Текст книги "Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы"

Ковка лошадей непосвященным кажется чудовищной: ведь в копыто живой лошади загоняются молотком десяток гвоздей. На самом деле у умелого кузнеца, щеголявшего мастерством, лошадь не испытывает не только никакой боли, но и неудобства. При ковке такой щеголь зажимал поднятое копыто между колен, иной раз даже не вводя лошадь в станок, а только коротко привязывая ее недоуздком, так что боль, причиненная лошади, немедленно сказалась бы на нем самом самым решительным образом. Наружный покров копыта подобен человеческому ногтю, а ногти мы стрижем без всяких болевых ощущений.

Лошадь заводилась в станок и закрывалась со всех сторон брусьями. Предварительно изготовленную подкову кузнец примерял к копыту и, разогрев ее, подгонял по форме и размеру копыта. Затем срезались толстым ножом излишки рогового вещества и толстой ороговевшей кожи. Вновь нагрев подкову, кузнец прикладывал ее к копыту, так что обгорали несрезанные части кожи и рогового покрова, которые затем снимались грубым рашпилем. Подогнав подкову, кузнец прикладывал ее к копыту и точными ударами молотка прогонял через отверстия в подкове и роговой венчик копыта ухнали, плоские подковные гвозди в виде узенького треугольничка; широким концом ухналь входил в гвоздевую дорожку на подкове, а острый конец загибался молотком на копыте. Конечно, разные бывают лошади, и спокойные, и нервные, разные бывали и кузнецы. Неумелый кузнец мог и «заковать» лошадь, прогнав ухналь через мягкие ткани копыта, отчего лошадь немедленно начинала хромать, и ее требовалось перековывать. Он мог и плохо подогнать подкову, так что лошадь начинала «засекаться», разбивая себе соседнюю ногу выступающим краем подковы, или неплотно подогнанная и прибитая подкова хлябала и разбивала копыто.

Кузнецы были спокойными и сдержанными людьми, иногда даже несколько медлительными, физически сильными, с крепкими разработанными руками, и обладали разнообразными знаниями, отчего к ним относились не только с уважением, но даже с некоторой боязнью. Считалось, что в стоявшей на отшибе мрачноватой кузнице водится нечистая сила, которая и помогает кузнецу, дружному с ней. Ведь знания кузнеца, умение работать с раскаленным металлом и «лепить» из него, что только душа пожелает, всех поражали. Даже просто стоять в дверях тесной кузницы и смотреть на ловкую работу было увлекательно. Кузнецы в деревне были и зажиточными людьми: ведь они за работу получали «живые» деньги, а деньги в жившей полунатуральной жизнью деревне были редкостью.

Глава 11
Во дворе, в поле и на покосе

Русский крестьянин был, прежде всего, земледельцем. И этим определялась вся его повседневная жизнь. Однако, как уже говорилось, земледелие в коренных великорусских областях было занятием ненадежным и в силу малой плодородности земли, и ввиду неустойчивости климата и короткого вегетативного периода. Но чем хуже природные условия хозяйствования, тем насущнее задача приспособления к этой природе, к этому климату и скудной земле. Русский крестьянин стал органической частью природы, ее элементом, и власть земли над ним было безмерна. Об этом, в частности, писал известный русский публицист Г. И. Успенский. Мы не преминем в своем месте обратиться к его словам.

Еще в средневековье на Руси укоренился ведущий способ земледелия, основной севооборот – трехполье. Пахотная земля делилась на три клина. В одном, главном, сеялась основа жизни – озимая рожь. Не уродилась рожь – жизнь пошла под уклон. А нередкие неурожаи могли быть от множества причин. Оказалась осень дождливой или зима обильной снегами, а весна – талыми водами, вымокли зеленя (всходы озимого хлеба). Затянулась осень, переросли зеленя, легли снега на мокрую землю – выпрели зеленя. Выдалась малоснежной и морозной зима – вымерзли зеленя. Выдалось засушливым начало лета – и ржица стоит малорослая да изреженная: колос от колоса – не слыхать голоса. Да и колос-то сам не радует: тонкий и короткий, зерно в нем легкое. Во время цветения ржи вместо легкого ветерка и теплой солнечной погоды ударили дожди – не удалось зерно. Набежала черная, как ночь, градовая туча – и вместо радовавшей сердце колосистой нивы вбитая в грязь солома. Пришла пора жать рожь, а тут сплошные тучи обложили небосвод, дожди льют, не переставая. Жалко трудов? Да нет, трудов-то как раз не жалко, если результат радует. А вот чем жить придется осень, долгую зиму, весну и первую половину лета, до «нови»? И чем отсеешься на следующий год, ежели нынче и посеянного не соберешь?

Пахался озимый клин в конце лета, в августе. Это только горожанин думает, что пашут землю весной. Нет, пахарь выходил в поле с сохой дважды, а то и трижды в году. И под озимый пахали пар – отдыхавшую землю. Убрали в августе яровые – и забросили клин. Весной по стерне густо поднялись сорные травы, а к середине лета козелец вымахал уже выше колена. Тут, в междупарье, наступало время навозницы: вскидывали на телеги тяжелые пласты сырого навоза крепкими навозными вилами мужики, гнали лошадей с навозом в поле подростки, а там бабы равномерно раскидывали его по полю. А там пришла пора и пахоты под озимые: мужик с сохой проходил по полю, подрезая корни сорняков, запахивал навоз, заваливал стебли сочных сорных трав. Думаете, вспахал и ушел? Нет. Пахать приходилось дважды («двоить»), а лучше и трижды («троить»). Сначала вдоль полосы, потом поперек, а потом – снова вдоль, чтобы разбить гребни и борозды, разровнять поле. И если было время, то проходили по пашне еще и бороной, кругами, разравнивая пахоту. Тут-то только наступало время сева озимой ржицы.

Сев

Если в доме был старик, сев поручался ему: старики медлительны, зато работают тщательно и вдумчиво. Да и опыта им не занимать. Ведь механических сеялок нет, а есть севалка, лукошко, повешенное на грудь, из которого, широко размахнувшись, сеяльщик веером разбрасывал зерно вокруг себя. Сеять нужно ровно и равномерно, чтобы не было в одном месте загущенных всходов, а в другом – разреженных. Всегда есть соблазн побыстрее кончить работу. Чтобы избежать этого, сеяльщик делал шаг вперед одной ногой, шел боком. А вторую ногу, как тормоз, приволакивал за собой. Заодно широкий мужичий лапоть «заволакивал» часть уже посеянного зерна. А закончится посев – бабы и подростки выходили на пашню с боронами, заволакивали посеянное зерно, засыпали его.

Второй клин – яровой. Его пахали весной. А весна не ждет, время уходит, почва иссыхает. Нужно успеть захватить влагу. Весенняя пахота – самая тяжелая: мужик пахал без передыху. Кажется, уже шла речь о том, что пахарю нужны были две лошади: одна работала до обеда, другая, свежая – после обеда. А пахарь шел за лошадью с раннего утра до позднего вечера, все один. И не просто шел. Если пахал он сохой, то, с одной стороны, налегал на нее, чтобы сошники поглубже врезались в землю. А с другой, неустойчивую соху приходилось практически держать на руках, чтобы не вильнула она в сторону, чтобы не было огрехов – невспаханного клинышка. Старая, опытная лошадь шла вперед сама, ступая ровно и влегая плечами в хомут. Молодую приходилось вести под уздцы, ровно вдоль уже вспаханной борозды; на этот случай в доме был парнишка, сызмальства приучавшийся к труду земледельца.

И опять же пахоту двоили или троили, разбивали комья и гребни бороной, а потом сеяли. Когда сеяли? А вот, когда земля «поспеет». Тут опять старик нужен был, с его опытом и чутьем. Придет старик в поле, возьмет в руки пясть землицы, потрет ее, закрыв глаза, и скажет: «Пора!». А то, так снимет портки и сядет голым задом на землю: достаточно ли тепла набрала? Что сеяли в яровом поле? Там, где росла – пшеницу. Немного землицы отводилось под полбу – разновидность пшеницы, из которой, однако, хлеб не пекли, а варили только кашу. Помните, у А. С. Пушкина Балда рядился с попом в работники и просил себе за службу горшок полбы? В южных районах сеяли и просо – тоже на кашу. Но в основном, чтобы наполнить «кашник» (горшок для каши), сеяли гречиху. Недаром гречневую кашу называли «русской». Мало того, что гречка дает силы, так гречиха еще и удобряет землю, а ее полые корешки после уборки, выгнивая, оставляют ходы в земле, через которые проходит в нее и воздух, и влага.

Но больше всего в яровом клину сеяли ячменя и овса. Коренная Россия была страной серых хлебов – ржи, ячменя и овса. Ячмень шел на каши, а, того более, на солод. Хозяйка замочит в корыте мешок ячменя и поставит в тепло, поближе к печи. Проклюнется зерно, выпустит небольшие побеги – она рассыплет его по печи тонким слоем, высушит. Потом смелют это зерно хоть на мельнице, хоть на ручных жерновах, и получат солод. Солод – потому что сладкий: проросшее зерно выделяет сахар. А без солода ни кваса, главного питья, да и жидкой пищи тоже, не получишь, ни браги на праздник, ни домашнего, сваренного в печи пива, ни сусляных сладковатых домашних пряников. Овес, конечно, приберегали для тяжелых пахотных или зимних извозных работ: «Не гони коня кнутом, гони овсом». Это корова на одном сене может жить, навоз и молоко давать; да и то ей в пойло отрубей не мешает бросить, сено половой посыпать. А лошадь работает, и тяжело работает, ей одного сена да травы мало. А еще вымолоченный овес шел на овсяную кашу и излюбленное русское блюдо – толокно. Поджаренные зерна овса толкли пестом в ступе (потому и толокно, что его не мололи, а толкли), заваривали на воде, а еще лучше – на молоке, и давало оно и сытость, и силу, как немолоченный овес лошади.

Но, прежде всего, ячмень и овес шли на продажу: ведь осенью подати собирают, барину перед зимним сезоном в столице, а то и в Париже оброк уплатить нужно, да и в хозяйстве деньги требуются.

А еще русский крестьянин сеял в поле то, что сейчас дачник сажает на грядках, да и то изредка: горох и репу. Горох, как и гречиха, удобряет землю азотистыми веществами. Зеленые стручки гороха – первое лакомство для детишек, да и взрослые от него не отказываются. Потому часть гороха, особенно возле дорог, заведомо сеялась про прохожего да проезжего человека, и набеги детишек на горох считались не баловством, а нормальным делом. Но главное – сухой, вызревший и вымолоченный горох шел в пищу. Пекли с горохом пироги – едва ли не повседневную крестьянскую пищу. А из толченого в ступе гороха варили кисель – плотный, так что его ножом резали, и ели с конопляным или льняным маслом. Гороховый кисель давали обычно на заедки – пища это не главная, от нее сил немного. А репа… До внедрения в яровые посевы картофеля (произошло это поздно, пыталась его ввести еще Екатерина II, но и при Николае I кое-где были «картофельные бунты» – не хотел мужик сажать «чертово яблоко»; только после неурожаев конца 30-х гг. крестьяне поняли ценность картофеля) репа как раз и была в похлебках аналогом картофеля. Во Франции до сих пор варят суп из репы. И еще была репа самым дешевым («дешевле пареной репы») и популярным лакомством. И сырая, и, главное, пареная в русской печи в горшке. При этом из нее уходит специфическая горечь, и становится репа слаще любого яблока. Нашим современникам удивительно бывает, что репу сеяли в поле, и только потому, что забыли они сказку про «вершки и корешки»: «Посеяли мужик с медведем в поле репу…». А если бы сажали ее на грядке, так стал бы медведь в это пустое дело встревать!..

Но не меньше ячменя и овса сеял великорусский крестьянин в яровом поле льна. Конечно, там, где он хорошо растет: южнее Москвы неважные льны получаются, а вот по Северной Двине или на Ярославщине славные льны растут. Лен давал и волокно на рубахи, порты, сарафаны, полотенца, и масло – гороховый кисель помазать, кашу помаслить, щи забелить, а главное – деньги. Весной ведь снова подати собирали, господа оброк требовали, а тут бабы за зиму лен обработали, ниток напряли, а то и холстов наткали – вот и деньги.

Лен был настолько важен, что с его посевом связаны некоторые обряды. Когда мужик отправлялся сеять лен, жена клала ему в севалку вкрутую сваренное куриное яйцо. Прежде чем начать сев, мужик яйцо высоко подбрасывал вверх, чтобы лен вырос так же долог, а затем, съев яйцо, закапывал скорлупки в пашню, чтобы лен был столь же бел. А после посева деревенские бабы выводили сельского священника, снявшего облачение, в поле и, повалив его, катали с боку на бок по пашне, приговаривая: «Будь ленок так же тучен и долог, как попок»: попы ведь носили длинные волосы, им запрещалось стричься, да нередко и тучностью отличались. С посевом мужичьи обязанности на льнище заканчивались: лен был «бабьей» культурой. По осени, в сухую погоду лен выдергивали (его никогда не жали, чтобы не потерять и кусочка стебля), связывали в небольшие снопики и ставили кучками в поле сушиться. Затем начинали молотить лен: прямо в поле утаптывали небольшой земляной точок и вальками для стирки выбивали семена – и для будущего посева, и чтобы жать из льняного семени масло. Надо сказать, что льняное семя вкусное, и немало его отправляли в рот подростки, участвовавшие в молотьбе. Высохший лен недели на две замачивали в речке, пруду, озере, а лучше – в каком-нибудь бочаге, придавив камнями. За это время древесные части стеблей загнивали. Потом тресту, льняную соломку, снова сушили, а уж потом обрабатывали ее на мялке, трепали трепалом, чесали гребнем и щеткой, получая куделю, или мочку, для прядения.

В средней полосе России, от Рязанщины начиная, время полевых работ определялось от середины апреля до конца сентября. С 15 апреля по 1 мая шла пахота земли под овес и его посев («Сей овес в грязь – будешь князь»). Для посева одной десятины (чуть более гектара) овса требовалось до 6 мужских рабочих дней: на ранний взмет, когда земля еще сыра и тяжела, 1³/₄ – 2 дня, пробороновать – 1 день, посеять – ¹/₃ дня, запахать – 1²/₃ дня, пробороновать – 1 день. С 18 апреля по 1 мая 14 рабочих дней, а за исключением двух праздников – 12 дней; за это время можно посеять 2 десятины овса. Для посева одной десятины проса требовалось 9 с «хвостиком» дней: вспахать – 1½ дня, пробороновать – 1 день, передвоить (вспахать повторно) – 1¹/₃ дня, пробороновать – 1 день, посеять – ¹/₃ дня, забороновать – 1 день, переломать пашню – 1¹/₃, заволочить бороной – 1 день. Для посева одной десятины картофеля требовалось 6¹/₃ дня: вспахать – 1½ дня, пробороновать – 1 день, передвоить – 1¹/₃ дня, бороновать – 1 день. Нарезать сохой гряды и запахать – 1½ дня. Исключая из 20 дней мая 6 праздничных дней и 1 день на укатывание 1 м² десятин овса, в оставшиеся 13 дней можно было обработать под картофель и просо 1⁵/₈ десятины (на 2 десятины требуется 15 дней), а если взмет зяби произведен с осени, то и 2 десятины – одну картофеля и одну проса.

Итак, до 20 мая (предельный срок яровых посевов) один работник мог при нормальных условиях обсеять 3⁵/₈ десятин яровых культур, причем все праздники оставались свободными, а если взмет зяб и был произведен с осени, то еще оставалось свободное время.

С 20 мая по 1 июня шла вывозка навоза на пары. С 1 по 23 июня, за исключением 4 праздничных дней, из 19 дней употреблялись на боронование картофеля при появлении его всходов (1 день) и две пропашки его (2 дня), а 16 дней оставалось на взмет и боронование пара под озимые: взмет одной десятины – 1½ дня, боронование – 1 день, так что за это время можно обработать 6 десятин.

С 23 июня по 6 июля шел сенокос. Исключая 4 полдня на праздники, то есть 2 дня, и на случайности (дождь) 3 дня, оставалось 9 полных рабочих дней. Уборка одной десятины луга при урожае сена до 100 пудов с десятины требовала от 5 до 5½ дней (скосить – 1½ – 2 дня, ворошить и копнить – 2½ дня, сметать в стога – 1 день) а при урожае в 200–300 пудов – 11½ дня.

С 8 июля по 8 августа шло передвоение и боронование пара, уборка ржи и овса и молотьба ржи для посева. Двоение десятины парового поля требовало 1½ дня, боронование – 1 день. Косьба одной десятины ржи при урожае 10–15 копен – 2½ дня, а жнитво такой же десятины – 7 дней, косьба десятины овса – 2 дня, молотьба одной копны ржи – 1 день. Из полных 30 дней исключались 6 августа, праздник, строго почитаемый крестьянами, и еще 6 праздников по полдня (четыре воскресенья, 8 июля и 1 августа). С 8 по 20 августа шел посев озимой ржи и уборка проса и с 20 августа – уборка картофеля и разные домашние работы: молотьба и пр.

Это помещичий расчет работ. Так сказать, официальные нормативы. Но, работая на себя, крестьяне с праздниками не считались и возили с поля копны или молотили хлеб во все дни, в праздничные дни даже с утра (71, с. 52–55). А. Н. Энгельгардт специально уделил внимание работам в праздники. «Много слышно жалоб на то, что у крестьян слишком много праздников и при том в самое рабочее время… Крестьяне, например, не работают – опять-таки не все – на Бориса (24-го июля), потому что Борис сердит, как они говорят, и непременно накажет, если ему не праздновать, или баба, жавши рожь на Бориса, руку порежет, или подымется буря и унесет нагребленные копны… Но воры и барышники, например, всегда работают на Бориса, потому что на Бориса заворовывают и обманывают, чтобы счастливо воровать и барышничать лошадьми целый год. На Касьяна же крестьяне работают, хотя он тоже сердит, работают потому, что Касьян немилостив – не стоит ему, значит, праздновать, отчего ему, Касьяну, и бывает праздник только в четыре года раз.

Главное дело, что все преувеличивают. Говорят, например, у крестьян много праздников, а между тем, это неправда: у крестьян праздников меньше, чем у чиновников. Крестьяне празднуют, как и чиновники, все годовые праздники с тою только разницею, что на Светлое Воскресенье празднуют всего три дня, а во многие другие праздники не работают только до обеда, то есть до 12 часов… Кроме того, по воскресеньям, в покос, даже в жнитво, крестьяне обыкновенно работают после обеда: гребут, косят и убирают сено, возят снопы, даже жнут. Только не пашут, не косят и не молотят по воскресеньям – нужно же и отдохнуть, проработав шесть дней в неделю. Правда, у крестьян есть некоторые особенные праздники: например, они празднуют летней Казанской, Илье, в некоторых местностях Фролу и некоторым другим святым, но зато крестьяне не празднуют официальных дней…

Если все сосчитать, то окажется, что у крестьян, у батраков в господских домах праздников вовсе не так много, а у так называемых должностных лиц – старост, гуменщиков, скотников, конюхов, подойщиц и пр. и вовсе нет, потому что всем этим лицам и в церковь сходить некогда» (120; 169–170).

Примерно исходя из этих помещичьих расчетов, на тягло (женатая пара) должно было приходиться от 2 до 2½ десятины в каждом поле, то есть 7 десятин на тягло всего. Таковы же были, впоследствии, расчеты некоторых земских статистиков. В. И. Ленин в конце XIX в. полагал, что на крестьянский двор, «чтобы свести концы с концами», требовалось 15 десятин. Если считать во дворе два тягла, то так оно и получалось. В свое время автор этой книги при работе над кандидатской диссертацией, исходя, правда, не из работ, а из потребления, считал, что на тягло с затяглыми (старики и дети) в 5½ души, требовалось 9 – 10 десятин только пахотных земель; но это – для северных губерний с их худородными почвами и низкой урожайностью.

Но не только в поле шли земледельческие работы. На крестьянской усадьбе были и обширные огороды. Правда, русский крестьянин был преимущественно хлебороб, огородник из него был неважный, и считалось, что настоящие огородники, для которых это – основное занятие, «знают», то есть водятся с нечистой силой, помогающей им. Важнейшей огородной культурой была капуста – ведь она шла в щи, самое главное блюдо русской кухни. Сажали капусту, как и вообще работали на огороде, женщины, причем перед посадкой туго мотали клубки ниток, чтобы кочаны капусты были такими же тугими. Немалое место на огороде занимала и свекла: квашеные «буряки» также шли в щи и борщи. Вдобавок к свекле сеялась и морковь. У свеклы и моркови не только корнеплоды шли в пищу, но и ботва, из которой варили ботвинью. Разумеется, сажали в большом количестве лук и чеснок. А когда привыкли к картошке, то и ее посадки занимали немалую часть огорода, кроме того, что сажалось в яровом поле. И наконец, на самом краю огорода, на лучшей и очень хорошо удобренной, «жирной» земле сеяли коноплю. Сейчас скажи «конопля», и сразу увидишь двусмысленные ухмылки. Это – по глупости и невежеству. О наркотиках не знал русский крестьянин, и слова такого не слыхивал. А вот без конопляного масла, без «замашек», или «поскони», без веревок никак не обойтись было в хозяйстве. Ведь конопля, наряду с льном, была важнейшей волокнистой культурой, и весенние оброки и подати мужик выплачивал, продав «пенечки» – пеньковую куделю. Тонкие волокна «женских» растений (конопля двудомная) шли на изготовление грубых «замашных», или «посконных» рубах, на мужичьи портки, на изготовление полусукон (армячина, пониток), толстые волокна – на тканье рядна, грубой мешковины, да на витье веревок. Дедовскими удобренными конопляниками очень дорожили крестьяне.

Помимо «трехполки» были известны и другие севообороты. В степных районах, где пахотной земли было много, широко использовался перелог, залежное земледелие. Тучные черноземы пахались без удобрения несколько лет, пока земля не выпахивалась, не теряла плодородные свойства. Потом участок забрасывался на несколько лет, для естественного восстановления плодородия, и распахивался другой участок. А в лесных районах Русского Севера и в Сибири до конца XIX в. применялось подсечно-огневое земледелие. Подходящий участок леса (лучше всего, не особенно старый березняк) сплошь вырубался, древесина, годная в хозяйство, выбиралась, а все остальное ровным слоем раскладывали по будущему полю. Осенью, или следующей весной, все эти кучи подсохшего хвороста поджигались со всех сторон. А потом по нерожавшей земле, да еще и удобренной золой, сеяли, просто заволакивая семена бороной. Такие ляда, или подсеки, давали по первому году баснословные урожаи: «сам-15». На следующий год эту землю уже приходилось пахать, и она входила в обычный трехпольный севооборот. На бескрайних просторах Сибири крестьянин нередко просто выселялся на такую росчисть, устраивая небольшое поселение – заимку.

Разные краснобаи-пропагандисты нередко упрекали русского крестьянина в тупом невежестве: вот де, придерживается прадедовского трехполья, а то и вообще первобытными способами земледелия, перелогом да подсекой, пользуется. Нет, чтобы прибегнуть к прогрессивному многополью. Да он бы и не против, вот только сенокосов маловато, скотинки держать приходится помалу, а без нее навозцу для нормального удобрения не хватает, так что без паров не обойтись. Впрочем, кое-где в XIX в. было и многополье. Например, сеял крестьянин в одном из полей клевер: и почву он азотистыми веществами снабжает и улучшает ее структуру, как гречиха и горох. И растет клевер несколько лет, сам осеменяясь (наилучший год был – второй после его посева), и ни дожди, ни засухи на него не влияют, и всякую сорную траву душит, а уж сено из него – лучше не надо. Кстати, современная реклама молочных продуктов о пользе сладкого клевера выдает полнейшее невежество ее авторов. Если корова наестся свежего клевера, она погибнет в мучениях: клевер, растение бобовое (вспомните эффект горохового супа), забродит в желудке, и ее «раздует» так, что мясо от костей отставать начнет. Тут единственное спасение – пробить ей брюшину длинным ножом, чтобы вырвалась оттуда тугая струя полупереваренного клевера.

Так что собирали крестьяне на лугах семена дикого клевера и засевали ими клеверища. А кое-где, например, в Вологодской губернии, таким же образом собирали семена «палошника», дикой тимофеевки, и тоже высевали в полях. Прибыль была двойная: во-первых, отличное сено, а во-вторых, семена вымолачивались и за хорошие деньги продавались в Прибалтику и даже Германию, где было развито травополье. Сеяли клевер и тимофеевку и в специальных полях, а иной раз засевали, предварительно вспахав весной, и пары.

Так что «мужик сер, да ум у него не черт съел».

Естественно, что главными орудиями труда русского крестьянина были пахотные, земледельческие. И самым важным была соха – основное земледельческое орудие в коренной России. Крестьянин любовно звал соху Андреевной и говорил: «Полюби Андреевну, будешь с хлебушком». Вариантов сох было множество: односторонки и двухсторонки (то есть позволявшие пахать в две стороны), перовые и коловые, однозубые, двузубые и многозубые. Посмотрим на самую популярную соху – двузубую перовую двусторонку. Ее основу составляла деревянная рассоха: в лесу выбиралась ель с раздваивавшимся стволом и из нее вытесывалась толстая, слегка изогнутая доска, расходящаяся двумя суживающимися зубьями. На них насаживались кованые сошники (лемехи) с наваренным твердой сталью плоским треугольным пером. Перья смотрели в разные стороны и слегка расходились вверх. Рассоха верхней частью закреплялась между двумя брусьями, корцом и вальком, или вдалбливалась в рогаль, за концы которого и держался пахарь. За нижнюю часть рассохи привязывались притужины, или подвои, которыми она прикреплялась к оглоблям, или обжам. В двойную поперечную веревку, хомут, соединявшую оба подвоя, вставлялась железная полица в виде лопатки, отбрасывавшая пласт земли; полицу можно было переставлять на правую или левую стороны и пахать взад и вперед. Вот и вся соха. Недаром в конце ХIХ в. она стоила от 1 руб. 25 коп. до 3 руб. Да и самому было нехитро сделать ее, лишь бы кузнец выковал сошники и полицу, самые дорогие части сохи.

Деревянная соха не только была дешева и проста. Она была легкой, и пахарь мог без труда поднимать ее, обходя камни и пни. Она годилась на всяких почвах и для любых работ. Правда, она не переворачивала землю до конца, а ставила подрезанный пласт на ребро, она была неустойчива, так что ее приходилось держать на руках, и делала огрехи. Пахала соха неглубоко, на 2–2,5 вершка, но на среднерусских землях с мелким плодородным слоем глубже пахать было и нельзя, поскольку наверх выворачивался бы неплодородный подпочвенный слой, что мы и сделали тяжелыми тракторными многолемешными плугами. Глубина вспашки и наклон рассохи легко регулировались: пахарь просто подтягивал или отпускал чересседельник на лошади. Так можно было пахать и на рыхлых старопахотных землях, и на заросших травой лядах, и на жнивье, и на подсеках, где пахоте мешали еще не выгнившие корни деревьев и пни.

В лесных районах пахали и улучшенной сохой – косулей, у которой был один широкий лемех, отрез, взрезавший землю, и дощатый отвал. Пахали косулей плотную дерноватую почву. Но для нее нужна была железная борона, поэтому косули медленно вытесняли легкую и более дешевую соху. Употреблялись и орала, подобные косуле, но с оглоблями, вделанными очень низко, над лемехом, и раскрепленными особым стужнем, упиравшимся в стойку рассохи. А в степных районах с их мощными, спеченными солнцем черноземами, да еще нередко и залежными или целинными, с толстым слоем дерна, пахали сабаном. Это было тяжелое сооружение с мощным изогнутым лемехом, ножом-отрезом и отвалом, с колесным передком. Пахать сабаном можно было только на паре лошадей, а лучше – на паре быков, заложенных в деревянное ярмо.

Еще в первой половине XIX в. многие помещики, особенно из отставных моряков, технически образованных, изобретали плуги собственной конструкции. Конечно, деревянные, с железными деталями. А в 40-х гг. два немца, братья Бутеноп, открыли в Москве «мануфактуру» по изготовлению железных плугов. К концу столетия эта мастерская с улицы Мясницкой переместилась под Москву, в Люберцы, превратившись в завод. Так что и железные плуги завелись на Руси. Только стоили они дорого, и мало кому из крестьян были по карману. Поэтому простенькая и дешевая соха сохранялась и в ХХ в., и ее на крестьянских дворах еще можно было увидеть в 60-х гг. ХХ в. Разумеется, теперь ею пахали только огороды.

Тут же под поветью стояла прислоненная к заплоту борона. Были бороны, плетенные из толстого прута, и бороны рамочные, связанные из тонких брусков, были бороны с деревянными и с железными зубьями; во второй половине XIX в. завелись кое-где и железные бороны «зиг-заг». Но на севере использовалась еще древнейшая борона-суковатка, или смык. Толстая сухая ель с длинными остатками сучьев резалась на куски нужной длины, которые раскалывались пополам и сплачивались вместе, образуя квадрат. Это примитивнейшее орудие, которое могло бы, наравне с сохой и лаптями служить пропагандистам символом отсталости царской России, было незаменимым в работе на лесных подсеках, дававших при первом посеве баснословные урожаи. Ведь среди невыкорчеванных обгоревших пеньев и кореньев любая другая борона просто рассыпалась бы, а хорошая железная борона застряла бы на первых же нескольких шагах. Суковатка на длинных гибких зубьях легко перепрыгивала через препятствия, а рассыплется – не жалко: тут же можно соорудить новую, лес рядом.

На покос

Хлеб в Великороссии жали только серпами. И была эта утомительная работа чисто женской: у мужчины не хватило бы терпения. Жать приходилось в сухое время, в самую жару, выждав, когда сойдет утренняя роса. Жница сначала серпом срезала несколько пучков соломы, и, скрутив из них длинные жгуты, «свясла», затыкала их за пояс. А затем, согнувшись в три погибели и захватив левой рукой пук соломин, кругообразным движением срезала их, тут же перекидывая на сгиб левой руки. Когда на руке у нее набиралось много сжатого «жита» (так назывался любой хлеб в корню), она доставала свясло и перевязывала им этот большой пук. А готовый сноп клала на землю. Когда же набиралось много снопов, она проходила вдоль нивы и складывала их определенным способом: в «бабки», в «крестцы» и так далее. Способов этих в разных местностях было много. Но все они имели одну цель: предохранить сжатый хлеб от дождей. Например, десяток снопов ставились «костром», вертикально, с небольшим наклоном внутрь, а сверху накрывались одним-двумя распушенными снопами колосьями вниз. Вот дождевая вода и будет стекать вниз. Или клали четыре снопа накрест, а на них таким же способом накладывались еще полтора десятка снопов, опять же покрываясь сверху. От дождей нижние снопы подмокнут, зато остальные останутся сухими.

Работа жницы под палящим солнцем была очень утомительная. Но была и другая беда: случалось, серп соскальзывал с сухих жестких соломин, и попадал на пальцы рук или босых ног жницы. Так что во время жатвы все жницы щеголяли перевязанными тряпицами пальцами рук и ног. Между прочим, порезы серпом очень болезненны и плохо заживают: его мельчайшие зазубрины не режут, а рвут кожу и мясо. Так что перед началом жатвы жницы молились одной из святых, чтобы она предохранила их от порезов.