Текст книги "Жизнь русского обывателя. Часть 2. На шумных улицах градских"

А. Н. Бенуа в воспоминаниях оставил множество страниц, содержащих яркое и детальное описание игрушек (в 90-х гг. он даже занялся собиранием их, и его большая коллекция уже в 1920-х гг. была приобретена Русским музеем). Невозможно удержаться от обильного цитирования страниц его мемуаров. Чем же играл ребенок из интеллигентной семьи в 70–80-х гг., что было в продаже?

Главным развлечением были солдатики: оловянные, бумажные и деревянные. «Из оловянных солдатиков особую слабость я питал к тем сортам, которые стоили дороже и которые являлись как бы аристократией среди прочего населения моих коробок. Это были “кругленькие”, “выпуклые” солдатики, причем кавалеристы насаживались на своих коней и для большей усидчивости обладали штифтиком, который входил в дырочку, проделанную в седле лошади… Эти “толстые” солдатики продавались в коробках, в которых обыкновенно помещались еще всякие другие вещи: холщовые палатки, которые можно было расставлять, пушки на колесах и т. п… Если же к этому прибавить оловянные тонко-ажурные кусты и деревца… то иллюзия правды становилась полной.

Вся эта домашняя военщина, будучи привозной, заграничной, довольно дорого стоила. Напротив, почти ничего не стоили военные игрушки народные, иначе говоря, те деревянные солдатики, которых можно было купить за несколько копеек на любом рынке… Нравились они мне по двум причинам – потому что они были раскрашены в особенно яркие и глубокие “колеры” (например, голубые мундиры с желтыми пуговицами при белых штанах), и потому, что они восхитительно пахли, “пахли игрушками”, – пахли тем чудесным запахом, которым густо были напитаны и игрушечные лавки. Самые замечательные игрушечные лавки были Дойниковские в Апраксином рынке и в Гостином дворе, но по игрушечной лавке имелось и в нашем “фамильном” Литовском рынке и на недалеко от нас отстоявшем Никольском…

Но не одни солдатики пленяли меня среди простонародных игрушек… К ним принадлежали, например, кланяющийся господин, одетый во фрак по моде 30-х годов, и его пара – дамочка, “делавшая ручкой” и одетая в широкое и короткое розовое платьице… Тут же нужно помянуть… и о тех игрушечных “усадьбах”, перед которыми под дребезжащую струнную музычку плавали гусята, а также о всяких пестро раскрашенных птицах и зверях из папье-маше (барашки делали “мэээ”, птички – “пью, пью, пью”), о турке, глотающем солдат и т. п… Я забыл упомянуть о предмете моего особенного вожделения – о большом солдате (из папье-маше), на котором был красный мундир… Ростом он был с меня!.. Временами, впрочем, я и сам походил на воина, нахлобучив на голову игрушечную каску или же облачившись в рыцарский панцырь. При панцыре полагался и шлем с забралом и очень страшная кривая сабля. Все эти предметы были сделаны из картона и оклеены золоченой бумагой […]

Здесь же нужно упомянуть о тех замках, о целых городках, которые продавались во время Вербного торга… Кто создавал эти чудесные и прямо-таки поэтичные вещицы? Кто был тот милый, уютный художник, который, вероятно, задолго до Вербного торга подбирал пробки, разрезал их на пласты, клеил их, сочинял самую архитектуру, бесконечно варьируя комбинации элементов, из которых складывались эти крошечные сооружения. Этот же анонимный волшебник выкладывал скалы, на которых возвышались его многобашенные замки, ярко-зеленым мхом, сажал по ним крошечные рощи из перьев, он же вставлял в пробочные берега зеркальца, представлявшие пруды… Какие тончайшие пальцы лепили этих малюсеньких восковых лебедей, что подплывали к ажурным перильцам пристани? Неужели этот архитектор… производил все эти чудеса для того, чтобы заработать десятка два рублей за те семь дней, что длилась Вербная неделя? Постепенно мода на эти замки стала проходить. Их уже редко кто покупал, хоть и стоили они не больше рубля или двух […]

Всякие оптические игрушки занимали в моем детстве особенное и очень значительное место. Их было несколько: калейдоскоп, микроскоп, праксиноскоп, волшебный фонарь; к ним же можно причислить “гуккастен” и стереоскоп. Из них калейдоскоп был в те времена предметом самым обыденным. В любой табачной лавочке, торговавшей… и дешевыми игрушками, можно было за несколько копеек приобрести эту картонную трубочку…

Вероятно, мало кому сейчас известно, что означает эффектное слово “праксиноскоп”, а между тем это была та самая штука, которая полвека назад заменяла кинематограф… В своем простейшем виде это был картонный барабан, в котором проделаны узкие вертикальные надрезы. Внутрь барабана кладется лента с изображением разных моментов какого-либо действия – скажем, девочки, скачущей через веревку, двух дерущихся борцов и т. п. Приложив глаз к одному из надрезов, мы видим только ту часть ленты, что по диагонали круга находится насупротив. Но стоит дать ладонью движение барабану, свободно вращающемуся на штативе, как изображения начинают мелькать и сливаться, а так как каждое изображение представляет уже слегка измененное предыдущее, то от этого слияния получается иллюзия, будто девочка скачет через веревку или будто борцы тузят друг друга… Сюжеты на ленточках бывали и более затейливые, а иные даже страшные. Были черти, выскакивающие из коробки и хватающие паяца за нос, был и уличный фонарщик, влезающий на луну, и т. п.

Зоотроп – вариант праксиноскопа. Здесь принцип оставался тот же, но видели вы не самую ленту, а отражение ее в зеркальцах, которые были поставлены крест-накрест в середине круга. Из картинок этого типа (обыкновенно нарисованных в виде силуэтов) мне особенно запомнилась вальсирующая пара…

У дяди Сезара был чудесный праксиноскоп с массой лент, но была у него и другая оптическая “штука”. Это было большая “иллюзионная камера” – целое сооружение на особом постаменте, в которой большие фотографии, вставлявшиеся в нее и ярко освещенные, получали удивительную рельефность и отчетливость. Окончательная же иллюзия получалась тогда, когда прикрывалось освещение сверху, и картины освещались транспарантом, причем день сменялся ночью, на небе показывалась луна, в воде ее отблеск, на улицах зажигались фонари, Везувий выкидывал (неподвижное) пламя, и красная лава текла по его склонам…

Не меньшей приманкой, нежели гукастен дяди Сезара, служил мне стереоскоп дяди Кости… У моего папы был тоже стереоскоп, но более скромный, более примитивный и лишенный удобства “манипулирования”. Зато карточки, которые были у нас в доме, являлись своего рода редкостями стереоскопии. Это были не фотографии, а раскрашенные литографированные рисунки – теоретически скомбинированные так, чтобы разглядывание их в два стекла давало слитый рельефный образ […]

Из всех оптических игрушек… не было ни одной столь замечательной и значительной, нежели волшебный фонарь… Самый аппарат у нас был неказистый и стоял он на полке рядом с прочим детским скарбом, но и он обладал способностью вызывать в темной комнате на пустой белой простыне самые удивительные образы; в те времена, не знавшие кинематографа, этого было достаточно, чтобы возбуждать в зрителях… восторг. Стоило зажечь лампу, помещавшуюся внутри жестяной коробки, вставить в “коридорчик” между лампой и передней трубкой раскрашенное стеклышко, как на стене появлялись чудесно расцвеченные, совершенно необычайных размеров картины!..

Наши сеансы волшебного фонаря обычно начинались со сказки про “Спящую красавицу”… Вслед… скользили по световому кругу истории про “Мальчика-с-пальчика”, про “Золушку” или про “Кота в сапогах”…

Были в нашей коллекции картинок для фонаря и видовые сюжеты. Стоили они дороже других, так как они были вделаны в дерево и раскрашены от руки… То были “Вид в Саксонской Швейцарии” и “Капелла зимой при луне”…

Сеанс завершался комическими номерами и “вертушками”. Комические стекла изображали всякие гротескные рожи… или то были целые движущиеся сценки. Стоило, например, дернуть за ручку, торчавшую из-за деревянного обрамления стекла, как вмиг у повара на блюде вместо свиной головы оказывалась его собственная, а на его толстенной фигуре появлялось свиное рыло. Был и такой еще сюжет: мальчик весело катается по льду, но дернешь за ручку, и он уже в проруби, из которой торчат одни лишь ноги…

Вертушки служили апофеозом сеансов… В своем роде это были эмбрионы тех причудливых разводов и тех красочных окрошек, которыми нас теперь услаждают разные авангардные беспредметники вроде Леже, Кандинского, Маркусси, Миро, Массон и т. д… Эти окрошки двигались, они вращались и сочетались в самые неожиданные “красочные симфонии”. Одни при вращении производили впечатление, точно они разбрасывают узоры во все стороны и притом налезают на зрителя; другие, напротив, как-то всасывались внутрь и представляли собой подобие воронок или мальштремов…

…Получал я огромное удовольствие от всяких кукольных театриков, в которых особенно прелестны были декорации и пестрые костюмы на действующих лицах…

…Та эпоха, о которой я сейчас рассказываю, переживала настоящий расцвет детских театриков, и в любом магазине игрушек можно было найти их сколько угодно самого разнообразного характера. Персонажи были то снабжены небольшими приклеенными к их ногам брусочками, придававшими нужную устойчивость (но и неподвижность), то они болтались на проволоках, посредством которых их можно было водить по сцене. В коробке с пьесой “Конек-Горбунок” к таким летучим действующим лицам принадлежали сказочная Кобылица и ее конек, тот же конек с сидящим на нем Иваном-дурачком, Чудо-юдо-рыба-кит, ерш и другие морские жители. Были и такие театрики, которые надлежало изготовлять самому. Покупались все нужные элементы от занавеса до последнего статиста, напечатанные на листах бумаги и раскрашенные; их наклеивали на картон и аккуратно вырезали. За три-четыре рубля можно было купить целый толстый пакет листов в сорок немецкой фабрикации, и в этом пакете оказывалось все нужное и для “Вильгельма Телля”, и для “Дон Жуана”, и для “Орлеанской девы”, и для “Фауста”, и для “Африканки”, и для “Ночного сторожа”, и даже для популярной когда-то пьесы “Die Hosen des Hern von Bredow”. Стиль этих декораций и костюмов был курьезный, “самый оперный”, “трубадуристый”…

Особо следует выделить “дойниковские театры”, названные так потому, что они изготовлялись специально для игрушечных магазинов фирмы Дойникова. Такой театр представлял собой целое сооружение и занимал довольно много места. Стоил же он вовсе недорого – всего рублей десять, а скорее и меньше. Был он деревянный, передок был украшен цветистым порталом с золотым орнаментом и аллегорическими фигурами, сцена была глубокая, в несколько планов, а над сценой возвышалось помещение, куда “уходили” и откуда спускались декорации. Остроумная система позволяла в один миг произвести “чистую перемену” – стоило только дернуть за прилаженную сбоку веревочку. Все это было сделано добротно, прочно, и при бережном отношении могло служить годами. Дефектом дойниковских театров было то, что актеров приходилось водить из-за кулис – на длинных горизонтальных палочках, к которым каждое действующее лицо было приклеено…

Славились дойниковские китайские тени. В них служили те же декорации (петербургская улица с каланчой, кондитерская и красная гостиная), как в театриках, но только здесь декорации были сделаны в виде прозрачных транспарантов, а частых перемен нельзя было делать. Фигурки были частью русские, частью иностранного происхождения…» (15, I, с. 209–222, 286–287).

Как видим, городской рынок последней четверти XIX в. предоставлял ребенку чрезвычайно широкий ассортимент игрушек, от копеечных кустарных до дорогих и сложных заграничных.

Разумеется, этим не ограничивалось рыночное разнообразие потребительских товаров. Так, существовала давняя традиция массового производства на рынок москательных товаров (лаков, красок, клея, скипидара и т. д.) и дешевой парфюмерии, главным образом мыла, но оно почти все было кустарным, а сбыт шел в небольших москательных лавках. Крупнейшим центром мыловарения издавна была Казань, куда водой доставлялись из лесных районов поташ, из степных – животное сало, а с низовьев Волги и Каспия – рыбий жир и тюленье сало. В торговле были так называемые ядровые мыла, освобожденные от избытка воды и глицерина, полуядровые и клеевые. Простое казанское мыло привозили зашитыми в рогожи пятипудовыми «кабанами», которые потом резались на фунтовые куски. Шло оно в основном на стирку. Для бани привозилось популярное мраморное мыло с красивыми синеватыми прожилками, продававшееся обделанными лубком кусками весом в фунт; было оно очень ароматичное. При переплавке ядрового мыла получали гладкие или лощеные равномерно окрашенные мыла. Сортов туалетного мыла было огромное количество, в т. ч. детское мыло в форме зверюшек, или «мыло-азбука» с крупными литерами, что должно было подвигнуть родителей к покупке следующих кусков мыла. Ароматизированные лощеные мыла в основном шли в торговлю в ярких красочных обертках, которые создавались иногда профессиональными художниками и использовались крестьянством и мещанством для украшения жилищ и сундуков. Выпускалось и много специальных сортов мыла, начиная от дегтярного, а также специальное мыло для моряков, мылившееся в морской воде. В крупных городах, например, в Москве, к последней четверти столетия появились и солидные торговые дома, занимавшиеся парфюмерией, например, «Брокар и К°», фабрика «Виктория Регина» Бодло или Торговый дом А. Ралле; Брокар, Бодло и Ралле не только в огромном количестве производили десятки сортов мыла, духов и прочей парфюмерии, но и торговали в собственных специализированных магазинах. Преимущественно социальным верхам предлагались белила, румяна, пудры, кёльнская вода, или о’де колонь (одеколон), духи, фиксатуары для усов, волосяные помады, одалиссы, бандолины и особенно брильянтины для ухода за волосами, кольд-кремы, шампуни, эмульсии и различные воды (например, розмариновая) для мытья головы и ухода за кожей, зубные порошки, пасты и эликсиры; к старым парфюмерным изделиям относятся и различные ароматические средства для очищения воздуха в помещениях: курительные свечи, уксусы, эссенции, порошки, лаки, бумага; кроме того, популярны были ароматические соли в виде смешанных в изящных флаконах с эфирными маслами нашатырного и других спиртов: падать в обморок от сильных чувств было в большой моде. Роскошные магазины были созданы производителями фарфора, фаянса, стекла, хрусталя и серебра, например, известными фирмами Кузнецовых или Мальцовых. Но торговля съестным в больших роскошных магазинах, как у братьев Елисеевых в Москве и Петербурге или в знаменитых петербургских «Милютиных лавках», на рынках, в небольших лавочках или с рук, все-таки преобладала на улицах городов.

Наш современник всегда очень живо интересуется старыми ценами. Вообще-то такой разговор беспредметный: цены менялись постоянно, в зависимости от места и времени; имела место постоянная инфляция, не раз проводились денежные реформы, разной была покупательная способность бумажного и серебряного рубля. Тем не менее о ценах мы еще не раз будем говорить. Здесь же приведем некоторые цены на 1806 г. в Иркутске и Москве. Куль ржаной муки в Иркутске стоил 10 руб., в Москве – 5,40, а пуд пшеничной, соответственно, 1,50 и 1,20. Гречневая крупа в Иркутске стоила за пуд 2,40, в Москве 1 руб. Коровье масло – 12 и 11 руб. за пуд, говядина – 5 и 5,50, ветчина – 8 руб. и 3,40. Как видим, на одни продукты цены расходились очень сильно, на другие были почти одинаковыми. Так, пуд сахара в Иркутске стоил 60 руб., а в Москве – только 8, кофе соответственно 60 рублей и 11. Ведро простого вина, т. е. водки среднего качества, стоило в Иркутске 5 руб., в Москве 5,50, а ведро плохого виноградного вина – соответственно 20 и 6 руб. Зато сажень березовых дров в Иркутске стоила 1 руб. 50 коп., а в Москве – 6, а еловые дрова соответственно 1,30 и 5,15. Аршин сукна в Иркутске шел по 12 руб., в Москве – по 4, а аршин холстины соответственно 1 руб. и 40 коп. Пара сапог в Иркутске обходилась в 15 руб., в Москве в 3. Корова «очень малого роста» шла в Иркутске в 25 руб., в Москве в 20 (это к слову о популярной легенде, что корова-де стоила 3 рубля); теленок обходился соответственно в 5 и в 4 руб. Наконец, серебряный рубль в далеком Иркутске шел по 2 рубля ассигнациями, а в Москве – 1 руб. 29 коп. (44, I, с. 206–207). А если речь идет о жаловании чиновников или офицеров, читателю полезно будет сделать поправку на инфляцию и страшное падение курса рубля. С. П. Жихарев, зафиксировавший эти цены в своем дневнике, писал: «Наши… поручили мне закупить запас вина. Я не очень рад этой комиссии, потому что вина вздорожали. Я боюсь сделать им пренеприятный сюрприз: они не ожидают таких цен. Говорят, что еще будет дороже с возвышением курса на серебро и золото. Серебряный рубль ходит уже 1 р. 31 к., империал – 13 р. 30 к. и червонец 3 р. 98 к. Цена вину лучших сортов следующая: шампанское 3 р. 50 к. бут., венгерское 3 руб., рейнвейн 2 р. 50 к., малага 1 р. 25 к., мадера 1 р. 50 к., медок ведро 9 руб., францвейн 8 руб., водка бордосская (коньяк. – Л. Б.) 3 р. 50 к. штоф. Но пусть уж это вина французские и возвышение на них цены может иметь причину в возвышении курса на золото и серебро, да за что же вина и водки русские также в ценах возвышаются? Например, бутылка горского стоит 1 р. 50 к., цимлянского 1 руб. и кизлярской водки штоф 2 руб.» (44, I, с. 236). Между прочим, стонет не просто студент Московского университета, но сын небедных помещиков: в начале года он получил 300 рублей от матери, 5 золотых империалов (50 рублей) от отца и 10 червонцев (30 рублей) от тетки. Помимо закупки вина, у него от родителей еще одна «комиссия»: купить хорошую лошадь; у Загряжского он и присмотрел подходящего жеребца: «Конечно, дорог: меньше 800 руб. не отдадут, да еще придется давать на повод (конюху. – Л. Б.), однако ж делать нечего, купить необходимо: весна на дворе. Дай только бог угодить отцу» (44, I, с. 68). Так что цены – понятие относительное.

Видно, уж заодно нужно сказать несколько слов и о деньгах. Деньги также были явлением относительным. Весь XVIII и большую часть XIX столетий основной денежной единицей был серебряный рубль, так что в начале XIX в., когда он стал расчетной единицей, на медных монетах даже чеканилось: «пять (три, две и т. д.) копеек на серебро». Чеканились серебряные гривенники (десятикопеечники), пятиалтынные (15 коп., с 1760 г.), двугривенные (20 коп., с 1760 г.), четвертаки, или полуполтины (25 коп., до 1810 г.), полтинники (50 коп.) и рублевики, или целковые. С конца XIX в., после денежной реформы Витте, когда расчетной единицей стал золотой рубль, серебряные деньги стали разменными, наравне с медью. Это не значит, что золотые монеты появились в обращении только в конце XIX в.: золотые червонцы достоинством в 3 рубля серебром начал чеканить еще Петр I, а в 1755–1899 гг. чеканились и золотые полуимпериалы в 5 рублей, и 10-рублевые империалы; некоторое время при Николае I чеканилась даже платиновая монета: в казне накопилось много платины. Надо сказать, что в связи с падением ценности рубля, нашей извечной инфляцией, уже в 1838 г. империал стоил 10 руб. 30 коп., а в конце XIX в. его стоимость была установлена в 15 руб. С 1899 г. вновь стали чеканиться известные некоторым людям старшего поколения «николаевские» пяти– и десятирублевики, но с меньшим, нежели у полуимпериалов и империалов, содержанием золота: С. Ю. Витте, которого ныне так хвалят, вообще-то пошел на жульничество: не бумажный рубль подтянул к золотому, а золотой опустил до бумажного. Что касается медной монеты, то она в XVIII в. имела самостоятельную ценность (медь стоила дорого, поэтому монеты высокого номинала весили много: при Екатерине II из пуда меди чеканили монеты всего на 8 рублей), а в XIX в. получила значение разменной. Из меди чеканили полушки в 1/4 копейки (до 1839 г. номинал так и обозначался словом: «полушка»), полукопеечные гроши, копейки, трехкопеечные алтынники, пятаки. В XVIII в. чеканились некоторое время медные четырехкопеечники и гривны, но мы ведь ведем рассказ преимущественно о XIX столетии.

Уже хождение разного металла, имевшего абсолютную стоимость, вело к сложностям с расчетами. У Н. В. Гоголя в «Мертвых душах» есть пассаж, который может вызвать недоумение у внимательного читателя: в придорожном трактире содержательница попросила с Ноздрева за водку двугривенный, на что Ноздрев возразил: «Врешь, врешь. Дай ей полтину, предовольно с нее». А все дело в том, что зять Мижуев дал старухе не серебряный полтинник, а полтину медью, 50 копеек медяками, а это далеко не то, что двугривенный, и уж тем более полтинник серебром, а если точнее – чуть более 14 копеек.

Следует отметить еще и то, что в некоторых национальных районах ходили собственные деньги: для Царства Польского чеканили в серебре и золоте злотые, для Великого княжества Финляндского – пенни и марки, а в Грузии ходили медные пули. Даже когда после восстания в 1831 г. была ликвидирована польская автономия, для польских губерний еще 15 лет чеканились переходные деньги с двойным номиналом, в копейках, рублях, грошах и злотых; в украинских губерниях, когда-то входивших в Речь Посполитую, население по привычке считало русские деньги на злотые, да здесь же, но уже в качестве украшения на девичьи мониста, ходили и серебряные талеры, и золотые дукаты и цехины.

Но дело осложнялось еще и хождением бумажных денег. В 1769 г. впервые были выпущены бумажные ассигнации: в стране при уже сравнительно высоко развитой промышленности и торговле не хватало денежного металла, да и перевозка крупных сумм (например, на ярмарку для оптовых закупок) даже серебром, не говоря о меди, была неудобна. Ассигнации обеспечивались запасом медных денег в Ассигнационном банке и первоначально свободно разменивались на звонкую монету. В XIX в. в хождении были 5-, 10-, 25-, 50– и 100-рублевые ассигнации. Но соблазн «поправить» финансы усиленным выпуском ассигнаций был очень велик, и в конце XVIII в. курс их стал падать, а размен был прекращен. После Отечественной войны 1812 г., разорившей страну, рубль ассигнациями стоил около трети серебряного рубля, причем в разных районах страны запасы звонкой монеты были различны, появились местные курсы ассигнаций, это еще более усложнило расчеты, и началась спекуляция деньгами. С 1817 г. правительство стало готовить денежную реформу, прекратив выпуск новых ассигнаций (заменяли только обветшавшие), в 1839 г. была проведена официальная девальвация и серебряный рубль стал повсюду стоить 3 руб. 50 коп. ассигнациями. Для создания запаса звонкой монеты в казне в 1840 г. были введены депозитные квитанции, депозитки, достоинством 3, 5, 10, 25, 50 и 100 рублей. Они выдавались за сданное в банк на хранение серебро в слитках, ломе, русской и иностранной монете, и имели хождение наравне с обычными деньгами, принимаясь по всем платежам и свободно размениваясь на серебро альпари: так русских людей приучали доверять бумажным деньгам. В 1841 г. начался выпуск еще и кредитных билетов, ассигнации с 1843 г., по мере поступления их в виде платежей в казну, стали заменяться кредитками, пока в 1849 г. не были аннулированы. По собственному курсу изъяты были и депозитки. Так-то в царской России проводились денежные реформы, а не то чтобы за один день, и менять не более 1000 рублей на нос.

Кредитки достоинством в 1, 3, 5, 10, 25, 50 и 100, а с 1898 г. и в 500 рублей, ходили до 1917 г. (Временное правительство ввело и «думские» в 1000 рублей). Денежная история России осложнялась еще не одной реформой и сменой рисунка кредиток. Здесь не место углубляться в эту историю, сопровождавшуюся падением курса бумажных денег, стабилизированного лишь С. Ю. Витте. Традиционными оставались лишь цвета купюр да некоторые изображения на них. Это дало бытовые названия купюрам. Рубль имел желто-бурый цвет и так и назывался – «желтенький билет» или просто «билет», «билетик», «билетец» и даже «канарейка». Светло-зеленая трешница была – «зелененький билет» или «зелененькая», «зеленуха». Мутно-синяя пятирублевка – «синенькая», «синюха», «синица». Бледно-розовая десятирублевка – «красненькая». Двадцатипятирублевки с изображением Александра III – «Александры». Серовато-белая купюра в 50 рублей – «беленькая», она же – «лебедь» и «Николай»: на ней был портрет Николая I. Сторублевка, с 1866 г. имевшая традиционное изображение Екатерины II, – «катенька», «катеринка» («За две настоящих катеринки купил мне миленочек ботинки», – пели шансонетки по кабакам, пардон, ресторациям). А вот 500-рублевки с портретом Петра I уважительно назывались «Петры».

Но вернемся к торговле. Широко производилась торговля и особым товаром – женским телом. Публичные дома, или дома терпимости (закон только терпел их, и то с 1843 г., хотя еще Устав благочиния 1782 г. воспрещал устройство домов для проституции, одновременно отводя в Петербурге особые местности для так называемых «вольных» домов) компактно располагались в определенной части города, поближе к окраине, что облегчало контроль за ними полиции и полицейских врачей и служило благопристойности. Были созданы даже специальные врачебно-полицейские комитеты для розыска и обследования проституток. Полицейский контроль был необходим, поскольку «непотребные» дома нередко были и притонами для уголовных элементов, особенно «котов», сутенеров, а регулярный врачебный контроль хотя бы отчасти снижал уровень венерических заболеваний. Да и сами проститутки, «хипесницы», нередко опаивали пьяных гостей «малинкой» и обирали их. Вывеской «веселых домов» служил красный фонарь над входом и красные занавески в окнах. Здесь был общий зал для клиентов, с подачей спиртных напитков и закусок и музыкой, и маленькие комнатки для свиданий, с кроватью и умывальными принадлежностями; для усмирения буйных гостей существовали крепкие вышибалы. Официально на 1889 г. числилось 1210 домов терпимости с 7840 женщинами. В одном только Петербурге в конце 70-х гг. было 187 домов терпимости с 1194 женщинами. Имелись и зарегистрированные уличные проститутки-одиночки, которым полиция вместо паспорта выдавала особое удостоверение – «желтый билет»; их в 1889 г., по официальным сведениям, было 9768, однако явно эта цифра не соответствовала действительности: лишь в Петербурге «одиночных» и «бродячих» проституток было в 1877 г. выявлено 5276: вряд ли их число сократилось к 1889 г. Они встречались с клиентами у себя дома или в особых заведениях, «тайных притонах» и «домах свиданий», существовавших с ведома полиции. Содержательницы («мадам») тайных притонов предоставляли клиентам известных им проституток в соответствии со вкусом заказчика («пухленькая блондинка около 30 лет, со средним образованием»), и даже предоставляли для просмотра альбом с фотографиями «жриц любви», а в дом свиданий можно было явиться с женщиной, не обязательно проституткой, не известной ни содержательницам, ни врачебно-полицейским комитетам, получив комнату на несколько часов без всякой регистрации. Были также «секретные», подчиненные тайному полицейскому надзору проститутки, например, женщины, даже замужние, из семейств, иногда и «приличных», но впавших в крайнюю бедность. Через некоторое время, когда положение семьи улучшалось, такие «гулящие» прекращали свое занятие, для всех так и остававшееся тайной. Незарегистрированная проституция преследовалась, и женщины, зарабатывавшие этим, прикрывались торговлей вразнос предметами мужского туалета. Скрытой проституцией занимались также арфистки, хористки и шансонетки из трактиров и ресторанов, обязанные по контракту прямо «развлекать гостей», ничем не стесняясь, и провоцировать их на заказ дорогих вин и закусок. Определенное вознаграждение получали от хозяев только шансонетки, прочие же работали без оплаты. «“Сколько вы платите жалованья хористкам?” – спросили раз содержателя нижегородского ярмарочного трактира. – “Мы платим? – удивился тот. – Не мы, а нам платят они из тех сумм, что гости дарят им “на булавки” и “на ноты”» (127, с. 588): по обычаю, эти дамы обходили гостей в общем зале с нотами, на которые и клались деньги, а «на булавки» одаривали уже в отдельных кабинетах.

Проституция была язвой общества, но… необходимой. Негодование и полицейские преследования вызывало существование малолетних проституток. Это могли быть даже 10-летние девочки, причем в Новой Деревне под Петербургом полиция обнаружила целый притон таких «шкиц».

Здесь, наверное, в пору будет привести рассказ осведомленного современника. «В Москве был специальный квартал с публичными домами-“бардаками”. Это улица Драчевка (теперь Трубная) и прилегающие переулки между ней и Сретенкой…

Дома были на разные цены: от полтинника (может быть, и еще дешевле) до 5 руб. за “визит”; за “ночь”, кажется, вдвое дороже. Я прежде бывал только в пятирублевых, из них лучшим считался Стоецкого.

За дверью с улицы – лестница во второй этаж, раздевает в передней почтенный седобородый старец в сюртуке. Рядом – ярко освещенный зал, гостиная. За роялем тапер. Ходят вереницами девицы. Гости – мужчины всякого возраста и сословия от стариков до гимназистов… Перекидываются шутками, двусмысленностями, иногда танцуют. Мужчина подходит к женщине и уводит ее по другой лестнице в третий этаж.

И вот после разрыва с Худяковой я ушел, куда решил, но уже не в дома терпимости, а в дом свиданий – повыше. Откуда-то я узнал, что на Сретенском бульваре есть француженка мадам Люсьен. Можно к ней зайти и иметь свидание. Приходишь; тебя прислуга провожает в изящную комнату. К тебе является девица. Можно с ней поговорить. Потом она исчезает, а является сама мадам – тоже изящная, а не как толстуха в доме. Спрашивает, нравится ли демуазель. Если нет, присылает другую, если да – берет 10 руб. и присылает первую. Рядом с комнатой – другая, с постелью и все.

Как я понимаю, к ней заявились женщины другой специальности, хотевшие подработать – девушки мелких профессий, а может быть, и семейные женщины. После проверки внешности и туалета они у нее дежурили в отдельные вечера, может быть по две-три, смотря по тому, сколько было у нее кабинетов. Если у них были дома телефоны, она могла их по надобности вызывать. Невыгода мадам Люсьен была в том, что гость, познакомясь с девицей, мог потом с ней встречаться вне дома. Так поступил и я, познакомясь с какой-то полькой. Она не дала адреса, но дала телефон (каких-то меблированных комнат).

Встречались мы с ней в гостинице “Эрмитаж”. Это тоже один из любопытных домов тогдашней Москвы. На Трубной площади стоял фешенебельный, богатый ресторан “Эрмитаж”, посещение его и семейными было вполне прилично…