Текст книги "Китайские дети"

Мы с Робом желали себе в Китае совершенно другого опыта.

Время, проведенное Робом в его двадцать с чем-то лет в провинциальном Китае, познакомило его со страной и ее культурой. Когда Роб преподавал под эгидой Корпуса Мира, он подружился с китайскими учащимися – учтивыми, пытливыми и уважительно относившимися к образованию, и Робу служило некоторым утешением, что его сын помещен в китайскую систему.

Меж тем благодаря моему собственному прошлому поведение китайцев и сами они мгновенно показались мне знакомыми: словно я смотрела в глаза учительницы Чэнь – какая бы суровость и властность в них ни мерцала – и тут же различала в них отцовы устремления (временами ошибочные, зато всегда благонамеренные). Вопреки любым моим метаниям я никогда не забывала о пользе дисциплины и упорства, прививаемых китайским способом.

Мы с Робом окольными путями сошлись в одном: с философской точки зрения мы видели ценность китайского взгляда на дисциплину и учебу и хотели, чтобы наш сын получил опыт культуры, которую мы научились уважать. Ныне мы с Робом ездим на велосипедах в потной путанице шанхайского автомобильного потока, едим огненную хунаньскую пищу и проводим отпуск в далеких закоулках Китая и Юго-Восточной Азии. Мы американцы, но наши целостные самости не привязаны ни к какому отдельному месту. «Ты гражданин мира», – говорила мне моя тетя Кари. Это понятие слишком затаскано, однако во многих смыслах тетя права.

Мы решили, что проведем в Китае годы, пока наш сын еще маленький, отчасти потому, что считали важным научить ребенка другой жизни. Мы хотели, чтобы наш сын был гибок, чтобы умел устроиться в мире неопределенном и быстро меняющемся, и желали уверенности, что ребенок найдет в нем свое место. Моя тетя Лян, психолог по профориентации с фокусом на этническую культуру, неприкрыто усомнилась в моих страхах и метаниях: «Чего ты так дергаешься из-за „местного садика“? Ты живешь в Китае. Почему это Рэйни должен ходить куда-то еще, а не в китайский сад?»

Учительница Чэнь была права. Мы решили отдать Рэйни в местный детсад. Мы решили погрузить нашего сына в местную культуру – в надежде, что он впитает язык и немного знаменитой китайской дисциплины. Неувязка состояла в том, что мы хотели слепить некий образовательный опыт, будто выбирали предложенное в меню. Я хотела, чтобы Рэйни выучил мандарин, но мне не нравилось, что его принуждают спать в тихий час или есть яйца. Мы понимали, что он как иностранец с каштановыми волосами и странными замашками выделяется, но предполагали, что учителя и одногруппники пренебрегут прямыми чувственными данными и примут его как ровню. (Я однажды поймала учителя на том, что он называет Рэйни сяо лаовай, маленьким иностранцем, что, к моему удивлению, сына, похоже, не заботило.) Я обливала учительницу Чэнь высокомерием, а она, между прочим, много лет преподавала в Китае, у нее была магистерская степень по педагогике – а у меня никакой.

С чего мы решили, будто можем вломиться в китайское учебное заведение и всего за пару месяцев перегнуть его образовательную систему в свою пользу?

Что давало мне право претендовать на исключение?

Меня утешало, что садик, в который ходил Рэйни, носил выданное государством звание «образцового» с доступом к особому финансированию и привилегиям. (Садик же, который посещал Тыковка, был, напротив, средним, в неприметном предместье Шанхая.) «Сун Цин Лин» стремился делать группы поменьше и брать педагогов с магистерскими степенями. У 70 % воспитателей «Сун Цин Лин» имелись дипломы специалистов именно в дошкольном образовании, эти педагоги часто ездили за рубеж – осваивать другие обучающие системы. Преподаватели физкультуры проходили практику в Австралии – оплоте солнца и спорта. Родители воспитанников – все сплошь хорошо устроенные, повидавшие мир люди, знакомые с европейскими и американскими взглядами.

– Мы верим в более человечное, более мягкое образование, – сказала нам директриса Чжан на родительском собрании. – Мы в этом детском саду одна семья – единая семья. Учителя и родители должны учиться друг у друга.

«Сун Цин Лин» – на переднем крае общенационального стремления изменить китайский подход к образованию, сказала нам директриса. Этот сад – «испытательный полигон будущего китайского образования, и в последние годы наш садик повлиял на все детские сады в Шанхае, а также и по всей стране».

Это давало надежду. Любой даже понаслышке знакомый с китайским образованием знает, что в подростковые годы у учащихся зверская нагрузка, а новостные СМИ часто публикуют заметки о самоубийствах среди школьников перед важными экзаменами. И все же имелись признаки, что государство не целиком удовлетворено состоянием образовательной системы. Не я одна задавалась вопросами – государство тоже.

Сомневалась я и в том, действительно ли учителя Рэйни такие уж кошмарные, как нашептывали мне мои самые лютые страхи. В хорошие дни меня увлекала мысль, что попытки правительства изменить систему способны уравновесить ее недостатки и что Рэйни, конечно же, сделается в результате обучения и гибким, и выносливым, а заодно и, глядишь, блистательным учеником. Я собиралась добавить рвения своим попыткам выяснить, куда именно движется китайское образование, и понимала, что мои отчеты смогут помочь нам предпринимать более осмысленные шаги в образовании Рэйни.

В целях предосторожности я записала Рэйни кандидатом в международный детсад на одной с нами улице. Эти двуязычные детсады, управляемые иностранцами, – ближайший вариант к государственному учебному заведению в Америке, но стоили они заоблачно: до сорока тысяч долларов в год. Международный садик – излишество, которое нам с Робом, если не «затягивать пояса», было не по карману, но ответственный родитель всегда должен иметь запасной план. Так или иначе место там возникнет, вероятно, не через месяц и не через два.

Меж тем учительница Чэнь выдала нам отчетливое задание на будние дни с восьми утра до четырех часов дня: мы обязаны проследить, чтобы Рэйни не катался на одногруппниках, как на лошадях, приучить его подчиняться угрозам и помочь обвыкнуться в чужой для него среде.

* * *

Чтобы исполнить хотя бы часть обещанного, я наняла Рэйни преподавательницу по мандарину.

Общеизвестно, что китайский язык – один из самых трудных на свете для изучения. В китайском более сорока тысяч отдельных иероглифов, любой из них – с виду случайное сочетание прямых и изогнутых черточек, выписанных тушью, без всякого интуитивно распознаваемого порядка.

Эта непроницаемость усиливается тем, что у разговорного мандарина четыре тона, а это означает, что у любой фонемы – например, «ма» – разное значение в зависимости от того, произнесена она ровным высоким тоном, повышающимся тоном, тоном понижающимся, а затем повышающимся или же понижающимся. Поэтому, даже если вызубрить тысячи иероглифов, в устной речи все равно придется попадать в тон.

– Проще всего запоминать иероглифы, которые похожи на то, что они означают, – объясняла преподавательница, юная сотрудница детсада, которую я нашла по соседству, – она обрадовалась подработке. Взялась поделить задачу на части. Иероглиф 火 означает «огонь», сказала она Рэйни, и видно, что он похож на пламя, вспыхивающее на двух деревянных палочках. Если приглядеться, есть иероглифы, содержащие ключ 火, и они обычно означают что-то, связанное с огнем. Например, 烧 означает «горение», 烤 – «жареный хлебец», 烫 – «что-то очень горячее». Такие ключи, или корни, подсказывают и звучание, и смысл.

Преподавательница рисовала поясняющие картинки. Например, 山 означает «гора», а 上 – «вверх». Есть и другие подсказки и уловки, помогающие усвоению, но, как ни крути, ни один учитель китайского не станет отрицать: в запоминании и практике письма тысяч иероглифов и состоит, в общем, изучение китайского. Никакому ребенку не избежать процесса, ставшего в американской школе ругательством, – зубрежки.

Китайский учат годами. Семь-восемь лет учишься читать и писать три тысячи иероглифов – такова оценка лингвиста и китаиста Джона Де Фрэнсиса, тогда как изучающие французский или испанский способны добиться сопоставимых успехов вдвое быстрее. Всякого пытающегося выучить китайский «неизбежно удручит убийственное соотношение усилий и результата», писал лингвист Дэвид Моузер. Моузер с юмором рассказывает о случае, когда сам не смог вспомнить слово «чихнуть». Как-то раз он ужинал с тремя аспирантами Пекинского университета. «Ни один из них не сумел без ошибок написать этот иероглиф, – рассказывает Моузер. – Пекинский университет вообще-то считается китайским Гарвардом. Можете ли вы представить, что три аспиранта на кафедре английского в Гарварде забыли, как пишется по-английски слово „чихнуть“?»

Мой путь изучения китайского был пыткой. Родители отправили меня в китайскую воскресную школу в Хьюстоне, и я впитывала изо всех сил – в смысле в паузах между припадками надежды, что, пока я вырисовываю у себя в тетрадке иероглифы, меня поразит внезапный удар молнии.

Китайские школьники учат язык уж точно не в режиме выходного дня. Муштра у них ежедневная, и от них требуют полной грамотности потрясающе рано. «Способность запоминать у ребенка в этом возрасте очень крепка, этим нужно пользоваться», – сказала мне в ходе нашей беседы одна преподавательница начальных классов.

Китай устанавливает жесткие стандарты обучения, никакого спуску даже самым маленьким: перво– и второклашки обязаны опознавать до тысячи шестисот иероглифов и писать восемьсот из них наизусть. К четвертому классу – две с половиной тысячи, к шестому – три, писать почти столько же, но особые программы многих школ на самом деле требуют еще большего. Согласно китайским стандартам среднего обязательного образования, полная грамотность означает память на ошеломительные три с половиной тысячи самых часто встречающихся иероглифов. Это означает, что в среднем китайский первоклассник – учеба в школе начинается с шести лет – посещает ежедневные многочасовые занятия по китайскому, чтению, письму и декламации. (Сам процесс обучения делает жесткую тренировку и запоминание частью повседневной жизни ребенка; некоторые наблюдатели за образованием считают, что именно безжалостная задача обучения китайскому языку – начало убийства в китайском школьнике любознательности и творчества.)

Парадокс: какой бы устрашающей эта задача ни казалась развитому уму, запоминание китайских иероглифов увлекало Рэйни больше, чем наработка навыков чтения по-английски. Он легко выучил алфавит, но при попытке запомнить, какие буквы как произносятся, не говоря уже о сочетаниях согласных вроде «sh», «ch» и «ll», он лишь всплескивал руками от отчаяния.

Бывали дни, когда его изучение китайского оказывалось ему на руку.

– Морковки – для кроликов, а я не кролик, – сказал он мне по-китайски и рассмеялся. Я уговаривала его съесть этот овощ за ужином и уверена, Рэйни от души радовался, что способен пресечь мои попытки кормления и по-китайски, и по-английски.

Бывали и трудные дни; однажды Рэйни отказался приглашать своих китайских друзей к себе на день рождения.

– Не хочу я говорить на своем дне рождения по-китайски, – сказал он.

– А в садике ты разве не по-китайски разговариваешь? – нашлась я.

– Да, но я же сейчас не в садике, – возразил он. Не поспоришь.

А однажды он развернулся и ушел посреди фразы, адресованной ему аи; та уставилась ему вслед растерянно. Мне и Робу он пояснил по-английски:

– Я устал говорить по-китайски. И вообще – палеонтологам китайский не нужен. – В свои четыре года Рэйни решил, что, когда вырастет, пусть ему платят за то, что он будет раскапывать окаменелости.

– Палеонтологам китайский как раз нужен, – возразил Роб. – В Китае находят много-много динозавровых окаменелостей.

Тоже довод.

* * *

Когда фабрики в дельте Янцзы работают с утра до глубокой ночи, а погода застойная, складываются идеальные условия, в которых воздух превращается в плотный, темный, удушающий туман.

Шанхай – родина процветающего сталелитейного сектора промышленности, а также многочисленных нефтехимических, резиновых, металлургических и машиностроительных заводов. Эти производства с изрыгающими дым трубами проникают в Шанхай и окружают его со всех сторон, и в некоторые дни толстые покрывала промышленного смога закрывают утреннее солнце и укутывают небоскребы у нас за окном в серые саваны.

Загрязнение воздуха в Китае представило для нас исключительную трудность.

Рэйни страдает припадками кашля, и при повышенном загрязнении воздуха они усиливаются; врач предупредил нас, что у ребенка, возможно, первые признаки астмы. Многие дети из нее вырастают, пояснил врач, но пока пусть лучше у Рэйни всегда будет под рукой ингалятор. В том числе, сказал врач, и в детсаду.

В особенно дымные дни, следуя этим медицинским предписаниям, мы вынуждены были не выходить из дома. Ежедневная оценка качества воздуха – проще простого: по утрам я у себя на шестнадцатом этаже раздвигала занавески в гостиной и смотрела на север, по-над красными крышами домов шикумэнь[10]10
  Шикумэнь – архитектурный стиль жилых домов в Шанхае, сформированный в 1860-х гг., сочетание западных и китайских архитектурных элементов нижнего течения Янцзы.


[Закрыть], жавшихся к земле, между высоченными жилыми башнями, по-над Яньаньским шоссе, уже забитым «баоцзюнями»[11]11
  «Баоцзюнь» – торговая марка недорогих китайских автомобилей; производство начато в 2010 г. в округе Лючжоу.


[Закрыть] и «бьюиками» по дороге на работу.

Я искала свой личный показатель загрязнения: храм Цзинъаньсы во всем его золотом великолепии. Также известный как Храм мира и спокойствия, он располагается примерно в полумиле от нашего шестнадцатого этажа. Построенный в 247 году, Цзинъаньсы был перенесен во время династии Сун, отреставрирован при династии Цин, разрушен в 1851 году, а затем восстановлен, и ныне это величественное здание, покрытое позолотой, с многоуровневой кровлей, что возносится в небо.

В дни почище, когда мне удавалось разглядеть детали позолоченного шишака на шпиле храма, показатель чистоты воздуха обычно находился в пределах сотни.

«Безопасно почти для всех», – объявляло мое мобильное приложение по замеру загрязнения воздуха.

Если же очертания храма исчезали в серо-черной дымке смога, словно фотоснимок, черты на котором специально размазаны, показатель достигал отметки между сотней и двумя, а это уже сильно за пределами, допустимыми Управлением экологической защиты США: «Вредно для здоровья. Сократите пребывание на улице».

Если же храма я не видела вообще, не говоря уже о зданиях в квартале позади него, было ясно, что показатель уже двести, триста, а то и выше: «очень вредно» или «опасно». Пора прятаться дома, в герметически запечатанной квартире, с очистителями воздуха, похожими по размерам на маленький холодильник, включенными на всю катушку.

Как-то раз в декабре я раздвинула занавески и глянула на север, за Яньаньское шоссе. Никакого Цзинъаньсы. Глаза постепенно сфокусировались, и я осознала, что не вижу даже зданий соседнего квартала – лишь смутные тени там и сям, призрачные контуры, укрытые смогом. Я не смогла разглядеть солнца. Показатель перевалил за пятьсот: воздух настолько ядовит, что для него не нашлось отметки на шкале. (Лос-Анджелес и Лондон обычно болтаются чуть выше пятидесяти.)

«Аэропокалипсис!» – вопила одна западная газета, а шанхайские власти предписали всем учебным заведениям отменить уличные мероприятия.

«Дышать не могу, остаюсь дома», – прислала СМС подруга, отменяя наши посиделки за кофе.

– Рэйни будет дома, – объявил Роб сквозь зубы. – Окна закрыть, врубить очистители.

Несколько дней мы скрывались дома – выдерживали мировую войну со смогом. Муть в воздухе наконец рассеялась – через неделю, долгую, бесконечную.

Я вернула Рэйни в садик с новообретенной решимостью. Астма – не самое привычное для большинства китайцев понятие, и я сомневалась, стоит ли привлекать внимание к какой угодно особенности моего сына, которая сделает его исключением из правил. Но пришла пора поговорить с учительницей Чэнь.

– Что это? – спросила она, глянув на синее приспособление из пластика и металла у меня в руке. Я отвела ее в сторонку, когда пришла за Рэйни, вооружившись набором китайских слов, означающих астму, неотложную помощь и ингалятор.

– Ингалятор – сижу циуцзи – лекарство, которое помогает Рэйни дышать, – объяснила я. – У него астма. Если увидите, что Рэйни трудно дышать, не могли бы вы, пожалуйста, два раза ему пшикнуть?

– Никаких лекарств мы здесь не держим. Отнесите медсестре, – сказала Чэнь.

– Бухаоисы – мне неловко об этом говорить, – произнесла я. Китайцы применяют эту формулу любезности перед тем, как сказать что-нибудь неприятное, противоречивое или возмутительное, а то, что я собиралась сказать, было и первым, и вторым, и третьим. – Бухаоисы, но тут важна быстрота, а медпункт слишком далеко. Можно хранить это лекарство поближе к Рэйни?

– Никаких лекарств мы в классной комнате не держим, – повторила она и отвернулась. – Может, в раздевалке рядом? – попросила я. Но Чэнь покачала головой, не оборачиваясь. Удаляющаяся спина – такие вот у нас отношения с учительницей Чэнь.

Медпункт располагается в том же желто-белом беленом здании, что и стекляшка охраны у входа. Вдоль стены здания тянется длинный лоток с матовыми черными раковинами, ровно по пояс ребенку. Над раковинами – рядок золотистых табличек, на всех написано, что «Сун Цин Лин» – образцовый детский сад и «лаборатория детского образования».

У этой части территории по утрам было свое отдельное назначение: ежедневный тицзиань, или медосмотр. Дети проходили в ворота мимо охранников, мыли руки у низеньких черных раковин, сушили их, а затем вставали в одну из двух длинных очередей, вившихся до медпункта. Во главе обеих очередей стояло по медсестре, облаченной в розовый халат, они заглядывали в крошечные рты и осматривали ручонки – не появилось ли где красных точек, признаков ЭВС[12]12
  Энтеровирусный вазикулярный стоматит.


[Закрыть].

В зависимости от результатов осмотра медсестра вручала каждому ребенку тоненькую цветную пластинку размером с флешку.

– Пошли, мам! – говорил Рэйни, сжимая в кулачке пластинку, и мы отправлялись в их комнату. Красная пластинка означала «здоров», никаких действий предпринимать не надо. Синяя сообщала учителю, что ребенку полагается ежедневный прием лекарства. Розовый, как «Пепто-бисмол», означал неполадки с животом. Желтый – что у ребенка кашель. Зеленый оставался тайной, и я спросила у Рэйни.

– Это означает «кровь» или «больно», – объяснил он мне однажды, улыбаясь, пока мы шли по обширной травянистой лужайке в центре садовской территории, которую я стала именовать Большой зеленкой. Ежедневные медосмотры проходили упорядоченно, в полном молчании и были действенным способом общения между медсестрами и учителями: цветовой шифр – сообщение, дитя – гонец. Китайская эффективность в обращении с толпами поражала меня неизменно.

Однажды Рэйни выдали желтую карточку – «кашель». И на следующий день, и далее – всю неделю. Но он был совершенно здоров – ему должны были выдавать красную! Что-то шло не так.

– Что значит желтый? – спросила я у него как можно более непринужденно. Он стискивал в кулаке желтую пластинку, будто любимую игрушку.

– Значит «кашель».

– Но у тебя же нет кашля на этой неделе, – возразила я. Рэйни не ответил.

Наутро я заняла позицию, чтобы мне было видно начало очереди, и, к своему удивлению, заметила, как Рэйни старательно кашлянул – всего разок, – как раз когда медсестра глядела ему в рот.

Желтая карточка.

Мы с Рэйни добрались до классной комнаты.

– Что происходит, когда тебе дают желтую карточку? – спросила я, изображая невозмутимость.

– Больше воды, – ответил он.

«Детям воды не вдосталь?» – подумала я с некоторым ужасом. Эта сцена крутилась у меня в голове, пока я топала в тот день к медпункту, вооруженная ингалятором Рэйни. Зашла внутрь.

– Можно вас побеспокоить? – спросила я подошедшей медсестре Ян Цунь Цунь, облаченной в светло-розовый халат, в темно-карих контактных линзах, отдававших в синеву у кромки радужки. К нам присоединилась и широкоплечая женщина, возникшая из кабинета в глубине, и мы втроем уселись на стульчики за круглый стол.

– Рэйни страдает от сяочуань, и я бы хотела договориться с вами о лекарстве, которое надо держать в классной комнате – на случай, если Рэйни станет трудно дышать, – сказала я.

– Учителям нельзя хранить лекарства в классной комнате, – сказала Плечистая, словно повторяя строку 37 из какой-нибудь должностной инструкции. – Будем хранить здесь. – Она махнула рукой на желтый шкафчик у боковой стены. Сквозь матовые стекла дверей я разглядела очертания скляночек и белых картонных коробочек размером с ладонь. Медсестра Ян сидела рядом с Плечистой, подчеркивая ее нижестоящее положение молчанием.

– Бухаоисы – мне неловко об этом говорить, но у нас трудность, – сказала я. – Нам нужно держать лекарство рядом на случай приступа.

– Учителям нельзя хранить лекарства в классной комнате, – повторила она строку 37.

– Есть ли еще какие-то возможности? Может, у него в шкафчике в раздевалке?

– Нельзя хранить лекарства за пределами медпункта, – повторила она. Правило казалось осмысленным, однако в нашем случае все упиралось в расстояние до классной комнаты Рэйни, и эту неувязку нам предстояло разрешить.

– Лекарство не опасное… оно не повлияет на детей, которым оно не требуется, – сказала я. – Оно лишь открывает дыхательные пути тому, кто не может дышать.

– Будем хранить здесь, – решительно сказала Плечистая, глядя на меня в упор. Китай – место с кучей правил, и в данном случае официальные правила были ясны.

«Но где тут лазейка?» – задумалась я. Китайцы имели дело с таким количеством писаных и неписаных правил – государственных, общественных, культурных, – что зачастую, чтобы как-то функционировать в этой системе, приходилось вертеться и даже нарушать закон. Правила, взятые по отдельности или купно, были попросту слишком жесткими, чтобы следовать закону до последней его буквы. Древняя китайская поговорка –制度是死的, 人是活的 – гласит: «Правила мертвы, а люди живы». Одна знакомая, работавшая на некоммерческую структуру, говорила мне, что «правила либо слишком жесткие, либо слишком дурацкие и потому в конечном счете они просто для красоты».

Для красоты оно или нет, с одним из таких правил я и бодалась. Китайцы всегда, казалось, понимают, как разрешать подобные противостояния при помощи гуаньси – одаривания, кстати и вовремя подгаданного, замолвленного словечка или еще какого-нибудь кульбита. Но и через несколько лет, которые я прожила в Китае, все это виделось мне по-прежнему не менее загадочным, чем павлиньи брачные танцы. Происхождение у меня, может, и китайское, но почти все мои первые дни в Шанхае я чувствовала себя неуклюжей иностранкой.

В отличие от меня Рэйни как раз приспособился. Он сам отыскивал способы добиваться своего. Хотел больше воды – и обнаружил, что изображать кашель есть самое действенное средство достичь своей цели, не навлекая на себя учительский гнев. Он рос внутри системы.

У его матери такой волшебной уловки не нашлось. Я запросила встречу с учителем. Поставила учительнице Чэнь медицинский вопрос ребром. А теперь вот держала в кулаке ингалятор и имела дело с двумя школьными медсестрами. Никакого компаса при мне – оставалось лишь повторяться.

– Если лекарство останется здесь, оно будет слишком далеко и не успеет помочь, – сказала я.

– Мы доберемся до него за три – пять минут. Поспешим, – сказала Плечистая.

– Будет слишком поздно, – сказала я настойчивее. – Если случится приступ, он не сможет дышать. Ему тут же нужно две дозы.

Плечистая заметила лазейку.

– В те дни, когда он кашляет, будет отдыхать в медпункте. Мы посидим с ним во время занятий на воздухе, – сказала она, показав на кушетку неподалеку. Я глянула на эту мебель – жалкая кроватка в углу.

– Нет-нет-нет-НЕТ! – проговорила я быстро. – Бегать ему полезно – это помогает его легким раскрываться и сокращаться.

– Ну, тогда мы просто будем хранить здесь лекарство, – сказала Плечистая. Строка 37 инструкции еще разок.

– Вы не сможете добраться до него вовремя. Вот что случится, – возопила я от отчаяния. Наложила руки на горло, изобразила самую перекошенную гримасу из доступных мне и принялась давиться и задыхаться. – Акх-х-х-х, экх-х-х-х-х, хр-р-р-р-р, – хрипела я, мотая языком и выпучив глаза.

– Ой! – воскликнула сестра Ян. Они с Плечистой завозились на стульчиках.

– Сяочуань способна убить человека, если ему не помочь. Вы дадите ему умереть? – спросила я в лоб.

– Нет, нет, – сказали они, переглядываясь. Я все еще держала руки у горла. Чуяла, что прорыв близок.

Плечистая пришла к решению первой.

– Может, Рэйни нужно перевести в другой садик – для детей с особыми нуждами, – сказала она, знающе покачивая головой. – Можем дать рекомендацию.

– Ой! Нет-нет-нет, – сказала я поспешно, убирая руки от горла. – Нет, нет. Состояние Рэйни не критическое. – Слыхала я о таких садиках. Это заведения для «проблемных» детей с чем угодно – от аутизма до рассеянного склероза, таких малышей упрятывали туда подальше от общества. Китайская образовательная система в целом не имеет формализованных критериев определения детей с инвалидностями или особыми нуждами, и нет опыта обучения этих детей вместе с остальными (хотя я знакома с несколькими специалистами и энтузиастами, которые пытаются изменить положение дел).

Плечистая и медсестра Ян – хоть бы что, сидели себе и все. Смотрели на меня. Ждали.

– Ладно, давайте хранить лекарство здесь, – сказала я, вручая им ингалятор. Плечистая кивнула, и ингалятор исчез у нее в ладони. Поговорю с врачом Рэйни о том, как влиять на его кашель ежедневным стероидным ингалятором – такую долгосрочную профилактику мы могли проводить и дома.

Но Плечистая со мной еще не разделалась.

– Нам нужна справка от врача с именем ребенка и с названием препарата, – сказала она.

– У меня нету, – ляпнула я, не подумав. – Я это лекарство купила в Америке. Справка, о которой вы говорите, осталась в аптеке.

Плечистая попросту повторила запрос, глазом не моргнув, глядя на меня. Рэйни, очевидно, начал приспосабливаться к этой среде самодурства, а мать его все еще барахталась внизу. Чутье подсказывало мне, что эти стычки могут рано или поздно привести к некоему решению о том, стоит ли Рэйни оставаться в системе. Но пока было ясно, что, если я не подчинюсь регламенту «Сун Цин Лин», моего сына выпрут из садика.

– Принесу справку завтра, – сказала я Плечистой, глядя себе на туфли.