Текст книги "Картахена"

Может, брат с ней и спал, спорить не стану. Но я точно знаю, что приключения на танцах волновали его меньше, чем, скажем, хороший контрабандный табак.

– Ганнатори, разумеется, врут, но это не меняет дела, девочка. Его казнили за какую-нибудь деревенскую целку, – сказал комиссар, когда я пришла в участок пешком, мокрая с ног до головы. – Возле тела бросили обрывок сетки, руки связаны, рот набит солью. Казнь она и есть казнь, ее ни с чем не спутаешь.

– Три трупа за два года, виданное ли дело? Да во Вьетри столько девственниц днем с огнем не сыщешь. – Я стряхнула с единственного стула ворох обойных обрезков и села. В участке еще осенью начался ремонт, но денег не хватало, и его то и дело прерывали.

– Другого мотива я не вижу, в бандах твой брат не замечен, мы проверили, врагов у него не было, денег никому не должен. Предложи мне мотив!

Что я могла ему сказать, сидя там, в провонявшем краской и клеем кабинете, за окнами которого лил бесконечный дождь? Комиссар налил мне чаю в граненый стакан, я выпила его залпом, поставила стакан на грязную столешницу, попрощалась и ушла.

Мотив – назови я хоть десять – был ему не нужен: дела о кровной мести в наших местах за дела не считаются. Их просто кладут под сукно и держат там, пока срок не проходит. Когда я была маленькая, такое же дело расследовали в Остуни, об этом все южные газеты писали: парень убил отца своей девчонки за то, что тот принуждал ее к непотребной любви с тех пор, как ей двенадцать лет стукнуло. Как только остуниец услышал об этом, в ту же ночь пошел в их деревню и убил папашу ножницами для стрижки овец. Воткнул прямо в горло, всю прихожую кровью залило, и что же? Полицейские – трое здоровенных лбов – дали ему сбежать по дороге в следственную тюрьму, и больше его никто не видел.

Они сделают из Бри обыкновенного паршивца, обесчестившего деревенскую девку, думала я в тот вечер, поднимаясь на холм по размытой дождем дороге. Убитого за несколько быстрых и глупых движений в ее теле, совершенных в духоте какого-нибудь сарая, на гнилой соломе. Ладно, все же я не зря сходила в Аннунциату, промокнув до костей. Мы поговорили о смерти хозяина гостиницы, о ней комиссар говорил намного охотнее, хотя следствие продвигалось медленно и без особых достижений.

Итак, хозяин был убит в субботний вечер, когда служащие отеля репетировали спектакль к праздникам. Девятого февраля, ровно за три недели до гибели брата. Полиция начала с того, что задержала тренера как единственного, по их мнению, человека, желавшего Аверичи смерти. И полуголую Бранку вместе с ним. Их обоих выручила репетиция спектакля, о которой они с перепугу не сразу вспомнили. «Пигмалион» Бернарда Шоу, четыре акта, шесть картин.

Репетиции держали в секрете от постояльцев. Костюмами занимались две портнихи из нашей деревни, а все остальное гостиничная обслуга взяла на себя. Артисты репетировали в дальнем флигеле на краю парка, там же строились декорации из досок и картона – совершенно напрасно, поскольку сам спектакль по случаю траура пришлось отменить.

Я попросила комиссара показать мне список актеров и увидела там тренера Зеппо, повара, Бранку и целое множество знакомого народу. Тренер исполнял в спектакле роль Фредди, заносчивого красавца с пустыми карманами. Идеальный кастинг.

Проще было сосчитать, кто не был в тот вечер во флигеле. Там не было фельдшера Нёки, потому что в вечер премьеры ему выпадало дежурство на третьем этаже, а это в богадельне святое, никто не смеет отпрашиваться. Там не было постояльцев «Бриатико», для которых спектакль должен был стать сюрпризом. Там не было Садовника, хотя ему была поручена музыкальная часть. В тот вечер он сослался на простуду и сказал, что на спектакле будет импровизировать на манер тапера в старинном кинотеатре. Не знаю, как он потом отбился от полиции, но здесь у меня нет ни тени подозрений.

Садовник не мог убить моего брата, даже если бы у него – не приведи Господь – были для этого причины. На первое марта был назначен концерт в детском санатории, и он поехал туда в пятницу, за день до событий на рыбном рынке. Санаторий находится в Венцано в двухстах километрах езды, и наша гостиница считается его опекуном в благотворительной программе.

Значит, он не убивал и Аверичи. Нет никаких сомнений, что брат и хозяин отеля были убиты одним и тем же человеком. Убийца не успел получить то, ради чего решился застрелить старика. Может, его спугнуло появление Бри на поляне, он подумал, что большая компания возвращается с танцев, запаниковал и помчался прочь. А может, убийца тогда еще не знал, как выглядит trezoro, и просто не опознал его в куске картона. А когда узнал, то стал искать свидетеля, случайно присвоившего добычу.

Как бы там ни было, в ночь на первое марта брату должны были заплатить – за молчание, за марку или за то и другое, – и он пошел на эту встречу один. Думаю, что убийца тоже был один, хотя протащить высокого крепкого парня через всю рыночную площадь одному не так просто. Каждый раз, перед тем как заснуть, я представляю себе это: клочья утреннего тумана над сизыми и розовыми камнями площади, запертые чугунные ворота рынка, плосконосые лодки, еле слышно бьющиеся о причальные сваи, и согнутая фигура человека, с трудом тянущего за собой тело Бри.

Голоса, смех, лязганье поддонов с колотым льдом, гул холодной воды, бьющей из почерневших кранов, гудение латунных раковин, где моют крупную рыбу, шарканье метел и грабель для сгребания чешуи – эти звуки еще не нарушают тишину, рынок откроется только через четыре часа. Я вижу, как голова Бри колотится о брусчатку, вижу сиреневую полосу на его смуглой шее, вижу, как надулись мускулы на руке убийцы – в моем брате всегда было в два раза больше веса, чем во мне, мы это проверяли время от времени.

Что ж, подозреваемых у меня немного, зато есть ясный мотив, а это уже половина дела.

Постепенно все собирается в картинку, наподобие того пазла, который мы с братом в детстве складывали на кухонном столе, неистово споря из-за каждого кусочка. Если квадратики ложились правильно, то уже через час становилась видна крыша базилики Санта-Кроче с марципановыми башнями.

Ясно, что речь идет о марке, которую Бри вырезал из старой фотографии, найденной в бумажнике хозяина гостиницы. И его убили за эту марку, когда он пришел ее продавать. Но за этими рассуждениями маячит вывод, который я предпочла бы смахнуть со стола вместе со всей головоломкой. Открытка с Изабеллой досталась ему не случайно – вот какой вывод. И от него никуда не деться, хоть плачь, хоть кричи.

Мой брат обокрал мертвеца.

FLAUTISTA_LIBICO

Конюх написал моей матери, не подозревая, что она давно обратилась в прах, а прах лежит в жестянке, вставленной в нишу на городском кладбище. Письмо попало ко мне полгода спустя и показалось мне бредом сумасшедшего. С какой стати конюху писать моей матери (от руки, мешая английский с итальянским), не позаботившись даже узнать, жива ли она. Допустим, адрес мать могла ему оставить – в то лето, когда он учил ее ездить верхом, пока мы со Стефанией занимались моей ангиной. Но какой от нее толк, будь она даже жива? Бабка не упомянула нас в завещании, ее сын пропал без вести, но пока он не признан мертвым – о нас с матерью и думать никто не станет. Мы – бледные картофельные ростки, бесполезное семя.

Не думал же конюх, что мать сорвется с места и помчится в Траяно искать неизвестно что неизвестно где. Мне-то как раз известно что и где, но этого Лидио не знал и знать не мог. Как бы там ни было, добравшись до «Бриатико», картофельный росток быстро сообразил что к чему. Письмо от конюха было помечено августом, ко мне оно попало в конце декабря, и теперь я знаю, что конюха нашли мертвым в день святого Маттео, 21 сентября. Значит, он писал не только нам с матерью, он писал кому-то еще. И этому человеку письмо показалось более правдоподобным. Может, потому что он знал, что это правда? Может, он и был тем, кто велел конюху ослабить подпругу?

Допустим, у человека потребовали денег, он не дал, тогда конюх выполнил свою угрозу и обратился к нам, – то есть к тем людям, которых можно было назвать семьей Стефании. Хотя и с большой натяжкой.

Конюх – конюхом, но мысль о том, что нужно поехать в «Бриатико», не давала мне покоя. Поехать туда под чужим именем, поселиться в отеле на несколько дней, при первом удобном случае пробраться в бывшую бабкину спальню и достучаться до тайника. Поместье у нас отобрали, но кое-что осталось, и это кое-что продолжало цеплять на себя мои надежды, как магнит цепляет винтики или скрепки. То, что пятнадцать лет назад бабка доставала из сейфа и показывала мне, делая хитрое лицо.

Маленькое investimento.

Пробраться в поместье оказалось довольно сложно, они там редко набирали людей, разве что для сбора оливок, и только в сезон. Однако мне нужны были работа в самой гостинице и свободный доступ к большинству помещений. Пришлось подождать. Зато с документами вышло не так уж плохо, никто не стал их проверять, и чужое имя прилипло ко мне, будто мокрая рубашка к спине. Владелец гостиницы по имени Аверичи неделями пропадал в игорных домах, оставив дела на молодую жену (надменную перуджийку, балованную и ловкую, как куница). Потеряв хозяйскую руку, отель жил рассеянной жизнью, нимало, впрочем, не похожей на упадок. Просто все делали свое дело, не задумываясь о том, не взбеленится ли Аверичи. Зато в те редкие дни, когда он появлялся, люди суетились, двери хлопали, и во всем появлялся свинцовый привкус тревоги.

Мне немало приходилось скитаться по городу без единой монеты в кармане, и я знаю, что такое стакан горячего чая или сигарета, предложенные случайным встречным. Таким встречным оказалась процедурная сестра в чепце, почтенная тетка лет пятидесяти, сначала она дала мне отхлебнуть из фляжки, а потом взяла меня за руку и отвела куда надо.

– Я бы предпочла, чтобы наняли крепкого санитара, – ворчала она, идя за мной по гранитной парадной лестнице, – вот кто нам нужен на самом деле!

Мы шли по каким-то бесконечным коридорам, мимо голубых лакированных дверей. Здесь все теперь стало голубым или золотым, даже подушки на диванах. Дом казался мне больше, чем восемь лет назад, хотя обычно бывает наоборот – дворцы, которые помнишь с детства, превращаются в халупы, а озера – в пруды.

Обслугу нанимал администратор, а медицинский персонал – доктор, но меня зачем-то отправили к обоим на собеседование, и оба оказались те еще перцы. Один жулик, другой педик, два веселых гуся. Платить они намеревались мало, зато предлагали номер в самом отеле, и мне пришлось скрывать свою радость и хмурить брови.

Помню, что в первый день на обед для обслуги (все уселись за широким столом в бывшей бабкиной гардеробной) подали копченую рыбу с яблочным джемом, и стало ясно, что повар свое дело знает. А после появился сам повар (в голубом фартуке) и сразу стал шуметь и шутить, раскладывая горячий джем черпаком из котелка. Мимоходом он скорчил мне рожу, увидев, как я мучаюсь с костями, и мне стало ясно, что здесь ничего не проходит незамеченным. Надо быть осторожнее.

Садовник

Иногда я думаю: что я сказал бы Паоле, появись она внезапно, встань передо мной как лист перед травой, как и было обещано? Разве мы не договорились о встрече в мае две тысячи седьмого? Я уверен, что узнал бы ее, даже если тысяча ее косичек острижена под бобрик, а в лице стоит черная вода, как в проруби. Вопрос, узнает ли меня Паола.

Прошло восемь лет с тех пор, как мы бродили по этому берегу с тяжеленной грудой объективов и проводов, граппой в велосипедной фляжке и веселящим табаком в жестянке для пилюль. И что я сделал за эти восемь лет? Все легко укладывается на дно чернильницы: несколько податливых женщин, уроки тенниса, флешка-брелок с никому не нужным романом, йога, две поездки в Уэльс и умение наливать пиво так, чтобы струя лилась вплотную к стенке стакана. И еще шахматная партия на приз местной газеты, проходившая в коллеже Билборо и закончившаяся вничью.

После Паолы я жил в зоне мертвого штиля с альбатросом на шее, как на иллюстрации Гюстава Доре к поэме Кольриджа. Только у моряка на шее болтался символ вины, а меня душило недоумение. Недоумение – это то, что остается от ненависти, когда ты забываешь лицо, которое ненавидел.

 
За днями дни, за днями дни
Мы ждем, корабль наш спит,
Как в нарисованной воде,
Рисованный стоит.
 

Несколько раз я пытался начать писать, но сам себя не узнавал: власть над словами была утрачена. Когда-то в детстве мне подарили коробку с красками величиной с колесо, отделения там располагались замечательным образом: в центре большое черное ядро, вокруг него основной спектр, а дальше – оттенки, становившиеся все светлее по мере приближения к зубчатому краю. Венецианская зелень, берлинская лазурь, жженая умбра. Это был лучший подарок за всю мою жизнь, и, даже изведя все до капли, я не мог решиться отнести пустую коробку в мусор и долго держал ее на шкафу.

То, что происходило со мной теперь, можно было бы описать двумя словами: вокруг черного. Беспредельная коробка с красками опустела у краев, но основной надежный ряд остался нетронутым. И это обходилось мне чертовски дорого, потому что я разучился испытывать радость, а без радости ты за любую паршивую мелочь платишь вдвойне. Впрочем, если верить комментариям к Платону, то трагический хор всегда обходился дороже комического. Нет, вру. За два месяца до приезда в «Бриатико» я испытал что-то похожее на радость, открыв конверт с контрактом, присланный из издательства. Если быть точным, то я почувствовал себя червяком, незаметно проевшим мякоть своего яблока и внезапно узревшим кожуру, сквозь которую пробивается солнечный свет. Хватило этого ненадолго, и через месяц-другой я снова принялся макать палец в середину коробки, намечая черно-белые полоски (клавиши?) моей новой действительности.

Да, кстати, про клавиши. Хозяин отеля так долго не обращал на меня внимания, что я совсем было успокоился. Я перестал чувствовать себя тушинским вором, завел себе пса, старички в баре уже звали меня по имени, а главное – я начал понемногу работать. Обнаружил на окраине поместья убежище, где можно было отсыпаться после полудня. И вот тут-то он и заявился. Среди бела дня, когда я просто сидел в баре с чашкой холодного кофе, перелистывая ноты.

– «Round Midnight» можешь? – Он облокотился на рояль с таким видом, будто сам собирался петь Feelin' sad really gets bad.

– Могу, чего ж не смочь, – ответил я, но Аверичи посмотрел на меня с сомнением и громко втянул воздух, сильно сморщив нос. В здешних краях такое выражение лица считается оскорбительным.

Я убрал папку с нотами и сделал вид, что собираюсь открыть крышку рояля, но он остановил меня повелительным жестом: не теперь. Разумеется, не теперь – в отеле соблюдают сиесту, и с часу до пяти персонал ходит по коридорам на цыпочках. Я это знал, но я также знал, что он так просто не отстанет. И не ошибся.

– В воскресенье я вернусь из Сан-Ремо, приду сюда, и ты сыграешь для меня одного. – Хозяин отеля пробежался пальцами по белому лаку. – Только учти: я эту вещь люблю и не позволю тебе лажать. Сыграешь плохо – уволю.

Телониуса Монка он любит, надо же. Я мрачно смотрел ему вслед, разбирать ноты мне расхотелось, да и вообще находиться в баре расхотелось. Какого черта я буду делать, когда в воскресенье он вышвырнет меня на улицу? Мысль о том, что нужно будет уехать из «Бриатико», заставила меня занервничать, пальцы левой руки сжались в кулак и стали опухать прямо на глазах, будто резиновая перчатка, которую надувают для смеха. Эта манера у них появилась недавно и страшно меня бесит, но единственный врач, которому я показал свою руку, здесь, в «Бриатико», сказал, что я жалкий неврастеник и что мне повезло, что не опухают обе.

Все субботнее утро я провел в баре за инструментом, разбирая проклятый «Round Midnight», и сидел бы там, наверное, до вечера, если бы не услышал полицейскую сирену. Выбравшись из подвала на яркое солнце, я увидел на паркинге две машины карабинеров, возле них толпились оживленные постояльцы, дальше простирался безупречный газон «Бриатико», а за ним темнела парковая аллея, перекрытая теперь желтой лентой.

– Прикинь, хозяина застрелили, – мрачно сказали за моей спиной, я обернулся и увидел фельдшера, которого в отеле зовут практикантом. – Ночью, в павильоне. Говорят, всю ночь сидел там мертвый, под дождем, а полиция прочухалась только к восьми утра.

– Думаю, у него было много врагов.

Я направился к лестнице, ведущей в бар, но фельдшер догнал меня и придержал за рукав. Его белый халат был расстегнут на толстом животе, а круглые глаза блестели, будто мокрые желуди.

– Тебя не слишком это волнует, верно, англичанин?

– Да пошел ты. – Я стряхнул его руку с рукава.

– Ты ведь наверняка что-то знаешь. Ходишь тут, записываешь в блокнотики. Ты такой же пианист, как я Маурицио Саккони. Скажи мне, что ты знаешь?

– Я знаю, что в отеле начнется бардак, – сказал я, – и надеюсь, тебя уволят первым.

– Эй, вы там! Из обслуги? – К нам направлялся один из карабинеров, он шел прямо по газону, чтобы сократить путь, но на полпути остановился, махнул рукой и заорал: – Идите к сержанту, вон туда, на паркинг, и запишите свои имена. Потом поднимайтесь в актовый зал для разговора с комиссаром полиции.

«Имена? – подумал я, глядя вслед практиканту, побежавшему записываться. – Обойдешься, сержант. У меня, например, целых два имени. Одно принадлежит мертвецу, а другое ты и произнести не сумеешь».

Я вернулся в бар, налил себе бурбона из тайной бутылки, которую наш бармен держит под винной полкой, мысленно напялил черный берет и бамбуковые очки и сыграл всю проклятую штуковину от начала и до конца. Просто так, для себя.

Глава 2
Играй, покуда Рим горит

FLAUTISTA_LIBICO

Люди повсюду ищут смысл, а натыкаются только друг на друга.

Когда пришло письмо от Лидио (аккуратное, на линованной бумаге), мне сразу вспомнились его ладная фигура наездника и его лицо – маленькое, белое, с неожиданно крупным ртом, полным теснящихся зубов. Довольно странное лицо, казалось мне тогда, но в одиннадцать лет многие лица кажутся странными. В то лето мне пришлось провести в «Бриатико» четыре жарких дня, от которых не было никакого толку – в поезде меня продуло, потому что сосед по купе все время норовил открыть окно, и сразу по приезде меня уложили в постель с температурой и кашлем, от которого горло, казалось, наполнялось железной стружкой. Мы приехали в усадьбу навестить бабку, которая писала нам несколько лет, добиваясь у матери прощения (так сказала мать). Наконец мать решилась повидаться со старой Стефанией, которая недолго задержится на этом свете (это тоже сказала мать), и мы поехали на юг. Бабка оказалась вовсе не старой, она носила брюки и ловко запрыгивала в седло, на голове у нее была смешная твидовая кепка (у конюха, который держал ее лошадь под уздцы, была такая же). Под кепку были убраны волосы цвета жженого сахара, такого же цвета, как у меня.

Вечером, когда Стефания пришла ко мне в пеньюаре, с тарелкой печенья в руках, ее запах, одежды и речи поразили меня в самое сердце. Помню, что в наш первый визит в «Бриатико» бабка не показалась мне такой красивой. Мне тогда было шесть лет, и люди мало меня интересовали.

– У меня тоже будет лошадь?

Вопрос был дурацким, но она все-таки ответила:

– У тебя все будет, как у меня. Вырастешь и получишь все сразу. И лошадь, и дом, и все остальное. Все, что ты видишь вокруг. И даже то, чего не видишь.

Бабка наклонялась надо мной без улыбки, пахла пачулями, трогала мой лоб, заставляла глотать имбирное питье, а на четвертый день, когда нам вызвали такси из Аннунциаты и мать пошла собирать вещи, она сказала:

– Жаль, что тебя свалила простуда, Лидио обещал научить тебя кататься. Ну да ладно, в следующий раз. Береги свою мать, она и так довольно натерпелась.

Следующего раза не было. Через два года Стефания упала с лошади и сломала себе шею, а мы получили письмо от бабкиного юриста, в котором говорилось, что нам ничего не полагается, даже твердо обещанных денег на мою учебу. Имение со всеми полями и оливковыми рощами досталось монастырю, то есть самому святому Андрею, покровителю здешних мест. Сыну Стефании (моему беглому отцу), которого сто лет никто не видел, тоже ничего не перепало, на похороны он не явился, а нас туда и вовсе не позвали. Мать была в отчаянии, она легла лицом к стене и лежала так до вечера. Мне хотелось утешить ее, рассказав, что я знаю про тайную (дешевую и невзрачную с виду) вещь, которую бабка называла investimento, и что мне показали место, где она находится. Но что толку рассказывать такое? Мать все равно не поверит, на все мои рассказы у нее был один ответ: уйди, не морочь голову.

Я знаю, что мать терпела нашу жизнь только потому, что ждала смерти моей бабушки. Кажется, мы все терпим свою жизнь только потому, что ждем чьей-то смерти. Правда, дождавшись недавно нескольких желанных смертей, я не могу сказать, чтобы мне сильно полегчало.

Стефания велела сыну жениться на горничной, когда выяснилось, что у девчонки будет ребенок, то есть я. Бабка стала благочестивой на старости лет, у нее в парке даже была своя часовня, меня в ней крестили и назвали этим именем (от которого у меня мороз по коже). В то лето, когда мы гостили в поместье, мать, наверное, получила какой-то посул или обещание, она расцвела на глазах и принялась рассуждать о возвращении на родину. Мне пришлось заявить, что моя родина – там, где живет мой отец, среди лиловых холмов Картахены, но она только беззаботно рассмеялась.

Бабка упала с лошади, не успев переписать завещание, и мы продолжали жить в своей двухкомнатной квартирке с окном на консервную фабрику, откуда тянуло рыбьими потрохами и уксусом (по ночам там шныряли кошки со всей округи). Какое-то время мать ждала, что пропащий сын Стефании вступит в права наследства и вспомнит о нас, ведь она, как ни крути, была его женой (так она говорила), и каждый день бегала к почтовому ящику. Наверное, поэтому она и умерла – от нетерпения, разочарования и рыбной вони. Нет, она умерла от ожидания. А я не могу больше ждать.

У китайцев черный цвет считается цветом воды, и это точно подмечено: вода именно черная, если смотреть ей прямо в глаза, например в колодец. Черная вода стоит у меня в горле и во всем теле с января две тысячи первого года. Мне было четырнадцать лет, и у меня не было ни одного живого родственника. Так бывает только в военное время, сказал инспектор по делам опекунства, когда вез меня в интернат (моя одежда, собранная соседкой второпях, вывалилась из баула, и запах несвежих тряпок явно раздражал инспектора). Обычно есть хоть какая-нибудь завалящая тетка в деревне, сказал он чуть позже, а у тебя и тетки нет, эх ты, бедолага.

Потом он сказал, что травиться белладонной в наше время, когда полно цивилизованных способов, это просто девическая истерика. Думать о матери как о девице мне было странно. Теперь я понимаю, что в тот день, когда она наглоталась отравы, ей было неполных тридцать два. Она родила меня в восемнадцать лет, мой отец (где только бродит этот сукин сын!) любил свежатинку.

В интернате по воскресеньям всех собирали в столовой и читали вслух, при этом давали стакан какао с пенкой. В первый день мне показалось, что нет ничего отвратительнее. Но потом оказалось, что есть.

Энциклопедия насекомых была надежно спрятана под оторванной доской в раздевалке. Все остальное у меня отобрали в первые же дни (а подаренный бабкой синий чемодан разломали на две половины, так как не смогли поделить). Мой отец так и не объявился ни у нас, ни в самом имении, и счастливый арендатор по имени Аверичи открыл там гостиницу с рыбным (опять рыбным!) рестораном и казино. И назвал ее «Отель Европа Трамонтана». Вот идиот.