Текст книги "Картахена"

Садовник

Все утро я просидел на обрыве с бутылкой красного, ожидая грозу, но она так и не собралась. Темно-розовое, сморщенное небо расправилось и обнажило чувствительную точку, маленькую, но золотисто-горячую. Прикончив бутылку, я решил спуститься на дикий пляж, который даже пляжем не назовешь, это пара камней и клочок невесть откуда взявшегося перламутрового песка.

Мне еще с прошлого приезда известен секрет этой скалы: на пляж можно попасть по веревочной лестнице, если знать, где она спрятана. Два железных стержня, вбитые в камни, на них закреплены канаты, переходящие в лестницу, а лестница притянута к обрыву крюками, похожими не то на корабельные гаки, не то на две правые руки капитана из книги про Питера Пена. Перекладины так плотно прилегают к камням, что нужно лечь и заглянуть под козырек обрыва, чтобы их различить. Одним словом, нужно знать, что они там есть.

Устройство надежное, если только ветер не с моря, а идти на пляж в обход, по пологому склону, – это километра четыре, не меньше. Сначала через поля, потом по болоту в низине, а потом через всю деревню. И потом еще долго пробираться по мелководью. Именно так мы попали сюда в первый раз, я помню, что нес палатку на одном плече, а рюкзак – на другом. Паола же шла за мной, подоткнув платье, с теннисными тапками в руках.

Мы поставили палатку и развели костер, а потом я пошел осматривать окрестности и нашел гранитную пещеру, где можно было сидеть, свесив ноги над водой, и веревочную лестницу, ведущую на вершину скалы. На скале росло несколько кипарисов, один из которых был странной формы и смахивал издали на кадило. Помню, что, наткнувшись на эту лестницу, я был горд собой, как археолог Вулли, обнаруживший ступенчатый зиккурат. Я показал ее Паоле, и она тут же полезла наверх, ловко продевая смуглые ноги в веревочные ступени, и, добравшись до вершины, махала оттуда рукой и звала меня к себе.

Жаль, что секрет лестницы известен не мне одному, я много раз видел, как постоялец по прозвищу Ли Сопра приходит на пляж купаться в одиночестве. В гостинице говорят, что старик прыгает со скалы как заправский ныряльщик, даже суровая Пулия от него в восторге: настоящий южанин, сказала она однажды, в таком возрасте некоторые мужчины в массажное кресло с трудом забираются.

Умная, умная, а дура. Если туда он прыгает, то как он возвращается обратно? Идет в купальных трусах через всю деревню? Или он прыгает, зажав в зубах узел с одеждой? Или сначала швыряет рубашку и брюки на пляж, а потом летит вслед за ними? Ясно, что должен быть какой-то путь наверх, лестница или хотя бы ступеньки, вырубленные в скале. Но, как все очевидное, это никому не приходит в голову.

Вероятно, Ли Сопра ходит в каменоломни и ползает по лестнице вниз и вверх просто потому, что не умеет плавать. Боится, что на гостиничном пляже его засмеют. Что это за отважный капитан, плещущийся на мелкоте!

Маркус. Понедельник

– Не знаю, что случилось с летом в этих краях. – Клошар покачал головой, его пальцы перебирали бахрому на скатерти, заплетая еле заметные узелки. – Вот раньше было лето так лето. Народ так и рвался сюда, на побережье с десяток гостиниц построили, а в Стентино так даже посадочную площадку для вертолетов.

– Вчера мне как раз снился вертолет, – сказал Маркус, наливая в стаканы вино, – маленький желтый вертолет, описывающий круги над морем. Потом в нем что-то сломалось, он завалился набок и застучал винтом, но продолжал летать, только все ниже и ниже. Когда он упал, я испытал что-то вроде облегчения.

– Закажи еще красного. – Клошар поднял два растопыренных пальца над головой, не дожидаясь Маркусова согласия. – Теперь вертолеты богачей сюда не летают. Виданное ли дело, дожди в мае, дожди в августе. Последняя винодельня закрылась шесть лет назад, и теперь вокруг нее только канавы для дренажа и виноградник, поеденный грибком. А все потому, что сгорела часовня Святого Андрея.

– Слабоватый у вас покровитель здешних мест. Даже часовню не смог уберечь, несмотря на саркофаг с собственными мощами.

– Да не было там никакого Андрея, только палец его! Да и тот краденый. Стефания сама его откусила кусачками, когда была на молебне в кипрском монастыре, подползла на коленях и откусила. А может, и зубами откусила, с нее станется. Вот там у них настоящие мощи, а здесь-то подделка была.

– Как это подделка?

– Говорю же тебе, – клошар пожал плечами, – когда разбирали пепелище, нашли кучу обгорелых костей из саркофага, уж не знаю, зачем хозяйка велела их собирать. За каждую кость в большом доме платили по тысяче лир, так деревенские дети нанесли еще два ведра лишних, в костре нарочно обожженных.

– А пальца так и не нашли? Может, его и не было вовсе. Маркус налил себе и клошару из литровой бутыли, с трудом удерживая ее в руках. Тарелки, на которых лежал сыр, внезапно показались ему знакомыми. Он где-то уже ел из таких тарелок. Ему хотелось пить и смотреть в светлые, близко поставленные глаза человека, живущего на ржавом катере. Еще ему хотелось задавать вопросы, много вопросов, но на это уже не хватало сил. Время от времени он пытался подняться, но стены кафе тут же начинали ходить ходуном, и он снова садился на плетеный стул и подпирал подбородок руками.

– Как же мне осточертел этот дождь. – Клошар отхлебнул вина и зажмурился. – Я бы давно уехал, да не могу катер бросить. Это катер моего отца, мы с отцом и братом выходили в море каждое утро, когда я был еще мальчишкой. Он сломался в девяносто четвертом, и я пообещал себе запустить двигатель, даже если придется перебрать весь катер по винтику. Но с тех пор многое изменилось. Трудно разбирать по винтику свой собственный дом.

– А вы что же, прямо там и живете?

– Живу. Знаешь, что такое сквозные пробоины? А еще трещины, сколы, заклепки. Но я с этим справился, да что заклепки, я в кокпите морозильную камеру поставил. Пришлось продать оливковую рощу, зато теперь я куплю новый двигатель. Двести восемьдесят сил. Фирма «Меркруйзер», зверское железо.

– Не морочь приезжему голову своей лодкой, – сказал подавальщик, явившийся с чистыми стаканами. – Ты и не думал ее чинить, сколько себя помню, сидишь на борту, свесив ноги, и удишь мелочовку себе на обед.

– Это не лодка, а каютный катер, сделанный на верфи Альдо Кранки, – нахмурился клошар. – У меня в гальюне, дружок, больше тикового дерева, чем у твоей матери в семейной спальне.

– Одно название чего стоит: «Манго фанго», ешь грязь, – не сдавался cameriere.

– «Манго фанго» означает мистраль, так его называют в тех местах, откуда родом мой отец. Хотя в одном ты прав, название нужно новое придумать. Нельзя под одним и тем же именем гнить у причала и выходить в открытое море. К тому же от мистраля кровь стынет, сам знаешь.

Только теперь Маркус заметил, что вместо самоанца работает новый парень, и хотел спросить, куда подевался расторопный Ваипе, но вместо этого сказал совсем другое:

– Если вам горячий ветер нужен, назовите ливийская флейта. В античных текстах, например у Плутарха, сирокко называли ливийским флейтистом, если я не путаю.

– Чересчур мудрено. В названии лодки не должно быть никакой зауми.

– Старики говорят, что, когда дует сирокко, поднимают голову ревность и месть, – вставил подавальщик. – Раньше за преступления, совершенные, пока дует этот ветер, даже в тюрьму не сажали.

– Ай брось, – клошар махнул рукой, – ревность и месть в наших краях головы никогда не опускают. Даже при легком бризе. Даже в полный штиль!

– Такой уж у нас характер на юге, – важно заметил подавальщик.

– Да характер наш здесь вовсе ни при чем! – Клошар привстал, будто хотел произнести тост. – Слышали о теории разбитых окон? Если в доме грохнули окно и никто не позаботился вставить новое, то скоро на всем фасаде ни одного целого стекла не останется. А через неделю придут те, кто разбил, и влезут в твой дом. А если и тогда ничего не делать, то они вынесут твою постель и трахнут твою сестру. А еще через месяц начнут жечь костры, и весь город превратится в отхожее место. – Сказав это, он сел и так жадно приник к своему стакану, будто у него губы пересохли.

– При чем тут стекла-то? – Маркус едва шевелил языком.

– При том, что тринадцать лет назад здесь погибла хозяйка поместья… – старик снова встал и повысил голос, – и ее смерть назвали несчастным случаем, хотя все знали, что это вранье. Шесть лет назад здесь убили уже троих за одно лето, а никто и пальцем не шевельнул. В следующий раз убьют шестерых, а мы будем печь пасхальные кексы, ходить в процессиях и таскать на грузовиках чудовищ из папье-маше. Ничего удивительного, что в доме на холме завелся призрак и шляется со свечкой по верхнему этажу. Удивительно другое: призрак один, а должно быть четверо!

– Насчет призрака ты, пожалуй, загнул. – Маркус допил вино и поднялся со стула. – А насчет всего остального я согласен.

– Это я-то загнул? – Клошар возмущенно уставился на собеседника. – Да я вообще никогда не вру. Может, хочешь поспорить со мной, англичанин?

– Тут и спорить не о чем. Пожалуй, мне пора.

– Ставлю свою лодку и новый мотор! А с тебя – ведро красной краски для названия!

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом Маркус протянул руку через стол и сразу ощутил пожатие сухой шершавой ладони.

– Вот он будет свидетелем. – Клошар кивнул в сторону подавальщика и крепко потряс Маркусову руку в своей. – Я покажу тебе призрак, гуляющий со свечкой в наглухо закрытом отеле. Его видно с моей лодки, если стоять на корме.

– А зеленых чертей с твоей лодки не видно? – засмеялся свидетель, собирая стаканы.

– Выпивку запиши на мой счет. – Клошар уже надел свой плащ и направился к двери. – Прямо сейчас и пойдем. Он появляется после десяти и бродит до полуночи.

Выходя из траттории, Маркус посмотрел на небо и подумал, что завтра будет жаркий день. Лунная тень от холма плотно лежала на воде, лишь кое-где продырявленная огоньками лодочных фонарей. Если дождя и вправду не будет, он встанет пораньше и до полудня поднимется на холм. Пора увидеть «Бриатико» лицом к лицу.

* * *

В тот день в Ноттингеме, когда досье Петры было прочитано, он сложил листочки обратно в конверт и собрался спуститься в бар, примеченный еще днем неподалеку от гостиницы. Он был рад обрести свою трубку, хотя уже давно не курил, и решил поискать для нее хорошего табаку. Рассуждения итальянской медсестры не слишком его смутили: дело прошлое, подозрения напрасные, к тому же он жил там под чужим именем, так что комиссар (если он такой идиот, что поверит во все это) может искать его до скончания дней. Петру стоило пожалеть теперь, когда истинная причина ее пребывания в «Бриатико» стала ему ясна. Но жалости он в себе не находил. Ему было неловко, не более того.

Выйдя из гостиницы, он задержался на перекрестке, заметил еще один бар на Пиджин-роуд, постоял некоторое время и направился в тот, что поближе. Неловкость нарастала, мешая ему дышать, и он был уверен, что медленно выпьет пинту портера и успокоится. Однако через час, расплатившись с барменом, он почувствовал себя еще хуже и некоторое время бесцельно слонялся по улицам, не поднимая глаз, пока начавшийся дождь не загнал его обратно в номер.

Наконец он понял, что хочет достать и перечитать досье. Вернее, те несколько страниц, где Петра упоминала анонимный текст, который она принимала за его, Маркуса, дневник, и даже приводила несколько уличающих строк. Перелистав мятые страницы, он нашел первую цитату и, скользнув по ней глазами, услышал, как тревога шевельнулась в нем снова. Кто это, черт возьми, такой? Петра была уверена, что записи мои, они показались ей похожими на сказки, которыми я ее развлекал, когда еще мог с ней разговаривать. Но я сроду не вел сетевого блога, ни закрытого, ни публичного, хотя и торчал часами у компьютера в библиотеке.

Способность убивать показала мне меня, очертив контур прежде размытый.

В ту ночь, когда Аверичи был застрелен, меня накрыло внезапное спокойствие, упавшее откуда-то сверху, будто дождь на горящий в пустыне терновый куст. Несколько минут можно было насладиться этим покоем, выключив фонарик и стоя в беседке над телом врага. Ночь была такой тихой, что слышно было жужжание звезд. Лицо Аверичи было запрокинуто, руки лежали вдоль перил, как будто он засмотрелся в небо или просто дремлет, разбросав ноги в светлых брюках.

Английский у автора блога был немного старомодный, но приятный. Это был британский английский, судя по тому, что брюки автор называл trousers, а фонарик – torch, но что-то неуловимо иностранное в нем похрустывало, на таком языке говорят люди, в раннем детстве увезенные из страны, но много читающие на родном языке.

Пистолет мне продали на блошином рынке в Венцано, парень честно предупредил, что выстрелить из него удастся раза три-четыре, не больше.

Мне нужно было наказать двух негодяев, и свинцовый привкус убийства не исчезнет, даже если прополоскать рот с мылом (однажды безумная сука в интернате капуцинов заставила меня это сделать). Но я не жалею. Хотя, если кто-то спросит меня, что за этим стояло – месть, ненависть или корысть, – я пожму плечами. В наше время человек убивающий не нуждается в мотиве. Эпоха высоких и низких побуждений прошла, теперь многие убивают без объяснений.

Какая жалость, что девчонка скопировала только несколько фраз, он хотел бы прочитать весь этот анонимный блог от корки до корки. Маркус обвел цитаты карандашом, прочел их еще несколько раз и понял, что тревога вышла из берегов и ему снова нужно выпить.

Подбирая пароль к своему блогу, человек оглядывается и выбирает слово, например имя собаки или марку сигарет, мне же пришло в голову сделать паролем то, чего не было. На эту мысль меня навела пожухлая открытка с крестинами, которую мне показали в «Бриатико» перед тем, как вышвырнуть оттуда в новую дивную жизнь.

Маркус поднял глаза на постер с картой Европы, висевший над кроватью. Итальянский лоскут был зеленым с оранжевыми прожилками. В затхлой комнате запахло горькими апельсинами и хвоей. Если бы он выехал завтра утром, то в среду загнал бы машину на дуврский паром, а в пятницу к вечеру был бы в Кастеллабате. А оттуда до деревни рукой подать.

В девяносто девятом, когда они были там с Паолой, он еще не водил машину, да и денег на аренду не было, так что они поехали налегке и передвигались автостопом, как Бог на душу положит. Однажды в районе Маори их подобрал автобус, где у водителя над головой висел архангел из папье-маше и медный колокольчик. От колокольчика к пассажирам тянулся шнурок, за него дергали, когда хотели выйти, но, когда Паола взялась за шнурок возле придорожного бара, водитель только головой покачал и проскочил его на полной скорости. Маркус подошел к кабине и хотел было постучать его по плечу, но водитель улыбнулся ему в зеркале и показал рукой на корзинку, стоявшую на сиденье для напарника. В корзинке лежали сырная голова, круглый бугристый хлеб и две бутылки с длинными, оплетенными соломой горлышками.

Спустя полчаса автобус остановился на смотровой площадке, повисшей над маленьким пляжем из черного песка. Вода у берега была того самого цвета, о котором Маркус мечтал, разглядывая рекламные проспекты Алиталии. Водитель поделился с ними своими запасами, сказал свое имя, которое они тотчас забыли, помахал рукой и уехал.

Паола достала из сумки складные стаканчики, Маркус посадил ее на парапет, налил ей вина и встал у нее за спиной, придерживая девушку за плечи.

– Если я тебя отпущу, упадешь прямо на пляж. Или в море, если повезет.

– Или на елки, как вражеский парашютист, – сказала Паола, прижимаясь к нему, железная шпилька в ее закрученной в бублик косе царапала Маркусу подбородок.

К вечеру они оказались в Церцано, где палатку удалось поставить в сосновом лесу, так что волосы Паолы долго еще пахли смолой и хвоей. Перед тем как двинуться дальше, он вымыл своей женщине голову, поливая из фляжки, а потом заплел ей дюжину мокрых косичек.

Они стояли на дороге, ожидая того, кто подбросит их до города, и первый же водитель остановился, посадил их в кабину грузовика и всю дорогу рассказывал, как священник в его деревне давеча отрубал драконий хвост, то есть останавливал оползень. Снесло виноградники, поползла и сама гора, сказал он, а вместе с ней скотина, змеи, скорпионы, так что спать мы ложились в ботинках, только заслышим шум, выбегаем из дома. В церкви выставили образа наружу, а люди надевали терновник на голову и молились: «Сжалься и смилуйся, Иисусе Назарейский!» И вот, недели не прошло, как земля перестала двигаться. Правда, у моего соседа дом так и остался висеть над пропастью.

– А в хлопушки стреляли? – деловито спросила Паола. – Иисус Назарейский хлопушки очень любит. Еще можно лампадку в терновник продеть и за дверью вывесить.

– Про хлопушки не слышал. – Водитель покосился на нее с уважением. – А вот корова у меня хворала, так ее небесным камнем и квасцами вылечили!

* * *

Утром он проснулся от запаха горелой арабики – в комнату зашла жена хозяина мотеля, дебелая южанка с целой копной пружинистых черных волос. Сквозняк размашисто хлопнул дверью, Маркус понял, что забыл закрыть окно, и решил, что хозяйка устроит ему разнос за дождевую лужу на паркете. Но женщина подошла к окну и ловко закрыла створку одной рукой, удерживая в другой тяжелый медный поднос:

– В мотеле, кроме вас, никого, синьор, вот я и решила не накрывать в столовой, проще принести вам завтрак в номер. Даром, что ли, сегодня начало Великой недели.

– Ах да, я совсем забыл. – Он приподнялся на подушках и позволил поставить поднос себе на колени. Под простыней он был голым, и это было заметно, как ни садись.

– Патриарх Иосиф продан своими братьями в Египет, а бесплодная смоковница проклята. Вчера я была у мессы, а потом испекла сладкий голубиный хлеб.

Кофе показался Маркусу остывшим, но он благодарно кивнул. Разговоры о смоковнице его развеселили, суровый хозяйкин голос никак не вязался с ее голыми сахарными плечами и выразительным ртом. Он выпил кофе залпом, разломил булку и принялся намазывать масло, надеясь, что хозяйка скоро уйдет. Нужно было поддерживать разговор, и он спросил:

– Синьоре приходилось бывать в «Бриатико»? Я слышал, это старый георгианский особняк на обрыве, на редкость красивый, собираюсь сегодня поехать посмотреть.

– Да что там осталось от этого особняка! Все лопухами заросло с тех пор, как досталось безголовым грекам. – Хозяйка усмехнулась и присела на подоконник, протерев его подолом фартука. Платье на ней было шелковое, желтое, крепко стянутое под грудью витым шнурком. Маркус понял, что уходить она не собирается, и намазал маслом вторую половину булки. – Вот раньше да, народ толпами ездил любоваться, только там стена была высотой со слона, много не увидишь. Старая хозяйка давно умерла и отписала холм какому-то монастырю на Кипре. Я помню, сколько было шума, когда об этом узнали.

Да что там осталось от этого особняка! – сказала она. Маркус забыл имя хозяйки, спросить поленился и решил про себя называть ее Колумелла. Перепонка между ноздрями была у нее и впрямь широковата, что придавало лицу наивный и хищный вид. Звериные носы и пружинистая шерсть обитателей прибрежной зоны. Что они могут видеть в «Бриатико», кроме помещичьего дома, откуда сотню лет получали деньги и указания? Что они видят в нем, кроме облупленной известковой скорлупки и ампирного желтка? А что вижу я?

– Я еще школьницей была, когда там гостиницу открыли. Вы бы меня тогда не узнали. Плоская была, будто скат морской! – Она улыбнулась и провела ладонью по груди, как будто пытаясь смахнуть лишнее.

– Ну вот, отдадут мне полицейские машину, поеду на холм и полюбуюсь. – Маркус доел булку и стряхнул крошки с одеяла на пол. – Пешком туда далековато будет.

– Машину? – Она фыркнула и слезла с подоконника. – Это вряд ли. Я сегодня видела Джузеппино возле рынка, он сказал, что капо в отъезде и вернется только в среду. А без капо вам машину не отдадут, такие у нас порядки. Хотите пари?

Теперь хозяйка подошла к самой кровати, продолжая улыбаться. Ее теплый творожный запашок напомнил Маркусу о головах недозрелого сыра, которые он заметил, проходя вечером через кухню. Головы были завернуты в полотняные салфетки, точно так же, как это делали в «Бриатико», только тамошний повар выносил их в подвал, утверждая, что сыр и поцелуи одинаково любят темноту.

– Пари я наверняка проиграю, – сказал Маркус, подумав. – Тем более что одно я уже проиграл вчера вечером. Машину забрали в Пальмовое воскресенье, что может быть неудачнее? Комиссар обещал вернуться в среду, значит, вернется к четвергу, а там и Паскетта недалеко.

– Вот и поживите у нас подольше. А это у вас что, рукопись? – Женщина потянулась за бумагами, оставленными на кресле.

– Не трогайте это, синьора. – Маркус быстро завернулся в куцую простыню, вскочил и переложил папку на стол. – Документы с работы. Confidenziale.

– Машины вам не видать, уж я знаю наших карабинеров! – сказала она с обидой.

– Я просто припарковался возле кладбища! Не на могиле же я поставил этот «форд»!

– Вы не местный, – Колумелла пожала голыми плечами, – вам этого не понять. К тому же попытка подкупа полицейского занесена в протокол, а это не шутки.

– Подкупа? – Он поплотнее запахнул простыню. – Да у вас в деревне слухи разносятся как барабанный бой в джунглях. Я просто предложил ему не выписывать квитанцию. Я ведь не нарушил ничьи права, разве что тех, что давно умерли и похоронены.

– Вам виднее, – хмуро сказала женщина, взяла свой поднос и пошла к выходу. Остановившись у дверей, она обернулась и обвела Маркуса медленным взглядом:

– А вы неплохо выглядите в этой простыне, синьор постоялец. И ноги у вас прямые. Только вот между ними, похоже, все давно уже умерло. И похоронено.