Текст книги "Картахена"

Воскресные письма к падре Эулалио, март, 2008

Весь вечер мне не давало покоя дело об убийстве и больное колено. Я виделся с наследником в субботу, когда приезжал в «Бриатико» на массаж, мы пошли пропустить по стакану в новый бар, который теперь устроен в подвальном этаже. Половину бара занимает рояль, поэтому там тесновато, но меня угощают приличным вином, не опивками для стариков. Я спросил Диакопи, ходит ли он к моей китаяночке, но он только плечами пожал – какие тут китаяночки, когда у тебя вся морда в землистом гриме! Передо мной ему выделываться незачем, он знает, что я знаю, что он знает, что я знаю. Ну и дурак, что не ходит: у китаянки атласные маленькие пятки. Когда она топчется по моей спине, мне кажется, она осторожно передвигается на руках.

Есть еще одна вещь, которая не укладывается в мое понимание. Как этот парень собирается выкручиваться с долгами? Я его так прямо и спросил: намерен ли ты расплатиться с кредиторами, которые уже искали тебя на побережье и вернутся еще не раз? Он сказал, что все скоро уладится, и спорить я не стал – он трещит, как перечная мельница, и мелет очень мелко, не подкопаешься.

– Ты ведь надеялся, что мать оставит тебе холм, верно? – спросил я его, просто чтобы уязвить.

Я знаю, что завещание Стефании состояло из двенадцати слов. Я сам его заверял вместе с ее доктором. Старуха вызвала нас в поместье осенью девяносто девятого, прошло всего несколько месяцев после пожара, и ее мучили плохие предчувствия. Однако выглядела матрона совсем неплохо, хотя конюх потом утверждал, что ее ветром сдувало с лошади и глаза у нее заплыли гноем, как у больной собаки. Я был тогда всего лишь сержантом, но она попросила приехать именно меня, а не тогдашнего комиссара Фольи. Это потому, что я знаю несколько греческих слов и всегда приветствовал ее как положено: калимэра или калиспэра.

– Поганый холм мне и даром не нужен! – спокойно ответил Диакопи. – В ближайшие дни я получу деньги и расплачусь с кредиторами. Вам не придется за меня краснеть перед уважаемыми людьми.

Что ж, посмотрим. Его счастье, что я не хочу лишней стрельбы на своей территории, а то дал бы знать кому надо: вранье – враньем, но что-то за всем этим кроется.

Он заявился в наши края в январе, живет тихо, из богадельни никуда не выходит, по приезде выказал свое уважение, прислав мне ящик монтепульчано, это сицилийская манера, так поступал один мой знакомый из Пиетры, он еще говорил, что вино сближает головы. Не знаю, стал бы он присылать мне что-либо, не узнай я его в первый же день, но я узнал, и он решил сблизить головы и прислал вино, не прошло и недели. Вино я уже пробовал, не самое плохое, однако то, что я его принял, не означает, что я позволю делать из себя шута горохового.

Маркус. Воскресенье

– Эй, ты заснул там, парень? – осведомился кто-то за дверью. Маркус посмотрел на часы и понял, что провел в комнате минут сорок, не меньше. Похоже, полицейские о нем забыли, а теперь, когда вернулся начальник, вспомнили и забеспокоились.

Ладно, хватит валять дурака. Ясно, что архивная папка давно пошла в бумажную гильотину, а после, в один из холодных вечеров, в полицейскую буржуйку. Надо выручать свои права, машину и возвращаться в мотель. Завтра он выспится, заправит «форд» бензином и отправится в Салерно, а потом повернет на север, в Рим.

– Слышишь, – сказали за дверью, – ты зачем там закрылся? Тебя ждет помощник комиссара, а с ним и патрульный, злой как черт. Пришло время платить.

Дежурный фыркнул и постучал в дверь кулаком для верности. Маркус выбросил бумагу из мокасинов, обулся, пригладил волосы и вышел вон. Эта история обойдется мне в полсотни штрафа, думал он, идя по коридору вслед за карабинером, а досье Аверичи я так и не нашел. Глупо было надеяться на везение. Дневник убийцы, который Петра считала его собственным дневником, так и останется непрочитанным, а писательское любопытство – неутоленным.

Допустим, сидел я там все же не зря, дело того стоило. Холмы из пыльных папок в полицейском чулане, дежурный, изъясняющийся знаками, будто глухонемой, старые преступления, которые годятся только на растопку, – отличный эпизод, я использую это в книге. Если возьмусь ее писать. А я возьмусь?

Помощник комиссара оказался сухопарым брюнетом по имени Аттилио, как две капли воды похожим на самого комиссара. Волосы у него были замаслены и расчесаны на пробор, рот был такой же темный, обведенный трехдневной щетиной, а нос – такой же крупный, с высоко вырезанными ноздрями. Маркус даже подумал, что они братья, но через несколько минут понял, что помощник в два раза моложе и злее. Подчиненные называли его ispettore, хотя для деревенского констебля такое звание звучало слишком лестно. Не предложив посетителю зайти в кабинет, он остановился в дверях и принялся выговаривать Маркусу за сопротивление представителю власти. В кабинете маячил довольный сержант с чашкой кофе в руках.

– Штраф заплатишь наличными, – сказал помощник, – по решению муниципалитета все штрафы идут на восстановление архитектурных памятников. Чеков мы не принимаем, там в коридоре стоит копилка, положи туда четыре десятки и отправляйся восвояси.

– У меня есть вопрос, – вмешался Джузеппино, – почему он целый час проторчал в нашем архиве? Дежурный говорит, что еле вытащил его оттуда. Разве это не странно? Может, лучше дождаться шефа?

– Что вы делали в архиве? – Помощник нахмурился, и стало заметно, что от носа ко рту у него тянутся две глубокие складки, будто трещины в глиняной маске.

– Чистой воды любопытство. – Маркус сунул руки в карманы и постарался принять беззаботный вид. – Дело в том, что я писатель, пишу детективы, всегда в поисках сюжета, знаете ли. Не мог упустить случай, когда забрел случайно в вашу кладовку, вот и полистал немного старые дела.

– Писатель? – Помощник повертел права, поданные ему сержантом. – Кто угодно может назваться писателем. Это не дает вам права разгуливать по служебным комнатам и копаться в архиве. И ездить с просроченными правами.

– Вы совершенно правы. Сказать по чести, мне нужен материал для романа, и если бы мне разрешили почитать одно старое дело, это могло бы помочь.

– Уголовное дело? – Аттилио недовольно наморщил лоб. – Вы что, журналист?

– Говорю же вам, я писатель. Мою книгу перевели на итальянский. Если хотите, могу оставить вам одну в подарок. Правда, на обложке другое имя, но это мой псевдоним.

Ненавижу эту плоскую улыбку, подумал он, роясь в своей сумке, она всегда появляется, когда кто-то наступает мне на ногу или грубо толкает в автобусе. Помощник нехотя взял книгу, повертел ее в руках и положил в ящик комиссарского стола. Потом он сел за стол, запустил руки в волосы и молча уставился в бумаги, не обращая внимания на оставшихся в коридоре.

– Штраф, – сказал сержант, легонько подталкивая задержанного в спину.

Маркус достал из портмоне две двадцатки и направился к копилке, стоящей на деревянном возвышении возле конторки дежурного. Копилка напоминала почтовый ящик, но щель была такой широкой, что туда прошла бы целая пачка банкнот, а на жестяном фасаде кто-то наклеил старую фотографию, изображавшую группу людей, теснящихся в полумраке. Наклонившись, Маркус различил священника с ребенком возле купели, свет на них падал сверху, из круглого витражного окна.

– Часовня? – Он не заметил, что произнес это вслух, и дежурный милостиво кивнул:

– Она самая. Святого Андрея, нашего покровителя. Деньги пойдут на ее реставрацию.

– Разве в здешних часовнях совершают обряды? – Маркус опустил деньги в прорезь.

– Всякое бывает. – Дежурный потерял к нему интерес, повернулся к радиоприемнику, стоявшему на конторке, и принялся крутить колесико.

Вот ведь деревня, думал Маркус, наблюдая за Аттилио, углубившимся в свои бумаги. Когда я в последний раз видел радиоприемник? Тут, наверное, один компьютер на все отделение, да и тот пентиум две тысячи первого года с винтом на шесть гигов. Нет, он нарочно тянет, этот деревенский царек, я его чем-то раздражаю.

Нетерпение заставило его ходить взад и вперед по коридору, вдыхая свежую краску. Больше всего ему хотелось отвинтить пробку у фляжки с граппой, лежавшей во внутреннем кармане куртки. В этой куртке цвета охры, купленной лет восемь назад в ноттингемском магазине для охотников, помещалась масса полезных вещей, у нее был даже карман для дичи на спине, в котором Маркус хранил блокнот для записей.

Наконец Аттилио закончил с бумагами, достал права и начал их разглядывать. Потом он принялся чесать затылок, запутываясь рукой в зарослях черной проволоки, полной сердитого электричества. Потом он встал, потянулся, смахнул все, что было на столе, в верхний ящик, вышел из кабинета и запер дверь на ключ. Проходя мимо Маркуса, помощник похлопал его по плечу:

– Ничем не могу помочь, синьор писатель. Правонарушение такого рода должен рассмотреть комиссар полиции, а я только помощник. Придется вам вернуться сюда в понедельник, после Пасхи. А машина пока у нас постоит. И права у нас побудут.

Наверное, парень рассчитывал на больший эффект, подумал Маркус, выходя на маленькую площадь, посреди которой стоял Антоний Падуанский, высеченный из розового камня. Думал, что я начну умолять или скандалить. Или совать в пасть его копилки бумажки одну за другой. Понедельник так понедельник. Маркус свернул на набережную, завешанную мокрыми, просвеченными солнцем неводами, на пристани стрекотала сварка и суетились два знакомых старика в резиновых сапогах. Старый катер стоял на стапелях, задрав нос, сизая ржавчина осыпалась с него чешуйками, будто разваленная копьем кольчуга.

Этот надутый tenente не знает, что я никуда не тороплюсь. Маркус помахал старикам, достал фляжку и отвинтил пробку. Ему и в голову не придет, зачем я сюда приехал.

* * *

Двадцать первое мая девяносто девятого года. Он помнил этот день во всех подробностях, минуту за минутой. На уступ, с которого деревенские крыши казались красными, рассыпанными в траве бусинами, их привела длинная тропа через пастбище. Тропа была пологой и огибала холм многократно, они даже не успели осознать, что забрались так высоко, пока не достигли вершины холма и не увидели море на все три стороны света. Там, в тени старой каменной овчарни, они сняли одежду и повалились на траву.

Маркус страшно хотел пить и ругал себя за то, что не взял фляжки, губы у него пересохли, в горле першило. Паола села в траве, провела рукой по своей груди и сказала, что читала у одного японца про женщину, которая дала любовнику-воину напиться своего молока – просто раздвинула складки кимоно, вытащила грудь и поднесла ее, будто пиалу. Маркус сказал, что, даже будь у нее молоко, он не стал бы его пить, потому что не хочет узнать ее вкус – а вдруг он отвратительный, и как прикажешь с этим жить? Она засмеялась и легла на него. Крыши у овчарни не было, стены крошились сухой известкой, зато внутри выросло разлапистое кленовое деревце, укрывшее их от солнца.

Хозяйки поместья не оказалось дома, и, постояв немного у ворот, пререкаясь со сторожем, они решили обогнуть здание и проникнуть в сад с той стороны, где стена примыкала к невысокой скале, на которую взобраться было не так уж трудно, хотя заросли терновника вокруг ее подножия на первый взгляд казались непроходимыми. Строители сложили стену из местного туфа – триста лет назад, не меньше, сказала Паола, таскавшая в своем рюкзаке альбом «Замки Южной Италии» и «Тайну соборов» Фулканелли. Изодрав руки и колени, они все же добрались до вершины и поглядели вниз, в заброшенный, голубоватый от можжевеловой хвои сад, откуда веяло прохладой, как будто из колодца.

– Смотри, там венгерская сирень! – Паола показала пальцем на аллею, ведущую, наверное, к дому. – Все подобрано в серебристых тонах, чтобы сад лежал в глубокой тени. Садовник здесь был на славу, только, похоже, давно уволился.

Паола всегда узнавала растения, о которых Маркус вообще никогда не слышал, так что он не удивился. Она рассказывала ему, что в детстве рисовала только цветы: тщательно, лепесток за лепестком, переносила их со страниц Энциклопедии флоры, занимавшей в родительском доме половину кабинетной стены. Над столом у Маркуса и теперь висел такой рисунок: побег папоротника с чешуйчатыми листьями, нарисованный почему-то коричневым карандашом.

Карандаши и в тот день были у нее в рюкзаке, карандаши и тяжелый блокнот с деревяшкой в обложке, хотя Маркус и просил оставить их в палатке, а взять лучше местного вина, купить на рынке овечьего сыра и подыскать хорошее место для пикника. Но сбить эту женщину с толку ему никогда не удавалось. Она ехала сюда, чтобы нарисовать часовню, весело сказала Паола, и она ее нарисует. Даже если придется вторгнуться в чужие владения. Даже если он ее возненавидит. Даже если часовня заросла лебедой до самой крыши.

Часовня была заперта на амбарный замок. Поляну вокруг нее недавно приводили в порядок, подстриженная трава кололась, но Паола так и не надела теннисные тапки, сброшенные, когда они спускались со стены в сад. Босиком, сказала она, удобнее делать всякие незаконные вещи.

Она несла тапки в руке, обмотав шнурки вокруг запястья, осторожно ступая по теплым камням дорожки, усыпанным хвоей.

– Вот и место для пикника, – сказал Маркус, оглядевшись. – Хозяев нет дома, солнце в зените, и обещанного дождя не будет. А выпивку мы купить забыли.

– Я знала, что она будет чудо как хороша. В книге так и написано: в глубине парка, белея алебастром, притаилась истинная жемчужина резиденции «Бриатико».

– Белея алебастром, – передразнил ее Маркус, сбрасывая рюкзак, – да он был графоманом, этот автор фолианта. Я здесь вижу только дерево, изъеденное жучком, черепицу и ржавые дверные петли. Что до алебастра, то его кот наплакал.

– Не все же умеют подбирать слова. – Паола села рядом и принялась доставать карандаши, раскладывая их на земле, как бродячий лекарь свои снадобья. – Как жаль, что ее держат под замком, я так надеялась увидеть статую апостола.

– Похоже, здесь работают реставраторы, – сказал Маркус, обойдя часовню вокруг и вернувшись на поляну. – Они ее и закрывают, чтобы оставлять здесь инструмент. Я заглянул в окно с той стороны, где кусок витража заменен простым стеклышком.

– А кафедру видел? У стены должна быть маленькая кафедра с фигурой мученика, сделанной деревенским резчиком. У него в руках сеть, полная рыбы, и в этом вся прелесть, ведь обычно святого Андрея изображают с крестом.

– У стены я видел обычный верстак, а вокруг только банки с краской и груды опилок. Может, это твой мученик стоит посреди часовни, накрытый холстиной?

– Что ж, не слишком-то мне повезло. – Она достала карандаш и открыла блокнот, пристроив обложку на коленях. – А тут еще солнце в глаза, и все сливается в черную гущу. Придется подождать, пока свет поменяется.

– А ты посвисти погромче, и придут облака. – Маркус погладил ее по голове, уже склоненной над блокнотом. – У меня в горле пересохло, так что я прогуляюсь, пожалуй, вниз и выпью в деревне холодного вина.

– Ладно, иди. – Паола пожала плечами, карандаш в ее пальцах тихо двигался вверх и вниз, не отрывая грифеля от бумаги. – Через стену лазить не нужно, выходи через главные ворота. Раз ты выходишь отсюда, сторож тебе и слова не скажет.

– Думаешь, он нас уже забыл и примет меня за приличного человека?

Она фыркнула, отложила блокнот и наконец повернулась к нему лицом:

– Это не важно. Итальянцы так устроены – раз ты уже побывал внутри, какой смысл с тобой объясняться или спорить? У него же горло пересохнет.

Он так и сделал: свернул от часовни на главную аллею, миновал двух облупившихся львов у подножия парадной лестницы, немного постоял на аллее, разглядывая балюстраду дворца и легкие башенки с люкарнами. Потом с важным видом, не оглядываясь, он прошел мимо сторожа, наугад свернул с дороги в оливковую рощу и спустился с холма к морю, стараясь держаться прямо на север, но все же заблудился и вышел не к рыночной площади, а прямо на кладбище.

На дорогу у него ушло не больше часа – новая тропа оказалась вдвое короче, чем утренняя, – так что, входя в деревню, он предвкушал, как, вернувшись за Паолой, проведет ее разведанным путем и как она удивится и поднимет к нему свое смуглое лицо с широко расставленными серыми глазами.

– Надо же, – скажет она, – каким коротким мне показался обратный путь.

Садовник

«Бриатико» прекрасен, но в нем не с кем поговорить. Обслугу по большей части набирают в окрестных деревнях, народец молчаливый, коренастый и себе на уме. Другое дело Петра, процедурная сестра, эта готова слушать меня когда и где угодно, правда, здесь ее гоняют в хвост и в гриву, потому что новенькая. Вчера я рассказывал ей сказку про Осу Беспокойства, и на том месте, где бездомная оса залетела в рот любопытной соседке, она улыбнулась.

Маленькая Петра так редко улыбается, будто рот у нее запекся сургучом. Мне нравится ее лицо, слишком светлое для южанки, у большинства местных женщин кожа цвета сигарного листа. Еще мне нравится ее нездешний говор – апулийский? – завидую этим протяжным гласным и согласным, вибрирующим, будто папиросная бумага на гребенке. В отеле есть еще библиотекарша Вирга, но с ней нам разговаривать не о чем, это я знаю с тех пор, как мы ездили на утренник в детский санаторий. За щекой у нее катается холодный кислый пузырек недосказанности. А может, я просто недолюбливаю женщин, которые выше меня ростом.

В последний день февраля мы забили гостиничную машину подарками и сластями, забрали скучающего тренера с корта и отправились на север, в Венцано. Нас поселили на первом этаже, вместе с детьми, и всю ночь я слушал, как за стеной плакал ребенок. Утром мы с Виргой читали по очереди часа полтора, библиотекарша привезла Андерсена, а я взял свои «Истории города Ноли». Дети шуршали конфетами и с надеждой поглядывали на тренера, мирно дремавшего в углу, прислонившись к шведской стенке. Утром я встал в половине восьмого, чтобы прогуляться по парку, и застал его вылезающим из окна коттеджа, где жили врачи. Он приветствовал меня улыбкой шаловливого путто и пошел к своей комнате босиком, неся белые холщовые туфли в руке.

Выспавшись под наше монотонное чтение, Зеппо принес из машины огромный красный мяч и оказался так хорош и ловок с детьми, что про нас с библиотекаршей тотчас забыли. Мы пошли на санаторную кухню попросить по чашке кофе, и, усевшись напротив Вирги, я понял, что впервые смотрю ей прямо в лицо. Лицо было слишком белым, как у всех рыжих девчонок, веснушки проступали на скулах и на покатом лбу. Что я вообще о ней знаю? Что у нее едва заметный шрам на шее и невидимая хлесткая пружина внутри, такие пружины бывают у всех бывших цирковых, даже у стариков и толстяков. Пружину я чувствую, когда стою близко к ней, а шрам заметил сегодня в первый раз. Вирга – хорошее имя для старой девы. Или для начинающей ведьмы.

– Эти сказки… вы их сами написали? – спросила Вирга как будто с сомнением. – Довольно примитивно, надо заметить. И совсем не похоже на итальянский фольклор. В первый раз вижу английского пианиста, который сочиняет истории про лигурийцев.

При чем тут фольклор? Стоило послать библиотекаршу подальше вместе с ее мнением, однако ссориться с ней неохота: единственный доступный компьютер в этом доме духов находится в полном ее распоряжении. Разозлится и поменяет пароль, плакали тогда мои утренние экзерсисы. Придется царапать карандашом на гостиничной бумаге для писем.

FLAUTISTA_LIBICO

Сомневаться нечего, мое наследство было украдено. Будь у меня чуть побольше ума, можно было догадаться об этом раньше (в письме конюха был ясный намек на то, что Аверичи живет не по средствам, а в последнее время и вовсе пошел вразнос). Ясно же, что Лидио звал мою мать приехать, чтобы вместе с ней придумать, как отобрать у канальи то, что он обнаружил в стене бабкиной спальни. Наверное, ему казалось, что одним своим появлением мать заставит хозяина задрожать, пасть на колени и во всем повиниться. Черта с два, он бы и разговаривать с ней не стал.

Кто она вообще такая? Бывшая невестка мертвой Стефании, которую даже в последней воле не упомянули, жалкая английская вошь, живущая в трущобах со своим бастардом. Конюх помнил ее крепкой девицей, краснощекой блондинкой из северного графства, умеющей обращаться с лошадьми. Они небось катались вместе по парковым аллеям, то и дело пускаясь во весь опор. Посмотрел бы он на мать, когда она плакала (скорчившись на кухонном полу, будто зародыш) оттого, что бутылка с аквавитом разбилась, выскользнув у нее из рук. Или когда лежала на своем засаленном диване, натянув одеяло до глаз, и дрожала от лихорадки (или лихоманки, не знаю, что там с ней бывало, знаю, что ходила она под себя, а мне приходилось то и дело мыть диван жидкостью для посуды). Явись такое чучело к воротам «Бриатико», сторож вышел бы из сторожки, поигрывая суковатой палкой, и сказал бы, что здесь не подают.

В детстве мне нравился этот сторож, особенно когда он смеялся: у него был черный обугленный рот с неожиданным всплеском золота внутри.

Мысль о том, что Аверичи надо убить, возникла у меня не сразу. Вернее, поначалу у меня вообще не было никаких мыслей. «Бриатико» меня заворожил. Две недели прошли в прогулках по коридорам после отбоя, разговаривать с людьми мне не слишком хотелось. Меня не оставляло ощущение, что они все – мои гости. Только незваные.

Потом в голове стали мелькать кусочки пазла: нож? удавка? Отравить в столовой за ужином? Подсыпать ему порошок из побегов лианы, Dahlstedtia pinnata, или подлить в молоко сок ассаку – отраду индейских рыбаков? Чем Аверичи не рыба – он задохнется, замечется и выпрыгнет из воды. А потом всплывет брюхом вверх.

Нет, в отравителях есть что-то жалкое. К тому же их всегда разоблачают. Аверичи должен не просто умереть – он должен вернуть то, что украл. Этого не сможет сделать человек, захлебывающийся пеной от цикуты или, скажем, ослепший от аконита. Аверичи должен испугаться, сделать, что велят, а потом умереть.

Значит, пистолет. Утром или вечером? Спозаранку? После того, как погасят свет?

Прожив в «Бриатико» две или три недели, человек становится пленником особого ритма. Завтрак начинается слишком рано, после обеда нельзя шуметь, после десяти – вообще отбой. Свет в коридорах горит только блеклый, красноватый, как в борделе. Только там темнота скрывает засаленные занавески, а здесь все чистое, голубое с золотом, двенадцать человек одних горничных. Может, поэтому мне не хотелось убивать Аверичи в отеле, отмывать кровищу пришлось бы Пулии или кому-то вроде нее, а как убить без крови?

Пистолет мне продали на блошином рынке в Венцано, парень честно предупредил, что выстрелить из него удастся раза два, не больше. Значит, жертву нужно выманить подальше от отеля (скажем, в дальний конец парка, к павильону). Но как? Еще мне нужна была возможность выстрелить в упор. И потом, куда стрелять, чтобы не повредить марку? В каком кармане он ее носит? И в каком виде? Пришлось хорошенько порыться в Сети, почитать филателистические форумы и прочее. Там говорилось, что никто в здравом уме не станет отклеивать марку с бумаги, если есть возможность этого не делать. Значит, владелец держит ее в бумажнике или в блокноте, в чем-то плоском, размером не меньше открытки.

Мне могло не хватить решимости, и это меня беспокоило. Но сомнения не успели растворить мою ярость: все произошло раньше, чем предполагалось по плану. Поздним вечером, увидев с верхней террасы одинокую жертву, направляющуюся в парк, убийца не мог упустить такой дивный случай (отличное начало для дешевого триллера). Пробираясь по аллее с пистолетом, заткнутым сзади за ремень джинсов, убийца испытывал беспокойство. Убийца не любит делать серьезные вещи впопыхах. Но случай упускать было жалко, тем более что темнота сгустилась прямо на глазах, как будто выключатель повернули.

Решимость вернулась ко мне, как только Аверичи поднялся со скамьи, белея в полумраке своей рубашкой-сафари с нагрудными карманами, развел руками и удивленно засмеялся. Мне сразу стало ясно, где у него бумажник, оставалось только нажать на курок. Потом все пошло не так, но теперь уж ничего не поделаешь.