Текст книги "Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы"

Понева входила в состав особого, поневного, костюмного комплекса, дополняясь другой одеждой, наплечной и нагрудной: короткими суконными насовками без рукавов и такими же нагрудниками с короткими или полудлинными рукавами; или более длинными, до колен, навершниками; или длинными распашными, с длинными рукавами, шушпанами, иногда носившимися внакидку, либо напоминавшими шушпан, но глухими костоланами и т. д. Употреблялись и суконные «кохты» и «прижимки». Вся эта одежда богато орнаментировалась лентами, мелкой аппликацией, вышивкой. Понева также дополнялась нагрудной одеждой особого покроя: запоном, или занавеской – подобием длинного передника с короткими рукавами, бочками и коротенькой спинкой до лопаток. Особым в поневном комплексе был и бабий головной убор кичка, или кика.

Девушки на Руси испокон веку заплетали волосы в одну косу, повязывая голову широкой лентой, «повязкой», обычно с твердым расшитым очельем. Во время свадебного обряда подружки переплетали невесте волосы в две косы, оборачивая их вокруг головы и пряча под повойник – холстинный чехол, плотно укрывавший все волосы. А затем на повойник надевалась многосоставная кичка. Кички были разного типа: рогатые, иногда с очень высокими «рогами», копытообразные, лопатообразные. Но все они состояли из 5–8 разных частей, а богатые свадебные кички могли иметь и 18–20 отдельных деталей.

Девушка в рогатой кичке

Девушка в копытообразной кичке

В XIX в., о котором преимущественно ведется рассказ, понева сохранялась, и то не повсеместно, в расположенных южнее Москвы губерниях. Даже в Рязанской губернии ее носили не везде: в Рязанской Мещере ее не было. Но одновременно в южных и юго-западных губерниях рядом с поневой бытовала другая женская поясная одежда – андарак: в одном селе и тяготеющим к нему деревням бабы носят поневу, а рядом, в другом селе – андарак.

Еще в XVI в. Иван IV, проводя военную реформу, создал особую систему охраны южных и юго-западных границ. Там, на границе с Диким полем, еще сохранялись вековые дубравы. На протяжении многих километров лес валился узкой полосой ветвями навстречу угрожающим набегами кочевникам. Валился так, чтобы деревья сохраняли связь с высокими пнями. Со временем этот завал густо порастал кустарником и вьющимися травами и был непроходим ни для конного, ни для пешего. Так создавалась система «засек», засечная черта. Этих линий обороны было много: они постепенно отодвигались все дальше в Дикое поле. За засеками находились казачьи станицы, с появлением свежей травы отправлявшие в степь небольшие «сторожи» искать татарскую «сакму» – след татарских чамбулов (отрядов). В глубь страны стояли приграничные города-крепости, населенные городовыми казаками и городовыми дворянами, составлявшими конницу, городовыми стрельцами – пехотой, и «служилыми людьми по прибору», обслуживавшими крепостные сооружения: воротниками, пищальниками, пушкарями и т. п. Казаки, как и стрельцы, получали за службу денежное и кормовое жалованье. Дворяне, служилые люди «по отечеству», получали на время службы деревни с крестьянами. А служилым людям по прибору (по набору) давали землю только на один двор. При Петре I эта группа населения оформилась в особую сословную группу однодворцев. По словам писателя Н. А. Полевого («Рассказы русского солдата»), «ни барин, ни мужик, сам себе барин, сам себе мужик».

Однодворцы платили подушную подать, как крестьяне, но не подлежали телесным наказаниям, как дворяне. Они несли рекрутскую повинность, как крестьяне, но с сокращенными сроками и только в легкой кавалерии, и могли владеть, как дворяне, крепостными, но продавая и покупая их только между собой. А в 1852 г. правительство просто выкупило крепостных у однодворцев по казенным ценам, благо, было их всего несколько тысяч человек.

Тяготея к привилегированному дворянству, однодворцы старались и внешне, костюмом, походить на дворян. И однодворки вместо понев «мужичек» стали носить длинные, специально вытканные суконные полосатые юбки-андараки с преобладанием красного цвета, а сверху надевали «корсетки», или «шнуровки» – подобие суконного корсета, шнуровавшегося на груди. А вместо «бабьей» кички они носили кичкообразные кокошники разной формы: цельные шапочки, покрывавшие всю голову.

Понева была половозрастной, «бабьей» одеждой: ее надевали либо на девочку, когда у нее начинались менструации, либо даже во время свадебного обряда. Старухи, утратившие способность к деторождению, вновь снимали поневу, заменяя ее сарафаном. Сарафан распространен был на север, запад и восток от Москвы.

Бесполиковая рубаха и распашной сарафан

Бабы в «московских» сарафанах

Шушпан с поневой.

Рязанская губерния

Шушпан с поневой.

Рязанская губерния

Девушка в кокошнике. Псков

Известно несколько женских костюмных комплексов и несколько типов сарафанов, а число их названий, зависевших еще и от ткани и цвета, значительно больше (сукман, дубас, желтяк, саян, шушун и т. д.). Наиболее архаичным был глухой косоклинный сарафан с проймами. Постепенно он вытеснялся глухими или распашными сарафанами на лямках, причем распашной сарафан, застегивавшийся на множество мелких пуговок, на деле мог быть глухим: разрез спереди только имитировался нашитыми вдоль шва лентами и галунами да рядом пуговиц. Все они постепенно заменялись «круглым», или «московским» сарафаном на лямках; так, переселяясь в Сибирь, и «поневницы» начинали носить круглый сарафан. Сарафанный комплекс дополнялся короткой наплечной одеждой: епанечкой, или борами: распашной, на лямках, до талии, либо душегрейкой, шугаем в виде короткой кофты в талию, с частыми мелкими борами сзади ниже талии, отделанной мехом. Нагрудная одежда, занавеска и фартук, были на лямках, длиннее или короче, полностью или частично закрывавшие грудь. И головным убором девушек здесь служила высокая повязка, такой же жесткий и еще более высокий почелок, либо ряска в виде открытой шапочки с жестким очельем и висячим позатыльником. А замужние женщины поверх повойника надевали разной формы высокие кокошники да еще покрывали их сверху фаткой, легким убрусом, покрывалом. Вообще в северных и северо-восточных губерниях, где крестьяне, даже и крепостные, были и свободнее, и зажиточнее, женский праздничный костюм нередко был очень богатым, вплоть до использования китайских шелков и атласов, а батистовые рукава праздничных рубах, расшитые иной раз золотом и серебром, и за дело не считали. Родившийся в 1800 г. в очень состоятельной семье, крестьянин из богатого ярославского торгово-промыслового села вспоминал: «Тогда носили в праздники, летом, ферязи (местное название распашного сарафана. – Л. Б.) шелковые с позументом или кружевом, шелковый полушубок (наплечную одежду, шугай или же епанечку. – Л. Б.), на голове остроконечный жемчужный кокошник, покрытый наметкой или платком; на шею надевали жемчужные нитки и на цепочке серебряной крест; зимой надевали шубейку заячью из парчи или штофа, покрывались платком, а если слишком холодно, то сверху натягивали шубку бархатную, с куньею опушкой. Обыкновенное же платье было: белая рубашка, красный кумачный или китайский (из китайки, хлопчатобумажной синей ткани. – Л. Б.) сарафан с пуговицами. Голова же покрывалась сначала повойником, потом бумажным или шелковым платком» (83; 124).

Что касается специальной женской верхней одежды, то ее у крестьянок не было, как, впрочем, довольно долго не было и особой верхней городской одежды у дворянок: нечего бабе по улицам шастать, пусть дома сидит, хозяйством занимается. Так что женская одежда в деревне была той же самой, что и у мужчин: полузипунники, полукафтанья, полушубки, понитки. Единственное было отличие: она ярко украшалась нашивками из лент или аппликацией.

В целом же крестьянский женский костюм соответствовал тогдашнему крестьянскому идеалу женской красоты. У женщины в условиях выживания было две основных функции: работница и родильница. В дом брали работницу, ловкую, умелую, сильную и здоровую. И костюм должен был подчеркивать эти качества. Разумеется, ни о какой талии здесь и речи быть не могло, да и само слово это нерусское. Очертания фигуры были устойчивы, колоколо образны. Высоко ценились крепкие полные ноги: бабе ведь приходилось и много ходить, и тяжести поднимать; взвалит она на плечо 4 – 5-пудовый мешок, на другую руку ребенка малого возьмет – и пошла в соседнюю деревню родителей навестить. Тут на стройных ножках с тонкими щиколотками далеко не уйдешь. Поэтому в праздники богачихи надевали по несколько пар паголенок, толстых вязаных орнаментированных шерстяных чулок без ступни, и беднячки единственную пару паголенок натягивали на навернутые потолще онучи. «…Ноги у них были непомерно толстые от навернутых в несколько ряднин онуч, такая обувка была у них модной и подходила как-то к осанке рабочей силы, выражая особую солидность и статность. Под Лебедянью… такая же мода. В праздник, когда они наряжались в белые широкие шушуны, в платки, своеобразно повязанные на голову, и навертывали на ноги белые онучи или надевали белые шерстяные толстенные чулки, и ноги у них получались, как столпы, они вызывали удивление и неизменные восклицания «Ну уж и бабы, и впрямь лошадье» (55; 148). Женщина должна была много и легко рожать, без ущерба для здоровья своего и ребенка: чем больше детей (но только мальчиков), тем больше в семье работников, а в старости – кормильцев. Нередко рожали прямо в поле: во время жатвы начались схватки, прилегла под суслон, опросталась, обмыла младенца из жбана, перепеленала оторванным подолом рубахи, покормила, немного полежала – и снова за серп. Поэтому высоко ценились и особо выделялись широкие бедра, так что поневницы по праздникам надевали по несколько толстых понев. И выкармливать детей баба должна была сама, грудью, до появления следующего ребенка, так что высоко ценилась грудь высокая, большая, почему и рубахи получали вставки-полики.

Только в казачьих областях, граничивших с Северным Кавказом, было иначе. Издавна заселявшие их, а нередко и считавшиеся родством с калмыками, черкесами, кабардинцами, чеченцами казаки перенимали и степные да горские обычаи, и костюм: короткий чекмень на крючках либо черкеску с бешметом, шароварами и мягкими чувяками с ноговицами, папаху и башлык. Своих, русских женщин, в этих неспокойных окраинах было мало, и казаки либо женились на местных уроженках, либо привозили пленниц из дальних походов, например, турчанок и персиянок. Жили казаки зажиточно, сами хозяйством занимались мало, нанимали работников, и женщина здесь уже не рассматривалась наравне с рабочим скотом, занималась только домашним хозяйством. По восточному обычаю в этих краях высоко ценили красивую стройную фигуру. Здесь долго был распространен кубилек, длинное распашное платье в талию, без рукавов или с узкими длинными рукавами с широкими вошвами, схваченное серебряным или золоченым поясом с самоцветными или поделочными каменьями или цветными стеклышками. Уходя в поход, каждый казак считал своим долгом привезти невесте или жене такой пояс. Кубилек по-восточному нередко носили с вязаным колпаком и даже с шароварами.

Костюм казачки – «парочка» с файшонкой

В XIX в. казачьи полки стали размещаться и по большим городам, вплоть до Петербурга. Казачки на войсковой счет могли ездить навещать мужей. И, естественно, знакомились с городскими модами, которые постепенно вытеснили старинный кубилек. Это были длинные юбки и короткие, в талию, кофты и блузки разного фасона, вплоть до туго обтягивавших стан «кирас» с мелкими пуговками на груди, короткой бейкой и без рукавов; недаром казачки первыми усвоили ношение пришедшего из Парижа бюстгальтера. И излюбленным головным убором у казачек стала файшонка (искаженное «фаншон», тип городского головного убора с длинными кружевными лопастями-бридами, свисавшими на щеки). Это была легкая, нередко кружевная шаль с присобранными кромками, набрасывавшаяся на голову так, что концы ее либо свисали до колен, либо закидывались за плечи. Только старухи носили старинные сарафаны или юбки, длинные кофты и наглухо повязывали голову платком.

Празднична обувь крестьяна – сапоги, имевшиеся, однако, не у каждого мужика. Это были так называемые русские сапоги, с высоким, под колено, цельным голенищем (европейские сапоги отличались голенищами на шнуровке); лучшими считались вытяжные сапоги, у которых и передок, и задник вытягивались на колодке заодно с голенищем, так что имелся только один задний шов. Но для крестьянина такие сапоги были слишком большой роскошью. Шили крестьянские сапоги из крепко продегтяренной толстой яловичины, на деревянных гвоздях, «со скрипом», для чего в задник подкладывался двойной слой бересты. Сапоги берегли: мужик мог идти до церкви босиком и при входе в село обувался. Были и женские праздничные сапожки, покороче, из более тонкой кожи, с голенищами в мелкую складку и с тиснением, нередко красные. Но чаще женской праздничной обувью служили коты (они же черевики, чирки, чарыки, чоботы), открытые кожаные туфли с язычком, отороченные по кромкам белой или красной кожей, сукном или плисом, на широком невысоком каблуке с медными подковками, закреплявшиеся на ноге с помощью обмотанного вокруг голени ремешка, продетого в петлю на заднике. Коты носились с толстыми, вязанными из цветной шерсти, орнаментальными паголенками без ступней, длиной до колен.

На более богатых Украине, Дону, Кубани сапоги (чоботы), а у женщин коты, черевики, были обыденной обувью. Носили в казачьих областях и кавказские чувяки, что-то вроде кожаных тапок, которые надевали с толстыми шерстяными носками и называли чириками, чирками. В кубанских, донских, днепровских плавнях, в северных болотистых лесах часто обували поршни, обувь преимущественно охотничью и пастушескую. Это был широкий кусок дубленой кожи с продетым по краям ремешком. Положив сенца и став ногой на поршень, стягивали вокруг щиколотки ремешок и завязывали его – и готова непромокаемая, легкая и мягкая обувь.

На Руси самой распространенной и мужской, и женской обувью были лапти. Плелись они из липового или вязового (так называемые вязни) лыка, с круглой прямой или овальной головкой, на одну ногу или левые и правые, прямого или косого плетения. Плели их обычно старики, уже непригодные для другой работы, или подростки, но вообще-то каждый мог сплести себе лапти. Только Петр Великий, который, как известно, любил всякое мастерство и старался овладеть всяким рукомеслом, однажды плел-плел лапоть, но не смог свести задник, да так и бросил лапоть с досады в угол. Не с тех ли пор и пошла слава о лапте, как обутке никчемной, нищенской? Плелись лапти кочедыком – инструментом, напоминающим большое кривое шило, железное или даже деревянное, из березового сучка. Лапти были не слишком крепки, и для большей прочности их иногда «подковыривали» кочедыком, пропуская меж лык расплетенную веревку: лапти с подковыркой были сложнее в работе, зато и служили долго. Из старых, разбитых молотком веревок плелись рабочие чуни, или шептуны. Лапоть плелся на колодке, практически безразмерный, но на задке у него были две петли, позволявшие немного стянуть верх, чтобы лапоть лучше сидел на ноге. В лапти на ногу наматывали онучи, длинные полосы ткани, летом холщевые, зимой суконные. В мороз в лапти можно было подложить мелкого сена – для тепла. Онучи наматывались до колен и обвязывались оборами – мочальными веревочками, завязывавшимися под коленом. Лапти были в высшей степени удобной обувью, намного превосходившей западноевропейские крестьянские деревянные долбленые сабо: легкие и эластичные, плотно сидевшие на ноге и не набивавшие ее при длительной ходьбе; хоть пляши в них (и плясали), а в сабо не спляшешь. Хорошо сплетенный лапоть плохо пропускал воду, а если и намокнет, можно было перемотать онучи мокрым концом наверх, и вновь нога сухая.

Неким подобием лаптей были ступни, которые плелись, однако, из берестяных полосок. Были ступни низкие, как лапти, и высокие, вроде полусапожек с широким голенищем. Это была жесткая и неудобная, но зато негниющая обувь. Ступни надевали только дома, чтобы выйти на двор, в хлев к скоту, где всегда было мокро и грязно. Северные избы отличались чистотой, и по устланному домоткаными половиками, чисто выскобленному и вымытому с дресвой (крупным песком) полу обычно ходили босиком.

Так что лапоть – штука не простая, а русский мужик, ходивший в них, был не глупее и не дичее голландца или датчанина, громыхавшего по мостовой своими клумпами, как назывались их деревянные башмаки.

Глава 9
Двор

Типология великорусского двора чрезвычайно сложна и связана с климатическими особенностями различных регионов. Так, для Русского Севера с его обильными снегопадами, сильными морозами и ветрами с Ледовитого океана характерен однорядный дом-двор, или двор брусом, соединявший под одной крышей и жилые помещения, и собственно двор, и помещения для скота. Разумеется, это могло быть только в богатых качественным и дешевым лесом местностях. Сам дом, то есть жилая часть, был большим, обычно пятистенком, иногда шестистенком, полутораэтажным, то есть под жилой его частью находился высокий подклет, где размещались кухня, какие-либо чуланы, мастерские и тому подобные вспомогательные помещения. Крыльцо такой постройки, естественно, также было очень высоким и непременно под крышей, чтобы его не заносило снегом. Далее шли сени и холодная изба или клеть, из которой вела дверь с лестницей на двор. Двухскатная крыша продолжалась и над двором. Двор был высокий, плотно сложенный из бревен и вымощенный крепкими плахами. В нем было теплее, чем на улице, тихо и чисто; его не нужно было чистить от снега, зато он регулярно выметался метлами. Высокие ворота, прорезанные в стенах двора, плотно запирались. В верхней части двора располагалась поветь, вроде легкого второго этажа или навеса. На повети летом хранили сани, зимой – телеги, сохи, другой громоздкий инвентарь, здесь на сене летом спали в прохладе. За двором шли просторные, срубленные из хорошего леса хлева и конюшня, над которыми находился обширный сеновал. С улицы на сеновал, закрывавшийся воротами, вел мощный, сложенный из бревен на толстых столбах, взвоз, пологий въезд. Возы с сеном въезжали по нему через ворота на сеновал, здесь разгружались, разворачивались и спускались вниз. Огромные запасы сена, накошенного на северодвинских, сухонских, пинежских лугах, утепляли хлева сверху, а сено для скота сбрасывалось вниз, прямо в решетчатые ясли на стене через проем в потолке. Все было солидно, основательно, домовито, чисто. Вообще жизнь северных крестьян отличалась и хозяйственностью, и чистотой, и определенной степенью зажиточности. Здесь ведь не было крепостного права, не только лишавшего крестьян значительной части их времени, но и морально разлагавшего их, приучавшего работать кое-как: кто плохо работал на барина, тот привыкал плохо работать и на себя. Кроме того, северное крестьянство вообще мало занималось земледелием: из-за сурового климата и скудородных почв это не имело большого смысла. Зато скота на заливных лугах держали помногу. Недаром во второй половине ХIХ в. крестьянское хозяйство Замосковного края, от Ярославля и далее на север, стало базой для русского кооперативного маслоделия и сыроварения; неспроста у нас и сегодня есть «Вологодское» масло, «Ярославский», «Пошехонский» и «Костромской» сыры. Северный крестьянин занимался сезонным промыслом на морского зверя, ловлей в море и реках ценных пород рыбы, например, дорогой семги, охотой в лесах или разного рода лесными промыслами. Это давало не только хорошие заработки, которые и не снились какому-нибудь орловскому или воронежскому мужику, но и много досуга. Северный крестьянин обычно был езжалым и хожалым, иногда доводилось ему бывать с морской добычей и в Норвегии, и он мог сказать несколько слов по-норвежски или по-английски, он был грамотен, хотя чаще всего знал только церковнославянскую печать и читал старинные книги. Многие северные крестьяне держали у себя приличные библиотеки старообрядческих рукописных и старопечатных книг. Женщины Русского Севера, не замотанные на полевых работах, не подавленные нищетой и безхлебьем (свой хлеб не рождался, зато много везли его мимо, к Архангельскому порту, а купить было на что), были дородные, белоликие, по праздникам выходили на угор водить хороводы в старинных, шитых речным жемчугом кокошниках, в парчовых душегреях и штофных да атласных сарафанах. Что ж было такую бабу и не любить, и не холить ее.

Дом и крытый двор.

Русский Север

Далее на юг и юго-восток, в Вологодской, Костромской, Вятской, Олонецкой, Пермской, Ярославской, Нижегородской, отчасти Владимирской губерниях были распространены крытые дворы – двухрядная связь. Изба-связь на подклете и стоявшие параллельно ей хозяйственные постройки заключали между собой широкий двор, перекрывавшийся плоской крышей на столбах. Кстати, представляет интерес оригинальная конструкция столбов для дворов, навесов и поветей. Даже и на крытом дворе под плахами было сыро, а уж на открытом – тем более: ведь здесь постоянно был скот, который тут же и поили из колод. Столбы, вкопанные в землю, должны были быстро сгнивать, а обрушение тяжелой дворовой крыши, когда под ней находился инвентарь, скотина, люди, грозило большими бедами. Поэтому нередко вместо вкопанных столбов использовали копани – толстые деревья, обычно ели, с сохранившейся частью корневищ, примерно так, как делалось это для куриц. Торчащими во все стороны, слегка подтесанными довольно длинными корневищами копани устанавливались прямо на отмостку двора, так что постоянно проветривались и меньше гнили. Иногда сохраняли и обрубки ветвей на стволе, укладывая на них перекрытие. Двор этот также мостился плахами и содержался в чистоте. Сами стены двора рубились из бревен, в них были плотно закрывавшиеся ворота на улицу и на огород. Этот севернорусский тип двора мог быть представлен и двором глаголем, двором с отполком и двором ендовой. Во дворе глаголем (глаголь – название буквы «Г» в старой русской азбуке) хлева стояли в задней части двора под прямым углом к жилой связи, параллельно которой шла поветь. Двор с отполком представлял двухрядную связь, но крыша двора настилалась поверх внутреннего ската кровли избы, от конька понижаясь до наружной стены хлевов. Двор ендовой – это, собственно говоря, двор глаголем или так называемая поперечная связь (хозяйственные постройки стояли позади жилой связи поперек нее), а между двумя сопрягавшимися кровлями устраивалась «ендова», широкий желоб для стока дождевой вод. Таким образом, это просто варианты двухрядной связи или глаголя. Иногда такие дворы делались полукрытыми: передняя их часть, перед воротами, была открыта круглогодично либо на зиму закрывалась широкими щитами. И полукрытые дворы замыкались бревенчатыми или сложенными из толстых и широких плах высокими заборами-заплотами, ворота были хорошо сплоченные, широкие и высокие, с подворотнями и самостоятельными крышами, прикрывавшими полотнища. В мощеных дворах было чисто, дрова были сложены в правильные поленницы, для всякой хозяйственной мелочи было свое место. Впрочем, как и повсюду, здесь были и избы и дворы, построенные кое-как, обветшавшие, грязные, с валявшимся без призора домашним инвентарем.

Дворы. Схема

Сельская улица.

Русский Север

Дворы. Схема

Крестьянское подворье

Видимо, кстати здесь будет сказать немного об этом инвентаре, как мы сделали это применительно к избе. На повети лежали аккуратно сложенные цепы, косы-стойки, или литовки, на каждого члена семейства подогнанные по росту, деревянные грабли и деревянные же вилы-тройчатки для сена. Кованые железные вилы для навоза, как и узкие лопаты-грязнухи, с короткими крепкими рукоятками, находились в хлеву. Во дворе были и широкие деревянные лопаты для уборки снега, специальные, наподобие больших совков лопаты для веяния зерна, прутяные метлы, железные заступы. На бревенчатой ограде двора висели короткие косы-горбуши с короткой изогнутой рукоятью. А вот бабьи серпы до времени прятались в клети или сенях. Еще один бабий инструмент стоял во дворе под поветью. Это была мялка для обработки конопляной или льняной соломки, тресты. Мялка представляла собой узкое наклонное корытце на ножках, в которое плотно входила узкая доска с ручкой на конце, шарнирно соединенная другим концом с корытцем. Женщина (а это была женская работа) одной рукой подавала в мялку пучок тресты, а другой часто нажимала на ручку, так что доска, входившая в корытце, переламывала соломку. Перемятую тресту затем часто били под углом тонким лезвием деревянного трепала, выбивая кострику, твердые остатки соломки. То, что не было вытрепано трепалом, затем здесь же, на дворе, вычесывалось деревянным большим гребнем, а потом и жесткой волосяной щеткой, так что оставался только пучок тонких, словно волосы ребенка, легких серебристых волокон – куделя.

Во дворе стояли и транспортные средства – телега (или несколько телег) и сани. Крестьянские сани-дровни, для перевозки грубых грузов, были донельзя просты. В два загнутых деревянных полоза вдалбливались короткие вертикальные стойки, копылья, а на них пазами накладывались деревянные же брусья-накопыльники. Пара полозьев с копыльями и накопыльниками крепко связывалась толстыми черемуховыми вицами, вязками, к передней паре копыльев привязывались веревками две жерди – оглобли, и дровни были готовы. Если предстояло везти какойлибо сыпучий груз, на дровни ставили кошевку, большую, плетеную из прутьев, продолговатую корзину. Но дровни были не слишком удобны для поездок по раскатанным, блестящим как зеркало, зимним дорогам: они шли боком на раскатах, и можно было повредить и ноги, и груз. Да и вместимость их была невелика. Дровни хороши были в лесу, на узких заснеженных дорогах. Поэтому, кроме дровней, на дворе могли быть и розвальни – сани с упругими тонкими жердями-отводами, привязанными к головашкам (высоким загнутым передним концам полозьев) и к поперечному брусу, лежавшему на задних концах полозьев. Отводы предохраняли и седока, и груз на раскатах от ударов. Кроме того, расширялось пространство внутри саней, так что груза помещалось больше; например, сено лучше всего было возить именно на розвальнях. Пространство между отводами и накопыльниками, а также между самими накопыльниками, могли заплетать веревками или даже зашивать лубом, устраивая сзади еще и спинку. Это были уже пошевни. А если мужик занимался извозом, на розвальни или пошевни устанавливали на деревянных дугах рогожный, дерюжный или даже войлочный волочок, или болочок – полукруглую крышу. Так получалась знаменитая кибитка. Полозья розвальней и пошевней, чтобы сани не раскатывались, часто подшивали железными полосами – подрезями, которые на ходу врезались в плотный укатанный снег. Так и пелось: «Люблю сани с подрезями, а коня за быстроту…».

Не больно хитра была и крестьянская телега. Ее основу составляли два хода – колесные пары с осями. Сами колеса были сплошь деревянные, с гнутыми ободьями, деревянными спицами и мощными, собранными из брусков и схваченными железными кольцами втулками; но хорошие колеса еще и ошиновывались полосовым железом. Передняя пара колес была небольшой, а задняя – большого диаметра. Оси могли быть деревянными, лучше всего дубовыми, но могли быть и кованными из железа. Собственно, оси представляли довольно увесистое громоздкое сооружение из брусьев, схваченных полосовым железом, так что верхняя плоскость немного возвышалась над колесом. Колеса надевались на концы осей и закреплялись железными чеками, а чтобы они вращались легче, их регулярно подмазывали коломазью, смесью дегтя и сала; можно было подмазывать колеса и просто дегтем: у кого на что были средства. Для подмазки служили мочальная мазница и лагун с коломазью, подвешивавшийся сзади под телегой: мазать ступицы колес приходилось и в дальней дороге. Между колесами и наделкой из брусьев переднего хода на ось надевались железными кольцами оглобли, а затем их раскрепляли проволочными тяжами, цеплявшимися за концы осей. Передний ход был разрезным. На нижней части крепилось большое железное кольцо с торчащим посередине высоким железным шкворнем. На него надевалась верхняя половина переднего хода, толстый брус с таким же кольцом. При повороте нижняя часть переднего хода поворачивалась на шкворне, так что колеса проходили под кузовом телеги. Оба хода скреплялись прочными длинными брусьями – дрожинами, а затем на них настилался дощатый кузов, слегка вогнутая платформа с обвязкой из двух брусков и двух тонких жердей – облучком. Мы уже как-то говорили, что облый, по-русски, значит – круглый; облучок – то, что окружало тележный кузов. Вообще-то Пушкин слегка присочинил, когда сказал, что у зимней кибитки «ямщик сидит на облучке»: облучок у телеги, а в ямской кибитке, конечно, ямщик сидел на козлах. Только «козлы» никак в стих не помещались.

Ф. А. Васильев. Деревня. 1869 г.

Для перевозки снопов или сена телега слегка модернизировалась, чтобы повысить вместимость. По бокам ее с помощью мощных деревянных дуг, надетых на концы осей, крепились решетчатые борта, напоминающие лестницы – драбки (по-южнорусски «лестница» – «драбина»). Так из телеги получался воз. Если же предполагалось возить длинномерные грузы, например, жерди или бревна, платформа телеги снималась и в ходы вставлялись очень длинные дрожины – получались роспуски, или долгуша. На роспусках, сидя на толстых дрожинах боком к направлению движения, могла ездить на ближние расстояния целая компания людей. Если дорога была плохая, например, в лесу, по болоту, то небольшой кузов крепился только на передний ход, так что получалась двуколка. Но можно было обойтись и одной осью, без кузова, так что седоку приходилось ехать верхом на конском крупе. Это была уже беда. То есть так называлась повозка – беда, да и поездка на ней была сущей бедой. А если предстояло перевозить какой-то груз по лесному или болотистому бездорожью, то оставляли только оглобли, к которым привязывались две срубленных березки, и на их кроны наваливался груз. Так получалась волокуша. Но если надо бы ехать далеко и без груза, или, тем более везти пассажира, то либо на телегу ставили все тот же болочок, как на сани, и это опять-таки называлось кибиткой, либо же на дворе для таких поездок стоял тарантас, в котором на ходах лежал десяток тонких и гибких дрожин, на которые устанавливался плетеный из прутьев кузов, напоминающий по форме детскую ванночку, с высокой задней частью и невысокими козлами. Сзади кузова на дрожинах еще оставалось место для багажа. В тарантас наваливали сена, а если требовал пассажир, то могли кинуть и перину с подушками: ездили в тарантасах лежа или полулежа. Повозка с такими же гибкими дрожинами, но с легким дощатым кузовком в виде низенького ящика, называлась дрожками. Хорошие дрожки были с жестяными крыльями над колесами, с коваными подножками, а у тарантасов иногда был еще и подъемный кожаный верх. В общем, вариантов было множество, и в основе их лежала все та же крестьянская незамысловатая телега. А ведь мы еще не коснулись в разговоре барских повозок, опять-таки основывавшихся на той же телеге.