Текст книги "Тонкая грань. Записки неонатолога о жизни и смерти"

Бунтарь

Мы постучали в двери гимназии Йоганнеум деревни Тироль, одного из общежитий, относившихся к школе для мальчиков. Нам открыл священник.

Теперь началась моя жизнь вне долины. Вдалеке от моих родителей, от моих братьев, от моих гор.

Меня привели в большую спальню под самой крышей, выделили кровать и небольшой шкаф.

Прежде всего я должен был научиться заправлять постель. Не как-нибудь. А по правилам. Я и сейчас могу это сделать. Я твердо тогда запомнил, как это делать. Шкаф также должен был быть организован по определенному принципу, почти по-военному. Белье было пронумеровано. Мне принадлежал номер 74.

Был длинный список указаний и правил, который я должен был знать наизусть. Размеры комнаты оказались мне непривычны. Дома мы вчетвером спали в тесной комнате на двухъярусных кроватях, и мне это никогда не нравилось. Однако эта спальня с тридцатью кроватями заставила меня полюбить ту, домашнюю. Гимназическая меня удручала. Нас распределили по алфавиту, и мне не разрешили ночевать рядом со школьным другом из долины.

На меня производила впечатление эта безумная строгость приюта, и в то же время она меня угнетала – меня, который чувствовал абсолютную свободу на просторах Доломитовых Альп. Сердечности не было. Уже в первый день был определен распорядок дня на сутки, месяц, год. Не допускалось никаких отклонений. Никакой свободы.

Подъем в 6. Посещение церкви. Черт, мне нужно снова идти на мессу. Завтрак в 8. В такой же огромной столовой. Суп, заправленный поджаренной мукой, хлеб. Каждый день. Потом школа. Обед.

Четко структурированный досуг, что, конечно, противоречиво само по себе. Подразумевалось, что свободное время летом мы будем проводить на футбольном поле, где придется технично обводить мяч между деревьями, а зимой мы будем на катке. Выходные же состояли из совместных длинных прогулок. Всегда в группе. Никогда по одному, никогда парами.

Чистое подавление какой-либо индивидуальности, отсутствие частной жизни. Учебное время также было четко расписано, его предписано было проводить в классах под присмотром. И никогда одному.

Моя жизнь была перевернута с ног на голову. В долине все было направлено на то, чтобы жить в гармонии с природой. Мы вставали, когда становилось светло, на Альме я целый день был предоставлен сам себе, с наступлением темноты ложился. В долине я всегда находил или придумывал себе занятия, а теперь все было предопределено. Никакого простора для фантазии. Меня «выкорчевали» из долины и заключили в тиски.

Ужин. Настольный футбол. Время отбоя. Свет выключался. Девять часов вечера. Тихий час. Читать было нельзя. Слушать музыку тоже. Мы тайно читали с фонариком под одеялом.

С первого дня я чувствовал себя неловко. Я до сих пор не помню ни имен одноклассников, ни имен священников, хотя на самом деле у меня хорошая память на имена и лица. Мы были номерами. Губерта больше не было. Я был теперь 74-м. Только на Рождество мне впервые разрешили поехать домой.

После первого учебного года руководство школы посоветовало моим родителям перевести меня в другую школу. Сказали, что я не в состоянии внести свой вклад в коллектив. Возможно, это было и правильно, я, сам того не замечая, был полностью погружен в себя. Моим родителям это было непонятно. Я был хорошим учеником, несложным, послушным сыном, но они приняли предложение и отправили меня в Винцентин в Бриксен. В другой интернат, снова под руководством священников.

Тот же распорядок. Похожая жизнь. Такие же спальни, такие же кабинеты, те же виды спорта. Все так же. И все же немного по-другому. Немного больше сердечности со стороны святого отца. Этого было достаточно, чтобы не отчаиваться. Я помню всех, кто учился со мной. До сих пор.

Я много играл в футбол и делал это довольно хорошо. Я играл нападающим, крайним правым. Мне было 15, и мне уже разрешали играть со старшими. Я много бродил вокруг, знакомился с футбольными полями Южного Тироля. Еще у меня хорошо получалось бегать; мне даже отвели время для тренировок, и я выиграл несколько забегов. Бег означал для меня свободу. Свободу ног, свободу мыслей.

Летом я продолжал зарабатывать карманные деньги на Альме. Уединенность гор в эти годы доставляла мне особое удовольствие.

Позже я начал выступать против жестких правил школы и дома. Я начал оказывать влияние на своих одноклассников, из года в год все больше сопротивляясь угнетению. Я не понимал, почему должен сидеть в кабинете при свете дня. Я не понимал, почему должен ждать, когда прозвонят в колокол, хотя я уже закончил работу по хозяйству. Я все ставил под сомнение. Меня раздражало ежедневное посещение церкви, воспринимаемое, как потеря времени.

По ночам я читал. Меня ловили и наказывали: выводили из спальни и заставляли вставать коленями на щепки и стоять под надзором. Всю ночь. Обвиняли в плохом поведении. Но все это приводило только к тому, что я все меньше и меньше признавал эти авторитарные порядки. Иногда я читал вслух Генриха Гейне. Больше всего любил отрывки из «Путешествия от Мюнхена до Генуи», где он безжалостно критикует Бриксен и вообще тирольцев:

Бриксен – второй большой тирольский город, в который я заехал. Он лежит в долине, и когда я подъехал, он был застлан туманом и вечерними тенями. Сумеречная тишина, меланхолический перезвон колоколов; овцы семенили к стойлам, люди – к церквам; повсюду всепроникающий запах уродливых икон и сухого сена (…)

Тирольцы красивы, веселы, честны, храбры и непостижимо ограниченны. Это здоровая человеческая раса – должно быть, потому, что они слишком глупы, чтобы болеть. Я бы назвал их, кроме того, благородной расой, так как они очень разборчивы в пище и чистоплотны в быту; но они совершенно лишены чувства собственного достоинства.[6]6
  Heinrich Heine, Reisebilder, Reclam, S. 226, 231.


[Закрыть]

Однажды я выиграл школьные соревнования по бегу. Призом был свитер: я хорошо его помню – серый, с узором. Все поздравили меня, в том числе директор. Я пребывал в эйфории. Вечером я снова читал перед сном своим товарищам вслух. На этот раз из «Бидермана и поджигателя» Макса Фриша. Я взял его в библиотеке и был очень впечатлен книгой. Я и сегодня часто ее перелистываю.

Бидерман, этот мелкобуржуазный, лживый, малодушный оппортунист! Я видел столько параллелей с внутренней жизнью церкви: ложь, глупость.

Я читал хоровую партию:

 
Слепца слепей запуганный,
Надежда на лучшее теплится в нем,
Зло он встречает приветливо,
Беззащитный, ах, уставший
Бояться, надеясь на лучшее…
А потом уже поздно.
Бой часов на башне.
Горе![7]7
  Max Frisch, Biedermann und die Brandstifter, © Suhrkamp Verlag, Frankfurt am Main 1958. Alle Rechte bei und vorbehalten durch Suhrkamp Verlag Berlin, S. 27.


[Закрыть]
 

Все слушали. Вдруг в комнату зашел дежурный, вытащил меня из постели. Я это спровоцировал, для него я был зачинщиком.

Я бунтовал в этих стенах, вне политического контекста, ничего не зная о политике. В мире в это время бушуют протесты 1968-го[8]8
  Собирательное название, объединяющее в себе студенческие волнения в крупных университетах США, Европы, Японии, а также такие общественные и политические явления, как «Пражская весна», «культурная революция» в Китае, кампания Poor People’s Campaign Мартина Лютера Кинга, антивоенные демонстрации по всему миру и др.
  В Германии сформировалось т. н. «движение 1968-го», политическое оппозиционное движение левых сил, т. н. внепарламентской оппозиции (Außerparlamentarische Opposition, APO), прежде всего, студентов. Волнения начались в 1965 году в Свободном университете Берлина с требований реформы системы высшего образования, официального пересмотра отношения ко Второй мировой войне и ее последствиям (преодоление прошлого – Vergangenheitsbewältigung). Затем критика приобрела характер протеста против политического развития в послевоенной Германии, американизации общества и идеологии антикоммунизма. Особого размаха выступления студентов достигли после гибели Бенно Онезорга, застреленного полицейским 2 июня 1967 года, и покушения на идеолога движения анархиста Руди Дучке. Студенты занимали здания университетов, громили витрины, вступали в противоборство с полицией.


[Закрыть]. В Южном Тироле обостряются порой насильственные этнические конфликты между тирольцами и итальянцами, между левыми и правыми, между неофашистами и патриотами Германии. Мы мало слышали об этом по радио. Едва ли что-то прорывалось сквозь высокие стены монастыря. Я отращивал волосы, они у меня были чуть выше ушей, и поэтому меня время от времени отправляли к парикмахеру.

 
Истинно трудно ему, жителю мирному!
Принципиальный в деле,
В остальном он – душа-человек,
Вечно готовый
Добро творить.
Не надеясь, что доброта
К добру приведет,
Полон решимости действовать…[9]9
  ebd., S. 39.


[Закрыть]
 

Меня вызвали из комнаты, пришлось снова идти в кабинет. Я уже знал, что меня там ждет.

– Нет, я не буду этого делать, – говорил я.

– Немедленно вставай на колени! – приказывали они.

– Нет, я никогда больше не встану на щепки, – отвечал я.

– Ты должен.

– Я ничего не должен.

Меня уговаривали. Так продолжалось всю ночь. Но чем дольше они говорили, тем больше теряли свою силу. Они не знали, что делать. Я чувствовал их отчаяние. То, что я отказался, привело их в замешательство и укрепило мой дух. Чтобы сломать меня, им нужно было бы меня ударить. Меня не били. Позже ночью в кабинет пришли другие ученики, которые продолжали и дальше читать книгу вслух. Мы распределили роли и доиграли пьесу до конца.

В семь утра меня вызвали к заведующему интернатом. Он попросил меня перед всеми извиниться.

– Я не буду извиняться. Скорее Вы должны извиниться передо мной! – сказал я.

– В этом случае, ты уходишь из школы, – услышал я в ответ.

– Да, я ухожу. Сейчас! – сказал я.

– Уйдешь ровно в 10, – ответил заведующий.

Итак, в 10 часов утра, с маленьким чемоданом в руке, я шел к воротам по школьному двору. Все ученики стояли в классах напротив окон; это была перемена. Мне стало ясно, что из меня хотели сделать показательный пример. Из комнаты портье я позвонил маме, сказал, что возвращаюсь домой.

– Но ведь школа еще не закончилась, – удивилась мама.

– Нет, мама, для меня она закончилась.

Я прибежал в город и наткнулся на директора школы, который ехал на велосипеде в монастырь. Мы оба остановились, задержались друг напротив друга.

– Я говорил тебе, что ты окажешься в канаве! – прошипел он.

– Оставьте эту заботу мне, – ответил я.

Я никогда не прощу этого человека за сказанные слова.

Отец был разгневан, но я представлял себе, что будет еще хуже. Тем летом я работал на Альме в Швейцарии, осенью, благодаря моему старшему брату Гельмуту, который к тому моменту уже сам был учителем, меня приняли в другую школу – государственный лицей, снова в Мерано. Мой школьный путь, к счастью, еще не был окончен. Все вздохнули с облегчением.

Я жил в общежитии Редифианум, комендантом которого был отец Маттиас, очень дальновидный бенедиктинский монах. Он тепло принял меня, пожал мне руку и сказал: «Я рад, что ты здесь. Я знаю твою историю, не волнуйся».

Как много иногда может значить маленький жест. Отец Маттиас понравился мне с самого начала. Он видел во мне личность. Он поселил меня не в общую комнату, а в трехместную. Мне разрешили жить со старшими ребятами.

Лицей был открытой школой в прямом смысле слова. Никаких стен. После занятий можно было идти куда вздумается. Я сам мог организовывать свою учебу. Мне вернули прежнюю жизнь. Я мог снова быть самим собой. С самого начала мне было там хорошо.

Это было в начале 1970-х, в то время я носил волосы такой же длины, как и сейчас. Мои одноклассники считали, что длинные волосы – это что-то относительно скучное. В основном это были дочери и сыновья представителей высшего общества Мерано и его окрестностей. В параллельном классе учились дети фермеров из детского дома. Понятия не имею, как я попал в класс с обеспеченными детьми.

Мой одноклассник, Хайнц, еще в первый день подошел ко мне, окинул взглядом с ног до головы и сказал: «Мне кажется, тебе здесь не место». Я ответил: «Напротив, мне здесь самое место». Конфликт был улажен. Мы стали друзьями и дружим до сих пор.

Мы, одноклассники, стали сплоченной командой. Учителя побуждали меня продолжать заниматься спортом, в котором я хотел добиться многого. После обеда я играл в футбол, катался на лыжах или занимался легкой атлетикой. Я выиграл забег и вскоре прослыл талантом. Всемирное студенческое движение окончательно, преодолев горы, захватило Южный Тироль. Старые, ультраконсервативные учителя испытывали неприязнь к нам – своенравным и свободолюбивым ученикам. Но были и молодые учителя, которые объединились с нами, определив наши политические взгляды.

Мы бойкотировали уроки религии, выступали против авторитарных учителей, боролись за больший вес в принятии решений и совместное обучение немецких и итальянских южных тирольцев. Немецкая и итальянская школы тогда были строго разделены, ученики не должны были пересекаться в соответствии с тогдашней консервативной политикой в области образования. «Чем больше мы отдалимся друг от друга, тем к большему пониманию придем», – так звучал политический лозунг. Мы также хотели упразднить систему оценок. Мы всё ставили под сомнение. Внезапно политика обрела для нас смысл.

Видимо, спорт помешал мне экспериментировать с наркотиками, как делали некоторые из моих друзей. Музыка, напротив, для меня была невероятно важна. Я купил себе виниловый проигрыватель, пластинки Rolling Stones, слушал Street Fighting Man[10]10
  Street Fighting Man – одна из политических песен Мика Джаггера и Кита Ричардса. Как утверждают, Джаггер написал ее о левом активисте Тарике Али под впечатлением от того, как в 1968 году поучаствовал на антивоенном митинге у посольства США в Лондоне, во время которого конная полиция разгоняла толпу в 25 тысяч человек. Также он нашел вдохновение в росте насилия со стороны студентов-бунтовщиков на Рив-Гош в Париже, предвестнике периода гражданских беспорядков во Франции в мае 1968 года.


[Закрыть], песню, которая прекрасно отражала мое тогдашнее настроение.

 
Everywhere I hear the sound of marching, charging feet, boy
Because summer’s here and the time is right for fighting in the street, boy…[11]11
  «Я слышу, как маршируют отряды, лето пришло, время строить баррикады, но мальчишке некуда пойти, только в гитаристы или в певцы, ведь в сонном тихом Лондоне не нужны бойцы…» (пер. Григорий Дашевский, газета «Коммерсант»).


[Закрыть]
 

Далее последовали пластинки Deep Purple, Led Zeppelin, Creedence Clearwater Revival, которая до сих пор является моей любимой группой, а затем Pink Floyd. Наши родители не понимали эту музыку. В то время в Южном Тироле еще не было музыкальных групп. Только оркестры.

В выходные я участвовал в гонках на велотреке. С препятствиями 1500, 5000, 3000 м. Зимой – в кроссе. Я часто побеждал, и мне разрешали путешествовать по всей северной Италии. Вскоре я впервые в жизни побывал в Милане, Флоренции, Риме и не мог поверить, что есть такие большие города.

Отец Маттиас дал мне ключ, разрешил приходить и уходить, когда я захочу. Мы тайно провожали в общежитие девочек.

Обстановка дома в эти годы была непростой: мы, дети, теперь интересовались политикой и хотели обсуждать текущую ситуацию в нашей стране. Отец всегда пытался пресекать такие разговоры, часто доходило до споров и ссор. Он понял, что мы не придерживаемся его политических взглядов. Он был членом тогда еще очень консервативной народной партии Южного Тироля, идеологическим лидером в деревне. Установки его юнцов не вписывались в эту картину. Это его очень беспокоило. Мы пытались дискутировать с ним снова и снова. Он отвергал наши аргументы, не принимал их, выходил из комнаты. Мама пыталась все сгладить. «Вы должны понять отца, понять его историю», – говорила она.

Его заботило только одно: мы должны защитить Южный Тироль, нашу Родину, от итальянцев. Немецкий Южный Тироль, который после Первой мировой войны был несправедливо присоединен к Италии, который пострадал от фашизма, непременно нужно защищать. И больше ничего. Ничто другое для него не имело значения.

Но однажды его мировоззрение перевернулось. Мы это почувствовали. Он, представитель «молчаливого поколения»[12]12
  Старшее поколение 1950-х, которое их дети критиковали за конформизм и безразличие к общественно-политической жизни.


[Закрыть], оставил свой консерватизм позади, как и свою твердую политическую позицию. Эрих и Райнхольд, который позже сидел в Европарламенте, заставили его критически посмотреть на то, что говорят старосты и главы деревни. Они даже добились того, чтобы в какой-то момент составить открытый альтернативный список кандидатов для участия в выборах в деревне и баллотироваться на них. Против консервативных, влиятельных и обладающих политическим весом фермеров.

Долгое время отец сопротивлялся любым переменам, теперь он изменился сам, переменил свой образ мыслей и действий в политическом смысле. Внезапно в деревне началось оживление. Было решено построить футбольное поле, протянуть лыжню для гонок на длинные дистанции до вершин Альма, сделать новую площадку для фигурного катания и бросить силы на развитие экотуризма[13]13
  Экотуризм – путешествия, организованные таким образом, чтобы минимизировать негативное воздействие человека на окружающую среду и аутентичную культуру региона поездки, а также обеспечить местное население бо́льшим количеством рабочих мест.


[Закрыть]. Ответственным лицом назначили отца, он почувствовал расцвет. Меня это очень вдохновляло и внушало уважение. К нему, конечно, относились с неприязнью, подвергали нападкам, но он не сдавал позиций. Поэтому мы, отец и сыновья, снова сблизились.

Во время летних каникул я снова работал на швейцарском Альме. Сначала мы с двумя братьями, Эрихом и Зигфридом, были пастухами. На нашем попечении было 120 коров: их нужно было доить, делать сыр и масло. Там я понял, что такое работа, что значит зарабатывать деньги. Я отложил деньги на учебу. А кроме того, понял, насколько важно работать в команде и брать на себя ответственность. Мы работали с четырех утра до десяти вечера. Это закалило меня. С тех пор я знал: в какой-то момент жизни я хочу взять на себя ответственность за команду.

Однажды на Альме нас настигла весть о смерти нашего брата Гюнтера. Поразила словно гром. Мы не хотели в это верить: один из наших братьев – мертв. Несчастный случай в горах.

Это было в 1970 году. Мне было 17 лет.

Гюнтер находился с Райнхольдом в экспедиции на высоте 8125 м вершины Нангапарбат. Райнхольд был на 9 лет старше меня, он уже несколько лет назад прорвался в альпинисты и скалолазы, это должно было быть его первое восхождение на восьмитысячник. Гюнтеру, который много лазал по горам с Райнхольдом, в последний момент тоже разрешили участвовать в экспедиции. За эти годы они стали настоящей командой, сплотились как братья, друзья, скалолазы и альпинисты.

План экспедиции состоял в том, чтобы подняться на вершину по до тех пор еще непокоренной Рупальской стене – самому высокому и крутому южному склону в мире.

Кто-то из деревни прислал нам на Альм телеграмму: «Гюнтер разбился. Насмерть. Исчез в горах. Пропал без вести».

Мы не могли себе этого представить. Мы были рады, что Гюнтеру разрешили сопровождать Райнхольда, были уверены, что они будут заботиться друг о друге. Райнхольд ценил свободу мышления. Гюнтер служил в банке, скоро должен был стать управляющим, но истинного счастья в банке не находил. Он хотел заниматься альпинизмом. Он хорошо лазал и действительно заслужил восхождение с братом.

Последний раз мы видели их обоих на Рождество. В канун праздника Райнхольд сообщил Гюнтеру, что руководство экспедиции решило взять его с собой. Это был такой светлый, радостный праздник.

А потом один срывается. Никогда больше не возвращается обратно.

Как это: не возвращается?

Это было за гранью нашего воображения.

Мы понятия не имели, насколько велика эта гора.

Нангапарбат. Голая гора[14]14
  Der Nackte Berg. Nanga Parbat – Bruder, Tod und Einsamkeit («Голая гора» Нангапарбат – Брат, смерть и одиночество), 1978 – Книга Райнхольда Месснера о драматическом восхождении. Нангапарбат (в пер. с урду نانگا پربت – «Голая гора»).


[Закрыть].

Насколько велики были эти горы.

Гималаи. Территория вечного снега.

Мы знали Доломиты. Немного знали Западные Альпы. Там можно было стать жертвой несчастного случая, да. Сорваться вниз.

Но просто исчезнуть? Пропасть?

Большинство из нас, братьев, поняли это много лет спустя, когда на 30-ю годовщину смерти Гюнтера отправились в поход на Нангапарбат – великую, но грозную, жуткую, роковую вершину. После беспокойной ночи Райнхольд спускал Гюнтера вниз с высоты более 8000 м по западному склону горы, по неизвестной ему до тех пор стене Диамир. Возвращаться назад через так называемый кулуар Меркля, по которому они поднимались, было слишком опасно, ввиду внезапно начавшейся горной болезни Гюнтера, скорее, невозможно. У подножия ледника, когда силы их были на исходе, Райнхольд потерял Гюнтера из виду. Райнхольд шел впереди, в попытке проложить наилучший маршрут между ледяными пластинами и ледниковыми трещинами. Гюнтера, вероятно, накрыла лавина.

После нескольких дней отчаянных поисков Райнхольд, в полном смятении и сам будучи близок смерти, собрался с последними силами и выбрался из долины. Там, у ручья, его нашли крестьяне, лежащим без сознания. Он выжил только благодаря огромному везению и перенес тяжелое обморожение. Требовалась ампутация всех пальцев ноги, по крайнее мере частичная.

Почему Райнхольд вернулся домой один?

Это было сложное для семьи время.

Райнхольд страдал физически и морально.

Он чувствовал молчаливый упрек родителей. И нас, братьев, которые никогда не высказывались открыто.

Вот чего мы тогда не понимали: он тоже потерял брата. Возможно, лучшего друга.

Во мне тоже долгое время росло только непонимание. Как ты можешь оставить брата позади? Почему одному удалось выжить, а другому нет? Или обоим, или никому. Я не мог себе этого рационально объяснить.

Мы, братья, всегда ощущали тесную связь друг с другом. А сейчас одного из нас не было. Нас захлестнули чувства.

Зигфрид поехал с Альма домой. Мы с Эриком не смогли попасть на похороны, на которых было лишь богослужение. Не было гроба. Не было могилы. Двое должны были остаться на Альме. Остался Эрик и я.

Однажды всё же мы все воссоединились. Но на это потребовались годы. В том числе на примирение нас с Райнхольдом. Постепенно недоверие таяло, уменьшалось чувство вины и наше непонимание. Молчание медленно нарушалось.

В какой-то момент мы вместе стали ходить в экспедиции. Снова как друзья.

В 1972 году я окончил школу и решил, вдохновленный своими спортивными успехами, поступать в высшее физкультурное учебное заведение. В Риме или Урбино. Позже, после того, как я сделаю карьеру в спорте, которую я представлял себе в самых ярких красках, я хотел заняться медициной. Стать спортивным врачом. Но случилось по-другому: я получил травму, порвал ахиллово сухожилие, поэтому не смог поехать на студенческий чемпионат Италии, на который получил допуск. Меня лечили в Инсбруке. Но проблемы остались. Моя первоначальная форма так и не вернулась. Мечты рухнули!

Я решил сразу начать заниматься медициной и переехал в общежитие в Инсбруке. Я немного отпустил волосы. Можно было начинать студенческую жизнь.

* * *

Я держу жену за руку, смотрю ей в глаза. В ее взгляде нет страха, он решителен. Она впивается пальцами мне в предплечье. Я вижу только ее лицо. Бирюзовый полог скрывает тело жены, часть пространства, остальную часть операционного стола. Я слышу только тихие голоса врачей и акушеров. «Все будет хорошо», – шепчу я. Снова и снова. «Все будет хорошо. Все будет хорошо. Вот увидишь, все скоро…»

Крик! Крик ребенка. Может ли это правда случиться так быстро?.. Ребенок кричит и кричит. Илэй кричит. Я… Мы… Илэй! Мы стали родителями. Я – отец. Я смотрю жене в глаза. Она плачет. Я тоже плачу. Я ее целую.