Текст книги "Картахена"

Петра

– Комиссар-то траянский опять к китаянке заявился, – сказала мне Пулия, когда мы устроились на заднем дворе покурить. – Думаю, дело тут не в массаже головы. А она тихоня такая, никогда слова не скажет, глаз не поднимет. И чаю с нами не пьет. Хотя какая она китаянка, просто мелкая девчонка с косыми глазами, это ее управляющий китаянкой сделал, для экзотики.

– Думаю, что комиссару об этом известно, он же всех тут насквозь видит, – сказала я со злостью, и Пулия удивленно на меня уставилась:

– А что ты думаешь, и видит! У него глаз наметанный. Когда Аверичи убили, комиссар был первым, кто заявил, что это чистой воды ограбление и что убийца не из местных. Вот и я тебе скажу: тот, кто хозяина пристрелил, был человеком пришлым.

– Почему ты так решила? Мало ли у него в округе было врагов. Он ведь траянец, сам из местных крестьян.

– Да зачем крестьянину для такого простого дела пистолет? Мертвеца ведь проще в море сбросить, здесь испокон веков так поступали. И потом, если это не ограбление, то куда девалась марка, про которую рассказывал Ди Фабио?

– Какая еще марка? – лениво спросила я, помолчав немного. Пулия столько про всех знает, но, если попросишь, ни за что не расскажет. Тут важно не показать интерес.

– Уж не знаю какая, но дорогая. Ди Фабио раньше-то был антикваром, его предки еще в Неаполе старьем торговали, он в этом толк знает. Однажды, в конце февраля, сидели мы на кухне, а снаружи лило как из садового шланга, головы не поднять. Вот старый пес и приволокся к нам погреться. После гибели хозяина тут будто часовой механизм сломался: тосканец подался в город, доктора не появлялись, горничные обнаглели, а старики затаились в номерах и ждали невесть чего. До сих пор еще не все наладилось, сама видишь.

Пулия замолчала и уставилась на сломанные шезлонги, сложенные в высокую поленницу на заднем дворе. Наверное, думала, чинить их или пустить на дрова. Она за богадельню, как за собственный дом, переживает – очень практичная.

– Так что это за марка? – спросила я, когда нетерпение победило осторожность.

– Говорю же, мы сидели втроем: пили чай с ромом. Потом, в сумерках, к нам еще фельдшер пришел. Стали говорить, что убийца до сих пор на воле гуляет, вот тут торговец и встрял: Аверичи, дескать, из-за марки убили, я предупреждал, что ее таскать на себе опасно. Он, мол, ко мне посоветоваться приходил, так прямо из кармана марку и достал. Сам он цены не знал, в Интернете рылся, но что, говорит, такое Гугл по сравнению с добротным умом антиквария.

– Хочешь сказать, что хозяин носил эту штуку с собой?

– Выходит, что так. И ведь что обидно, – добавил тогда Ди Фабио, тот козлопас, что его погубил, продаст скупщику краденого за пару тысяч и рад будет. А я ему настоящую цену сказал. На осень две тысячи шестого цена была такая, что хоть весь холм покупай. Ну мы с поваром, натурально, удивились, спрашиваем его, что за марка такая, красивая ли, но ром уже кончился, Нёки на дежурство собрался, предложил старику до коттеджа его проводить, так они и ушли.

– Напрасно хозяин антиквару доверился. Он ведь небось не только вам рассказывал.

– Глупости мелешь. – Пулия нахмурилась. – Когда человека нет в живых, его секреты теряют свою силу. Так же, как обиды и долги. Ди Фабио человек южный, надежный, ему верить следует.

– А хозяина убили там, где раньше часовня была? – Я решила сменить тему, чтобы не злить Пулию. Разговор о марке нужно было непременно продолжить. А про фельдшера я тайком отметку сделала, завязала узелок на носовом платке.

– А ты разве не знаешь? – Пулия недоверчиво подняла брови. – Убийца оставил его в беседке сидеть, с руками на перилах. Правда, голова у мертвеца запрокинулась, и крыша беседки ее уже не прикрывала. Так дождь всю ночь лил ему прямо на лицо. Ты же знаешь, в беседку эту редко кто заходит, летом я курить туда бегаю, а зимой – увольте, по холодному мху пробираться.

– Что же, ему лицо размыло до неузнаваемости?

– Узнать-то его узнали, и пулю нашли в ране, и гильзу латунную в траве. Но вот марки на теле не оказалось, той самой, про которую они с антикваром говорили. Я нарочно у сержанта спрашивала, когда встретила его на воскресной мессе. Ни марки, ни бумажника. Похоже, одна только я знаю почему.

– Почему же, Пулия?

– Да потому, что марка эта самая теперь у вдовы. Просто она налог на наследство не хочет платить. Вот и не призналась. На ее месте я бы тоже воды в рот набрала.

– Думаешь, она замешана в убийстве?

– Да куда ей, дурехе. Вот увидишь, продаст дело первому же встречному и уедет куда подальше. Она «Бриатико» ненавидит – ей тут все прежнюю жизнь напоминает. Ну, об этом тебе знать не положено. – Она закатала рукав и посмотрела на свои золотые часики: – Пойдем-ка работать.

Что ж, подумала я, выбрасывая окурок и поднимаясь со скамьи, похоже, у многих есть причина ненавидеть «Бриатико». А я думала, что только у меня.

* * *

Мне не терпелось дождаться перерыва, чтобы помчаться в библиотеку и проверить одну штуку, выловленную из рассказа Пулии. Но тут, как назло, в процедурную явилась хозяйка, повела меня в хамам и стала тыкать пальцем в хромированные трубы в душевой, пришлось идти за средством для полировки и торчать там еще полчаса.

Глядя на высокую, надменную вдову в жемчугах, трудно представить, что она была обычной медсестрой в чепце, да еще и блудливой вдобавок. Иногда по старой памяти Бранка заходит в сестринскую сыграть партию в джин-рамми. Играть нас научил постоялец с третьего этажа, когда ему запретили вставать и он больше не мог спускаться в бар, где после сиесты собираются местные игроки. У постояльца какая-то костная болезнь, но руками он двигает хорошо – так хорошо, что мы у него не выиграли ни разу. Подозреваю, что деньги на комнату в нашей богадельне он раздобыл, играя по амальфийским тавернам.

Другое дело – хромой жилец из мезонина по фамилии Фоска, его прошлое всем известно, даже я помню его автобус с двумя котлами: в одном – кипящий томатный соус, в другом спагетти, обед на скорую руку для тех, кто строит отели или обновляет виллы, купленные англичанами. Автобус был красным и потрепанным, как запоздалый апельсин, и годами колесил по нашему серпантину. Берега-то у нас толкового нет, а есть узкая дорога в горах, с одной стороны она теряет камни и норовит обрушиться в воду, а с другой обвивает каждый выступ в скале.

Добравшись наконец до библиотеки, я вздохнула с облегчением, не застав там Виргинию, – полагаю, она дремала в своем чулане, который она считает тайным убежищем. На самом деле, его давно облюбовала китаянка, массажистка из второго корпуса, и пользуется им в свое удовольствие, когда Вирга уезжает в город за книгами. Я бы и сама не отказалась там подремать: обслуга живет в такой тесноте, что самая большая радость в «Бриатико» – это побыть одному. Но я не знаю, где кнопка, которая двигает тяжелую полку с книгами взад и вперед.

Я включила компьютер, надеясь, что быстро найду тот самый форум, хотя адрес помнила смутно, а закладку в библиотечном компьютере делать опасно. Солнце светило мне в глаза, но встать и задернуть шторы не было времени. До конца перерыва оставалось десять минут, потом мне предстояло заменить заболевшую кастеляншу в ее подвале, а оттуда уже до ночи не выберешься.

То, что я услышала от Пулии на заднем дворе, навело меня на неприятную догадку. Я могла ошибаться, когда читала разговор на форуме филателистов: человеком, который спрашивал о маленькой синей марке, мог быть сам Аверичи! Форум был февральским, и в тот раз меня интересовало только одно: до или после первого марта состоялся диалог по поводу перевернутой королевы. Однако если вопрос задавал хозяин отеля, то можно предполагать, что брат этой марки даже в руках не держал и что моя версия никуда не годится. И все надо начинать сначала.

Я открыла историю посещений, чтобы добраться до адреса самым быстрым путем, и сразу нашла отметки о своем вчерашнем поиске, они были на самом верху. Потом я вышла на аукцион «Петер Цапп» и стала прокручивать страницы форума в поисках разговора о перевернутой королеве. Добравшись до нужной страницы, я перечитала диалог анонимуса со знатоком и еще раз посмотрела на дату и время разговора: двенадцатое февраля. Десять часов сорок пять минут. Нет, это не Аверичи. Его тело за день до этого превратилось в золу. Значит, это мой брат, больше некому.

Я хотела закрыть страницу форума, но тут моя отметина заныла так сильно, что стало больно сидеть. Змеиный укус никогда не ошибается. Значит, я видела что-то важное, но не придала этому значения, надо подождать. Несколько минут я сидела тихо, сложив руки на коленях и прислушиваясь к мелькнувшей догадке, пока не увидела ее целиком. Потом я открыла историю посещений еще раз, прокрутила немного вниз и увидела точно такую же ссылку на аукцион «Петер Цапп» – еще одну, в самом низу. Мне показалось, что у меня двоится в глазах, я набрала название аукциона на боковой панели и увидела подтверждение: посещений было два, первое – утром двенадцатого февраля, а второе – вчера.

Некоторое время я сидела, уставившись в экран, забыв о времени. Потом закрыла глаза и откинулась на спинку стула. Чертовщина какая-то. Вопрос на форуме задали в 10.45, это точно. Кто-то зашел на форум с этого самого компьютера в 10.38, в этом тоже нет сомнений. Голубое окошко анонимуса могло принадлежать кому угодно, только не брату, потому что мой брат никогда не сидел на библиотечном стуле, обитом медными гвоздиками. Выходит, человек, задававший вопросы, живет или работает в «Бриатико». Так живет или работает?

Часы в верхнем углу дисплея показали ровно четыре, перерыв закончился. Я выключила компьютер и отправилась на первый этаж, чувствуя, как остро мне не хватает законной чашки кофе и сигареты. Мое расследование получило новый факт, а я получила по носу. Не будь я такой непроходимой дурой, приобщила бы этот факт к своему списку еще три дня назад, когда читала форум впервые.

Выходит, не только брат искал сведения о сицилийской королеве. Если он вообще их искал. У него могли быть другие пути. Они всегда у него бывали.

* * *

Список подозреваемых уменьшается, но это меня не радует. Чем больше отпадает возможных имен, тем более трудным представляется мне это дело. Я знаю, что тренера Зеппо отпустили сразу после ареста, так же как и Бранку. Хотя арестовали его по вполне серьезной причине: мальчишку застали в постели с хозяйкой в то самое утро, когда тело ее мужа было обнаружено в этрусской беседке. Струны, найденные у Риттера, оказались всего лишь струнами. Несколько имен вылетели из списка, потому что люди были далеко от гостиницы в день убийства Бри, а я уверена, что Аверичи и мой брат убиты одним и тем же человеком.

Я дошла до площади с фонтаном, вода в котором в пасмурные дни кажется зеленой, присела на парапет и достала сигареты. Я начала курить в пятнадцать лет, подражая брату, а бросила сразу по приезде в колледж, и вот начала снова, обнаружив в столе у брата приличный запас. Пару раз я пробовала ночевать в комнате Бри: мне казалось, что, уткнувшись в его подушку, я хоть на несколько минут поймаю то скользкое, как ночница, щекотное веселье, которое испытывала рядом с братом. Я вытащила его плед, поставила рядом с кроватью его пепельницу, но заснуть так и не смогла.

Солнце вышло из облаков, и площадь обрела свои прежние цвета – розовый и сизый. В детстве мы называли это место bocca di lupo, уж больно зубастая морда у волка, стоящего в фонтане с голодным видом, поджав переднюю лапу. В деревне его считают приносящим счастье, не хуже флорентийского вепря, правда, нос ему еще не натерли до золотого блеска – чтобы до него добраться, надо засучить штаны и залезть по колено в чашу фонтана.

Ладно, в моем списке еще трое подозреваемых, и один из них – фельдшер Нёки по кличке Практикант. Я намерена обыскать их комнаты, как только представится возможность. Начну с фельдшера – на мой взгляд, это самый подозрительный персонаж в богадельне. Целыми днями он пропадает в городе, его кабинет вечно заперт либо изнутри, либо снаружи. Вид у него сонный, тусклый, а запястья и ладони плоские, словно ласты у дюгоня. Этими гадкими ластами он норовит тебя шлепнуть, если попадешься ему в коридоре.

Он попал в мой список потому, что сидел на гостиничной кухне в тот вечер, когда Ди Фабио рассказывал про синюю марку. И еще потому, что кастелянша ругала его за отлучку с третьего этажа, а я услышала. На всякий случай, я заглянула в календарь дежурств, и правильно сделала: аккурат девятое февраля. Выходит, он не был на репетиции, но в тот же самый вечер уходил из отеля. Кстати, лечить он не умеет, я видела, как он перевязывал руку одному из помощников Секондо, всего-навсего рану от хлебного ножа: руки у него тряслись, а лицо побледнело. Может, он и не фельдшер никакой. Здесь вообще половина народу не те, за кого они себя выдают.

Господи, как же меня бесит эта богадельня. Гобелены с охотниками, мозаичные холлы, все золотое и голубое, а стоит отойти на пару метров за кулисы, как начинаются запущенные цеха – скрипучие полы, забитые раковины, железо и выщербленный кафель. Похоже, у хозяина не хватило денег ровно на ту четверть дома, которую занимает обслуга. В нашей комнате раковины вообще нет, зато в углу стоит роскошное биде с золотыми кранами, и я чищу над ним зубы согнувшись в три погибели и умываюсь, стоя на коленях.

Дома у меня была своя детская, а у брата своя, а здесь я живу будто пес приблудный. По ночам верчусь на узкой койке, слушая храп соседок, днем работаю как заведенная – наверное, так жил мой отец, когда по нескольку лет болтался на своем сейнере в африканских водах. Хотя нет, восемь часов в процедурной показались бы ему раем после длинного дня по колено в рыбьей крови.

Когда отец нас бросил, мама пролежала в постели несколько недель, а когда встала, то забыла о нас обоих начисто. Теперь она целыми днями сидела на террасе и смотрела перед собой: на разодранную соседским псом плетеную изгородь, на тяжелый, разваливающийся куст белой гортензии, на пятнышко грязи на подоконнике, – смотрела она молча, не шевелясь, и нас с братом это здорово удручало. Про отца я мало что помню, разве что голос – слишком высокий, будто у него пищик был во рту, как у ярмарочной куклы. Еще бритую прохладную щеку помню, и как он меня несет из ванной, неудобно прижимая к боку, так что я вижу пол и ножки стульев. А может, я это потом придумала – придумать намного легче, чем вспомнить.

На соседней улице в те времена была траттория, где продавали навынос завернутую в лепешки жареную рыбу. Когда мне исполнилось пятнадцать, я попросилась к ним работать, и хозяин взял меня, не спросив паспорта, по-соседски, но от рыбного запаха я уже через пару месяцев совершенно отупела, его было никак не отмыть, даже лимоны не помогали, хотя я протирала ими шею и руки до локтя. Лимонное дерево росло у соседей возле забора, так что Бри всегда прихватывал парочку, возвращаясь с работы, – роста ему для этого хватало, не то что мне.

Руки у него были цепкие, рыбацкие, с черствыми натертостями посреди ладоней. Этими руками он брал меня, поймав во дворе, и поднимал над головой, а я не верещала и не царапалась, как другие девчонки, а висела там, поглядывая сверху, чувствуя, как ребра мои распахиваются, дыхания становится много, даже слишком много, легкие раздуваются, будто белье на ветру, и я вот-вот лопну, разорвусь от любви.

Когда я примчалась из Кассино, чтобы уговорить его не делать глупостей, было уже поздно. Все повернулось бы по-другому, возьми я билет на субботний экспресс. В тот день я сорвалась с места, когда увидела во сне, что у меня выпали все зубы, прямо на ладонь выпали и почернели. Так что, сойдя с поезда в Салерно и дожидаясь на пустой утренней станции автобуса, я уже знала, что дома меня ждут плохие новости.

На похоронах я не плакала. Слезы остановились где-то в голове, не в горле, а именно в голове – я ощущала их будто холодные стеклянные шарики, слишком крупные, чтобы выкатиться из глаз. Они перекатывались во лбу и в носу, больно стукаясь боками, заглушая слова священника и причитания двух наемных плакальщиц из Кастеллабаты.

Я и теперь их чувствую, эти шарики. Пеникелла, живущий на ржавом катере, был единственным, кто принес венок. Солнце светило мне в глаза, черное платье было мне велико и путалось в ногах. Объявлений о похоронах не давали, поэтому за моей спиной стояло человек пять, не больше.

Я думала о том, как выглядит с моря стена колумбария, наверное, как разрушенный взрывом замок с зияющими сквозными комнатами. Цветы, пестрые тряпки, все наружу. Священник был не наш, молодой и рыжий, нос и уши у него покраснели от морского ветра. Останусь здесь и узнаю, кто это сделал, сказала я себе, глядя, как урну с пеплом ставят в каменную нишу. Этот человек будет сидеть в тюрьме. Или лежать в могиле. А если их несколько, то – дайте время – я доберусь до каждого.

* * *

Однажды мое расследование перестанет быть игрой, разбирательством, рассуждением – короче, тем, что можно свернуть и положить в ящик стола или закинуть на антресоли. Оно станет знанием, и от этого знания мне будет никуда не деться. Пока я бегаю, разговариваю с людьми и размышляю, я уверена, что делаю все правильно. Я ищу убийцу своего брата. Убийцу человека, который провожал меня в школу каждое утро, потому что больше провожать было некому. Зимой он выкатывал из золы печеные картофелины и клал мне в карман, чтобы греть руки на долгом пути к дому через морозные холмы. Картошку полагалось съесть на перемене, размяв с горячей водой.

В двадцати шагах зеленела сплошь увитая виноградом стена старого корпуса, за ней начинались последние владения Стефании – каретный сарай и столярная мастерская. Я заметила, что иду слишком медленно, хотя весь день только и ждала девяти часов, окончания смены. Я ждала возможности увидеть улику, о которой знала пока только понаслышке. Но как только я ее увижу, все изменится. На руках у меня будут все доказательства, и придется запускать другие часы. Часы, отстукивающие последние дни убийцы, часы, которые, возможно, сделают убийцей меня саму. У меня перехватило горло, и я села в траву. Не надо думать об этом сейчас, я подумаю об этом потом. Сначала дело.

Мое следствие сдвинулось с мертвой точки из-за двух случайных фраз, произнесенных Джулией, калабрийкой, которая иногда помогает мне с процедурами. Прошлым вечером мы собирали полотенца в хамаме, и она стала жаловаться на ломоту в спине, так что я посадила ее в массажное кресло с моторчиком, которое старший фельдшер называет sederino, задница. Пока кожаные валики гладили Джулии спину, она рассказала мне, что в феврале, во время репетиций, спина не болела целый месяц, будто рукой сняло.

– Я бежала туда после работы, будто девчонка, – сказала она, – особенно когда декорации уже собрали в летнем театре. Вот где было веселье. Мне жаль, что зимой тебя еще не было в отеле, ты получила бы главную роль, не сомневайся.

– Но ведь роль цветочницы играла сама хозяйка, разве нет?

– Она ее репетировала, – важно поправила меня Джулия, – но у нее выходило из рук вон плохо. Это была не цветочница никакая, а потаскушка из провинции.

– Может, и к лучшему, что до премьеры не дошло?

– Нет, что ты, постановщик она отменный. Даже капитан ее одобрил, сказал, что у нее есть основная режиссерская черта – умение не слушать чужого мнения, – фыркнула она, выбираясь из кресла.

– Ли Сопра? – удивилась я. – Тоже мне нашелся эксперт.

– Именно что! Он несколько лет катался по стране с передвижным театром, после того как его списали с корабля. Говорят, у него там была подружка-прима, а сам он играл мелочь всякую, подай-принеси. Но все же играл! Поэтому его приняли в труппу, хотя это против правил. Приятно иметь хоть одного профессионала среди любителей.

– Ты хочешь сказать, что капитан участвовал в спектакле? – Я швырнула стопку полотенец в тележку и выпрямилась.

– Еще как участвовал. Правда, роль для него нашлась только женская, мужчин уже разобрали. Уж мы повеселились, затягивая ему корсет. Отменная вышла английская старушка.

– Старушка? – Я поверить не могла в то, что слышу.

– Ну да, мать этого хлыща Фредди, не помню, как ее звали. Видела бы ты, как он загримировался, взял коробку с красками – раз, два, и готово! – Джулия надела халат и покатила тележку по коридору, а я пошла за ней будто привязанная.

– Значит, он был единственным постояльцем, который знал про репетиции во флигеле?

– Ты же знаешь, пьеса была подарком для старичков, и все держалось в строгой тайне. Если бы не траур, мы с блеском сыграли бы ее в день святого Стефана. А какое у меня было платье: серое, длинное, все сплошь в кружевах.

– Да погоди ты с платьем. Выходит, когда инспектор подтверждал алиби хозяйки и тренера, он должен был опросить не только всю обслугу, но и одного постояльца? Надеюсь, капитана допросили в полиции?

– Скажешь тоже. – Она остановилась и посмотрела на меня с укоризной. – Зачем же подставлять солидного синьора, который хотел нам помочь. Алиби хозяйки подтвердили больше двадцати человек: актеры, декораторы, портнихи и рабочий, который собирал поворотный круг. Что изменилось бы, заставь мы капитана таскаться в полицию давать показания?

– Кое-что изменилось бы, дорогая. Ему пришлось бы доказывать, что он был там все время, не отлучаясь. Ведь летний театр всего в пятистах метрах от павильона, если бежать напрямик.

– Куда бы он отправился в своих юбках? И зачем ему бегать по полянам?

– Ради всего святого, Джулия, речь идет о преступлении. Это не театральная кровь из свекольного сока, а настоящая, человеческая. Можешь ли ты поклясться, что видела капитана на протяжении всей репетиции?

– Не нравится мне твой тон, – нахмурилась калабрийка, – и к чему мне давать клятвы именно тебе? Разумеется, он сидел с нами за кулисами, грыз сухарики и ждал своего выхода.

– Ладно, сидел так сидел. – Я пожала плечами. – Иди отдыхай, я сама отвезу тележку в прачечную. А спину тебе надо бы показать китаянке. Говорят, она ходит босыми ногами по позвоночнику.

* * *

Сегодня шестое апреля. Двадцать четыре дня в «Бриатико», за это время настоящий сыщик уже нашел бы виновных и даже успел бы навестить их в тюрьме. Я спрашиваю себя: что за чувство распоряжается мною теперь, когда гнев и ярость улеглись, исступление стало негодованием и смерть брата понемногу становится печальным фактом, с которым нужно смириться? Стоя над мертвым братом, я дала себе слово найти убийцу и покарать его, но мало ли слов я давала себе за двадцать два с половиной года?

От меня не ждут ни вендетты, ни расследования, для нашего клана я всего лишь девочка, потерявшая брата. Меня осуждают за то, что я не сказала маме правды, но я знаю, что делаю. Ее сердце разорвется, и я останусь одна. Я скажу ей потом, когда буду знать, кто это сделал. И буду знать, что я сделала с ним.

Так что же управляет моей жизнью теперь, когда безумие начало выдыхаться? Неужели комиссар прав и все дело в амбициях сыщика, в азарте, в остервенелом упрямстве? Он сказал это прямо мне в лицо, когда я пришла в полицейский участок два дня назад, чтобы показать записку, найденную в комнате капитана. По дороге я раздумывала, сказать ли ему правду, ведь никто из начальства не давал мне разрешения делать обыск в комнате фельдшера и Ли Сопры.

Зайти в комнату капитана было нетрудно, я взяла запасной ключ в сестринской, дождавшись, когда он отправится на свою ежедневную прогулку. Если меня застанут, скажу, что зашла поменять воду в вазах. Даром, что ли, у него в номере стоят колокольчики с клумбы, над которой так трясется Пулия. Она их сама туда приносит.

Я пробыла в комнате минут десять, не больше, обшарила карманы курток и выдвинула ящики стола, размышляя о том, что в последнее время я только и делаю, что роюсь в чужих вещах. Смешно надеяться, что я обнаружу здесь добычу, за которую капитан, возможно, убил двоих людей. Ну и что? Надо же хоть что-то делать. Обыск подозреваемого – необходимая часть любого следствия, так меня учили. Правда, про санкцию на обыск мне пришлось на время забыть, ничего не поделаешь.

Подняв матрас, я нашла связку ключей с брелоком в виде пикового туза. Что они открывают, если их приходится прятать? В ванной меня удивила полка с дорогими флаконами, а в довершение – пачка презервативов, засунутая в коробку с витаминами. В тот день я впервые задумалась о том, сколько же Ли Сопре лет.

Записка, как ни странно, обнаружилась на видном месте: он заложил ей книгу Хелмьюта о покере, лежавшую на ночном столике. Голубая бумажка с золотым гостиничным вензелем. Приходи в 23.00. Я сделаю все, что ты захочешь. Твоя Бранка.

Под этими словами были нарисованы беседка и кипарисы, гнущиеся под ветром.

Вот оно, подумала я, разглядывая рисунок, сделанный синими чернилами. То, что лежало в конверте, найденном в комнате Аверичи. Эту записку капитан послал обманутому мужу, выманил его на поляну, убил и забрал свою подметную грамотку обратно. Чтобы запутать следствие. Я сунула бумажку в карман, положила книгу на место, вышла из комнаты и заперла дверь. Пусть капитан думает что хочет, когда хватится своей закладки. Пусть знает, что за ним охотятся.

Спустившись на первый этаж, я завернула в кухню и попросила у Секондо чашку кофе – время было самое подходящее, за два часа до обеда. Люблю сидеть за длинным столом, где стоят бутылки с оливковым маслом и уксусом, а на блюде сияют свежевымытая зелень для салатов, красные перцы, шершавые деревенские огурцы. Еще я люблю смотреть, как зазубренные и гладкие ножи мелькают над голубоватой стальной столешницей. Потом я переоделась, смыла ритуальную раскраску и отправилась в участок. Терпеть не могу губную помаду и пудру, на моем лице косметика выглядит как синие полосы на женщинах племени гурупи, но здесь это необходимо, иначе получишь замечание.

Подходя к бензоколонке на окраине Аннунциаты, я уже знала, что скажу: бумажка выпала у него в раздевалке хамама, а я подняла. Никто в полиции не знает одиноких привычек капитана, он сам себе процедурная сестра и ходит в хамам только один, поздно вечером, после отбоя. Оставляет ванную в зеленых потеках засохшей грязи, а мокрые полотенца бросает на пол.

Как бы там ни было, любовная записка – это улика, доказательство того, что он был в парке в тот вечер. В гостинице все знают этот почерк, я сама находила в сестринской листочки с коротким «Е' una vera bruttura». Почему, мол, так грязно в банном отделении? Или еще суровее: è una grande porcheria! Если найденная в учебнике бумажка – это черновик, попытка изобразить женскую торопливую руку, то капитан и есть анонимный доброжелатель, вызвавший Аверичи на поляну с беседкой. В таком случае Бранка там вообще не появлялась, ей воспользовались вслепую. Но это только гипотеза. Могло быть иначе.

Допустим, у них на самом деле было свидание. А обманутому мужу настучали другие фигуранты, нам неизвестные. Но кому и для чего нужен был этот опереточный донос? Чтобы спровоцировать драку, убить хозяина и свалить все на Ли Сопру? Тогда другой вопрос: зачем капитану встречаться с любовницей на глухой поляне, если он запросто заходит к ней в кабинет в банном халате и закрывает дверь ногой? Тем более если известно, что муж собирается в Санта-Фолью до понедельника. Нет, никаких шашней у этих двоих не было. Если у них что-то и было, так это заговор.

Я слышала их пресный смех за стеной, и если моего любовного опыта недостаточно, то уж интуиция меня никогда не подводит. Не думаю, что капитан вообще склонен к галантным забавам: мчаться в темноте, цепляясь юбками за ветки магнолии, и появляться в кринолине из лесной чащи. Нет, второй вариант совершенно не годится.

Италия – это опера, а не оперетта, как многие думают. Мужчины в ней дерутся и плачут по-настоящему. Они могут сорваться и запеть высоким голосом, которого и не ждешь, а могут молча удалиться за кулисы, высоко неся кудрявую голову. Но предсказать их действия невозможно.