Текст книги "Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы"

В степных районах с их тучными пшеницами на бескрайних полях с серпом делать нечего. Конечно, и здесь жали серпами, но в основном хлеб косили косой-стойкой с приделанными к косевью грабками, несколькими связанными веревкой редкими и длинными зубьями. Сыроватый хлеб косили в отвал, пересохший – в привал, чтобы он не падал на землю и не терял зерно. Это была мужская работа, довольно тяжелая, не то что сенокос на лугу, и в степные районы, освоенные преимущественно в пореформенный период, собирались со всей России тысячи профессиональных косарей. А женщины шли за косцами и вязали снопы – тоже не слишком большое удовольствие.

Разумеется, коса была предназначена для заготовки сена. Кажется, с XVIII в. в употребление на Руси вошла коса-стойка, или литовка. К длинному, в рост косца, косевью, или окосью, под определенным углом крепился довольно длинный и широкий, сужающийся к концу стальной нож с наваренным мягким железом лезвием. На уровне пупа косаря, если поставить косу пяткой на землю, тоже под определенным углом тем или иным способом крепился короткий «зуб», рукоятка. Следовательно, косы делались по росту, у каждого работника – своя. И «присадить» косу было делом непростым. Но еще более непростым делом было отбить косу. При интенсивной работе, особенно если трава «перестояла», коса быстро тупится; конечно, в процессе косьбы ее периодически направляют, точат мелкозернистым каменным точильным бруском (а в старину – деревянной лопаткой, обмазанной смолой и осыпанной песком). Но этого мало. И каждый вечер приходилось отбивать косу молотком на «бабке», маленькой чугунной наковаленке, чтобы расклепать, утоньшить и вытянуть лезвие. Эта работа требовала большого умения: испортить косу, нагнав на лезвии «волну», – проще простого. Так что о Петровках поздними вечерами над деревней или над покосами стоял звон отбиваемых кос. А на рассвете, когда истаивали последние звезды, все «становились в косы». И до первых вечерних звезд. Только в жаркий полдень делался небольшой перерыв для обеда и короткого сна. Ведь косить лучше всего по утренней или вечерней росе: «Коси коса, пока роса». Современный петербургский историк Б. Миронов утверждает, что чистого рабочего времени у крестьян было 10 часов в день. Это что же получается: часов в 6 (а это уже припозднились, нужно бы – в 4) встали в косы, а в 4 уже пошабашили? А если в 4 часа утра начали работу, так в два пополудни отправились купаться? А 14–16 часов чистого рабочего времени не угодно ли?

Косили по-разному. Если косари были не равной силы (могучие мужики, женщины, изработавшиеся старики, не вошедшие в силу подростки), каждому выделялась «нивка». Если косари были примерно равной силы и умения, косили, выстроившись один за другим и ставя в голову самого сильного и умелого работника, задававшего темп. С обеда валки слегка провялившейся на солнце травы женщины и дети начинали ворошить деревянными граблями, сенными вилами-троешками или просто рогульками, разбрасывая, переворачивая. И если день был жаркий, и трава хорошо просохла, женщины и девки сгребали ее в копны. А когда все было скошено, мужики, бабы, подростки, дети начинали «метать» стога. Это было не простое дело, особенно завершение стога так, чтобы никакой ливень не пробил его и не погноил сено, и не каждый мужик умел хорошо завершить стог. Метали стога на старых «остожьях», где был толстым слоем набросан хворост, а в землю глубоко вбиты высокие жерди – стожары, вокруг которых и «навивался» стог. Одни подносили на вилах огромные охапки сухого сена и подавали наверх, другие принимали и разбрасывали равномерно по всей площади стога, а третьи, чаще всего дети, хорошо утаптывали сено, переходя из конца в конец и проваливаясь в него по пояс. Казалось бы – какое удовольствие работать с сухим пахучим сеном. Но когда стоит жара, не переставая кусают оводы и комары, а сенная труха густо липнет к вспотевшему телу, удовольствие очень быстро приедается. И отдохнуть некогда: работники только и поглядывают на небо, не набежала ли тучка, только и прислушиваются, не погромыхивает ли вдали гром. Ведь брызнет дождем – и пропало сено.

Обед на покосе

Коса-стойка, которой косарь работал, выпрямившись, и делал широкий замах, годилась для работы на чистых лугах. А в лесной зоне немало было и небольших лесных покосов, среди пней, кустарника и деревьев; много было и камня, остатков ледниковых морен. Порвать здесь косу при широком размахе можно было в два счета. Так что здесь, а также на залитых водой и поросших жесткой осокой «пожнях», употреблялась древняя коса-горбуша, с коротким косевьем и коротким толстым ножом. Работа ею была «труженная»: косили, низко нагнувшись и с силой размахивая направо и налево. А выносить вилами с пожни чуть не по колено в воде тяжелые охапки осоки, с которой льются на голову потоки воды – еще тяжелее.

Впрочем, легких крестьянских работ не было и нет. Это только в кино смотреть на них приятно.

Почти два века «господа» (включая и советских писателей, ученых, вообще «интеллигенцию»), то есть люди, руками не работавшие и не знавшие, что такое труд на земле, восторгались крестьянской общиной и артелью: и равенство-то там было, и взаимопомощь, и работа сообща. Как красиво на картинке или в кино выглядит ровная цепочка ражих мужиков в распахнутых рубахах, мерно, враз взмахивающих сверкающими косами!

Все это – одно идеальное «мечтание». То есть, положим, помещики и заставляли крепостных работать вместе: так догляд за ними легче. И в колхозах работали коллективно, сообща, равняясь на слабейших и ленивейших: какой смысл рвать жилы на казенной работе. А вот на себя или по найму – другое дело. Народник А. Н. Энгельгардт, в своих «Письмах из деревни» ратовавший за общие работы и за артель, как человек честный, не раз отмечал стремление крестьян работать индивидуально, а не скопом.

«Пришла весна, нужно ехать драть облогу: староста уже два раза выгонял. Если бы на обработку была взята мягкая земля, под рожь или под яровое, то крестьяне, прежде всего, пришли бы делить землю на полдесятинки, четвертушки, осьмушки, соответственно тому, сколько кто взял денег. Дележ этот продолжался бы не менее полудня, если десятины попались треугольные, в виде трапеций или из кусков, потому что раздел земли производится с величайшею тщательностью, части уравниваются чуть не до квадратных вершков и при помощи одного только шестика. Крик, брань во время этого дележа страшнейшие, кажется, вот сейчас начнется драка, понять ничего нельзя, но окончился дележ, смолкли, – и посмотрите, как верно нарезаны все части. Разделив землю, бросают жребий. Кому какой участок – потому жребий бросают, что участки хотя и равные, но земля не равна и местоположение не одинаковое, – и каждый начнет пахать тот участок, который ему достался ‹…›

Крестьяне обыкновенно берут работы сообща или целой деревней, или несколько товарищей, согласившись вместе. В последнее время это, однако, начинает выводиться, и на многие работы начинают наниматься отдельно, одиночками, обыкновенно под руководством местного воротилы, который тогда уже получает название рядчика и в некоторых случаях получает в свою пользу из заработной платы до 10 процентов, так называемых лапотных денег. Взяв работу сообща, крестьяне производят ее в раздел – каждый свою часть работает отдельно от других и получает соответствующую часть из заработной платы. При крепостном праве крестьяне многие работы производили огульно, так как во многих случаях огульная работа гораздо выгоднее, и потому первые годы после «Положения» крестьяне по старой привычке еще производили некоторые работы сообща, огульно, и не тяготились такими работами. Но теперь на огульные работы иначе нельзя нанять, как при особенных условиях с ответственным рядчиком, который стоит к артели почти в тех же отношениях, как хозяин к батракам, с тою только разницею, что он артельщика, который заленился, не только выругает, но и по уху свистнет или отправит без расчета, чего хозяин сделать не может, потому что на хозяина есть суд у мирового, а на местного рядчика есть только свой, по особенным понятиям судящий суд ‹…›

Итак, пахать облогу нужно всем вместе. Сговорились начать тогда-то. Выезжают утром, шестеро уже приехали, а двоих нет – проспал, выпивши вчера был, сбруя разладилась. Приехавшие стоят на десятине, поджидают опоздавших, лошадям сенца подкинули, трубочки покуривают, ругаются. Но вот приехали и остальные – кому вперед ехать? – спор, наконец, установили очередь. Пашут. У одного соха разладилась – все стоят. Наладил, пошли: у одного лошадь и сбруя лучше, другой сам плох. Неудовольствие.

– Кабы я отдельно пахал, то выехал бы до свету, а то в деревне жди, пока встанут, здесь жди, – говорит один.

– Я на своих лошадях давно бы вспахал, а тут жди – ну его, этот лен! – говорит другой…

Пришло время брать лен, вызвали баб… Разумеется, тут уже сообща, артелью брать не станут, а разделят десятину по числу баб… и каждая баба берет свой участок отдельно. Раздел производится очень просто, хотя, разумеется, без ругани не обойдется: бабы становятся в ряд, берутся за руки или за веревку и идут по десятине, волоча ногу, бредут, чтобы оставить след, затем каждая работает на своем участке. Если в дворе несколько баб, невесток, то есть если двор многосемейный и еще держится стариками не в разделе, то и у себя на ниве бабы одной семьи точно так же делят ниву для того, чтобы одной не пришлось сработать более, чем другой, для того, чтобы работа шла скорей, потому что иначе сделают много меньше, так как каждая будет бояться переработать» (120; 167–168). Энгельгардт утверждает, что при мятье льна, производившемся артельно, наминали льна вдвое меньше, чем если бы каждая мяльщица работала на себя. К тому же при индивидуальной работе мяли чище, а при огульной около трети льна уходило в костру.

Но бабы – известные индивидуалистки. Мужики все же были людьми более общественными. Но даже и в артели, если было можно, работали рядом, но не огулом, а индивидуально. Одно из писем Энгельгардта посвящено артели грабаров, землекопов: «В граборских артелях все члены артели равноправны, едят сообща, и стоимость харчей падает на всю заработанную сумму, из которой затем каждый получает столько, сколько он выработал, по количеству вывезенных им кубов, вырытых саженей и пр. Работа, хотя снимается сообща, всею артелью, но производится в раздел. Когда роют канаву, то размеряют ее на участки (по 10 сажен обыкновенно) равной длины, бросают жребий, кому какой рыть, потому что земля не везде одинакова, и каждый… роет свой участок; если расчищают кусты или корчуют мелкие пни, тоже делят десятину на участки (нивки) и опять по жребию каждый получает участок. Словом, вся работа производится в раздел, – разумеется, если это возможно, и каждый получает по количеству им выработанного. ‹…›

Вообще согласие в артели замечательное, и только работа производится в раздел, причем никто никогда друг другу не помогает, хоть ты убейся на работе» (120; 253–254).

Даже в доме, в большом неразделенном семействе, работы производились индивидуально, чтобы не переработать в сравнении с другими. «Все внутренние бабьи, хозяйственные работы производятся в раздел. Так, вместо того, чтобы поставить одну из баб хозяйкой, которая готовила бы кушанье и пекла хлебы, все бабы бывают хозяйками по очереди и пекут хлеб понедельно – одну неделю одна, другую – другая. Все бабы ходят за водою и наблюдают, чтобы какой-нибудь не пришлось принести лишнее ведро воды, даже беременных и только что родивших, молодую, еще не вошедшую в силу девку… заставляют приносить соответственное количество воды. Точно так же по очереди доят коров; каждая баба отдельно моет белье своего мужа и детей; каждая своему мужу дает отдельное полотенце вытереть руки перед обедом, каждая моет свою дольку стола, за которым обедают… Казалось бы, чего проще хозяйке выдоить ежедневно корову и сварить общею молочную кашу для всех детей. Нет, ежедневно одна из баб-дитятниц, по очереди, доит корову, молоко разделяется на три равные части, и каждая баба отдельно варит кашу своему ребенку. Наконец, и этого показалось мало – должно быть, боялись, что доившая может утаивать молоко, – стали делать так: бабы доят коров по очереди, и та, которая доит, получает все молоко для своего ребенка, то есть сегодня одна невестка доит корову, получает все молоко себе, и потом три дня варит своему ребенку кашу на этом молоке, потом другая невестка доит корову и получает все молоко себе, послезавтра третья…» (120; 257–258).

Конечно, крестьяне были в общине, жили на миру, на сходе сообща решали мирские дела. Но работали по возможности порознь: «Деньги вместе, а табачок врозь».

Но мы все говорим о некоем абстрактном крестьянине. А такого не было, во всяком случае, до 19 февраля 1861 г. Были государственные (примерно ¹/₃ всех крестьян), были удельные (примерно ¹/₄ всех крестьян), работавшие только на себя, а государству и уделам платившие оброк. А были и помещичьи, крепостные – в целом по России чуть больше ¹/₃ всего сельского населения. Но это – в целом. А в России были губернии «помещичьи», где крепостные составляли половину и более сельского населения; например, в Рязанской губернии по 8-й ревизии 1833 г. «крепостной процент» составлял 63,45 %, а по 10-й (1857 г.) – 55,92 %; недаром здесь было в 1857 г. 6301 имение. Были и такие, где помещиков было мало. Например, в трех северных губерниях, Вятской, Вологодской и Олонецкой, имелось всего 1,5 тыс. имений, в основном мелкопоместных. А в Астраханской и Архангельской помещиков, а значит, крепостных и вообще не имелось.

Крепостным, если они были на барщине, или издельи, приходилось работать и на себя, и на барина. Весь XVIII в. никакой регламентации здесь не было, так что современники (Радищев) пишут, будто злодеи-помещики заставляли своих мужиков работать на барщине все 7 дней в неделю, оставляя им только ночи. Возможно, и так. Но в 1797 г. император Павел I, которого наши писатели и журналисты костерят, как тирана и сумасшедшего, повелел «всем и каждому наблюдать, дабы никто ни под каким видом не дерзал в воскресные дни принуждать крестьян к работам, тем более что для сельских издельев остающиеся в неделе шесть дней, по ровному счету оных в обще разделяемых, как для крестьян собственно, так и для работ их в пользу помещиков следующих, при добром распоряжении достаточны будут на удовлетворение всяким хозяйственным надобностям». Это было первое ограничение крепостного права. Правда, как видим, закон был сформулирован туманно, и помещики трактовали его расширительно, «прихватывая» в страду и 4-й день, иные же в чрезвычайных обстоятельствах устраивали дополнительные «сгонные» дни. Из них наиболее законопослушные и совестливые считали необходимым «вернуть» эти «лишние» дни крестьянам зимой. Да кому же они зимой нужны?

Администрация же толковала этот закон в иную сторону: 3 дня, и баста. Ведь увеличение барщины вело к недовольству крестьян, а недовольство во что могло вылиться?

Сколько же дней работали барщинные на помещика? В Рязанской губернии в имении Кошелева в конторе было вывешено расписание праздничных дней, в которые рабочие освобождались от работ. Кроме воскресных дней (52 дня в году), нерабочими были 1 (Новый год) и (Крещение) 6 января, 2 февраля (Сретенье), 25 марта (Благовещенье), 9 мая (Николин день), 29 июня (Петров день), 8 до обеда (Казанская) и 20 до обеда (Ильин день) июля, 1 августа до обеда (Первый Спас), 6 августа (Преображение), 15 августа (Успение), 29 августа до обеда (Усекновение Главы Иоанна Крестителя), 8 сентября (Рождество Богородицы), 14 сентября (Воздвиженье), 26 сентября до обеда (Иоанна Богослова), 1 октября (Покров), 22 октября (Казанская), 8 ноября (Михаила Архангела) и 21 ноября (Введение), 6, 7 и 8 декабря (Никола, престольный праздник в этом селе), 25 и 26 декабря (Рождество). Кроме того, на масленицу – 2 дня, пятница и суббота; на Страстной неделе пятница до обеда и суббота с трех часов, если пахота, а если нет, то весь день нет работ; Светлая неделя, Вознесение, Троица и Духов день. Всего около 33 дней, а с воскресеньями – около 85 дней. Оставалось в году 280 рабочих дней, из них 140 на помещика и столько же на себя (71; 61). Только не нужно думать, что крестьяне на самом деле работали на помещика по 140 дней – и ни днем больше. Работали столько, сколько требовалось. Например, исполнение подводной повинности зависело от состояния дорог и могло завтра потребовать вдвое больше времени, чем вчера. К тому же крестьяне поставляли в усадьбу продукты натурой или их заменяли деньгами, а для их получения тоже требовалось время. И вообще сельское хозяйство – не завод, здесь наверняка ничего не бывает. По подсчетам, в имении Семенова в Рязанской губернии весь объем работ требовал от каждого тягла в год более 168,6 дней мужских работ, в том числе 110,3 дня конских (с лошадьми), и более 50 дней женских, причем в счет не вошли некоторые работы, не поддающиеся учету. Крестьянки здесь должны были лен и коноплю разостлать, потом собрать, перемять, а зимой спрясть из льна на каждую работницу по 6 талек, в 40 пасм каждую; сверх того, они должны были весной остричь овец, вымыть шерсть, а во время работ на суконной фабрике ежедневно по 10 работниц ходило для отбраковки шерсти. А это был либеральный помещик.

Здесь нужно пояснить, что талька – это моток пряденых ниток. В разных губерниях в тальке считалось от 800 до 1200 ниток по 4 аршина, то есть всего в тальке было 2300–5000 аршин ниток.

Обычным был порядок исполнения барщинных работ «брат на брата», если во дворе было 2 тягла. Вся крестьянская работа была на строгом учете и производилась «по урокам»; например, пахать двум работникам с сохами десятину в день, бороновать десятину в день одному и т. д. Между прочим, это значило, что при вспашке работник в день проходил более 17 верст (около 18 км). И не просто проходил, а шел по мягкой пахоте, налегая на соху и удерживая ее в борозде. И это был легкий урок. Пахали десятину и 2 работника, что составляло уже на каждого по 19,2 версты – по 20 км проходки.

Из других повинностей особенно обременительной считалась подводная, то есть предоставление подвод для перевозки тяжестей, в основном хлеба на рынок. В рязанском имении Семенова крестьяне были обязаны вывезти зимой помещичьего хлеба 52 пуда с каждого тягла (2 подводы) на расстоянии от 50 до 350 верст. По расчетам, на эту работу требовалось 22 дня. За освобождение от этой повинности помещик, весьма либеральный, взимал с тягла 18 руб. серебром – нормальный по тем временам и местам оброк.

В рязанском имении Воейкова 726 ревизских душ мужского пола составляли 259½ тягол. Каждое тягло было наделено землей, по 1,5 «хозяйственной» десятины в поле, или по 6 казенных десятин во всех трех полях, и имело право расчистить для себя из-под дровяного леса по ¹/₄ десятины. Столько же крестьяне обрабатывали помещичьей земли. Работали «брат на брата», то есть один оставался для своих работ, но в горячее время (уборка хлеба, сенокос, вывозка навоза) крестьяне на 2–3 дня сгонялись поголовно. Подводы с господским хлебом наряжались в Москву (2 подводы с тягла), в Рязань (2 подводы), в Ефремовский уезд, на расстояние 200 верст – 50 подвод со всех тягол. Вместо обычного столового запаса (бараны, куры и пр.) с тягла собиралось 6 руб. 75 коп. серебром, а с крестьянок – по 2 аршина посконной холстины и по одной тальке пряжи из господского льна. Между прочим, такое положение было, по жалобе крестьян, сочтено стеснительным, и, после сделанного предводителем дворянства внушения, Воейков уменьшил подводную повинность, а столовый запас стал собирать натурой (71; 33).

Но были иные формы эксплуатации барщинных крепостных. Например, в хлебородных губерниях, где земледелие составляло основную статью дохода помещиков, а крепостные в большинстве были на барщине, к середине XIX в. стала распространяться «месячина»: у крестьян отбиралась пахотная земля (сенокос обычно оставлялся), они 6 дней в неделю работали на барской запашке, за что получали по определенной норме хлеб. В Рязанской губернии имений без «крестьян», то есть с дворовыми, к которым вполне можно причислить и «месячников», в 1833 г. было 1570 с 7641 дворовым, что составляло 1,92 % от общего числа крепостного населения, а в 1857 г. – 1225 имений с 6886 дворовыми (1,74 %); следовательно, все это были мелкопоместные имения: в среднем на одно приходилось около 5 душ крепостных. В северных губерниях такого почти не было. Только в Вятской губернии в одном имении помещиков Тевкелевых (три сестры и брат) часть крестьян состояла на месячине, да еще у одного мелкопоместного вся пахотная земля была под барской запашкой, а сено он делил с крестьянами пополам. Но тут иного выхода не было из-за нехватки земли: или помещику с голоду помирать, или крестьянам, а совместно прожить можно было; этот помещик не злодей какой-то был – после отмены крепостного права просто оставил всю землю крестьянам и ушел из имения, куда глаза глядят.

Положение «месячников» даже привычные ко всему современники оценивали, как близкое к рабству. Хотя по закону помещик имел право переводить крестьян в дворовые, а следовательно, и на месячину, администрация, опасаясь крестьянских бунтов, смотрела на это косо, да и окрестные помещики относились неодобрительно. Ведь крестьянский бунт – как пожар, может перекинуться и на соседние имения. Но еще хуже было положение тех, кого переводили «в застольную», то есть помещик просто кормил их в особой избе на своем дворе. «Месячник» хотя бы имел свой двор, огород, сенокос, и, получая зерно или муку и крупы, питался дома. А переведенные в застольную, ничего не имели.

Примерно аналогичным положению «месячников» было и положение фабричных: многие помещики содержали у себя в имениях небольшие предприятия по переработке сельскохозяйственной продукции. В рязанской губернии в 1857 г. их было 7049 душ, или 1,78 %. Обычно работы на фабриках шли «брат на брата». Но положение самих фабричных при этом было невыносимым, учитывая и продолжительность рабочего дня, и то, что они обычно жили при этих фабриках.

Поскольку введение той или иной формы повинности полностью находилось в воле помещика, постольку помещики в основном применялись к местным обстоятельствам и конкретной ситуации в данном имении. Так что в губерниях севернее, западнее и восточнее Москвы, где земледелие было в плохом состоянии, зато имелись широкие возможности для промыслов (преимущественно лесных), преобладала оброчная повинность крепостных. И если размер барщины хоть как-то ограничивался, то величина оброка полностью определялась волей помещика. В рассматриваемое нами время оброк был почти исключительно денежный, нередко дополнявшийся натуральным, чаще только для нужд усадьбы. Разумеется, по местным обстоятельствам складывались определенные средние размеры оброка. Так, в Рязанской губернии, где оброчная форма эксплуатации была не особенно развита (главным образом в северных, примыкавших к Московской губернии, и лесных уездах), а наиболее распространенной формой заработков были плотницкие работы, к середине XIX в. оброк составлял 18–20 руб. серебром с мужской души. Но вообще размер оброка зависел от качеств этой «души»: с «капиталистых» крестьян брали и по 150 руб., и по несколько сот – «по силе возможности». Вообще, среди оброчных крестьян было очень много зажиточных, даже «тысячников», вплоть до того, что иные, особенно заводившие фабрики, незаконно покупали на имя своего помещика крепостных, и не помалу, и иной раз десятками душ! Собственно говоря, русская буржуазия, особенно текстильщики, вышла большей частью из оброчных крепостных. Особенно много «капиталистых» было у графов Шереметевых, не гнавшихся за рублями, и дававших своим мужикам разживаться; они гордились такими богатеями и крайне неохотно отпускали их на волю, разумеется, за непомерные выкупы.

Естественно, сами крестьяне предпочитали оброчную повинность: и воли больше, и есть возможность разжиться. Так что нередкие случаи перевода оброчных на барщину вызывали ожесточенное сопротивление, вплоть до бунта. По «Положениям» 19 февраля 1861 г. бывшие уже крепостные, а теперь временнообязанные, до перехода на выкуп (это делалось по соглашению с помещиком) могли оставаться на барщине, резко ограниченной и регламентированной, или на оброке. При этом барщинные крестьяне могли просить помещика о переводе их на оброк, а в случае его несогласия через год после подачи просьбы автоматически становились оброчными. И в несколько лет в России не осталось барщинных крестьян.

Натуральные оброки включали как сборы разного рода припасов («столовый запас»), которые поставляли и барщинные крестьяне, так и продукты, заведомо предназначенные для продажи, начиная от зерна. Лен и пенька или полученная из них продукция были обычными предметами натурального оброка. Обычно натуральный оброк в небольших размерах дополнял денежный, но бывало и наоборот: денежного оброка рубля три, а остальное – натурой. Такие формы повинностей назывались смешанными. В общем, все зависело от конкретных обстоятельств.

Однако этим не исчерпывались повинности крестьян. Они были обязаны работами и платежами еще и в пользу государства. Эти повинности делились на денежные и натуральные, казенные и земские. Главной денежной казенной повинностью была подушная подать – с каждой «ревизской» души мужского пола, то есть внесенной в «ревизские сказки» при очередной ревизии, переписи населения. Помещики платили за своих крепостных подушные; государственные, удельные, кабинетские и прочие крестьяне платили сами, причем здесь имела место круговая порука: государство неплательщиков не терпело, и за недоимщиков платились «мирские» деньги. Главной натуральной повинностью была рекрутская – сдача людей на службу в армию, причем помещики нередко широко пользовались этим для избавления от буйных, строптивых, ленивых, пьяниц и подобных крепостных; людей сдавали даже вне очереди, помимо общих наборов, получая за это рекрутские квитанции, а потом эти квитанции или продавались, хотя бы и собственным крестьянам, или сдавались государству, чтобы не утерять работящих и послушных мужиков. Крестьянские общества тоже могли вне очереди сдавать «порочных членов», получая рекрутские квитанции. Кроме рекрутской, имелись постойная (размещение войск на постой по избам) и подводная (перевозка грузов и людей, тех же войск) повинности.

Что касается земских повинностей, также денежных и натуральных, то они шли на местные нужды. Это могла быть дорожная (ремонт и постройка дорог и мостов), подводная, постойная повинности и денежные сборы.

В результате Крестьянской реформы «распалась цепь великая, распалась и ударила одним концом по барину, другим по мужику». Крестьянин стал свободным или почти свободным. Стал ли он от этого богаче?

Согласно «Положениям» 19 февраля 1861 г., после подписания уставной грамоты, определявшей конкретные условия освобождения крестьян в каждом имении, лично свободные крестьяне должны были выкупить у помещиков свою надельную землю. До перехода на выкуп, что осуществлялось по взаимному соглашению крестьян с помещиком, они были временнообязанными, то есть должны были работать строго оговоренное время на барщине или платить строго оговоренный оброк за предоставленную им землю. «Ясно, – писал Энгельгардт, – что при крепостном праве помещик, особенно если у него не было недостатка земли, оставлял в пользовании крестьян такое количество земли, которое обеспечивало бы исправное отбывание провинностей по отношению к помещику и казне. Если в пользовании крестьян было много земли, то это значит, что земля нехороша, или не было у крестьян хороших лугов, недостаток которых нужно было наполнить плохими пустошами, или деревня лежала отдельно, не в связи с господской запашкой, окруженная чужими землями, так что нуждалась в выгоне» (120; 287).

«Положения» для каждой «полосы» (нечерноземная, черноземная и степная) и для каждой местности в них устанавливали высший и низший, в ¹/₃ высшего, размер поземельного надела. По соглашению с помещиком, крестьяне вместо этого могли бесплатно получить так называемый «дарственный» надел в ¹/₄ высшего. Вся остальная земля могла быть отрезана помещиком в свою пользу, что обычно и происходило. В целом по России землевладение крестьян уменьшилось в значительной мере. Правда, отрезке не подлежали пахотные земли, а по возможности, и сенокосные, а в основном пустоши, выгоны, прогоны, из сенокосов же – плохие суходолы. Кроме того, при определенных условиях (разверстание угодий, близость к усадьбе и пр.) помещик мог, по соглашению с крестьянами, обменять земли. Лес в крестьянские наделы не вошел, кроме дрянных дровяных лесов, и в основном на Севере.

Ну, подумаешь, какие-то пустоши, болота или выгоны! Но нет! Чтобы читатель не подумал, что автор по злобе так и норовит оклеветать гуманных и высококультурных дворян, снова обратимся к современнику, А. Н. Энгельгардту.

«При наделении крестьян лишняя против положений земля была отрезана, и этот отрезок, существенно необходимый крестьянам, поступив в чужое владение, стеснил крестьян уже по одному своему положению, так как он обыкновенно охватывает их землю узкой полосой и прилегает ко всем трем полям, а потому, куда скотина не выскочит, непременно попадет на принадлежащую пану землю. Сначала, пока помещики еще не понимали значения отрезков, и там, где крестьяне были попрактичнее и менее надеялись на «новую волю», они успели приобрести отрезки в собственность, или за деньги, или за какую-нибудь отработку, такие теперь сравнительно благоденствуют. Теперь же значение отрезков все понимают, и каждый покупатель имения, каждый арендатор, даже не умеющий по-русски говорить немец, прежде всего смотрит, есть ли отрезки, как они расположены и насколько затесняют крестьян. У нас повсеместно крестьяне за отрезки обрабатывают помещикам землю – именно работают круги, то есть на своих лошадях, со своими орудиями, производят, как при крепостном праве, полную обработку во всех трех полях. Оцениваются эти отрезки – часто, в сущности, просто ничего не стоящие – не по качеству земли, не по производительности их, а лишь по тому, насколько они необходимы крестьянам, насколько они их затесняют, насколько можно выжать с крестьян за эти отрезки…

Добро бы еще эти отрезки сдавались крестьянам за арендную плату деньгами, а то нет – непременно под работу… И опять-таки, пускай и работой платят за отрезки, если бы крестьяне за отрезки производили какие-нибудь осенние, зимние или весенние работы, а то нет – каждый норовит, чтобы за отрезки работали круги, да еще с покосом, или убирали луг, ждали хлеб, то есть производили работу в самое дорогое, неоценимое по хозяйству, страдное время» (120; 287–288).