Автор книги: Леонид Беловинский
Жанр: Культурология, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Но сбоку, вдоль по бульвару, примыкал к ресторану двухэтажный домик, оборудованный как гостиница – коридоры, а по бокам номера. В него был вход и с улицы, и со двора, и, кажется, из ресторана. Да и двор был вроде проходной, так что в номере можно было свидеться и с приличной дамой, надо было лишь заранее заказать комнату, а даме сказать ее номер. Помещение богатое – из двух комнат, одна – с кроватью. Из коридора можно запереться. Паспортов не спрашивали.
Конечно, такая привилегированная гостиница много платила полиции, совмещая вольность ресторана без паспорта и удобство гостиницы с кроватями…
У мадам Люсьен в сентябре 1911 г. я и встретился с моей первой женой» (152, с. 253–254).
Довольно популярным местом встреч проституток с потенциальными клиентами были появившиеся во второй половине ХIХ в. танцклассы, где танцевали считавшийся крайне неприличным канкан. В этом танце главным было – в такт музыке как можно выше вскидывать ноги и особенно «шикарным» па было «сбить ножкой пенсне с носа партнера». С наступлением вечера одинокие прохожие на наиболее оживленных улицах столиц и крупных городов, особенно портовых, то и дело слышали призывную просьбу: «Мужчина, угостите папироской!..» и даже прямое: «Офицер, я вам составлю удовольствие…».
Будущий историк В. О. Ключевский, приехав в Москву в 1861 г., был поражен столичными нравами. «Самый знаменитый из них (московских бульваров. – Л. Б.) в отношении охоты за шляпками – Тверской… Вот как наступит вечер, там музыка около маленького ресторанчика и, братец ты мой, столько прохвостов, что и-и! Здесь царствуют такие патриархальные нравы, что всякую даму встречную, если есть охота, ты можешь без церемонии взять под руку и гулять с ней… Нагулявшись, ты можешь, если опять есть охота, просить спутницу (признаться, иногда очень красивую и м и л у ю) проводить тебя самого до квартиры и непременно получишь согласие. Дошедши до квартиры, можешь попросить войти, и войдет… По субботам ты можешь заметить в Москве славную штуку: на поклонение Иверской Божьей Матери в Москве особенно усердствуют, как ведомо, купечество. Так по субботам ты можешь заметить в некоторых местах Москвы явление такого сорта: мчатся экипажи из всей мочи, а в них сидят джентльмен с разряженной мамзелью. Спроси кого угодно: “Кто это?” – и получишь ответ: “Это купчики едут в баню!” А? Ведь в Пензе еще не дошли до такой общежительности» (61, с. 93).
Услугами проституток, разумеется, разного «разбора», от дешевых до самых дорогих лореток, например, «этуалей», «каскадных певичек» из кафешантанов, находившихся на постоянном содержании, пользовались во всех слоях общества, от сезонных рабочих до высшей аристократии и гвардейского офицерства. Коллективным посещением публичного дома даже отмечалось вступление во «взрослую жизнь» выпускниками гимназий или студентами-первокурсниками. Так, у студентов Казанского университета была традиция такого массового похода в район «веселых домов» на Булаке; исстари известна песня казанских студентов на эту тему: «Там, где тинный Булак со Казанкой-рекой словно братец с сестрой обнимаются, средь веселых домов золотою главой там Исаакий святой возвышается. От зари до зари, чуть зажгут фонари, там студенты гурьбою штаются. Они песни поют, они горькую пьют и еще кое-чем занимаются…».
Но не только Москва или Петербург либо богатая торговая Казань славились своими возможностями «насчет клубнички». Например, в Сибири столицей по этой части слыл Томск, да не слишком от него отставала и Тюмень. В 1827 г. был привлечен к суду по обвинению в растлении малолетней управляющий Томской губернией статский советник Соколовский. Признав факт близости, он со знанием дела заявил, что «в городе Томске женщины низшего класса, начиная от 11-ти лет, готовы идти куда угодно, по первому мановению мужчины»; среди свидетельниц по делу оказались 6 жриц любви в возрасте от 14 до 22 лет, вступившие на стезю порока не моложе 13 лет; четверо из них были дочерьми солдат, одна мещанка и одна крестьянка, а своднями служили вдова губернского секретаря, 42 лет, и унтер-офицерша 38 лет (76, с. 142–143).
К торговым заведениям прежде относились и «предприятия бытового обслуживания», торговавшие разного рода услугами. Это были гостиницы разного типа, «торговые бани», парикмахерские. На почтовых трактах и шоссе, в торговых селах и небольших городах это обычно были постоялые дворы. Дворники, т. е. их содержатели, предоставляли клиентам помещение для сна, обычно замызганное, переполненное клопами и блохами, и нередко без постельных принадлежностей. В ту эпоху малых скоростей и вместительных экипажей путники обычно везли с собой ковры, перины, подушки, одеяла, а иной раз располагались и на охапке сена. На постоялом дворе можно было спросить у хозяина самовар и какую-либо незамысловатую снедь либо потрапезовать собственными припасами, которыми, отправляясь в дальнюю дорогу, загружали тарантасы, коляски и возки. Содержали постоялые дворы крестьяне или мещане; иногда это было помещичье владение, а «дворником» служил крепостной оброчный крестьянин. Столь же примитивными гостиницами служили и многие трактиры, внизу имевшие общий зал с подачей пищи, чая, прохладительных и горячительных напитков, а наверху – комнаты для жильцов – так называемые «герберги». Если на постоялом дворе проезжих обслуживал сам дворник или его жена, то в трактирах эта обязанность возлагалась на половых, которые подавали и пищу в общем зале или в комнаты. Разумеется, на дворе были конюшни для лошадей, запас сена и овса, водопой; кучера обычно помещались прямо на конюшне, а слуги проезжающих – вместе с господами в маленькой передней. При общей дешевизне в трактире можно было прожить довольно долго, если у приезжего были дела в городе.
Более комфортабельными были меблированные комнаты, «меблирашки» или «нумера». Как правило, здесь поселялись надолго, иной раз на месяцы, а то и годы. В номерах была мебель, постельное белье, но в комплекс обслуживания обычно входил только самовар, подававшийся в номер. В обязанности коридорных входило также чистить платье и обувь гостей. Женская прислуга не допускалась полицией во избежание проституции. Более дорогие и «роскошные» гостиницы с ресторанами внизу, типа петербургской «Астории» и «Англетера», московских «Метрополя» и «Националя», появились лишь к началу ХХ в. в крупнейших городах.
Поскольку при развитом рынке предложение товара и услуг превышает спрос, заявления типа «Граждане, в этой гостинице свободных номеров не было, нет и не будет!», а тем более заранее заготовленные стандартные таблички «Свободных мест нет» были невозможны: были бы гости, а гостиница найдется. В крохотной провинциальной Вологде в конце XVIII в. было 5 гостиниц и 24 постоялых двора! В начале ХХ в. здесь было 7 гостиниц: «Золотой якорь», «Пассаж», «Эрмитаж», «Европа», «Светлорядская» и «Славянская». Это вам не «Дом приезжих» или «Дом колхозника» с комнатами на 15 человек! Есть сведения и о существовании здесь семи постоялых дворов. Один из посетивших Вологду в начале ХХ в. современников писал: «“Золотой якорь”, старейшая гостиница в городе… помещается в прекрасном четырехэтажном каменном доме купца Ф. И. Брызгалова. Цены в гостинице удивительно низки. Номера в ней – от 50 коп. до 2 руб., причем в эту плату входит стоимость и постельного белья, и электрического освещения; самовар стоит 10 коп., привоз с вокзала – 15 коп. За два рубля я занимал номер из трех комнат в бельэтаже с балконом, меблировка его вполне удовлетворительная. При гостинице имеются бильярды и ресторан. В ресторане стены украшены головами кабана и оленя, в пастях которых красиво устроены электрические лампочки. К сожалению, на тех же стенах повешены и аляповатые олеографии. Другая большая гостиница в городе – “Эрмитаж”, недавно открытая, с прекрасной громадной ресторанной залой. Цены обедов и порционных кушаний невысоки: обед из трех блюд стоит 60 коп., из 5 блюд – 1 руб. Меню не содержит в себе тонких блюд, но зато порции подаются обильные. В “Эрмитаже” кормят лучше, чем в “Золотом якоре”. Есть в городе и еще довольно большая гостиница – хотя и попроще первых двух – “Пассаж”» (67, с. 57–58).
В больших городах с их скученностью деревянных домов частные бани были редкостью, и основная масса простонародья мылась в торговых банях, обычно располагавшихся на берегах рек. В 1801 г. Павел I издал указ об устройстве в Москве каменных торговых бань. К этому времени здесь было 63 бани, из которых 22 были каменные, расположенные в центральных частях города, а 41 – деревянная; из них 10 каменных и 11 деревянных бань принадлежали казне, прочие – купечеству. Но немало здесь было и домовых бань: на 1812 г. в Москве числилось 1 197 домовых бань. В провинции было проще: так, в начале XIX в. в Вологде было 950 (немногим меньше, чем в огромной Москве!) частных бань и всего одна торговая; но к 1918 г. здесь осталось всего 20 частных бань и было уже 3 общественных. Они были довольно примитивными, отличаясь от крестьянских бань только размерами. Клиенты ходили сюда со своими деревянными шайками (сосуд из клепки емкостью немногим более ведра, с одним большим ухом) и вениками. Только с середины ХIХ в. стали появляться более благоустроенные каменные бани с «дворянскими» отделениями для «чистой» публики и с предоставлением клиентам шаек, веников, мочалок, мыла, простыней и даже пива и кваса. Вот описание одной из петербургских бань рубежа XIX – ХХ вв., как она осталась в памяти современников: «Плата была по классам – 5, 10, 20, 40 копеек и семейные номера за 1 рубль. В дешевых классах (5 и 10 коп.) в раздевальнях скамьи были деревянные крашеные, одежда сдавалась старосте. В дорогих банях (20 и 40 коп.) были мягкие диваны и оттоманки в белых чехлах, верхняя одежда сдавалась на вешалку, а платье и белье не сдавались. В мыльных скамьи были деревянные некрашеные. В семейных номерах была раздевалка с оттоманкой и мягкими стульями в белых чехлах и мыльная с полком, ванной, душем и большой деревянной скамьей. Банщики ходили в белых рубахах с пояском. Бани были открыты три дня в неделю, а сорокакопеечные и номера всю неделю кроме воскресенья. Такой распорядок вызван был тем, что была только одна смена банщиков и работали они с 6 часов утра до 12 ночи, остальные дни отдыхали. Бани в свободные дни стояли с открытыми окнами, просушивались. Кочегарка работала тоже три дня, горячая вода для высшего класса и номеров сохранялась в запасных баках. Посетителей здесь было значительно меньше, особенно утром, и банщики могли подменять друг друга и иметь отдых. В двадцатикопеечных банях и выше веники выдавались бесплатно, а в дешевых за веник доплачивалась одна копейка… В каждом классе была парная с громадной печью и многоступенчатым полком, на верхней площадке которого стояло несколько лежаков. Любители попариться поддавали пару горячей водой, а то квасом или пивом, чтобы был особенно мягкий и духовитый пар. Надевали на головы войлочные колпаки, смоченные в холодной воде, залезали наверх и, стараясь друг перед другом, хлестали себя вениками до полного умопомрачения… В дорогих классах для парения и мытья нанимали банщиков, которые были специалистами в своем деле: в их руках веник играл, сначала вежливо и нежно касаясь всех частей тела посетителя, постепенно сила удара крепчала… Здесь со стороны банщика должно быть тонкое чутье, чтобы вовремя остановиться и не обидеть лежащего. Затем банщик переходил к доморощенному массажу: ребрами ладоней как бы рубил тело посетителя, затем растирал с похлопываньем и, наконец, неожиданно сильным и ловким движением приводил посетителя в сидячее положение.
Банщики жалованья не получали, довольствовались чаевыми. Их работа была тяжелая, но в артели банщиков все же стремились попасть, так как доходы были хорошие, а работа чистая. К тому же при бане было общежитие для холостых и одиноких. Кочегары, кассиры и прачки были наемные и получали жалованье. Самое доходное место было у коридорных семейных номеров, там перепадало много чаевых за разные услуги» (50, с. 54–55).
При торговых банях цирюльники оказывали свои услуги: удаляли мозоли, сводили бородавки, ставили пиявки и «шпанские мушки» (особый нарывный пластырь из высушенных и истолченных в порошок жуков-нарывников, водившихся в Испании), пускали кровь, делали «заволоку» либо «фонтанель»: через два небольших надреза на коже пропускали веревочку или тряпочку, либо в надрез под кожу вставляли горошину, чтобы вызвать нагноение (при тогдашнем уровне медицины считалось, что эти операции «полируют кровь») – в общем, оказывали широкий набор тогдашних медицинских услуг.
Различались цирюльники и куаферы. Цирюльник считался классом ниже и был мастером на все руки: он брил, стриг, завивал букли и даже делал парики, пускал кровь у полнокровных клиентов (это считалось очень полезным для здоровья и многие проделывали эту операцию регулярно; кровопускание было общее, через вскрытие вены на руке ланцетом, и местное: особым механическим ножиком насекали кожу и ставили медицинские банки) и т. д. Клиентов «почище» брили «с огурцом», предлагая заложить за щеку небольшой соленый огурчик, чтобы бритва на натянутой коже лучше брала щетину, а клиентам попроще без церемоний запускали за щеку собственный палец. Цирюльники входили и в состав воинских частей, тем более что до начала ХIХ в. в русской армии употреблялись парики с косами и буклями; в бою цирюльники оперировали раненых и делали перевязки, выполняя роль фельдшеров и санитаров. Куаферы были аристократами в этом виде обслуживания: они делали только прически, качественные парики, шиньоны и накладки на лысины (апланте); их услуги были дороже, чем у простого цирюльника. Делали они и помады, фиксатуары, белила и пудру: парфюмерная промышленность в России появилась поздно, а привозные из Франции изделия были не всем по карману. Вообще парикмахеры, «тупейные художники» (от тупей – прическа) считали себя мастерами высокого класса, аристократами среди мастеровых, выработав особую деликатную, «галантерейную» (т. е. галантную) манеру обхождения с клиентами и даже особую речь на «французский манер» («Малшик, шипси!..»), развлекая клиента разговорами и вворачивая кстати и некстати искаженные французские словечки. Они даже называли себя на французский манер: не Василий, а «мастер Базиль» и т. п.
Таким образом, торговые заведения были рассчитаны на все потребности, вкусы и карманы: любой потребитель, даже уличный нищий, получал то, что хотел и мог. Главное было – вынуть копейку из этого кармана. Отсюда и огромное разнообразие торговых заведений. Естественно, что при тогдашней конкуренции и обилии этих заведений городские улицы пестрели огромным количеством бросающихся в глаза вывесок. Учитывая неграмотность массы потребителей и необходимость привлечь их взоры, до конца ХIХ в. среди них большое место занимали вывески «предметные». Например, над булочными вывешивался большой золоченый крендель или калач, над сапожными мастерскими огромный ботфорт, над портновскими заведениями – большие ножницы, а окулисты вывешивали огромные очки с нарисованными на стеклах глазами; перед входом в табачные лавочки выставлялись деревянные фигуры индейца, курящего сигару, и турка с трубкой, либо в окнах выставлялись только их головы. В окнах парикмахерских стояли раскрашенные гипсовые головы в париках или со щегольскими усиками и бородками, а по сторонам входа висели жестяные вывески с фигурами щеголя и дамы в пышной прическе. Стремясь завлечь клиента, на вывесках писали: «куафёр мастер Пьер Редькин из Парижу» и указывали перечень услуг. От парикмахеров не отставали и портные, также утверждавшие, что они не из Чухломы, а прямо «Из Мадриту и Аршавы», а по сторонам дверей на листах жести были изображены франт в преувеличенно изящном костюме и такая же дама. («У каждого из нас была своя любимая (вывеска. – Л. Б.): у братьев – вывеска, изображавшая молодую даму в пышном голубом платье. Одна рука голая, из нее бьет вверх ярко-красная струя крови и ниспадает в медный таз сбоку. Над дверью надпись: “Здесь стригут, бреют, пущают кровь”… Мне больше нравилась другая, “Табашная продажа”. Черномазый человек в тюрбане и ярко-желтом халате спокойно сидит и курит из длинной трубки, которая доходит до полу. Из нее вьется кольцами дым. Другая еще интереснее: на голубом фоне золотой самовар парит как бы в воздухе, а около него рука невидимого человека держит поднос с огромным чайником и чашками. Это “трахтир” “Свидание друзей на перепутье”.
Тут же, недалеко, была еще небольшая скучная вывеска, написанная прописью: “Портной Емельянов из Лондона и Парижа”» (4, с. 64). Это – 70-е гг., Москва, Тверская улица. В Костроме на одном из домов висела вывеска «Духовный и статский портной Огурешников, член Франко-Русской портновской академии». Вот когда стали на Руси появляться разные «кошачьи» академии вроде Академии белой и черной магии или Академии НЛО. Но после 1910 г. и в Кострому начали проникать столичные формы рекламы, так что на модных мастерских непросвещенные костромичи читали: «Моде сет робес Мадам Елен из Москвы».
Вывески старались разместить как можно выше, писали их аршинными буквами, а дорогие магазины украшались лепными или высеченными из камня позолоченными буквами прямо на стене. Старались разместить сразу несколько вывесок, наверху, например, «Колониальная торговля Кукарекин и сын», а внизу – «Чай, кофий, сахар, щиколат и другие колониальные товары». Иной раз продававшийся товар красочно изображался на вывесках начинающими живописцами, и популярный грузинский художник Нико Пиросманишвили буквально кормился и одевался от этой работы: он писал вывески с натуры. Разумеется, с течением времени, особенно в столицах, вывески становились грамотнее и строже, прежде всего у богатых фирм и владельцев, пользовавшихся высокой репутацией. Особенно стремились добиться высокого звания «поставщика Двора», пусть и не Императорского, так хотя бы какого-либо Великого князя или княгини, или иностранного королевского. Это отнюдь не означало, что производитель товара действительно поставлял его ко Двору: такое звание служило наградой за высокое качество товара, представленного на торгово-промышленную выставку. Выставки эти регулярно проводились в Москве и Петербурге с 1830-х гг.; с 50-х гг. русские фирмы стали участвовать и в международных выставках в Лондоне и Париже. Заслуживший звание поставщика Двора имел право помещать на вывесках, рекламных листках и изделиях изображение двуглавого Государственного орла. Однако можно было получить право помещения орла, не имея звания поставщика: это тоже был вид награды, классом пониже. Некоторые знаменитые фирмы имели право на трех и даже четырех орлов, под которыми указывались дата выставки и название города, где она проходила. Наконец, на изделиях и в рекламе помещали изображения медалей, полученных на выставках, также с их датами.
Рекламное дело еще не было поставлено на научную основу, и не мудрствуя лукаво старались выставить в витрине все, чем торговало заведение, загромождая ее до самой притолоки. С наступлением темноты в витрины для освещения ставились керосиновые лампы. Заодно они зимой обогревали стекла, чтобы те не замерзали. Был и другой способ борьбы с замерзанием стекол: внизу, среди массы стеклянных шариков, ставили чашечки с кислотой, поглощавшей влагу из воздуха. Особенно отличались этим аптеки, у которых в витринах выставлялись огромные колбы и реторты с подкрашенной водой.
Однако в городе торговали не только съестным да напитками, женским телом и услугами, но и духовной пищей. В данном случае под духовными благами понимаются отнюдь не молебны и другие богослужения, не церковные обряды и требы и даже не справки о говении и причащении – этим товаром оптом и в розницу также торговали очень активно, но о нем речь будет идти в своем месте. Подразумеваются образование и знания, развлечения и нематериальные удовольствия, а в первую очередь книга – товар, ходкий и посейчас. Производство всего этого товара почти исключительно сосредотачивалось в городе.
Наш современник, особенно находящийся в нерадующем возрасте автора, пожалуй, поморщится от рассуждений о товарном характере духовных благ. А может быть, только усмехнется понимающе. Возросший в условиях советской торговли с ее «нагрузкой» (к килограмму вареной колбасы – пачку ячменного кофе «Золотой колос», к «Сержанту милиции» – брошюру о разведении кок-сагыза), он привык к тому, что книга или спектакль были нагрузкой к главному советскому товару – идеологическому воспитанию трудящихся в духе… и т. д. Правда, по большей части он это не осознавал. Как естественно было брать ненужную «нагрузку» к «дефициту», так естественно было принимать дозу идейно-воспитательной нагрузки; только ее нельзя было оставить на подоконнике магазина, как политическую или агротехническую брошюру.
В старой России всем, в том числе и духовными ценностями, торговали откровенно и без «нагрузки».
«Как так – без нагрузки!» – воскликнет умудренный советским школьным образованием читатель. – «А царская цензура!».
Гм, да… Цензура. В свое время автору по роду деятельности пришлось немало иметь дел с одним милым учреждением – Комитетом по охране государственных тайн в печати. В просторечии это называлось – Горлит (городская литература?) и находилось в Москве на улице Фадеева (красноречивое сочетание!). Люди-то там работали неплохие, хотя и не всегда достаточно компетентные в вопросах, которые они «курировали» – но это уж такая родовая черта бюрократии. А вот система… Нет, цензуры в СССР не было! Упаси Боже! Ведь Конституция же, свобода слова и печати!.. А просто товарищи просмотрят, скажем, программу ежегодной студенческой научной конференции, чтобы будущие клубные работники и библиографы ненароком какую-нибудь государственную тайну не выболтали. Так вот, посиживая в очереди к «компетентным» товарищам, довелось автору видеть и пачки ярлыков московских швейных фабрик, тех самых, которые цеплялись к пальто и пиджакам, и инструкции по эксплуатации электроутюгов. Все, что проходило через типографию, должно было «литоваться»: иметь резолюцию «В печать», подпись компетентного товарища, не знающего, как устроен утюг, и гербовую печать.
На этом фоне царская цензура выглядела этакой добродушной подслеповатой старушкой с очками на носу и вязанием в руках. Хотя, конечно, такие старушки иной раз, под настроение, бывают весьма ядовиты.
Начнем с того, что в XVIII в. цензуры как таковой, как учреждения, вообще не было. Не было закона, т. е. в данном случае – цензурного устава и соответствующего учреждения; кстати, в СССР цензурного устава тоже не было, а были ведомственные секретные циркуляры. А когда закона нет, имеет место беззаконие. А беззаконие – это что-то вроде того кирпича, который неожиданно падает на голову случайному прохожему. Тысячу раз прошел мимо – и ничего. А на тысячу первый – на тебе!.. Так А. Н. Радищев попал в ссылку за довольно невинную вещь, а Н. И. Новиков вообще «сел» за масонские книги. Кирпич упал. Шлея Екатерине II под… скажем, хвост, попала. А могла и не попасть.
Первый цензурный устав был введен в 1803 г. По нему право цензуры принадлежало университетам, точнее, университетским профессорам. Сами писали, сами себя цензуровали, сами себя печатали: главными типографиями были университетские. Правда, разные полицейские кирпичи иногда падали, но от кирпича ведь не спасешься. Главным кирпичом была духовная, т. е. церковная цензура. Но если проблемы бытия Божия молча обойти, то писать и печататься можно было. В 1826 г. был утвержден новый цензурный устав. Автором его был видный тогдашний литератор, человек очень приличный и добродушный, александровский министр народного просвещения (!), адмирал А. С. Шишков. А вот устав оказался очень неприличный, и прослыл у современников «чугунным» за то, что при нем литература, по мнению этих современников, должна была прекратить свое существование. По этому уставу цензор не просто мог вычеркивать возмутительные или только подозрительные места (цензура была предварительная, до типографского тиснения), но и изменять текст по своему усмотрению. (Этим бы современникам да советских редакторов, особенно вышедших из лона Политиздата! Никаких цензоров не нужно.) По тогдашним вегетарианским временам устав показался настолько неприличным, что действовал всего полтора года, и в 1828 г. был заменен новым, который запрещал цензорам вмешиваться в текст и предписывал руководствоваться только прямым смыслом сказанного, а не искать скрытый подтекст. Кстати, десятки лет в советских учебниках по истории и истории литературы «чугунный» устав всячески выпячивался, а об уставе 1828 г. – ни гу-гу. А для нужд цензурных был создан Цензурный комитет – в рамках Министерства народного просвещения, театральная же цензура принадлежала жандармам: читателей в ту пору было меньше, чем зрителей. Правда, постепенно появилась еще ведомственная цензура. Скажем, в каком-то романе офицер попутчика на почтовой станции нечисто в карты обыграл. Сейчас же военный министр и министр путей сообщений – жалобу самому Николаю I: поклеп-де, очернение армии и путей сообщения! Ну как у нас: пустит группа генералов или адмиралов тысячи тонн горючего «налево», так что ни боевые самолеты не летают, ни танки на полигоны не выходят, ни корабли с якоря не снимаются, попадут сведения об этом в прессу, – и тотчас же борзые из Союза офицеров взвоют: очернение армии!
Что-то автора все тянет на сравнение двух эпох. Ну что делать: ведь если история – это современная политика, опрокинутая в прошлое, то тогда и прошлое всегда оказывается опрокинутым в современность.
В 1849 г., когда по всей Европе запылали революции, одной цензуры показалось мало. Был создан специальный секретный комитет, который рассматривал уже вышедшие из печати книги, т. е. цензуровал цензоров. У дореволюционных либеральных историков это называлось – «николаевская эпоха цензурного террора».
А затем Николай I, понимавший роль литературы и театра в деле воспитания подданных в духе преданности Престолу, Алтарю и Отечеству, помер, и началась в печати настоящая вакханалия: печатай, что тебе заблагорассудится. Тут, конечно, и началось очернение и недавнего прошлого, и современности – как у нас в период перестройки. Чтобы ввести все это в какие-то рамки, в 1865 г. были введены временные правила о печати; они действовали до 1885 г., сменившись новыми временными правилами: в России нет ничего более постоянного, чем временное. Новыми правилами прежняя предварительная цензура (т. е. цензор смотрел рукописи) была заменена карательной (не для всех книг, а только для толстых, т. е. дорогих: дешевые издания для народа по-прежнему проходили предварительную цензуру). И опять-таки в советских учебниках слово «карательная» подчеркивалось, а смысл его старались не объяснять. А черт оказался не так страшен, как его малюют. Просто сначала произведение выходило в печать, а уж затем цензор из Главного управления печати смотрел, соответствует ли оно правилам, и, в случае нарушения, передавал дело в суд. Рассматривались такие дела судами присяжных, т. е. в конечном счете читателями. Однако, когда присяжные оправдали «Современник», дела такого рода стали поступать в судебные палаты, где вместо выборных присяжных были сословные старшины. Для прессы была еще система предупреждений «за вредное направление»: не то чтобы за призывы к свержению существующего строя, а так… за вредный дух. И, если за год орган печати получал три предупреждения, его приостанавливали на некоторое время, а если таких приостановок было тоже три, то его закрывали. Так что не следует думать, что при царизме все так хорошо было. «Вредное направление» – штука вообще-то неуловимая, а пострадать можно было. Но, правда, предупрежденный орган печати должен был это предупреждение и опубликовать, так что наличие цензуры и репрессий ни от кого не скрывалось. По новым же временным правилам совещание трех министров за это вредное направление могло просто закрыть любой журнал или газету, без объяснения причин. И закрывали. А ведь это – большие деньги, которые терял издатель.
Революция 1905–1907 гг. практически отменила цензуру. Ну почти отменила: кое-что осталось, но практически можно было печатать все, кроме прямых призывов к революции. А печаталось таких призывов огромное количество: и в завуалированной форме (преследовать можно было только прямые действия), и в подполье. Рынок позволял без всякого труда приобрести и бумагу, и типографский набор, и оборудование. Ну а уж если денег не было, да и опасно казалось где-либо в имении открывать типографию, – на то был знаменитый гектограф.
Те, кто читал романы о революционерах, либо мемуары самих революционеров, о гектографе слышал. Это простейшее множительное средство: неглубокий ящик, в котором застыла желеобразная смесь желатина и глицерина. Написанный от руки чернилами лист прикладывали к смеси, немного приглаживали, и чернильный текст оказывался на поверхности массы. Затем на этот текст накладывали чистый лист, снова приглаживали – и текст был уже на бумаге. Гектограф мог дать довольно много оттисков, но более или менее четкой была только первая сотня, от чего происходит и название приспособления. В случае необходимости такой «аппарат» легко уничтожался – никакая полиция не найдет. Но гектографом пользовались не только злоумышленники: в учреждения с его помощью размножали деловые бумаги, в учебных заведениях – экзаменационные билеты, а студенты так издавали для продажи лекции. Так что гектограф нашел применение и в издательском деле, и в книготорговле – практически неразделимых формах городской жизни.
Хотя цензурная ситуация в XVIII и даже еще в начале XIX в. была благоприятной, издательское и книготорговое дело было не в авантаже. В 1806 г. С. П. Жихарев записывал в дневнике: «Бывший наш учитель французского языка в пансионе Ронка, Лаво, с таким же учителем Алларом намерены основать обширную торговлю французскими книгами и завести в центре города, на Лубянке, книжную лавку… А, право, желательно, чтоб в Москве хотя французская книжная торговля развилась и процвела, если уж русская не развивается и не процветает. Все вообще жалуются на недостаток учебных пособий и средств к высшему образованию: специальных и технических книг вовсе здесь не сыщешь, надобно выписывать их из Петербурга. Русские книгопродавцы не могут понять, что для книжной торговли необходимы сведения библиографические, зато и в каком закоснелом невежестве они находятся! Ни один из них не решится предпринять ни одного издания новой книги на свой счет, потому что не смеет оценить ее достоинства… Ни в Мее и Грачеве, ни в Акхокове, Немове и Козыреве нет даже глазуновской (Глазуновы – крупнейшая книготорговая фирма в Петербурге, затем в Москве. – Л. Б.) сметливости, чтоб кормить типографии изданием хотя бы “Оракулов” и “Сонников”… Впрочем, не много доброго можно сказать и об иностранных книгопродавцах… а цены на книги назначают баснословные: опытные люди утверждают, что втрое дороже, нежели они стоят за границею, да и то промышляют большею частью всяким хламом текущей литературы… Что же касается книжной торговли во внутренних губерниях России, то… она походит на осла, играющего на лютне… Вот в Костроме какой-то закоренелый раскольник с давних лет ведет обширную торговлю книгами, а между тем почитает смертным грехом прикоснуться сам к книге, напечатанной гражданской печатью» (44, I, с. 209–210). Жалкое состояние книжной торговли и книгоиздательства в эту пору легко объяснимо: слишком мало было покупателей, и даже небольшие, следовательно, невыгодные тиражи книг плохо расходились. Недаром знаменитый издатель и книгопродавец А. Ф. Смирдин, одним из первых начавший платить авторам и прославившийся баснословными размерами гонораров А. С. Пушкину, в конце концов разорился.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?