Текст книги "Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы"

На дворе, под поветью, а зимой на повети, чтобы не мешали, находились и земледельческие орудия: соха или ее варианты (косуля, орало, плуг) и борона. О них мы поговорим чуть позже.

Устройство жилищ и дворов, транспортных средств и земледельческих орудий, их многовариантность свидетельствует о высокой степени приспособленности русского земледельца к природным условиям среды обитания.

Центральные губернии, вплоть до Калужской, Смоленской и Нижнего Поволжья, редко имели крытые дворы, а больше полукрытые, с поветью, или даже открытые. Это могла быть однорядная или слитная связь, когда сзади к избе-связи примыкали хлева, поперечная связь с ендовой, двор глаголем, а также двор покоем (покой – название буквы «П» в старой русской азбуке). Подобны же были дворы и западнорусского типа. Дома были на низком подклете или без него, с завалинкой. Особенности среды обитания (дороговизна леса и иногда бедность местности лесами, слабо развитые промыслы, а значит, и бедность населения, имевшего незначительные заработки, широкое развитие крепостного права) вели к тому, что большей частью дворы были бедные, избы крыты плохо положенной соломой, всюду замечалась грязь и нерадение. Но особенно это было заметно в южнорусских губерниях, лесостепных и степных, «помещичьих», с развитым земледелием на черноземах и в благоприятном климате, но зато с полным отсутствием внеземледельческих промыслов; правда, черноземы эти в основном принадлежали помещикам, крестьянство до отмены крепостного права почти сплошь было барщинным, а после 1861 г. вышло на крохотные наделы, иногда так называемые дарственные или четвертные, в четверть наивысшего надела, предусматривавшегося Положениями 19 февраля 1861 г., и иронически звавшиеся «кошачьими». Вот как описывает современница курскую деревню: «Больше всего меня поразила с самого начала убогость и нищета деревень… На расстоянии тридцати верст, что нам приходилось ехать, – две-три деревни в несколько десятков маленьких покривившихся хаток, полувросших в землю. Все крыты соломой, с крошечными окошками, где два, где одно. Только у немногих были плетеные сарайчики, обмазанные глиной, ни огорода, ни садика… Кое-где, но мало, на завалинках сидели старики; бледные, полуголые, пузатые дети с хворостинками в руках пасли у пересохших ручьев гусей… Вся обстановка внутри – стол, лавки, сундучок. Топят почерному, спят на земляном полу, вповалку, тут же помещается скотина, маленькая коровенка, овца. Грязь, вонь. Люди эти никогда не мылись, не знали, что такое мыло, не бывали в бане. На пятьдесят верст кругом ни одной больницы, ни школы, церкви только на усадьбах» (2; 202). Дворы здесь были только открытые, незамкнутые, с постройками, стоявшими без определенного порядка. Избенки небольшие, нередко саманные или турлучные, кое-как покрытые плохой соломой, полураскрытые на корм скоту, топившиеся соломой или кизяком да разным хворостом, собиравшимся по многочисленным оврагам, пожиравшим и без того небольшие наделы, вода в колодцах плохая, питание плохое, с деньгами – надо бы хуже, да некуда. И народ здесь, в плодородных южных губерниях России, был мелкий, с жидковатыми бороденками, одетый в кое-какие сермяжные зипунишки и разбитые вязни – лапти из вязового лыка, бабы – рано состарившиеся среди беспросветной бедности и непосильного земледельческого труда, в грязном тряпье. Именно здесь-то, где, казалось бы, не было господствовавшего на севере старообрядческого домостроя, царили самые жуткие семейные нравы, и мужик не стеснялся взломать бабий сундук, чтобы пропить ее праздничную поневу, что просто недопустимо было на севере.

Амбар

Но здесь же, в южных, некогда пограничных губерниях, был и иной тип двора, и иные нравы. Пережитком далекой старины были здесь прочные замкнутые двор-каре и двор-крепость. В первом случае изба включалась в состав замкнутого, с высокими заплотами двора наряду с полным комплексом хозяйственных построек, даже не всегда выходя окнами на улицу, а во втором случае дом стоял посередине широкого замкнутого двора, составленного из хозяйственных построек и заплотов. Выше уже рассказывалось, что границы Русского государства еще в XVI в. проходили недалеко от Москвы, по южным окраинам Рязанской, Тульской губерний, а дальше на юг начиналось пограничье, соседствующее с Диким Полем, откуда постоянно приходили небольшие шайки кочевников, угонявших и скот, и людей на крымские работорговые рынки. Достаточно сказать, что такие, сейчас считающиеся центральными города, как Орел, Воронеж, Белгород, были созданы на рубеже XVI–XVII вв. как пограничные крепости, наполненные почти исключительно военно-служилым населением, и в губерниях, начиная от Тульской, еще в ХIХ в. во множестве, целыми селами, жили так называемые однодворцы – потомки служилых людей «по прибору», несших крепостную службу и за нее получивших землю на один двор. Они никогда не были крепостными и обладали некоторыми привилегиями служилых людей «по отечеству» – дворян. Естественно, что дворы таких богатых и независимых поселенцев должны были представлять собой маленькие крепости, где можно было недолго продержаться против мелких шаек степных хищников, пока не подадут помощь соседи. Эта опасность нападений была вполне реальна еще в исторически недавнее время: в степном Заволжье, в Оренбургском крае лишь в конце ХVIII в. были ликвидированы государственные пограничные линии («защиты»; этот термин еще сохраняется там в названиях некоторых старинных городов) и распущена пограничная ландмилиция. Открытые южнорусские дворы – явление позднейшего времени, характерное не для однодворческого, а для пришлого крестьянского населения, главным образом крепостного.

В казачьих областях ни определенного типа дворов, ни даже их четкой организации не было. Общим для дворов, на Дону называвшихся «баз», было то, что постройки без какого-либо плана были разбросаны по большому пространству, и баз в лучшем случае огораживался легкой изгородью или плетнем.

Говоря о великорусском дворе, никак нельзя обойти его непременного обитателя – дворового, как нельзя было в рассказе об избе не сказать о домовом. Некоторые неосновательно считали, что дворовой – это тот же домовой, который распространяет свою власть и на двор. Можно с уверенностью опровергнуть это несправедливое мнение. Если бы дворовой и домовой были одной и той же нежитью, тогда новорожденные ягнята и козлята, взятые в избу в закут, были бы убиты и там: ведь домовой любил посидеть и в теплом темном запечье. Между тем, этих беззащитных животных как раз туда и забирали, чтобы уберечь от козней дворового. Следовательно, вполне очевидно, что дворовой и домовой – это совершенно разные обитатели крестьянского подворья. В дополнение можно привести и тот довод, что с излишне разошедшимся дворовым иногда поступали весьма круто: вплетя в кнут нитку, выдернутую из савана покойника и запечатав ее воском от церковной свечи, хлестали в хлеву, где обитал дворовой, по всем темным углам, особенно под яслями, добиваясь от него приличного поведения, тогда как с домовым никто никогда не позволил бы себе такого неуважительного поступка.

Как домовой был хозяином избы, так дворовой – двора. За полюбившейся ему скотиной он ухаживал, расчесывал лошадям хвосты и гривы, подсыпал овса в ясли и даже воровал для этого овес в соседних дворах, в то же время не допуская, чтобы соседние дворовые воровали овес у его лошадей. Между прочим, из-за этого между дворовыми по ночам иногда завязывались ожесточенные драки. Зато неполюбившуюся скотину дворовой всячески мучил и гонял в хлеву и на дворе, так что утром она дрожала и шарахалась, лошади были все в мыле, со спутанными хвостами и гривами. Он мог даже опрокинуть непонравившуюся корову или лошадь вверх копытами в колоду для водопоя. Впрочем, дворовой иногда «в сторону» сообщал хозяину о своем неудовольствии и пожеланиях: «Пошто купил сивую, привел бы вороненькую». Тут, хочешь не хочешь – веди сивую на базар и покупай вороную, иначе покоя не будет. Если дворовой узнавал ведомыми только ему путями, что воры собираются подломать клеть или угнать скотину, он, приняв обличье хозяина, мог всю ночь бродить по двору с вилами в руках, отпугивая злоумышленников. Под видом хозяина, только отвернувшись и нахлобучив поглубже шапку, он мог помочь работникам поднять какую-нибудь тяжесть, и так далее. Разумеется, подобно домовому, дворовой помогал только рачительным и работящим хозяевам, ленивых и безалаберных он не любил и им вредил. Строгий и неуживчивый, дворовой мирно жил только с дворовым псом да не касался курятника: у кур был свой, куриный бог, в виде небольшого камня с естественно образовавшимся отверстием, подвешенного перед насестом.

Амбар

Двором с хлевами и конюшнями не ограничивались крестьянские хозяйственные постройки. В их комплекс входили также баня, овин, рига или гумно, клуня, амбар, пуньки, а на юге еще варок и кизячник.

Хлева, как правило, строились из второсортного материала, а на юге могли быть даже жердевыми и плетневыми. Впрочем, у рачительных хозяев, у которых, по словам Н. В. Гоголя, и свинья выглядела дворянином, хлева также были выстроены капитально, из хорошего леса на мху, разве что не проконопаченные. В хлеву обычно мелкий скот жил вместе с коровами, чтобы зимой было теплее, но лошадей, если не было самостоятельной конюшни, все же отделяли, и каждая из них имела свой денник, отгороженный легкой переборкой или хотя бы жердями: лошади любят чистоту и не переносят дурного запаха. Основной принадлежностью и хлева, и конюшни были ясли для сена – большой решетчатый ящик со скошенной передней стенкой, прибитый к стене. Над яслями устраивался люк в потолке, через который с сеновала сбрасывалось в них сено. И коровы, и, особенно, лошади, весьма разборчивы и требовательны к корму, и невыеденное из яслей плохое сено выбрасывалось хозяйкой или хозяином (за коровой ходила женщина, но лошадь, пока было возможно, обслуживал мужик) под ноги, где, перемешиваясь с животными экскрементами, эти объедья превращались в навоз – ценнейшее удобрение, из-за которого в деревнях преимущественно и держали мелких и непродуктивных коров: ведь молоко в деревне сбывать было некуда, но зато «положишь каку, а вынешь папу» (папушник – мягкий белый хлеб). Вообще продуктивное мясомолочное скотоводство было мало развито в великорусской деревне, и, кроме коров, держали по несколько овечек на шерсть и овчины, да, реже, свинью; козы были скотиной у слабосильных хозяев-одиночек, в основном у бобылок и вдов. Амбар представлял собой бревенчатую, каменную или кирпичную капитальную постройку с тесовой или железной крышей, размером примерно 4 × 4 м. Устанавливался амбар над землей, на больших камнях или на толстых деревянных «стульях», из опасения появления грызунов.

Обычно перед толстыми прочными дверями с крепкими запорами была неширокая площадка, а над нею был выдвинут верхний полуэтаж, образующий навес: мешки с зерном или мукой могли ставить на эту площадку, где они были прикрыты от дождя, а затем уже ссыпали в амбар. В самом амбаре вдоль стен из толстых досок были выгорожены закрома, или сусеки, длинные ящики во всю стену, с наклонной передней стенкой и на невысоких ножках. Сверху они были открыты, а в передней стенке делался внизу небольшой лючок с выдвигавшейся вверх крышкой. Зерно или муку выбирали снизу, подняв крышку, так что слои продукта при выборке перемешивались, а в первую очередь выбиралось то, что было засыпано раньше и лежало давно: ведь зерно и мука могли от долгого хранения прогоркнуть. В сусеки сквозь стену с прорубленными треугольными отверстиями проходили вентиляционные трехгранные трубы из досок. На втором, низеньком полуэтаже амбара, куда вела прочная лестница, хранили различное имущество в сундуках. Амбары ставили, во избежание пожара, поодаль от домов, но на глазах; например, если в деревне был один порядок домов (то есть улица была односторонняя), то амбары стояли напротив домов, через дорогу, иногда отгораживаясь еще и специально посаженным рядом быстрорастущих деревьев, например, тополями. Ведь если сгорит изба, это еще полбеды; полная беда будет, если огненный вихрь нанесет горящие головни на крышу амбара.

Овин представлял собой двухъярусную постройку для сушки снопов перед молотьбой. Во избежание осыпания зерна хлеба жали или косили и перевозили с поля немного сыроватыми, и чтобы зерно чище вымолачивалось, снопы было необходимо подсушить. Овины строились из бревен, иногда из дикого камня на глиняном растворе. В земляном полу почти во всю площадь овина рыли яму размером примерно 3 × 4 м и глубиной до 2,5 м, с укрепленными бревнами стенами. В ней стояла примитивная печь без дымохода, а иногда просто в одной из стен рылась ниша, в которой разводили обычный костер. Верхний ярус овина, садило или насад, представлял собой рубленный из тонких бревен пол, плотно убитый глиной. Между полом и стенами оставляли пазухи, щели шириной около аршина, для прохода тепла из ямы, в которую опускалась лестница. Над полом ставились решетчатые жердевые колосники (сушильни, цепки, гряды), на которые вниз колосьями сажали слегка распушенные снопы. В передней стене делалось широкое окно – сажальня, для подачи снопов. Крылись овины соломой или тесом, но крыша была со щелями, чтобы дым мог выходить свободно.

Топка овинов была чрезвычайно ответственным делом и представляла для работника определенную опасность. Искры от открытого огня или топившейся по-черному печи могли поджечь высушенные снопы, а выскочить из ямы овина, из-под пола, над которым пылали снопы, было делом почти безнадежным. Поэтому топку овинов обычно поручали старикам, и более опытным, и более осторожным: была хоть какая-то гарантия, что топильщик не задремлет (овины топились ночью) или не сбежит на деревню к девкам на вечерку. Ну, а если сгорит или обгорит в пламени – не так жалко: ведь изработавшиеся старики не представляли в хозяйстве большой ценности, а борьба за кусок хлеба, за выживание делала деревню жестокой к бесполезным членам семьи. Известно ведь, нет старика – купил бы, есть старик – убил бы.

Но все же предосторожности помогали плохо. Овины горели в русской деревне постоянно и повсеместно. На Феклу-Заревницу (24 сентября по старому стилю), когда начиналась топка овинов, темной осенней ночью, выйдя в поле, можно было заметить в округе несколько зарев: это горели овины. Поэтому их ставили подальше за деревней, чтобы заодно не спалить и всю деревню. Кроме того, опасность усугублялась тем, что в овине обитал овинник – весьма злобная и неуживчивая нежить. Он мог забросить искры в сноп, мог толкнуть человека в огонь. Поэтому без нужды овины не посещали, а перед тем, как затопить овин, спрашивали у овинника позволения и выставляли ему угощение: чашку с водкой и круто посоленный кусок хлеба. И топили овины только в определенное время: он должен был отдохнуть перед работой, и устраивали им выходные дни.

Более безопасной и совершенной, но и более дорогой постройкой для сушки снопов была рига – бревенчатая или каменная постройка, однокамерная, то есть без ямы, высотой около 4 м, чаще с потолком, с дверями и окном для подачи снопов. Пол настилался над землей на высоте около 1 м. Печь без трубы или со сложной системой дымоходов ставилась на землю. Пол между печью и стенами не настилался. Сбоку устраивались решетчатые колосники из жердей, на которые ставились снопы колосьями вверх. Сушка происходила от тепла, излучаемого печью. Более вместительные риги постепенно вытесняли овины, хотя были дороже, и качество сушки было ниже: на рынке выше ценился припахивавший дымком овинный хлеб. Зато нежити в ригах не было, и работать здесь было безопасно.

Молотьба хлеба происходила на открытых токах, в клунях или на гумне. Ток представлял собой обширную, плотно убитую и смазанную перед работой жидкой глиной площадку длиной до 15 м и шириной до 5 м, в центре слегка приподнятую и полого понижающуюся к краям. На этой площадке в два ряда расстилались, колосьями к центру, предварительно разрезанные снопы. Несколько молотьбитов с цепами шли навстречу друг другу, вымолачивая зерно, которое сметалось затем в кучи после уборки соломы. Проходить цепом снопы следовало два-три раза, чтобы чисто вымолотить зерно. Молотьба цепом была работой непростой, хорошие молотьбиты высоко ценились и самый лучший работник в семье ставился впереди, задавая темп работе. Удар требовался точный и сильный, било цепа должно было всей своей длиной ложиться на колосья, а не на пустую солому и не концом, иначе работа была бесполезной. Молотьбит, взмахнув кругообразно цепом, проворачивал било над головой и с силой опускал его на сноп. У неумелого молотьбита не только значительная часть работы затрачивалась впустую, а удар был слабым, но тяжелое било могло ударить его самого или соседа по голове или плечам, что было уже чревато неприятными последствиями. Недаром во время крестьянских бунтов цепы использовались как оружие, наравне с вилами, косами и топорами, а в средние века даже существовали боевые цепы, с билами, усаженными толстыми железными шипами.

Как и косы, цепы делались по росту: у каждого члена семьи – свой цеп, представлявший собой длинный (около 1,5 м) деревянный держак с деревянным билом длиной в аршин, которое хитроумным образом крепилось кожаным ремешком к держаку через высверленный канал. Кроме цепов, зерно молотили и кичигами. Это был обрубок ствола березы, расколотый пополам, с кривой толстой веткой, за которую и держали кичигу. Небольшие партии зерна для немедленного употребления для нужд семьи обмолачивали и подручными средствами: хлестали сноп о поставленную стоймя борону, о край бочки, об облучок телеги. Молотили всей семьей, включая подростков, приучавшихся к работе, начинали трудиться на рассвете, еще при звездах.

После молотьбы при легком ветерке принимались веять зерно, подбрасывая его вверх особыми деревянными лопатами, вроде больших совков: наиболее тяжелое полноценное зерно падало вниз, более легкое низкокачественное относилось ветром немного в сторону, а еще дальше относилась легкая мякина – охвостье, или ухвостье, ухоботье, ложившееся на току узким хвостом. Для веяния использовали также решета и ночвы, позволявшие зачерпнуть достаточный объем зерна.

При сильном ветре, дожде, снегопаде работать на открытом току, разумеется, было тяжело или невозможно. Поэтому для молотьбы строились и закрытые сооружения. Простыми постройками были клуни. Это была легкая, крытая соломой, обширная постройка в виде крыши, стоявшей на земле; иногда у нее были низенькие бревенчатые стены. В клуне и хранили высушенные снопы, и молотили хлеб цепами на току, прикрытом крышей. Более совершенной, но дорогой хозяйственной постройкой было гумно, рубленное из бревен, сложенное из дикого камня или глинобитное, соединявшее в себе овин или ригу с током.

На широких открытых крестьянских дворах или на огородах сзади дворов ставились почти повсеместно пуньки, или пуни – маленькие легкие постройки, иногда рубленые, иногда плетневые. Здесь хранилось имущество невесток: сколько в доме было невесток, столько и пунек. В пунях, набитых сеном, спали молодые до рождения первого ребенка, даже зимой, чтобы не стесняться никого в переполненной людьми избе.

В южных районах страны, примерно начиная с Орловщины, где по притокам Воронежа и Дона занимались коневодством, довольно распространенной хозяйственной постройкой был варок – обширный открытый навес для лошадей. Крылись варки соломой. Чем дальше на юг, в степи, тем чаще встречались кизячники – легкие обширные саманные сараи для кизяка, своеобразного топлива, успешно заменявшего дрова. Жидкий навоз разливали толстым слоем по ровной площадке, обильно перемешивая его ногами с соломой. Затем, когда эта масса высыхала, ее резали лопатами на большие кирпичи и хранили под соломенной крышей в кизячнике. Кизяк хорошо горел, давал много тепла, а легкий дымок от него издавал своеобразный и приятный запах, напоминающий горящую солому.

В бане

Почти повсеместной в России постройкой, особенно в богатых лесом великорусских областях, была баня – чисто русское заведение, практически неизвестное в Западной Европе. Деревенская банька ставилась на задах, поодаль от изб, во избежание пожара, и, по возможности, возле воды – речки, пруда или хотя бы сажалки, искусственного водоема, огромной ямы, наполненной талой и дождевой водой. Это была маленькая, рубленная из тонкого леса постройка, в которой размещалась простейшая печь-каменка без дымохода; еще в начале 50-х гг. ХХ в. автору приходилось мыться в банях по-черному. Под каменки устилался толстый слой крупных гранитных камней-голышей, на которых и разводился огонь. Сверху или с боков к каменке примыкали огромные чугунные колоды, наподобие глубоких корыт, специально отливавшиеся на металлургических заводах для продажи населению. При топке печи вмещавшие несколько ведер воды колоды сильно нагревались, но, поскольку чугун сравнительно тугоплавок, вода в колодах не кипела, зато и долго не остывала, толстые их стенки долго сохраняли тепло. Если же таких колод не было (они появились довольно поздно), то воду нагревали в кадке самым примитивным образом: большие голыши, раскаленные огнем, длинными щипцами опускали в воду, нагревая ее так почти до кипения. Рядом в углу ставили большую кадку или бочку с холодной водой. Вдоль передней стены проходила низкая, но широкая лавка, на которую ставили деревянные шайки с водой для мытья и окачивания, а вдоль другой стены, прикрытой от входа каменкой, ставился полок – широкий помост почти под потолком бани, к которому вела одна-две широких ступени, подобных лавкам. Сидя или лежа на полке под потолком, где был наибольший жар, парились березовыми вениками, заготовленными в начале лета, до Троицы, и сохранявшими листья. В бане Веники с облетевшими листьями, голики, были слишком жесткими, могли повредить кожу, и исхлестанные банные веники употреблялись в хозяйстве для подметания полов и подов русских печей, для мытья полов. Кто не выдерживал жара, тот парился на лавках-ступенях, ведших на полок. А жар был таков, что любители его иногда парились в рукавицах и шапке, чтобы не обжечь о веник рук и не ошпарить кожу на голове. Такой высокой температуры в бане достигали, «поддавая» холодную воду из ковша на раскаленные камни каменки. Конечно, лучше было бы поддавать хлебный квас, да еще и настоянный на мяте, но это уж как кому было по карману. Перед тем, как начать париться, мылись на лавке горячей водой с мылом или разведенным, домашнего приготовления щелоком. Любители попариться прямо из парной выскакивали на улицу, зимой бросаясь в сугроб, а летом – в холодную воду. В результате поры хорошо промытого тела полностью раскрывались, тело начинало дышать всей поверхностью. Хорошие бани имели еще и капитальный, срубленный вместе с баней предбанник, где раздевались, отдыхали и остывали после пара, попивая квас или домашнее пиво, одевались, чтобы идти домой. Считалось, что после бани с хорошим паром желательно было еще и прогреться изнутри чайком, выпивая из кипящего самовара десяток-другой чашек. Хороший пар очень ценился, и после бани поздравляли друг друга, говоря: «С легким паром».

Парная баня была жизненно необходима для русского крестьянства с его сверхтяжелой и спешной, грязной работой. Иначе тело с закрытыми салом порами быстро утомлялось. Европейцев же издревле поражал этот «варварский» обычай, почти ритуал, каждую субботу истязать себя в парной бане. Американский социопсихолог и психоаналитик Д. Ранкур-Лаферьер считает русский обычай париться в бане вениками проявлением мазохизма русских и даже написал на эту тему книгу – «Рабская душа России». Сами-то цивилизованные европейцы изредка плескались в чанах с тепловатой водой, среди смытой с тела грязи. На деле же русское крестьянство, ходившее в растоптанных лаптях с сопревшими онучами, в грубых домотканых зипунах, почти в лохмотьях, было намного чистоплотнее европейцев. А Ранкур-Лаферьер просто… глупец. Значит, если человек не любит париться (я, например), то он уже и не русский?

Перед баней

В бане не только мылись. Здесь, в жаркой влажной атмосфере, бабки-костоправки вправляли вывихи, излечивали растяжения мышц и сухожилий и защемления. Здесь же рожали русские крестьянки, омываясь сами и омывая младенца после родов. Кроме того, при необходимости в бане проводились и работы по распариванию древесины для гнутья дуг, санных полозьев, обручей и колесных ободьев. Правда, в этом случае мыться рекомендовалось уже не в бане, а дома в печи.

Использование бани не по прямому назначению таило опасность. Дело в том, что в бане обитала еще одна нежить – банник, или баенник. А это была нежить довольно злобная, неуживчивая и опасная. И банники крайне не любили, если баню использовали для производства работ. Банник мог припомнить это, подбросив мывшемуся обмылок под ноги, столкнув с полка или ошпарив горячей водой. Вообще из-за него баня считалась опасным местом, и ночью, особенно в одиночку, здесь никто не появлялся, разве что уж самый отчаянный бродяга, не боявшийся ни Бога, ни черта и не веривший ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай, осмеливался переночевать в теплой бане зимой. Не рекомендовалось оставлять в бане без присмотра и роженицу, особенно если учесть, что рожавшая женщина считалась нечистой, и перед родами снимала с себя крест. Нежить могла подменить ребенка своим отпрыском. Надо сказать, что дети нежити отличались капризностью и злобой, были хилыми и болезненными, с тощеньким тельцем, кривыми ногами и большой головой, и рано или поздно умирали или убегали в лес.

Чтобы задобрить банника, соблюдались определенные правила. Люди мылись в бане в три очереди: сначала мужчины парились самым лучшим, свежим паром, за ними шли женщины, потом прочие домочадцы. Четвертая очередь неукоснительно принадлежала баннику, который приглашал попариться всю обитавшую поблизости нежить. Для этого в бане непременно оставляли горячую и холодную воду, обмылок, мочалку, а веник, пока не истреплется, вообще не выносили из бани.

В то же время баня была наилучшим местом для гаданий, особенно на Святках: ведь банник, как и вся нежить, обладал даром предвидения. Самые отчаянные девушки, собравшись гурьбой, отправлялись сюда гадать на женихов. Задрав юбки, кто побоязливее, совали в банное окно, а кто побойчее – в дверь голый зад. Если банник проведет по нему своими железными когтями, девушка выйдет замуж в этом году, но жить будет бедно, голодно и холодно, и муж будет бить ее; если банник погладит ее мягкой, поросшей шерстью лапой, и замуж выйдет, и жить будет хорошо, и муж будет любить. Ну, а если он ее не тронет – оставаться ей этот год в девках. Предприимчивые парни, узнав, что девки собираются гадать, забирались заранее в баню, запасшись вилами и меховыми рукавицами. Можно было гадать таким же образом и в овине: овинник точно так же знал будущее.

Видимо, следует объяснить, откуда набралось столько нежити вокруг крестьянина. Когда Сатана в своей гордыне восстал против Бога, в битве с архангелами он был сброшен вместе со своим воинством с небес и провалился сквозь землю, в преисподнюю, сломав себе при этом ногу. Поэтому все черти прихрамывают. Но часть нечисти, не столь злобной, а потому и более легковесной, застряла на земле, там, куда упала: в лесу (лешие), в болотах (болотники), в поле (полевички и межевички), в воде (водяные), в овинах (овинники), в банях (банники), во дворах (дворовые), в домах (домовые). Немытики, которые оказались поблизости от людей, постепенно привыкли к ним и даже исправились нравом: ближе всех живший к человеку домовой оказался и самым добродушным, с дворовым тоже можно было ладить, можно было договориться даже с жившими на отшибе овинниками и банниками. Правда, леший, оказавшийся далеко от человека, большую часть года все же был не так опасен, и только на Егория Осеннего (26 ноября старого стиля) в лес ходить нельзя было ни под каким видом: перед тем, как провалиться на зиму под землю, леший становился просто невменяемым. Да оно и понятно, кому же это понравится – из зеленого привольного леса да в преисподнюю. В остальное же время года это был просто большой шалопай и почти безобидный хулиган; отчаянный любитель карточной игры (вся нежить чрезвычайно азартна, и именно черти придумали игральные карты), он мог в пух и прах проиграться и тогда перегонял все зверье из своего леса к выигравшему соседу, так что охотнику уже нечего было делать в лесу. Любил леший петь без слов в лесу, свистеть оглушительно, неожиданно пугая жадных до ягод и грибов баб, любил покружить по лесу на одном месте неопытного человека. Опытные-то знали, как с этим справиться: нужно только переобуть правый лапоть на левую ногу и левый на правую, вывернуть наизнанку зипун или армяк и шапку, поменять рукавицы с рук – и дело сделано. Леший мог и стать меньше самой маленькой травки, и вырасти с самое высокое дерево, но обычно он показывался людям под видом обыкновенного мужика, только волосы у него были зачесаны на одну сторону, чтобы скрыть карнаухость: вся нежить карнаухая, потерявшая одно ухо в битве с архангелами. Да еще отличается она сизым цветом лица (у нее кровь не красная, а синяя) и поросшими шерстью ладонями. В общем-то, привыкшая к людям нежить даже не исполняла своего главного назначения: вводить людей в соблазн и грех, чтобы овладеть их душой, чем и занимались те черти, которые оказались в преисподней и время от времени выходили в мир. Для этого им даже выдавались деньги из кошеля Иуды, сидевшего в аду на коленях у Сатаны.