Текст книги "Картахена"

Маркус. Понедельник

За завтраком в траттории ему подали оссобуко, выбирать было не из чего, хозяин написал мелом на черной доске: сегодня только салат и телячья голяшка. У дверей Маркус столкнулся с тоненькой девушкой в шортах, она несла несколько пакетов, стремительно подмокающих оливковым маслом. Пакеты она прижимала к груди и придерживала подбородком, но один все же выскользнул, и Маркус поймал его в воздухе и подал ей, удивляясь своей ловкости. Девушка улыбнулась, но ничего не сказала, и он посторонился. Лица ее он толком не разглядел, зато смуглые ноги в белых кедах были на редкость хороши. Выгоревшие джинсовые шорты были обрезаны высоко, пожалуй, слишком высоко для здешних краев.

Наверное, приехала с севера навестить родню, подумал он, наблюдая, как она укладывает покупки в проволочную корзинку, пристроенную под рулем ее скутера, надевает шлем и уезжает. Полотняные занавеси в зале чуть колыхались, открывая вид на пустую террасу, увешанную в честь праздника лавровыми ветками. Из кухонных дверей тянуло дымком – похоже, там что-то подгорело, но, судя по беззаботному смеху поваров, что-то не слишком важное.

Один из поваров вскоре вышел в зал с нагруженным подносом, устроился лицом к террасе и принялся ковырять вилкой в тарелке с мидиями. Круглая спина, обтянутая голубым халатом, и нарочито замедленные движения рук напомнили Маркусу повара из «Бриатико», с которым они часто пили кофе на гостиничной кухне. Тот любил выкладывать свои розовые руки на стол и лениво шевелить пальцами, разглядывая ногти. Улыбка у него была, будто у карточного шулера, а звали его Секондо.

Маркус залпом выпил остывший кофе и оглянулся вокруг: фонари еще не зажгли, синие тени лежали на мраморном полу террасы, люди в кафе были свежи и красивы в сумерках, только знакомый клошар, сидевший за крайним столиком, выглядел так себе в своем рыжем дождевике, забрызганном белилами. Маркус поймал себя на том, что упорно называет старика клошаром: дело было не в очевидной бедности, а в какой-то французистой, неулыбчивой подвижности его лица с крупным носом и высокими надбровными дугами. Это наблюдение следовало занести в блокнот, но блокнота не было – он остался в мотеле. Пришлось обойтись салфеткой.

Подавальщик принес графин с домашним вином – в «Колонне» их разносили по всем столикам после семи вечера, и если посетитель не соблазнялся, то вино сливали обратно в бочку, стоявшую под стойкой вишневого дерева. Маркус взял вторую салфетку и продолжил писать, краем глаза отметив, что клошар кивает ему, слегка приподнимая стакан.

– Это наш Пеникелла, – сказал самоанец, хотя его никто не спрашивал. – Присматривает за кладбищем. Живет на лодке, бедняга, дома у него вроде как нет совсем. А в море не ходит, старый пьяница.

Маркус уже знал, что подавальщика зовут Ваипе, но посетители «Колонны» так и не научились произносить его имя, так что для всех он был просто самоанцем. У него было вялое лицо, красноватые склеры алкоголика и татуировки, в деревне его считали матросом, списанным в Неаполе с грузового судна.

– Я тебя знаю, – внезапно произнес клошар, постучав пустым стаканом по столу.

– Ну, это вряд ли, – заметил подавальщик.

– Я тебя знаю, англичанин. Ты раньше работал там, на холме. Проклятый холм, заросший терновником. Бесплодная земля, которую никто не хочет покупать. Может, тебе нужна апельсиновая роща у самого подножия?

– Не обращайте внимания, он всегда такой, – сказал самоанец, покрутив у виска толстым пальцем. – Заговаривается, когда переберет.

– Могу я угостить его вином? – спросил Маркус, но подавальщик пожал плечами и вышел в кухню.

Невесть откуда взявшийся сквозняк хлопнул входной дверью, занавеска вздулась просторным парусом и медленно опала. Со стороны террасы резко потянуло лавровой свежестью, где-то далеко над морем раскатился грохот, блеснула острая молния, и снова начался дождь.

* * *

Два года назад, прилетев в Англию по приглашению издателя, Маркус взял в аэропорту машину и отправился в Ноттингем, сам толком не зная почему. Объяснить, какая сила тянет его на берега реки Трент, он был не в состоянии, и всю дорогу, крутя баранку маленького синего «форда», ругал себя последними словами за то, что не остался в столице. Город встретил его теплым дождем, пансион, где он намеревался остановиться, оказался закрытым, и Маркус решил зайти в семейный паб Фиддлов, где они с другом когда-то разливали портер и подметали засыпанный опилками пол.

В пабе было пусто, горели только тускловатые лампы над столами; хозяин не узнал его, и Маркус был этому рад. На стенах паба по-прежнему висели коровьи шкуры, черные и белые, хозяин повесил их в честь кожевника, который построил здание в каком-то замшелом году, еще до войны англикан с пуританами.

Заказав пинту портера и омлет, он сел за стол у окна, достал портмоне с документами, вытащил оттуда красный английский паспорт и положил перед собой на стол. С фотографии на паспорте на него смотрел узколицый парень в старомодных очках с круглыми стеклами. Волосы у него вились так мелко, что прозвище Балам, барашек, никого не удивляло, хотя простаком друг Маркуса никогда не был, он был крикетистом, гребцом, душой общества и большим любителем кислоты. Ему было двадцать три года, когда он умер от передоза, заснул на чужом диване во время вечеринки и не проснулся.

– Я только сегодня приехал в Англию, – быстро сказал Маркус, увидев хозяина в дверях кухни, – у вас ненастная погода, не так ли? Как там мой омлет?

– Все под контролем, сэр, – сказал хозяин, – я подам его через двенадцать минут.

– Я, собственно, зашел, чтобы вернуть вам паспорт, – тихо сказал Маркус. – У меня остался паспорт вашего сына. Еще тогда, в девяносто девятом.

– Вернуть что? – Хозяин застыл у стойки бара, даже в тусклом свете было видно, как он побледнел. В руках у него были две бутылки с красным вином, он держал их за горлышки, будто подстреленных уток.

– Я был его другом. – Маркус вертел паспорт в руках, чувствуя, как рот заполняется горечью. – Он одолжил мне документы, чтобы я мог съездить в Италию со своей девушкой. Мы были похожи, понимаете? А когда я вернулся, Балам уже погиб. Я забыл вернуть вам паспорт, а потом мне пришлось уехать за границу, и надолго.

– Балам? Я много лет не слышал этого прозвища.

– Так вы возьмете паспорт?

– Покажите. – Хозяин поставил вино на стойку бара, подошел к столу и взял паспорт в руки. – Господи боже. А мы-то думали, куда он подевал свои документы, в комнате нашли только страховку и членский билет гребного клуба.

– Простите. – Маркус поднялся со стула. – Ради бога, простите. Я был словно во сне. В этой итальянской поездке я потерял девушку. А когда приехал, узнал, что потерял и друга. Я даже на кладбище не смог пойти, так мне было плохо.

– Долго же вы ждали. – Низкий женский голос не был насмешливым, скорее удивленным.

Маркус обернулся к входной двери и увидел там младшую сестру Балама, заводившую велосипед в железную стойку, которая в «Грязной Нелли» была устроена прямо в коридоре. Маркус не помнил ее имени, помнил только, что брат называл ее Сис.

Справившись с велосипедом, девушка повесила дождевик на крючок, пригладила мокрые волосы и подошла поближе:

– Как ваше имя?

Маркус назвался, и она покачала головой:

– Я вас совсем не помню. Но вы упомянули Италию. Вы долго там жили? Может быть, то странное письмо предназначалось вам?

– Какое письмо? – Краем глаза Маркус видел, что старик вышел с омлетом на подносе, помедлил, махнул рукой и скрылся в кухне. – Письмо из Италии?

– Мы получили его спустя десять лет после гибели брата. Все тогда ужасно расстроились. – Она села напротив и наклонилась поближе, понизив голос. – Представляете, получить письмо на имя мертвого человека, да еще и из страны, где он сроду не бывал. Отец хотел его сжечь, но я не позволила. Это толстый пакет. Там довольно много бумаг. Какие-то записи на итальянском и еще письмо, где моего брата называют почему-то Садовником. Больше я ничего не смогла разобрать.

– А откуда оно отправлено?

– Не знаю. – Сис поднялась и направилась к лестнице. – Я вам его покажу.

Маркус знал, что деревянная лестница ведет на галерею, а оттуда в квартиру над пабом. Комната Балама находилась над стойкой бара, и время от времени он говорил, что, сделавшись хозяином заведения, вырежет в полу люк и проведет шланг от бочки с портером, стоявшей под стойкой, прямо к своей кровати.

– Выходит, вы и есть тот литовский друг из колледжа? – спросила Сис, перегнувшись через перила галереи. – Теперь я вас, кажется, припоминаю. Тогда почему эта девушка написала на конверте нашу фамилию, а не вашу? Здесь какая-то история? Любовь?

Она смотрела на него сверху, улыбаясь и помахивая толстым конвертом.

– Любовь? Скорее ненависть, – весело сказал Маркус, задрав голову и глядя на ее голые коленки, похожие на собачьи мордочки. – Хотя, черт его знает. Я и сам их иногда путаю.

* * *

В тот день в Ноттингеме лило с самого утра, и, выйдя из паба, он решил отправиться прямо в отель и выспаться наконец. Толстый конверт был заклеен заново и запечатан прозрачным скотчем. Маркус открыл его прямо под дождем, из конверта выпала пенковая трубка, и он машинально сунул ее в карман. Потом он вытащил папку, в которой лежали отпечатанные на принтере страницы, приличная такая стопка. Из конверта высыпались сухие цветы, будто из школьного гербария, их тут же унесло сточной водой, мчавшейся по тротуару.

Он начал было читать, встав под козырьком зеленной лавки, но лепестки продолжали сыпаться, тогда Маркус взял папку за концы обложки и крепко потряс, чтобы избавиться от них раз и навсегда. Вместе с цветочной крошкой на мокрый асфальт выскользнул лист бумаги, мелко исписанный от руки.

«…Я посылаю это тебе не затем, чтобы напомнить о твоем преступлении, ты и так о нем помнишь, ты ведь такой чувствительный. А затем, чтобы ты знал: прошлое не умерло, оно даже не прошло. Я знаю, что ты замешан в убийстве моего брата. Знаю, что ты сделал это ради марки, которую продал за хорошие деньги и, наверное, стал богачом. Ты все делал очень аккуратно, но прокололся в нескольких мелочах. Теперь я знаю, кто ты, ливийский флейтист. Я прочла твой блог, распечатала его и отнесла в полицию. Вместе с копией этого досье. Комиссар прочтет его, и – не сомневайся – тебя станут искать…»

Ливийский кто? Несколько слов показались Маркусу незнакомыми, но он легко догадался, что они значили. Забытый итальянский зашевелился в его памяти, и даже поленница неправильных глаголов возвелась сама собой. Он сунул намокшее письмо за пазуху, дошел до автобусной остановки, встал под крышу, вынул конверт и принялся за первую страницу досье, не замечая толкавших его прохожих.

12 марта 2008

Брата убили на рассвете, а нашли в восемь утра, когда открылся рыбный рынок. Его тело лежало в корыте с солью. Туда обычно кладут рыбу, привезенную с ночного лова, вываливают всю сразу и только потом разбирают, потому что в восемь утра солнце уже высоко, а лед еще не привезли.

Маркус не сразу понял, что это за текст и почему он называется досье. Пробежав глазами две первые страницы, он вернулся к письму, написанному от руки, вынул его, расправил, прочел до конца и тогда только вспомнил. Петра – вот это кто. Слишком бледное для южанки лицо, скуластое, с большим свежим ртом, всегда чуть приоткрытым, как будто ей не хватает воздуха. Маленькая медсестра из «Бриатико».

Дождь снова усилился, вода пробиралась за воротник куртки, и Маркус быстро пошел вдоль Кемден-роуд в сторону центра. Может, она уже замуж вышла. А если не вышла, то, по тамошним законам, она уже старая дева, zitellona. На вид в папке было страниц семьдесят, не больше, он был уверен, что прочитает их за несколько часов, если в этом вообще есть какой-то смысл.

Вернувшись в отель, он понял, что продрог до костей, переоделся в сухое, взял папку, спустился в бар и заказал полпинты рома с имбирной водой. Сначала он читал наискосок, пропуская целые абзацы, но быстро утомился и сбавил темп. Записи были беспорядочными, некоторые обрывались на полуслове, девочку швыряло из одного года в другой, будто кораблик в штормовую погоду. Он пролистал еще страниц десять и наткнулся на запись о себе самом, которая заставила его улыбнуться. Можно ли быть убийцей, обладая безупречными щиколотками?

Потом он снова заказал рому и почитал еще немного. «Бриатико» медленно высыпался из письма, будто порошок из аптекарского пакетика, и это был январский «Бриатико», наверное, из-за замерзших дроздов, сидящих на черной от сажи трубе.

Петра писала округлым, незатейливым языком, другого от нее и ждать не стоило, но его раздражение почему-то нарастало с каждой страницей. Дочитывать ему не хотелось, к тому же голову уже ломило от подступающей простуды. Всего там должно быть три убийства, подумал он, закрывая папку. Убийственная весна две тысячи восьмого. Но что это за выпад, мелькнувший в самом конце письма? Fiddle while Rome burns? He думал, что ей известны такие тонкости. Я даже не знал, что она говорит по-английски. В гостиничном лифте, поднимаясь на свой этаж, он снова достал листок и перечитал его, наморщив лоб.

«Я хочу, чтобы ты боялся этого дня, Маркус Фиддл, поддельный англичанин. Ты сын негодяя, оплатившего убийство своей матери. Ты отцеубийца. Ты паршивый любовник, не посмевший взглянуть мне в глаза, удравший тайком, будто деревенский вор с ягненком за пазухой. Ты и есть вор, хотя считаешь, что добыча принадлежит тебе по праву. Видишь, я все о тебе знаю.

Играй, покуда Рим горит, но помни, что однажды твои струны лопнут и станет совсем-совсем тихо».

* * *

Проходя мимо полицейского участка, Маркус увидел свой «форд» на паркинге: одинокий, грязный, с приоткрытым водительским окном, куда заливался дождь. Вот, собаки, подумал он, когда я отдавал им ключи, окно было закрыто. Он почувствовал, что замерз, ускорил шаг, быстро миновал опустевший рынок и длинные ряды сушилок для сетей, вышел к пирсу и сразу увидел освещенные окна портовой корчмы. Ветер принес запах жареного мяса и подгоревшего чесночного соуса.

В воде с радужными пятнами мазута подрагивали отражения причальных балок – порт открывался весь сразу, пришвартованный к берегу длинной цепью лодочных огней. Двое мужчин, все еще возившихся с катером, гремели каким-то железом, пытаясь то ли поднять его на борт, то ли сбросить на причал. В сумерках их фигуры казались тонкими, а движения проворными, но, подойдя поближе, Маркус понял, что это два лысых старика, один из которых показался ему знакомым. Канат, спущенный с катера, был обмотан вокруг причального кнехта, как будто старики боялись, что ржавая посудина вдруг оживет и выйдет в открытое море.

Кто-то распахнул дверь траттории, оттуда брызнул горячий оранжевый свет, хриплую музыку перебивал жестяной голос футбольного комментатора. Посетитель в белом свитере спустился с крыльца, оперся рукой о стену и начал шумно мочиться, не обращая внимания на стоявшего рядом Маркуса.

– Эй, Павини, – окликнул его один из мужчин. – Не поможешь нам с этой штукой? Поставим тебе выпивку. Целый день возимся, не встает на место, и все тут.

– Я по ночам не работаю, – буркнул Павини, застегнул штаны и вошел обратно, захлопнув за собой дверь.

Стало еще темнее и тише. Маркус достал карманный фонарик, посветил в сторону ржавого катера и увидел, что оба работника сидят на корме, свесив ноги, и смотрят на него с любопытством. Один из них, голый до пояса, похожий на остриженного наголо викинга, из которого выпустили воздух, тоже достал фонарик и посветил в ответ. До того как зажмуриться, Маркус понял, где он видел это лицо: твердое, с выгоревшими начисто бровями, запекшимся ртом и скулами в темных пигментных пятнышках. Клошар! Тот самый, которого он видел в первый день выходившим из полицейского участка. И нынешним утром – в траттории.

Клошар, похоже, тоже его узнал и поднял ладонь в суровом приветствии легионера.

– Может, я вам подсоблю, – сказал Маркус, положил сумку на парапет, встал на причальный кнехт и протянул руку, чтобы ему помогли забраться на борт.

Клошар смотрел на него сверху и не торопился протягивать руку в ответ. На носу у него сидели замечательные очки: восьмиугольные мелкие стеклышки с незаметной перемычкой и погнутыми дужками.

– Ладно, попробуй. – За спиной клошара возник его приятель, встал на одно колено и протянул руку, крепко держась другой рукой за веревочный леер. – Скоро совсем стемнеет, а у нас конь не валялся.

Когда через пару часов они закончили, второй старик торопливо попрощался и спрыгнул на причал, а Маркус остался, увидев, что клошар снял очки и вытащил из рундука две жестяные кружки и бутылку красного.

– Вино мне привозит племянник, у него виноградник на соседнем холме, – пояснил клошар, доставая перочинный нож. – Раньше здесь у многих было свое вино, а теперь это невыгодное дело. Рыбаки зарабатывают больше, зато не всегда справляются с судьбой. Человек может однажды уйти из дома в туман, и тело его исчезнет, а ведь его ждет столько повседневных дел.

– Для того чтобы свалиться в воду, не надо даже быть рыбаком. – Маркус устроился на деревянном ящике из-под мотора. – Возьмите хоть историю с тем парнем из «Бриатико».

– Ты это о ком? – Клошар чиркнул спичкой и пристально поглядел ему в лицо.

– О наследнике здешнего поместья, который покончил с собой, спрыгнув с обрыва. Там была какая-то темная история, верно?

– Ишь ты какой! – Старик порылся в своем безразмерном плаще и достал табак в красной пачке. – Берешься судить о том, чего не знаешь.

– Ну, простите, коли так.

– Ладно, теперь это не имеет значения, – сказал старик, облизав край папиросной бумаги. – Ему не повезло. И моему дружку Понте в том году не повезло. Кто-то положил его в соль. Все в деревне знали кто, но у нас на юге туговато с правосудием. Хорошая у тебя трубка, парень, а я вот свою потерял. Курю теперь цигарки, да только в них силы никакой.

Петра

Вернувшись в «Бриатико» после выходных, я направилась прямиком в библиотеку – мне нужен был нормальный Интернет, хотя я толком еще не знала, что искать. Начать стоило с того, что мне уже известно: брат собирался купить «альфа-ромео» 8С Competizione, и это была не шутка. Он пытался что-то мне сообщить. Значит, нужно начать с этой гладкой сутенерской тачки, это первая зацепка, она подскажет мне, сколько брат собирался заработать.

Вторая зацепка – это то, что я услышала у ворот кладбища: небрежные слова тренера о марке, которую хозяин носил с собой. Если это правда и марка попала к брату (а он вырезал ее маникюрными ножницами), то мое предположение о шантаже может оказаться ложным – слава Деве Марии, если так. Противно представлять Бри пишущим подметные письма и требующим денег за молчание. Другое дело, что выяснить подробности о марке мне не у кого. Бранка со мной даже говорить не станет, а комиссар и сам ничего не знает, иначе в деревне уже обсуждали бы сладкие подробности на каждом углу, от портовых ворот до ворот Св. Екатерины.

Единственная догадка по этому поводу связана с тем словом, которое было на обороте открытки, а потом повторилось в нашем с Бри разговоре по телефону: ошибка. Она заплатит за свою ошибку, сказал он перед тем, как повесить трубку. Женщина и ее ошибка, написал он в своем последнем письме. Черт бы подрал его привычку говорить загадками. Ему всегда хотелось меня помучить, заставить попрыгать вокруг него с вопросами. Угадай, Петручча, что я тебе принес, говорил он, пряча руки за спину.

Однажды в руках у него оказался ежик в картонной коробке, и брат объяснил, что принес его маме, поскольку она собиралась варить варенье из вишен. Ягоды нужно прокалывать зубочисткой, сказал он, и нас с тобой заставят заниматься этой скучной работой, поэтому я поймал ежика в роще, он нас выручит. А что он будет делать, спросила я, держа коробку, в которой замер свернувшийся ежик. Мы должны высыпать вишню на стол и ласково катать его туда-сюда, сказал брат, с одного конца стола на другой. Глядишь, ягоды и продырявятся!

Выклянчив пароль у хмурой библиотекарши, заметившей, что персоналу не положено отираться в клубе, я поклялась, что управлюсь за двадцать минут, пообещала принести ей мятного чаю из кухни, присела к компьютеру, дождалась, пока библиотекарша отойдет, и быстро набрала 8С Competizione. Так, ясно. Двести тысяч евро. Алая сверкающая модель вертелась передо мной на рекламном баннере. Значит, брат собирался заработать не меньше этой суммы, а может, и больше.

Если он вырезал из открытки марку и продавать собирался быстро, то по номиналу марка должна стоить намного дороже. Теперь мне нужен список марок, которые стоят, ну скажем, от четверти миллиона и выше. Ничего в этом не понимаю. Когда в школе один из мальчишек подарил мне кляссер с марками, брат заявил, что это занятие для ботаников, не умеющих играть в футбол. Я тут же прониклась к мальчику презрением и обменяла подарок на горсть стеклянных шариков. Это было ровно двенадцать лет назад, в начале весны.

По первой же ссылке я вышла на лондонский сетевой аукцион филателистов. Слово ошибка там никто не употреблял, по крайней мере, я не нашла. По второй ссылке я вышла на форум коллекционеров при торговом доме «Петер Цапп». Слово ошибка попадалось там четыре раза. Посмотрим. Я открыла сайт аукциона, потом список лотов, и у меня зарябило в глазах: марки британских колоний, блоки, рулоны, листы, гашеные и негашеные, с клеем и без клея, черт ногу сломит. Фамилий продавцов аукцион не указывал, на форуме люди пользовались никами, и я взялась пролистывать страницы в поисках cacio_forever, но ничего даже отдаленно похожего не нашла. Зато ошибка нашлась там довольно быстро, а заодно и женщина.

На форуме под темой «итальянские марки» был задан вопрос: сколько может стоить старая сицилийская марка синего цвета с женщиной в короне и золотым гербом с крестами? Вырезанная из открытки, без повреждений. Под вопросом была целая груда комментариев, я читала их с дрожью в сердце: мне казалось, я слышу голос брата, это был он, его неумелый спотыкающийся английский! Ломаные конструкции, перевранные времена глаголов, по три вопросительных знака в каждой фразе.

Посетители форума забросали брата вопросами, они спрашивали, обрезаны ли края по форме рисунка, есть ли на гербе баран, красного ли цвета кресты, какая на женщине корона, какое гашение – почтовый штемпель или карандаш – и насколько оно смазано.

– А нет ли там надписи Изабелла, королева Обеих Сицилии? – спросил анонимный знаток и поставил после вопроса несколько насмешливых смайликов.

– Есть, – ответил брат. – Только эта королева повиснула вверх ногами.

Прочитав это, я засмеялась, вспомнив наши уроки английского в каштановой тени: Бри не мог высидеть там и часа, напрасно я рассказывала истории о пропавших моряках и придумывала диалоги в шикарном ресторане. Он ерзал на своем складном стуле, чесался, послушно округлял рот и водил кончиком языка по нёбу, но стоило мне расслабиться, как он вспоминал о назначенной встрече, вскакивал и испарялся.

– Парень, да у тебя никак сицилийская ошибка! – написал знаток, и я как будто услышала, что на форуме воцарилась почтительная тишина.

Следующая реплика в этом чате принадлежала человеку с ником Просечка, он посоветовал брату не морочить народу голову, и если он в самом деле нашел на бабкином чердаке перевернутую Изабеллу, то надо не рассказывать, а показывать. Эта перевертка уступает только знаменитой сицилийской ошибке цвета, добавил знаток, но та уже много лет отдыхает в частной коллекции.

А сколько она может стоить, спросил брат, и тут комментарии посыпались на него градом. Одна такая еще тридцать лет назад продалась за 760 тысяч на аукционе Зигеля! А если она на обычной бумаге, а не верже, то ты снимешь самую пенку! В каталогах против такой марки стоит прочерк, потому что у нее нет цены! Вот так вот, значит. Снизу ясно, сверху грязно, как говорит моя тетка Кьяра. Никакого бабкиного чердака у нас нет, а в почтовом отделении продают только скучные самоклейки номиналом в 0.60 с изображением альбатроса. А может, это совпадение и перевернутой королевой хвастался кто-нибудь другой?

Нет, это Бри, мой брат. Иначе я не нашла бы этого форума так быстро и просто. Во всех совпадениях нужно видеть небесный палец – это мне еще в детстве сказала жена кузнеца, известная в наших местах гадалка. В молодости она была такой красавицей, что кузнец запирал ее платья в сундук, когда уходил в свою кузницу. Так она и сидела в чем мать родила.

– Прошло три раза по двадцать минут, – сообщила библиотекарша, вставая у меня за спиной.

Вот ведь странная барышня. Волосы у нее рыжие, густые, но так туго замотаны в узел, что глаза оттягиваются к вискам. Такие же нелепые прически бывают у траянских старух, сидящих у церкви по воскресеньям: шиньоны из конского волоса и пакли с черепаховыми заколками. Говорят, они причесываются целое утро – хотят выглядеть в точности так, как восковые мадонны на перекрестках. А рыжей Вирге, наверное, просто все равно.

* * *

Сегодня вечером я перевернула свой блокнот и начала вести записи с другой стороны: только те, в которых заключаются бесспорные факты следствия, чтобы быстрее находить, когда понадобится. Первой такой записью стала новость о конверте, который нашли в комнате убитого хозяина, когда полиция сделала там обыск. Комиссар мог бы мне и раньше об этом сообщить, но спасибо, что хоть сегодня снизошел – наверное, хотел подкинуть мне косточку, чтобы я от него отвязалась. Конверт был не почтовый, а местный, гостиничный, в таких постояльцам приносят приглашения на тематические коктейли, вроде «Сегодня наш замечательный синьор Фоска расскажет о своем африканском путешествии».

На конверте не указали ни имени, ни номера комнаты, зато на обороте написали красными чернилами: «Вот тебе доказательство, cornuto, что твоя жена шляется по ночам с парнями, пойди и полюбуйся. Твой доброжелатель».

Однако самого доказательства в конверте не было. Вероятно, хозяин вынул доказательство и положил в карман, а конверт положил в стол. Такое в корзину для бумаг не бросишь. Хотя я бы на его месте сразу сожгла.

Вечер прошел быстро, я так привыкла записывать свои мысли в этом блокноте, что совсем перестала читать или разговаривать с соседками. Они меня не трогают, тихо пьют свой амаро у окна – еженедельное подношение из нижнего бара, там у них свои законы и уложения, я даже вникать не пытаюсь.

– Почему ты так носишься с этим капитаном? – спросила я, когда мы с Пулией укладывались на своих полках, а калабрийка уже похрапывала на своей. – Он ведь старый уже, желтый весь, да еще пальцев на левой ноге не хватает. Цветы ему в комнату носишь со своей клумбы, как будто он тряпичными не обойдется, как все остальные.

– Ну, детка, – Пулия вдруг развеселилась, – не больно ли ты разборчива для твоей бедности? На мой взгляд, капитан здесь красивее многих. Пальцы он в экспедиции отморозил, это мужчине только лоску придает, и потом, ведь не пальцами левой ноги работа делается.

Я поймала себя на том, что пытаюсь представить себе ноги Садовника. Я их никогда вблизи не видела, в отличие от ног других обитателей отеля, проводящих в хамаме долгие часы. Интересно, египетская у него стопа или греческая?

Потом я представила себе голого Садовника целиком и удивилась. Я еще не думала о нем как о возможном любовнике, хотя думала о нем с утра до вечера. Услышав музыку, я спускалась в гостиничный бар посмотреть на него тайком, от дверей. Странно было видеть его там, в тесно заставленном помещении с двумя мраморными стойками, у которых толпились старики со стаканами. Такому бару совсем не шла тихая потрескивающая музыка, которую Садовник наигрывал, развалившись на стуле, да и сам Садовник ему не шел.

Вчера мы снова столкнулись с ним нос к носу на площадке второго этажа. В руках у него был деревянный ключ с брелоком величиной с кошачью голову. Ключи в «Бриатико» нарочно такие огромные, чтобы постояльцы не таскали их с собой, а бросали в желоб у стойки портье. Садовник пробормотал извинения, обогнул меня и побежал вниз, застегивая плащ – в тот день лило изо всех небесных отверстий, как и полагается в конце марта.

Спустившись вниз, он поднял голову и улыбнулся, будто знал, что я на него смотрю. Потом он вышел под дождь, а я все еще стояла там, перегнувшись через перила. В пустом холле отеля катался на щетке полотер в голубой униформе, пахло мастикой и пережаренными фисташками из бара. Ненастье колотилось за толстыми стеклами, море ходило ходуном, кипарисы низко стелили кроны по ветру, и я вдруг поймала себя на том, что произношу вслух: куда же ты отправился в такую погоду, любовь моя?

* * *

Мир состоит из загорелых пожилых мужчин в голубых махровых халатах. Каждое утро я стою среди них на северной веранде, прихлебываю кофе и смотрю на лагуну, благодушную в хорошие дни или гудящую, свинцовую в плохие. В плохие дни постояльцы подобны воде в лагуне, они тревожатся, куксятся и задают нелепые вопросы. В такие дни я всегда думаю – сколько еще? Мне казалось, что моя цель достижима без особого труда, стоит только оказаться внутри этого загадочного пространства, в этом муравейнике, где все подчиняется особым законам, стоит только понять эти законы, поймать ритм, и мне станет ясно, где та воронка в песке, в которой спряталась личинка муравьиного льва.

Вся эта чушь про ревность, месть и вьетрийских девственниц хороша для любителей детективного трэша. Я почти три года училась истории и праву, я знаю, что движет людьми в большинстве случаев и какова роль статистики. Деньги – вот что заставляет людей хотеть, чтобы другие люди умерли.

В детстве я читала, что индейский бог Кецалькоатль, решив раздобыть еды, превратился в муравья, проник в муравейник, украл там зерна маиса и передал их людям. Вот и я, решив разобраться в кровавой истории, превратилась в бело-голубую сестричку, радушную и расчетливую, вот только расчеты мои что-то никак не сбываются. Все, что я узнаю, все мои догадки и прозрения, попадают в жестяной полицейский барабан и стучат там скудной мелочью.

Бри многих раздражал своими похождениями, у него было два привода в полицию за драку и одна условная судимость. А тут еще Ганнатори заявили, что их дочери от Бри проходу не было и что если бы не вьетрийцы, так они сами надели бы брату удавку на шею. Быстро сообразили. На груди этой девицы вся деревня прохлаждается в жаркую погоду, но теперь ее репутацию можно восстановить, так как виновник понес наказание. Таковы старые правила, и они работают.