыткой?

– Тут все связано. – Он понизил голос. – Но я уже все развязал. Пока не могу рассказать всех подробностей. Но скоро ты все узнаешь. Честное благородное слово!

– Это имеет отношение к деньгам, которые ты собираешься получить?

– Послушай, Петручча, не забывай, что ты младшая, – примирительно сказал брат. – К тому же это не телефонный разговор.

– Что ты там затеял, скажи на милость! Откуда возьмутся эти деньги?

– Их заплатит одна особа, замешанная в грязном деле. – Он сказал это с английским акцентом, изображая детектива из старого сериала, который мы смотрели в детстве. Детектив боялся собак, расследовал мелкие преступления в лестерширской деревне и всегда выходил победителем.

– Только не говори мне, что ты обокрал скобяную лавку! – Я тоже пыталась шутить, но дурное предчувствие уже ломило мне виски.

– Я видел убийство, – сказал он, и я услышала, как щелкнула зажигалка. – Убийство хозяина «Бриатико». Я видел убийцу в трех шагах от мертвого тела. И теперь ей придется заплатить за свою ошибку. По крайней мере, мы договорились.

* * *

Птица, которая забывает, куда лететь, и отстает от стаи, – где она приземляется? Остается ли она зимовать в холодном краю? Первые несколько лет после ухода отца мать казалась мне такой птицей – бессильной и оцепеневшей, будто свиристель, объевшийся ледяной рябины. Потом я привыкла. Прошло еще несколько лет, и стало казаться, что отца и вовсе не было. Мама тоже немного отогрелась. Плечи и руки у нее стали полные, кольцо врезается в палец, проймы платья трещат, зато морщины у рта притупились. И сам рот похож на прежний – свежий, будто красное яблоко с белоснежной хрусткой сердцевиной.

Я думаю, что рот – это самая важная часть лица, всегда первым делом смотрю на рот. У моей новой подруги Пулии рот волнистый, будто лезвие малайского криса, зато, когда она смеется, губы выравниваются, и видно, какой она была лет тридцать тому назад. У Бри рот был таким темным, остро и отчетливо вырезанным, что я однажды поймала себя на мысли, что никогда не смогу поцеловать его в губы. И что это меня немного огорчает.

Когда я увидела брата в морге за два часа до похорон, его рот был почти незаметен, тело стало твердым и сильно уменьшилось, а на шею ему зачем-то повязали кусок марли. Морг есть только во Вьетри, при местной больнице, так что забирать брата пришлось оттуда, соседка Джири поехала со мной на взятом в аренду катафалке. Мы с трудом нашли белостенную пристройку на задах здания, окруженную запущенным садом и больше похожую на домик для прислуги. В прихожей служитель разговаривал с комиссаром, я услышала обрывок фразы: приход все оплатит… мэрия… засорился коллектор.

Я склонилась над братом, чтобы поцеловать его в губы, черный платок развязался и слетел на пол, волосы, которые я утром заколола наверх, рассыпались и упали мне на лицо. На похороны в наших краях приходят с распущенными волосами, в тот день я ушла из дому не умывшись и не причесавшись, а черные туфли спрятала в дорожную сумку.

Я сказала матери, что Бри внезапно получил работу в Салерно и уехал утренним поездом, он оставил письмо, но я его потеряла, вот найду – и сразу ей прочитаю. Что его не будет полгода, так как траулер берет работников только на долгий срок. Мать только плечами пожала. В то время у нее были плохие дни, и она проводила их в саду, устроившись в поломанном плетеном кресле, которое Бри притащил из яхт-клуба, где подрабатывал прошлым летом. Где он только не работал, мой брат, – спасателем в клубе, татуировщиком в Амальфи, барменом в привокзальной забегаловке, продавцом на рыбном рынке, сборщиком оливок. Он перепробовал все работы, которые можно найти на побережье, если ничему не учиться, а учиться он не хотел.

Брат лежал на клеенчатой простыне, желтый, важный и хрупкий, будто полая терракотовая статуэтка. Глядя на его опущенные веки и мертвый рот, сложенный в едва заметную усмешку, я вдруг поняла то, что раньше не желала понимать, и меня пробрала дрожь. Бри оставался дома потому, что знал – я там ни за что не останусь. Он уступил мне очередь, вот что он сделал. Мне еще пятнадцати не было, когда я начала строчить письма в разные колледжи, выясняя условия стипендий, аренды комнат и отложенных платежей за учебу.

Как только мне ответили из Бриндизи, я разбила копилку, собрала свои платья и махнула на восток, в город, о котором я знала только две вещи: там умер Вергилий и кончается Аппиева дорога. Потом я перевелась на север, нашла жилье, получила стипендию на отделении история и право и совершенно успокоилась. Оставалось всего два года до новой жизни. Но куда уж теперь. Теперь все рухнуло.

Служитель зашел в комнату и сделал едва заметный знак рукой: в прихожей меня ждал комиссар для разговора. Соседка то и дело вытирала лицо бумажной салфеткой, ей, наверное, хотелось заплакать, но слезы не желали катиться и набухали в глазах, делая их похожими на толстые линзы. Ее сильно удручало то, что с нами не было мамы. Она провела рукой по лбу брата, осторожно, будто боялась отшелушить кусочек:

– Поплачь здесь, Петра, а то как бы тебе дурно не стало на кладбище. Ишь, губу-то закусила, надулась вся от ярости. Всех вьетрийцев не переловишь. – Она махнула рукой в сторону деревни. – Кто теперь разберет, кому твой брат дорогу перешел.

Кому Бри перешел дорогу, я тогда не знала, и теперь еще не знаю. Разница в том, что, склонившись над телом брата, я поклялась, что убийца будет сидеть в тюрьме, а теперь я думаю иначе. Я думаю, что найду его и убью.