Текст книги "Китайские дети"

5. Никаких наград за второе место

Конкуренция меня подстегивает.

Рейтинги меня подстегивают.

Подталкивают действовать.

Дарси

Рэйни родился в Лос-Анджелесе, где круглогодичное солнце озаряет пикники в парках, консультанты по грудному вскармливанию приходят на дом, а нянечки веруют в свободу воли у младенцев, произвольные игры и соки из местных огурца и моркови. Наши калифорнийские семейные встречи – зацелованные солнцем, родители попивают пино-нуар и расправляются с кружком бри, а дети бродят по парковой траве.

Китайский вариант оказался менее расслабленным.

В кипучей громадине Шанхая приличных парков в жилых районах немного. Земля попросту слишком дорога, а местные органы власти вынуждены соответствовать слишком жестким требованиям роста, и потому им не до организации пустого места, предназначенного исключительно для удовольствия. Короче говоря, к концу первого года Рэйни в садике нас пригласили познакомиться с полудюжиной его одногруппников в игровой комнате в подвале семибашенного многоквартирного комплекса, в каждой башне – по двадцать, тридцать или более этажей.

Вся эта история началась с допроса, а завершилась забегом на скорость.

– Какая у Рэйни дата рождения и рост? – спросила Мамаша-1 через пять секунд после того, как мы вошли.

Я ответила, и она тут же занялась стремительными подсчетами в уме.

– Это значит, что Рэйни второй по старшинству в группе номер четыре, – сообщила она.

– Мой сын – самый старший, – вклинилась Мамаша-2. – У него день рождения двадцать седьмого сентября, то есть он старше на…

– …две недели, – сказала Мамаша-3.

– Ага – и Рэйни третий по высоте, – объявила Мамаша-2.

Я несколько ошарашенно кивнула. Она все эти цифры в голове держит?

Далее мамы выставили детей на линию старта гонки. Итого было пятеро мальчишек. Одна мама выстроила их на краю игровой площадки – обширной территории, застеленной ярким оранжево-серым ковром.

Я поглядела на Рэйни и с удивлением заметила, что он занял свое место на старте. Стоял на четвереньках, наставив нос на противоположную стенку.

Одна мамаша театрально вскинула руку – и махнула ей.

– Ибэйци! На старт, марш!

И борзые понеслись.

Дети ползли, руки и ноги шевелились изо всех сил, а маленькие тела рвались вперед, к противоположной стене комнаты. Я никогда не видела, чтобы мой сын так быстро двигался, ступни болтались в воздухе, он продвигался вперед на четвереньках.

– Цзяю, цзяю! Поддай! Поддай! – звенели голоса мамаш: таков китайский болельщицкий клич. Дама, которая устроила гонку, оглушительно хлопала в ладоши.

– Быстрей! Быстрей! – Другая мамочка, хлопая в ладоши, бежала на каблуках рядом со своим ползшим сыном.

Один малыш сразу отстал, а к середине маршрута просто остановился и распластался на ковре, раскинув руки и ноги. Так и пролежал изнуренной тушкой весь забег.

– Цзяю, цзяю! – «Поддай, поддай!» Голоса галдели на все лады, отдавались эхом по подвалу, отставшие мальчишки продолжали гонку.

Когда победитель добрался до стенки, он тут же развернулся поглядеть, как продвигается остаток стаи.

Рэйни пришел вторым. Мальчик, дотянувшийся до стенки третьим, заревел. Мамочки, приветствуя финишировавших, захлопали в ладоши.

– Сто очков Тянь-Тяню! Сто очков Тянь-Тяню! – объявила одна из них.

– Как они конкурируют друг с дружкой! – воскликнула другая, смеясь, и кое-кто из мам ринулся поздравлять победителя.

Рэйни сел, опершись спиной о стену. Он ни радовался, ни огорчался. Просто впитывал эту свою первую китайскую игровую сходку.

* * *

Размышляя над тем, что именно так обеспокоило меня в том сборище, я осознала, что американка во мне считала самоуважение Святым Граалем и родительства, и образования.

Американцы в целом обращаются с самооценкой ребенка – эмоциональным восприятием собственной ценности – в мягких, как перышко, перчатках, словно это медвежонок-панда (с ними необходимо обращаться особенно бережно, потому что они рождаются слепыми, не умеют двигаться и кормиться самостоятельно). Самооценку ребенка холят едва ли не как физический орган, почти такой же важный, как работающее сердце, что качает кровь к мозгу, другим органам и конечностям. Ради самооценки взрослые считают себя обязанными выдавать приз каждому ребенку, пусть даже пришедшему наипоследнейшим в велогонке среди соседских дворов.

В этом духе родители-американцы обычно воздерживаются от сравнения детей – в полном согласии с культурой, где ценится личность (и ее чувства). Невежливо произносить вслух, чей ребенок умнее, лучше, быстрее или выказывает качества заводилы, которых нет у остальных. (Если уж совсем неймется, соберите кружок лучших подруг и пошепчитесь за утренним кофе в четверг.)

У китайцев подход более приземленный.

Слова «самооценка» не существует в китайском лексиконе – по крайней мере в том смысле, в каком это понятие применяют американцы. В Китае самооценка ребенка едва ли важна – по сравнению с прямой оценкой успехов. Словно детство – практически олимпийский вид спорта, китайцы ранжируют детей во всем, от трудолюбия и способности распознавать иероглифы до музыкальных навыков.

Сравнения эти непринужденны и возникают по ходу дела.

«Не такой он умный, как его брат, зато поет лучше», – сказала мне однажды моя знакомая Мин, мотнув головой в сторону своих мальчишек, в поле слышимости того, который поглупее. Иногда стремление ранжировать сочетается с угрозой. «Твой отец твоего брата больше любит?» – как-то раз спросила учительница-китаянка дочку моей подруги Ребекки. Вопрос прозвучал после того, как девочка плохо сделала классную работу. Однажды учительница Чэнь сказала Рэйни перед всей группой: «С мандарином у тебя неважно».

Сравнения бывают и формальные, публичные, в китайском образовании начинаются они рано. В «Сун Цин Лин» громадная доска объявлений рядом с классной комнатой Рэйни была местом публичных рейтингов младшей группы № 4.

На Махине появлялись учительские оценки каждого ребенка – отчеты всем на обозрение: кто вовремя явился в садик? Чей ребенок встретил учителя улыбкой? Кто доел в обед весь рис до последнего зернышка? Звездочки и радостные мордашки наклеивались рядом с именем каждого ребенка, получившего хорошую оценку. Бывало, возникали и таблицы – имена и номера двадцати восьми воспитанников в крайней левой колонке. Все последующие колонки отражали те или иные показатели; когда я впервые увидела таблицу с ростом и весом, мой взгляд тут же нашел показатели моего сына. В декабре их младшего года обучения он весил 16,7 кг (36,8 фунта) и был ростом 105,6 сантиметра (почти три фута и шесть дюймов). Неудивительно, что взгляд там не задержался – он попросту инстинктивно принялся скользить по остальным цифрам, чтобы понять, как у Рэйни дела. Само устройство таблицы таково, что она подталкивает к сравнениям и состязательности.

Лишь малыши Ли и У оказались выше ростом. Как и говорила та мамаша на игровой площадке, Рэйни в группе третий по росту. На четыре десятых килограмма тяжелее малютки Хуна, и тут, вынуждена признаться, мне захотелось победно вскинуть кулак.

На следующей неделе обнародовали результаты проверки зрения, а также уровень гемоглобина у воспитанников: показатели Рэйни были в норме. У некоторых детей выявилась анемия, а «далее ожидаются анализы мочи», гласила приписка внизу этого объявления. В Соединенных Штатах поборники врачебной тайны скорее всего ринулись бы в кабинет директора, но в Китае их бы там ждали неприятности: здесь правительство запрещает организованные протесты, а в культурном лексиконе у китайского слова иньсы – личная тайна – вплоть до последних нескольких десятилетий сохранялась отрицательная коннотация чего-то такого, что нужно скрывать.

Истекали месяцы первого года Рэйни в садике, и Махина принялась показывать данные, впрямую связанные со сравнением успехов и способностей, словно некий Владыка повелел, что пора повысить ставки. К каждому объявлению увлеченно стекались родители, и я всякий раз знала, что на Махине возникло что-то новенькое, по количеству сгрудившихся рядом тел и голов, качавшихся в предвкушении. На будущий год Махина покажет нам успехи в игре на блок-флейте – всем на обозрение:

Безымянный палец воспитанника № 20 неустойчив.

Воспитанник № 30 не закрывает предыдущее отверстие при переходе на следующее.

Воспитанник № 16 не выдувает достаточно воздуха.

Воспитанник № 3 не закрывает отверстия как следует.

Рядом с номером Рэйни – № 27 – учитель нацарапал тот же карающий вердикт, что и № 8:

Не держит ритм.

У моего сына недостаток чувства ритма. Я понимала, что пора привыкать к подобным новостям, раз мой сын посещает китайское учебное заведение, и потому просто поддалась стыду и разочарованию. И все же за этой волной чувств последовала решимость добиться лучшего результата.

– Будем больше репетировать, – объявила я Рэйни как родитель, провозглашающий новогодний обет на следующий год.

В более взрослые школьные годы таким же манером обнародовались и итоги экзаменов, и каждому учащемуся присваивали ранг внутри его класса и года обучения. Меня всякий раз поражало, что средний ученик-китаец всегда держал эти цифры в оперативной памяти: не доводилось мне встречать ни одного китайского школьника, который не мог бы выдать свой текущий рейтинг, – в том числе и в провинции. «Шестьдесят четвертый номер из четырехсот учеников моего года», – сообщил мне один школьник. Ван, старший преподаватель Тыковки, знала наизусть показатели своей дочери Синди: «Шестая по математике, пятая по английскому, девятая по китайскому и четвертая по физике среди сорока семи одноклассников. В своем годе обучения – восемьдесят шестая из трехсот девяноста пяти». Уровень так себе, и Ван поэтому глядела в пол.

Для моих родителей только эти цифры и имели значение.

Когда мне было двенадцать, сильнее всего на свете я мечтала о мохнатом млекопитающем, которого могла бы назвать своим. Увы, мои родители считали традицию одомашнивания животных несколько странной, а содержание питомца не входило в их жизненное уравнение.

Моя доподростковая персона тщательно осмыслила варианты. Собака не пройдет по отборочным критериям – это дорого, и о ней надо эмоционально заботиться. От кошек моя мама чихала. Хомяки маленькие и дешевые, и однажды за ужином я заявила о своем желании.

– Нет, – решительно ответила мама. – Хомяки грязные. И воняют!

– Хомяк отнимет у тебя время учебы! – воскликнул Ба.

– Питомцев мы держать не будем, – заключила мама. В мои годы она только-только переехала в Америку с семьей, которая в то время едва говорила по-английски. С ее точки зрения, подари ей кто-нибудь в ее двенадцать лет грызуна, она бы не выучилась до доктора наук и не стала бы профессором.

– У Сары есть хомячок, – попыталась возразить я.

– Мы – не Сарины родители, – отрезала мама.

Приближался мой четырнадцатый день рождения, и тут комары и летняя жара принесли мне проблеск удачи. Через бабушку мы получили весть о моей двоюродной сестре Фун: девочку пригласили играть на региональном концерте в Пенсильвании (позднее она, еще подростком, солировала в Карнеги-холле, а это вершина почета для пианиста). Подвигнутые к действию, родители сделали мне предложение.

– Займи первое место – стань Номером Один – и получишь своего хомячка, – объявила мама.

Цель – фортепианный конкурс, на который съезжались участники со всей округи Хьюстона. Расчетливая взятка, замысел которой – принудить меня стараться изо всех возможных сил.

В то время соперничество между матерью Фун и моей – они сестры с разницей в два года, но родившие одновременно – обросло легендами. В китайской культуре не только можно применять соперничество как стимул, но еще лучше, если соперник – из родни.

В конце концов, проигрыш двоюродному родственнику показывал, что с генетикой у тебя все в порядке, а посредственность твоя – из-за недостатка рвения.

– Фун так здорово играет на пианино. Тебе нужно больше репетировать, – однажды подначила меня бабушка. Фун к тому же была тощая, как хворостина, а я – пухлая; Фун оставалась летом фарфорово-белой, а мое лицо делалось на солнце бурым в считаные секунды. Но на этот раз я решила сосредоточиться на чем-то одном.

Как любая хорошая китайская дочь, я играла на пианино с тех же пор, с каких начала ходить на горшок.

У моих родителей есть фотография меня четырехлетней на фортепианной банкетке перед инструментом, я играю гаммы, под крошечные ножки мне подложена телефонная книга – фотографическое свидетельство насильственной музыкальности. К доподростковому возрасту я уже упражнялась по крайней мере по часу в день восемь лет подряд; для меня фортепиано было восьмидесятивосьмиклавишной зверюгой, притаившейся у нас в гостиной и разлучавшей меня с Кёрком Кэмероном и повторами «Мук роста»[13]13
  «Growing Pains» (1985–1992) – американский комедийный сериал на телеканале Эй-би-си.


[Закрыть].

Но ради хомячка я готова была выстрадать последний триумф.

– Будешь играть «К Элизе», – постановила мама. Китайцы обожают Бетховена, потому что, как объяснил дирижер Цай Цзиньдун, китайцы ценят чику – «горько есть», то есть трудиться, а Бетховен уж точно трудился упорно. Родился в семье простолюдинов, потерял целую вереницу возлюбленных из-за классовых различий, сражался с чередой беспрестанных тяжких болезней, а на третьем десятке начал глохнуть. И все равно продолжал создавать музыку и остается до сих пор одним из самых влиятельных композиторов в мире. Бетховен – классическая история невезухи, преодолеваемой упорством.

Я упражнялась два месяца – прела и корпела над Бетховеном. По ночам он мне снился, а днем моя мама выстукивала ритм у меня на плече линейкой, пока мои пальцы бесновались, как лошади, по клавиатуре. В некоторые дни я репетировала столько, что с удивлением смотрела на свои пальцы и видела их длинными и невредимыми, а не истерзанными красными культями.

Вот так два полных месяца наш маленький ансамбль из дочери и матери продвигался к финишу.

Сам день конкурса я помню смутно. В присутствии комиссии и аудитории, состоявшей преимущественно из родителей-азиатов, я продралась сквозь «К Элизе», но когда моим пальцам полагалось скакать, словно пони, они дергались, а там, где им надлежало порхать бабочкой, они плелись. Помню злорадство победительницы – тоже дочери-китаянки – и крупную, выпуклую бурую родинку, что уставилась на меня с ее верхнего века. На церемонии награждения мы мимолетно встретились с той девочкой взглядами, и я, кажется, засекла проблеск тьмы и, вероятно, ее личного бессловесного ада.

По дороге домой я молила, плакала и придумывала отговорки.

– Я хорошая пианистка, вы же знаете, что я могу сыграть «К Элизе», – ныла я с заднего сиденья машины. – У меня сегодня живот болит.

Родители безмолвствовали.

– Можно мне все равно хомячка? – просила я.

Родители не купили мне его, хотя я практически объявила детскую голодовку. Я замышляла сбежать из дома. Проклинала Фун, хотя та все свои награды заслужила (в подростковые годы у нее в левой кисти развилась болезнь де Кервена – скорее всего из-за избытка репетиций). Хоть бы что – никаких хомяков.

Вот так я на своей шкуре узнала, что китайцу не полагается никаких наград за второе место.

Разумеется, чрезмерная увлеченность соревнованиями может быть опасна.

– Если просоревноваться много лет подряд, начинаешь в каждом видеть соперника, которого нужно обскакать, – сказала мне Аманда. К концу первого года Рэйни в китайском садике я стала встречаться с Амандой чаще, обычно в центре города в «Старбаксе». У меня копились вопросы о китайском образовании. От учительниц Чэнь и Цай проку было немного: они считали, что мой сын – животное, а его мать нужно перевоспитывать.

И я искала встреч с Амандой; чутье подсказывало мне, что любой китайский ученик старших классов, цитирующий Ницше, – великий мыслитель.

– Кофе – черный, сахару побольше, – сказала мне Аманда на первой нашей встрече. – Пью теперь по чашке в день.

Ей всего восемнадцать, первый год в старшей школе она проучилась вместе с американскими подростками, и я посмеивалась над этим подарком Америки – неотвязной привычкой к кофеину.

На нашей первой встрече я оглядывала толпу молодых специалистов, оживленно болтавших за латте в «Старбаксе» рядом с нашим домом, и мой взгляд мгновенно притянула крошечная фигурка, на худосочных плечиках болталась сероватая ветровка. У девушки были прямые черные волосы ниже пояса, она склонялась над электронной читалкой, линзы очков без оправы; кутерьма вокруг нисколько ее не касалась. Вот он, подумала я, продукт китайского образования. Аманда блистала почти во всем, что ценится китайцами: лучшая студентка, делегат Модели ООН[14]14
  Модель Организации Объединенных Наций (с 1953 г.) – гарвардская учебно-развлекательная факультативная программа, синтез научной конференции и ролевой игры: студенты и учащиеся старших классов на нескольких официальных языках ООН воспроизводят ее работу, оттачивают навыки лидерства, переговоров, ораторского мастерства.


[Закрыть], учащаяся программы обмена с Америкой. Снаружи она выглядела в точности так, как я предполагала. А внутри, как позже выяснилось, было полно сюрпризов.

– С шанхайским детсадом у меня не заладилось, – сказала Аманда. – Как и с начальной, средней и старшей школой, в общем. Я вечно была белой вороной.

Я уставилась на нее и вообразила Рэйни – или Тыковку – подростком.

– Почему? – спросила я через стол.

– Мне нравятся Пруст и Камю, – сказала она. – А всем остальным – не нравятся.

Пока ее одноклассники зубрили цитаты из Мао Цзэдуна, она предпочитала фрагменты западной философии. Китайские поп-звезды ей были неинтересны – а одноклассницы молились на них и трепались о них на переменках. Дело еще и в том, что за двенадцать лет школьной учебы ее ни разу не выбрали бань-чжаном – старостой класса, а это пост, сообщающий власть и влияние.

– Я всегда была изгоем. Вам, возможно, это трудно понять, – сказала она.

Глядя на нее, попивавшую американо с двумя пакетиками сахара, я представляла себе взрослую версию школьницы, страдавшей от незримых увечий, что причинили ей взрослые, запихивая в железные рамки. Не была ли она ребенком, что катается с горки головой вперед?

– Вообще-то, – сказала я, – по-моему, я примерно понимаю.

Описанное ею оказалось мрачным. После нескольких лет, в течение которых ее заставляли заглатывать обед – ритуал, с какого, по ее словам, начался детский сад, – она безразлична к еде и питание не видится ей удовольствием. В первый же день в садике она ревела так надсадно, что воспитатели заперли ее в пустой комнате. Помнит, как ей было стыдно и неловко. Далее – психика, вылепленная годами существования в классе, где тебя вынуждают не выделяться.

– В толпе мне все время… странно. Я теряю автономию, – сказала она. – Если вокруг много людей – на вечеринке, допустим, – я стараюсь влиться в разговор, подражать чувствам других. Сливаюсь с толпой. Теряю себя.

Далее – чувство, что увяз в гонке, где пощады не жди.

– Когда не учусь, я кажусь себе ленивой. А когда учусь, мне кажется, что кто-то вечно делает больше, чем я.

Подобный настрой ума создан целой жизнью, проведенной в соревновании.

– У ребенка в Китае есть лишь одно определение: хороший ученик, возвышающийся над остальными. Я не знаю, как еще бывает.

– Но что-то же полезно, – допытывалась я. – Вы говорите, что пострадала ваша система ценностей, что соперничество сокрушило вам дух. Но если взять ваши учебные достижения, вы – звезда.

В тот год, когда Аманда училась в старших классах в Новой Англии, она обнаружила, что ее знания в математике на три года опережали достигнутое ее американскими одноклассниками, и вскоре она мощно доказала свою подготовку: поучаствовала в общенациональной математической олимпиаде с тысячами других учеников и оказалась в первой полусотне.

– Состязательность помогает стать лучшим учеником? – спросила я.

Она медленно покивала.

– Может быть. Родители говорили мне, дескать, подожди, сама увидишь. Оно того стоит.

– Что стоит того?

– Жертвы. Нагрузка, конкуренция, – ответила Аманда. – Постоянное чувство, что надо больше выкладываться.

Семья Аманды замахивалась на большое. В этом году Аманда подает документы в Гарвард, Йель, Принстон, в Калифорнийский технологический институт и еще в несколько лучших американских колледжей.

– «Жертвы будут того стоить», говорили они, – повторила Аманда, едва ли не себе самой.

– А вы сами как считаете?

– Не знаю, – проговорила она медленно. – Поглядим.

Аманда вернулась из Штатов, переполненная сомнениями в своем предыдущем образовательном опыте, а я очутилась в Китае с не меньшим количеством вопросов о месте собственного сына в этой системе.

– Давайте разберемся вместе, – предложила я ей, и она кивнула.

Там, где Аманда сомневалась, Дарси к конкуренции относился недвусмысленно.

– Конкуренция меня подстегивает. Рейтинги меня подстегивают, – заявил Дарси.

Когда мы познакомились в Шанхае, Дарси был семнадцатилетним подростком в тренировочном костюме, юнцом с гладкой кожей и застенчивой улыбкой, украшенной ямочками на щеках. Одна подруга-учительница свела нас тогда же, когда я познакомилась с Амандой, и выяснилось, что наши интересы превосходно совпадают. Я хотела взять интервью у шанхайского ученика старших классов, а Дарси стремился подружиться с иностранцем.

Мы стали встречаться раз в две недели.

Там, где Аманда была белой вороной, Дарси, казалось, чувствовал себя как рыба в воде: ему нравилось зачесывать густые черные волосы вперед, чтобы они торчали, застыв, как океанская волна, что того и гляди разобьется о его покатый лоб. Дарси – юноша немалого роста. Одевался он по картинкам из подростковых спортивных журналов, на ногах «Найки», в руках – мобильный телефон последней модели. Выбрал английское имя Дарси, потому что ему нравился сдержанный, но обходительный персонаж Джейн Остен. Пожелай родители Дарси дать брачное объявление на Народной площади Шанхая[15]15
  На Народной площади в центре Шанхая каждые выходные с полудня до пяти часов вечера проводится ярмарка брачных объявлений, где родители подбирают своим детям, вошедшим в брачный возраст, подходящую пару.


[Закрыть], оно бы гласило: «175 см, 1996 г. р., выдающийся выпускник шанхайской школы, с крепкими нравственными устоями и хорошими человеческими качествами, гарантированно поступит в один из лучших университетов».

Единственный недостаток Дарси, по его же словам, – его телосложение. «Тело, изнуренное учебой», – пошучивал он.

На одной из наших первых встреч я стремилась вытянуть из него смысл конкуренции.

– Конкуренция, может, и мотивирует, но как же быть с позором, если ученик обнаруживает, что он не лучший? – спрашивала я.

– Когда у меня оценки ухудшаются, падает рейтинг, это мотивирует задуматься, как добиться лучшего, – объяснил он. – Подталкивает к действию.

Как-то раз его преподаватель пожаловался, что его давнишние ученики были гораздо сильнее. Дарси, оказавшийся в тот день в классе, сказал, что ему стало стыдно. На следующей неделе он добился высшего результата на экзамене по математике.

– Я хотел доказать учителю, что достоин, – пояснил он.

– Но речь же о внешних критериях достоинства, – возразила я. – Нет ли в этом теневой стороны?

– Само собой, – сказал он. – Неуспевающие ученики, наверное, рано или поздно сдаются. Но упорным рейтинги дают краткосрочную цель, к которой можно стремиться.

Пока Дарси помешивал кофе, я разглядывала его. Как и Аманде, ему нравился крепкий американо. В отличие от Аманды, сомнений в выбранном пути у него почти не было.

– Китайская образовательная система – не совершенство, – сказал он, словно предвосхищая мой скептицизм. – Это растущее дерево, и сейчас власти стремятся к тому, чтобы ствол был крепкий. А если ствол растет хорошо, расцветут и цветы.

Отчасти пестование этого ствола, подумала я, – в том, чтобы продолжать просеивать учащихся в стране, где живет почти полтора миллиарда человек: прорвутся не все. Рейтинги и отсев среди масс – практика, уходящая корнями во времена династий, когда целые города встречались на главной или базарной площади и ждали результатов императорских экзаменов. В ту пору существовал Чжуанюань бань – Список победителей, к нему стекались толпы – в точности так же, как ныне Махина привлекает к себе внимание родителей, бабушек и дедушек.

Список победителей менял судьбы целых семей чуть ли не мгновенно.

* * *

Я решила почитать о жизни учащихся в имперском Китае. Какова была повседневная жизнь детей, стремившихся попасть в Список победителей? Оказалось, что легким этот путь не был – ни тогда, ни теперь.

Будь вы мальчиком-китайцем в 605 году, вы бы почти все часы бодрствования проводили над классическими текстами. Ваше будущее зависело бы от того, насколько крепко вы в силах запоминать абзацы написанного – например, вот такой, из «И Цзин»:

Когда текущая вода… встречает преграду на своем пути, препятствие движению, она останавливается. Прибывает в объеме и силе, скапливается перед преградой и в конце концов переливается через нее…

Слова цветисты, значения темны. И таких фрагментов было множество – больше четырехсот тысяч иероглифов в стихах, речах, заметках и примечаниях к «Четверокнижию» и «Пятикнижию» конфуцианского канона, которые нужно было знать наизусть.

Вам, изнуренному, быть может, захотелось бы бросить каллиграфическую кисточку и оставить учебу – по оценкам одного исследователя, ребенок, вероятно, проводил по меньшей мере шесть лет и более в ежедневных занятиях, без всяких выходных, – но императору династии Суй нужны были министры и чиновники. Он считал, что убийственный трехдневный экзамен обеспечит ему качество в людях, которым предстояло управлять императорским двором, и потому мужская половина претендентов по всей стране склонялась над книгами и прилежно училась.

Девочкам, конечно, участвовать в этом не требовалось: целеустремленные женщины могли заниматься самообразованием исключительно в надежде поддержать супруга или сына в их нелегком испытании.

Лестница общественного и экономического положения – это множество ступеней, и на каждой – экзамен. Первыми нужно было пройти проверки на уровне провинции. Далее – окружные, столичные и, наконец, общенациональные. Лишь самые выдающиеся мужчины могли явиться к императорскому двору и попытаться сдать главный экзамен из всех: цзиньши. Сдал цзиньши – получил возможность оказаться на вершине и занять чиновный пост в столице. Ваше сочинение мог просматривать сам император.

Вы бы стремились взойти по этой лестнице, потому что успех в этом деле означал награду, менявшую в жизни все. Пост при императоре приносил престиж, общественное положение и богатство – и вам, и вашей семье (и давно похороненным предкам). Каждая ступень возвышала положение, и чем выше вы взбирались, тем дальше оказывались от побоища у подножия этой лестницы.

А побоище было кровавым: пропускная способность экзаменов невероятно низкая. На окружном уровне лишь один-два кандидата из ста выдерживали испытание, а дальше шансов становилось еще меньше. Династии преображались одна в другую, экзамены делались все менее жесткими, но и в 1850 году всего один человек из шести тысяч ухитрялся пройти все этапы отбора.

Отбор этот был умственно изнурительным. Художник и писатель XVII века Пу Сунлин сделал набросок с переживаний экзаменуемого. Когда тот входил в экзаменационный зал, он был «босоногим голодранцем» – и стал «хворой птицей из клетки», когда из зала вышел. После провала на экзамене он превратился в «отравленную муху», сжег все свои книги и задумался, не «оставить ли мир». Та «отравленная муха» позднее, возможно, решит продолжить учебу, но такой путь требовал олимпийского упорства: в эпохи правления некоторых династий экзамен проходил чуть ли не раз в три года. Ждать приходилось долго.

Эту систему восхваляли как меритократию (хотя, по правде сказать, школы были не для всех, а книги и наставники обычно бывали по карману лишь знати и торговцам). По крайней мере в теории и крестьянин, которому доставался на ужин лишь рис, и благородный человек, трапезничавший черепахой, могли сдавать одни и те же экзамены и продвигаться по общественной лестнице посредством учебы, ступень за ступенью.

«Устарелая, трудоемкая и устрашающая», – назвал имперскую экзаменационную систему исследователь Джастин Крожер, однако она была и «замечательной попыткой создать аристократию просвещенности».

Ныне, как и в имперском Китае, эта лестница теоретически нисходит с небес в каждый уголок страны. Зов надежды отчетлив: любой ребенок способен зацепиться за ступеньку этой лестницы – от дочери бродячего пастуха из провинции Синьцзян до отпрыска пекинской или шанхайской городской элиты. Ученику нужно лишь упорно учиться, сдавать экзамены и надеяться взобраться на следующую ступень.

Само собой, в наши дни этот путь открыт и девочкам, а система пережила множество изменений, некоторые – благодаря императорам, а какие-то – из-за войн и революций. И все же в основе своей система проверок с высокими ставками и возможностью прорваться дальше остается прежней: ребенок проходит ту же узкую дорожку к успеху, что и всегда.

Для большинства современных китайцев, особенно из низшего и среднего классов, окончание колледжа – по-прежнему самый верный способ обеспечить себе стабильную работу, позволяющую расти социально и к которой нужно применять голову, а не руки. Учитель. Врач. Чиновник. Торговец.

Вместе с тем лестница, ведущая к колледжу, крута, ступеней в ней много, а движение по ней требует много лет гнуть спину и портить глаза в учении. На первой ступени пяти– и шестилетки высиживают вступительные экзамены и собеседования в лучшие городские начальные школы. Затем – испытания перед средними классами. Далее все делается не на шутку конкурентным – общенациональные вступительные экзамены в старшие классы, чжункао. На вершине лестницы – пресловутый общенациональный вступительный экзамен в колледж, гаокао, и его ежегодные результаты определяют судьбу почти десяти миллионов учащихся и решают, в какой колледж попадет ученик и что именно он будет изучать.

На этих двух высших ступенях угол наклона лестницы крут: из шестнадцати – восемнадцати миллионов учащихся, сдающих ежегодно вступительные экзамены в старшие классы, начальное академическое образование – а это простейший путь в университет на четыре года – начинают получать менее восьми миллионов.

Каждый год население, равное лондонскому, высиживает вступительные экзамены в колледж. И лишь две трети из почти десяти миллионов подростков, сдающих гаокао, получат место в одном из тысячи двухсот китайских университетских колледжей, и лишь три-четыре процента окажутся в колледжах так называемого высшего эшелона. Величайших неудачников на этой лестнице – примерно два миллиона подростков – частенько разжалуют до неквалифицированных работников или обрекают на годы попыток зарабатывать самостоятельно или заниматься предпринимательством во все более конкурентной и ненасытной на ресурсы экономике. Такая вот бойня у подножия лестницы.

Каждый год гаокао порождает взрыв фотографий в СМИ, живописующих лютейшую ученическую пароварку: в залах размерами с авиационный ангар ряды и ряды чернявых голов, склоненных над экзаменационными бумагами. Учащиеся, подключенные к капельницам – подпитке сил при подготовке к экзаменам. Автобусы, набитые учащимися, по дороге к местам экзаменов, мчат мимо тысяч пешеходов, а те приветственно машут руками. Толпы нервных родителей, расположившихся у ворот экзаменационных залов.