Текст книги "Картахена"

Петра

Комиссара я отыскала в траянской бильярдной. Это единственная бильярдная на четыре деревни, и там всегда полно народу, хотя сукно на столах вытерлось почти до дыр. Зато там подают вино с самого утра, а возле бара можно курить и читать свежие газеты. Когда я вошла в подвал, освещенный двумя тусклыми лампами, комиссар как раз отошел от борта, уступая место своему партнеру, сержанту, с которым он приезжал забирать тело моего брата. У этого сержанта кривые ноги и плоский затылок, что говорит о жадности и себялюбии. Из него выйдет отличный старшина карабинеров. Увидев меня, комиссар досадливо поморщился:

– Чего ты хочешь? У меня обед до четырех, приходи потом в участок.

– Я нашла орудие убийства.

– Неужели? – усмехнулся сержант. – Давай его сюда, я добавлю его в нашу коллекцию.

– Взгляните вот на это. – Я старалась говорить спокойно, хотя мне хотелось кричать. Не доставая гарроту из платка, я положила ее на зеленое сукно рядом с шаром, остановившимся у самой лузы.

– Похоже на гарроту. – Комиссар не выглядел удивленным. – Девочка принесла нам не пистолет, слава святой Катерине. Она принесла какую-то штуку и сейчас скажет, что это та самая штука, которой попортили горло ее брату.

– Разумеется, та самая. – Я почувствовала, что ноги слабеют, и прислонилась к барной стойке. – Я нашла это у Риттера, постояльца отеля.

– Разве обыск постояльцев входит в твои обязанности? – Комиссар поглядел на меня, насупившись. – И почему ты привезла это сюда, а не вызвала полицию в отель?

– Потому, что не хочу поднимать шум в «Бриатико». Там и без того неспокойно.

– Допустим, это гаррота, хотя и очень странная. – Сержант слегка покачивался на своих кривых ногах. – И как ты теперь докажешь, что улика принадлежит именно ему?

– Да у него их целая пачка, – выдохнула я.

Вентилятор, стоявший на стойке бара, гнал сигаретную горечь прямо мне в лицо. Почему они не берут гарроту в руки, думала я, почему мы не едем в участок, чтобы приобщить ее к уликам? Почему эти двое стоят здесь в своих перепачканных мелом черных рубашках и смотрят на меня как на остолопку? Теперь, когда я записываю это в дневник, я вижу, что и впрямь выглядела глупо. Но в тот день злость душила меня почище гарроты.

Мы все же поехали в участок, и по дороге комиссар отчитывал меня за назойливость, а сержант невозмутимо крутил руль. Приехав, мы вошли в кабинет, мою находку положили на стол, а комиссар взялся за телефон и долго добивался у нашего портье, чтобы тот соединил его с администратором. Я представила, как взъерошенный Витторио чертыхается и торопливо втыкает проводочки в нужные гнезда.

Администратора не нашли, номер его личного телефона я вспомнить не смогла, тем временем Витторио поймал проходящего мимо пианиста и попросил его подойти. О боже, только не пианист, подумала я, а вслух сказала:

– Такие вещи не делаются без соблюдения формальностей. Вы должны были поехать туда с сержантом, изъять улики и приобщить их к делу. А вы звоните портье, как будто речь идет о домашнем розыгрыше.

Комиссар отмахнулся и заговорил сердитым голосом:

– Вы кто? Музыкальный работник? Сойдете и вы. У полиции есть вопрос, касающийся безопасности отеля. Где сейчас ваш постоялец по имени Риттер? Передайте администрации, что мы хотим с ним поговорить. А еще лучше, позовите его к телефону, я подожду.

На том конце трубки что-то удивленно спросили, и комиссар ответил:

– Нет, это срочно. У нас появились новые показания по делу. Что это за железки, похожие на гарроты без ручек, оказались в личных вещах упомянутого синьора?

Было слышно, как в отеле брякнула положенная на стойку трубка, мне показалось, что я различила знакомые голоса, а потом на том конце быстро заговорили и, кажется, даже засмеялись. Не то чтобы я услышала смех, просто лоб у комиссара разгладился, он фыркнул, дослушал до конца, положил трубку и обернулся ко мне:

– Проверять не пришлось, мы сразу получили ответ. Так и быть, я прощу тебе испорченную сиесту. И не появляйся здесь, пока тебе в голову не придет что-нибудь более убедительное.

– Что он вам сказал?

– На вот возьми, – он взял гарроту двумя пальцами и протянул ее мне, – верни ее хозяину. Платок я оставляю в качестве штрафа. У Джузеппино вечно не хватает чистого платка в кармане. Верно, сержант?

– Что такого веселого он вам сказал? – Я убрала руки за спину. – И вообще, почему вы верите объяснению пианиста? И с какой стати объяснение было у него наготове?

– Потому что это его железки. – Комиссар опустил улику в карман моего платья. – Он попросил Риттера купить их в городе, потому что сам не выберется туда до воскресенья. Позавчера он дал ему тридцать монет, а Риттер привез заказ из магазина, но еще не успел передать.

– Из магазина?

– Из магазина Сталоцци возле рынка, он торгует старыми роялями и всякой прилагающейся к ним дребеденью. Это рояльные струны, девочка. Новенькие рояльные струны. На них играют музыку. Отправляйся работать и не шарь больше по чужим ящикам. Посади ее на автобус, Джузеппино.

* * *

– «Бриатико» должен быть разрушен! – сказал Садовник, когда, забежав к нему утром, я упомянула о новых слухах. – Его продадут, снесут, и больше никто не увидит чудовищной стеклянной змеи, порожденной сном разума.

– Я думала, вам здесь нравится. – Я поставила поднос на его трехногий письменный стол: – Выпейте чаю, я стащила в кухне два свежих эклера и варенье.

– Единственное, что мне здесь нравилось, это тишина, – сказал он мрачно. – Этот тосканец собирается сдавать западное крыло туристам и непременно разведет здесь бардак. Реальность рушится не из-за времени или пожара, а из-за древоточцев. Так вот, тосканец и есть настоящий древоточец реальности. Это у него на лице написано.

– Стыдно признаться, я ни разу не посмотрела ему в лицо. Я здесь вообще никому не смотрю в лицо, только старикам, когда разношу таблетки, – чтобы они не выплевывали, а глотали, как положено.

– Во-первых, ты смотришь в мое лицо! Во-вторых, вовсе не стыдно. Мы вообще не замечаем людей, а если замечаем, то подгоняем их к своей жизни, как подгоняют раму для старого зеркала. – Он допил чай и поставил пустую чашку на поднос. – Наше отражение – вот что важно.

Его отражение и впрямь было важно, я сама готова была стать его отражением. Никакой особой красоты в Садовнике не было: впалые щеки, волосы мягкие, как полоса морской шелухи на пляже, брови, будто перышком подрисованные. Лицо казалось бы слабым, если бы не глаза – пасмурные, злые, с брызгами светлой охры вокруг зрачка. Когда я первый раз встретилась с ним взглядом, мне почудилось, что он старше меня лет на двадцать. А теперь кажется, что моложе года на два.

Садовник вышел из комнаты с подносом, он не терпит грязной посуды и всегда выносит ее в буфетную на третьем этаже, эту привычку я уже изучила. Я наблюдаю за ним так же внимательно, как в свое время наблюдала за братом, но что, черт подери, я знаю о своем брате? Оказалось, что любви и пристального взгляда для знания недостаточно. Вернее, оказалось, что эти два понятия несовместимы.

– О чем ты задумалась? – спросил вернувшийся Садовник, распахивая оконные створки.

– О том, что здесь будет, когда не будет «Бриатико».

– Знаешь ли ты, что сделает твоя любимая Пулия, когда сюда приедут экскаваторы? Она наденет халат, натянет полотняные чулки, заплетет косу, забьет себе косячок и ляжет на кровать. И сдвинуть ее можно будет только вместе с фасадом.

– А что сделаете вы?

Я просто так спросила, хотела, чтобы он не отворачивался. Когда он стоял вот так, освещенный сбоку слепящим полуденным солнцем, что-то начинало меня тревожить, но я никак не могла понять что. Такое уже случалось несколько раз. Моя тревога была похожа на то, что чувствуешь, когда пытаешься ухватить утренний сон и не можешь – будто ловишь сачком увертливую, скользкую рыбину в мелком пруду. Мне казалось, что я видела его раньше, очень давно.

– Что сделаю я? – Он забрался на подоконник. – Соберу свой чемодан, сяду в решето и поплыву на летающие острова с синерукими джамблями.

– Какие острова?

– Зеленые, над морем. – Он сложил руки на коленях, зажмурился, как маленький мальчик, и прочел:

 
А вдали, а вдали от знакомой земли —
Не скажу, на какой широте, —
Острова зеленели, где джамбли живут,
Синерукие джамбли над морем живут.
 

– Не читайте мне детских стишков, я давно не ребенок. А по правде куда вы поедете?

– Ну хорошо, раз тебе нужно по правде, то я поеду на черный остров Рупес Нигра.

– Это в Карибском море?

– Нет, на Северном полюсе, – усмехнулся он. – Милях в тридцати от него. Там есть здоровенный водоворот, через который внутрь Земли вливаются четыре моря, будто в воронку. Вот рядом с ним и торчит голая черная скала, где я найду себе пристанище.

– Зачем же отправляться так далеко?

– Ну, это ведь не простая скала. Она обладает особым магнетизмом. Мрачной иссиня-черной неприступностью. Почти как ты, Петра.

Меня уже давно искали в процедурной, а я все никак не могла встать и уйти. Я видела лагуну, даже не вставая со стула, вернее, я видела вспышки воды и света, пробивавшиеся сквозь лиловые ветки тутовника. Когда Садовник вот так со мной говорит, я как будто слышу голос брата. Бри умудрялся самые ужасные глупости преподносить с серьезным видом, и я не сразу понимала, что он надо мной измывается. А потом он хохотал, а я колотила его кулаками изо всех сил.

Неприступностью? Да Садовник с ума сошел. Мне хотелось, чтобы утро сменилось вечером прямо сейчас и мы могли лечь на разбросанное по полу белье в подвальной прачечной. Труба, по которой белье из процедурной сбрасывают в подвал, издает глухие стуки, даже если в ней ничего нет. В прошлый раз Садовник сказал мне, что в прежние времена труба служила для того, чтобы отправлять в каземат не угодивших хозяйке любовников, и я верила в это целую минуту. Он чертовски убедителен, когда улыбается и смотрит куда-то над твоим плечом. Одно ясно, моим любовником он быть не хочет – и не станет, даже если его в каземат отправить.

О чем ты задумалась, Петра? Хотела бы я рассказать ему все, что думаю, но это займет весь день и всю ночь, потому что придется начать с самого начала, с Адама и Евы, как говорит наш пьяница-фельдшер.

Придется начать с того дня, когда я приехала домой, чтобы отговорить брата впутываться в темное дело, запах которого я почувствовала издали, так чуют запах сырого подвала с проросшим картофелем. На мои письма Бри не отвечал, а наш телефонный разговор только напугал меня еще больше – голос брата был каким-то натужным, почти незнакомым. Я попыталась применить старый трюк, сказала ему, что он там один с мамой и должен вести себя осторожно, ведь, если что, она останется одна, а на сиделку у нас денег нет. Бри выдержал паузу, а потом рассмеялся и сказал:

– Погоди, скоро у нее будет лучшая сиделка в крахмальном голубом чепце, как в той богадельне на холме. А может, я ей и всю богадельню куплю целиком.

Он бросил трубку, и я еще долго стояла в пустом актовом зале, куда забежала позвонить в перерыве между двумя лекциями. Я прислонилась к стене, закрыла глаза и увидела пятнадцатилетнего брата в нашем саду, возле перголы, обвитой диким виноградом. Он вытаскивал из путаницы веток птичье гнездо, в котором лежали четыре яйца, похожих на незрелые оливки, куда подевалась птица, мы не знали, еще недавно из веток раздавалось ее покашливание, но вот уже два дня как смолкло.

– Не трогай, – сказал Бри, увидев, что я протянула руку к гнезду, – самка дрозда к ним больше не прикоснется, если ты потрогаешь.

Дрозда мы нашли на другой день, на дорожке в розовом саду, вернее то, что от него осталось, и Бри завернул его в носовой платок и похоронил в секретном месте, там, где в кухонной стене вынимается камень. Он знал все, мой старший брат: где живут полосатые змеи в стене обрыва, как отличить черную бузину от ядовитой, как завязать двойной рифовый узел, что приложить к разбитому колену.

Какое гнездо он потревожил на этот раз?

Садовник

И вот я снова здесь. Я получил работу в «Бриатико». Я прихожу в ресторан, растерявший былую славу, и смотрю, как рука подавальщика медленно ставит тарелки одна на другую – сначала латунная, потом фарфоровая, – так длинная лапа тонарма в музыкальном автомате меняет пластинку, остро поблескивая хромом. За стеной ресторана, там, где раньше стояли рулеточные столы, начинаются наши с барменом владения, хотя моего там не так уж и много: инструмент и вертящийся кожаный стул.

У расстроенного пианино, что стояло в нашей прежней квартире, была хитрая третья педаль – для тихой игры, чтобы не беспокоить соседей. Стоило ее нажать, как между струнами и молоточками появлялась полоска толстого войлока, и звуки зарывались в мягкое, превращаясь в приглушенный разговор, почти что шепот. Помню, как я удивлялся, когда мать садилась на вертящийся стул и перебирала клавиши, – мне казалось, что ее короткие пальцы, пропахшие ланолином, не годятся для музыки, другое дело – пальцы моего репетитора, быстрые и легко берущие октаву.

Моя жизнь в «Бриатико» началась с того, что Пулия помогла мне устроиться в мансарде и принесла стопку хороших простынь, таких прислуге не выдают. Потом она села на мою кровать и сказала, что весна недаром выдалась такая теплая, ведь дни дрозда были просто ледяные, в отеле даже батареи лопались. Я не разобрал и попросил повторить: giorni della merla? Оказалось, так здесь называют последние десять дней января. Если они слишком теплые, то весна будет ледащая и зябкая, дров не напасешься. Что до дроздов, то они раньше были белыми как снег, пока не научились пережидать внезапный мороз, сидя на дымовой трубе. Почернели от сажи и потеряли красоту. Зато не умерли.

В детстве я много думал о смерти. Мне представлялась вереница людей, бредущих по краю обрыва в каких-то неведомых горах на рассвете, когда море внизу кажется зеленым и шероховатым, как изнанка листа мать-и-мачехи. Они идут так медленно, что различимо их тяжелое дыхание и шорох песка, сыплющегося из-под их ботинок, они идут осторожно, но это не спасает их от падения – они падают тихо, без единого вскрика, без попытки уцепиться за руку идущего рядом или хотя бы за корягу, торчащую из горного склона. Тот, кто шел за упавшим, незаметно нагоняет идущего впереди, и строй не нарушается, не слышно ни звука падения, ни стонов, заметна только полоска помятой травы на обочине.

Со смертью связана целая груда вещей, которые не сразу удается опознать. Думаю, что они проникают в твою жизнь понемногу, сочатся ледяными каплями, а не высыпаются все сразу, будто ягоды из перевернутой корзинки. Одну такую каплю я все же узнаю, она бежит по моей спине уже несколько лет и все никак не добежит до крестца, я слышу ее всем телом, как слышат начинающуюся простуду.

Я утратил способность располагать к себе. Вот такая капля. Вернее, я утратил разом весь спектр – способность, умение и желание располагать к себе. Люди, которых я встречаю, представляются мне железными рыцарскими перчатками, которые реальность швыряет мне в лицо. Стоит мне оказаться в комнате с тремя собеседниками, как мы все четверо становимся углами черного квадрата и погружаемся во тьму. Если же собеседников двое, то я некоторое время держусь на острие треугольника, пронзаемый тоскливым молчанием, и, наконец, отпускаю руки и лечу вниз, в облаке перепуганных птиц, сопровождаемый грохотом жестяной кровли. Но самое страшное – это разговаривать вдвоем. Глядя в дружелюбное или высокомерное (не важно какое!) лицо того, кто сидит передо мной, я испытываю несколько порывов сразу:

1) ударить его кулаком, чтобы кровь полилась черной струей на его одежду;

2) обнять и признаться в том, что я недостоин его беседы;

3) встать и уйти.

Странно, что эта девочка Петра ничего не замечает. Липнет ко мне, как дочь трактирщика к золотому гусю. Недавно я понял, кого она мне все это время так мучительно напоминала. Одну из картинок Джона Г. Брауна. У меня в ноттингемской школе над кроватью висела репродукция с девчушкой, засмотревшейся в окно, хорошенькой, печальной, ростом примерно с метлу.

FLAUTISTA_LIBICO

Разбухшие от дождя куртку и свитер пришлось сушить на батарее, но стоило повернуть регулятор до отказа, как электричество вырубилось во всей богадельне. Дождь пошел сразу после полуночи, небо торопливо и безрадостно соединилось с землей, из земли полезли разлапистые клочья тьмы – подходящая ночь для убийства.

Не знаю, какие ангелы постарались, но следы на поляне смыло начисто, теперь кровь Аверичи, лежащего там с широко открытыми глазами, полными дождевой воды, впитается в землю (вместе с прочей дрянью и сыростью).

Если бы кто-то сказал мне, что я увижу смерть так близко, что почувствую ее запах, смогу различить чешуйки плоти, обозначающие ее власть, и при этом ничего, то есть совершенно ничего, не почувствую, меня бы это не слишком удивило. Смерть – это часть пути, в ней нет ничего бесчеловечного. Однако ночью меня мучили тревожные сны: золотые воины, плоские, будто вырезанные из шоколадной фольги, быстро продвигались вдоль берега моря, их было неисчислимое множество, этих македонян или персов, и хотя во сне армия явно отступала, мне страшно захотелось быть одним из них, ни о чем не заботиться, спать, завернувшись в плащ, и думать о Согдиане, за которой кончаются обитаемые земли.

Утром пришлось встать пораньше и устроиться в холле, чтобы не пропустить основного зрелища. Полиция приехала в отель к восьми утра, сам tenente и два его оловянных солдатика. Бранку повели к машине через двор у всех на виду (ее лицо надулось от ужаса). Такое же лицо у нее было, когда помощник повара, разозлившись на ее вечные окрики, сделал в морозильной камере ледяные руки из черничного сока и подложил ей в столовой на скатерть – слева и справа от тарелки.

В то утро меня первый раз посетило ощущение, что я напрасно трачу здесь свое время. Мне пришлось ждать этой работы три с лишним года, даже смешно, проще устроиться третьим номером в баскетбольную команду. Будь я девочкой со сладко выгнутыми бровками, меня бы взяли без разговоров, в моем же случае все было сложнее – подходящее место несколько раз мелькало на сайте отеля, но мои резюме не принимались во внимание. Пришлось устроить небольшой искусственный зазор между деталями. Проявить свободную волю.

После этого в моем блоге появилась первая запись: чем лучше ты информирован, тем крепче ты сцеплен со структурами действительности и тем тяжелее тебе свернуть в сторону и проявить свободную волю. Свободная воля необходима, как необходим допустимый зазор между деталями какого-нибудь сложного механизма.

Сначала мой блог назывался anima_curva, но это было чересчур патетично. Потом его сменил стеклянный ветер. В пляжном журнале мне попалась статья одного астронома, он мрачно описывал планету, где дуют стеклянные ветры (температура атмосферы там тысяча градусов). У меня в интернате тоже не было имени, только номер и кличка. Меня тоже мучает жар в тысячу градусов, от которого леденеют руки и ноги. Во мне дует стеклянный ветер, текут стеклянные реки и высятся стеклянные холмы.

Потом это название мне осточертело и появилось новое: flautista_libico. А потом блог и сам стал слишком откровенным, и пришлось повесить на него замок.

Теперь его читаю только я.

Воскресные письма к падре Эулалио, март, 2008

Сижу в кафе в центре Салерно, куда меня заставили поехать на лекции К., светила криминалистики. Просидев на первой лекции полчаса, я начал мучиться зевотой, кашлем и газами, так что пришлось по-тихому уйти, и теперь я нашел кафе, где подают анисовку на льду, как в нашей портовой траттории, и – доволен.

На курсах придется провести две недели, не меньше, то-то счастья будет моему верному Аттилио, он давно рвется посидеть в комиссарском кресле.

В моем расследовании тем временем появилось занятное обстоятельство. Я понял наконец, что за добыча досталась убийце хозяина и сколько она стоила. Я уже писал тебе, что безутешная вдова настаивала на версии ограбления и твердила, что у мужа украли что-то важное, хотя что именно толком сказать не могла. Он не расставался с какой-то дорогой вещью, твердила она, даже мне не показывал, я знала, что он носит ее в бумажнике, но ни разу не посмела туда заглянуть. И теперь его убили из-за нее, говорила она, убили и ограбили! Чуть позже досыта насидевшийся в подвале тренер рассказал мне кое-что еще, занятное и несколько противоречащее показаниям синьоры Аверичи. И не только рассказал, но и подписал протокол.

Теперь, когда я знаю, что вдове и ее дружку было известно, что именно таскает в бумажнике хозяин отеля, я могу с уверенностью сказать, что это было известно каждой овце в Аннунциате. Милая вещица тянет без малого на миллион, я посмотрел в каталоге Скотта. Теперь мне ясно, что вынюхивал Диакопи, явившись в «Бриатико» с рассказами о кредиторах, угрожающих ему смертью. Задай мне вопрос: кто первым нашел эту штуку – он или Аверичи? Чтобы ответить на это, не нужно быть светилом криминалистики. Тот, кто умер, тот и нашел первым.