Текст книги "Школа бизнеса в деревне Упекше"

4. Время – 14:40–14:50 (по моим вычислениям)

Солнце побледнело, подернулось дымкой и скрылось за розоватой, неприятно рыхлой тучей. Сразу стало сумрачно и неуютно. Вскоре небо совсем заволокло. Покрапал, потенькал по карнизам дождик; затем все затянуло туманной изморосью, стекла расчертило наискось и в водосточных трубах загудело, выметывая на тротуары белую пену.

Внучка Стефания внесла в комнату телефон, волоча по полу шнур и держа в руке поднятую трубку.

– Бабуля, тебя.

– Кто, родная?

– Твоя лучшая подруга Белла Рудольфовна, – громко оповестила Стефания, а затем добавила едва слышно: – старая пердунья.

– Что ты там бормочешь?

– Я говорю, что она беспокоится о твоем здоровье.

– Зачем кричишь? Я не глухая. Давай сюда телефон. – Любовь Омаровна села, выпрямив спину, и поставила телефон на колени. – Алло, дорогая моя. Чем занимаешься? Лекарство приняла? Погода, похоже, портится. У нас зарядил такой дождь…

В трубке ответили едва пробивающимся сквозь хриплый, сипящий кашель голосом:

– А у нас ясно. Приняла я твое лекарство, такая гадость, что чуть не выплюнула.

– Твой гренадер в юбке приходил? – Гренадером они называли рослую и плечистую домработницу.

– Приходил. Убрался и – убрался. Вот теперь сижу и решаю шахматную задачу.

– Ну, молодец. Какую?

– Расставить на доске восемь ферзей так, чтобы ни один не попадал под удар другого.

– Ну и как?

– Пять ферзей расставила.

– Умница. Теперь дело за малым. Как твое здоровье?

– Ты же знаешь, у меня насморк. – Под насморком подразумевалось то, что у Беллы Рудольфовны еще полгода назад отнялись ноги. – А у тебя как?

– Немного чихаю. – Любовь Омаровна и вправду чихнула из-за того, что дочь открыла форточку. – Совсем мы с тобой расклеились. Но ничего, мы еще повоюем, себя покажем. В Крым-то поедем?

– А как же. Всенепременно. В двухместном купе. Как твоя внучка? – Вопрос о внучке входил в число таких же обязательных, как и вопрос о здоровье.

– Хорэ, как она сама выражается, – отрапортовала Любовь Омаровна и тотчас вспомнила о не совсем приятном разговоре со Стефанией. – Моя штучка, как выяснилось, Родину не любит.

– А за что ее любить? – спросила Белла Рудольфовна, тоже патриотка, но большая ерница. – Родина у нас больна. У нее простуда и насморк похуже нашего. – Она выделила голосом слова, которые следовало понимать не в прямом значении.

– Как это? – Любовь Омаровна не совсем улавливала, что имеет в виду подруга, чьи высказывания часто зависели от капризов погоды и настроения. Поэтому, несмотря на бодрые признания о Крыме, сначала следовало выяснить, в каком настроении она проснулась. – Ты сегодня кофе пила с удовольствием?

– Без всякого удовольствия, – в тон ей ответила Белла Рудольфовна.

– Что так?

– Да прочла тут в одной газете. Вернее, газетке. А еще верней, дрянной газетенке.

– Что же пишут?

– Зачем тебе расстраиваться…

– Говори, раз уж начала.

– Хорэ. – Белла Рудольфовна переложила трубку в левую руку, чиркнула спичкой и закурила. – Две затяжки мне можно. Скажи мне в таком случае, какая у нас теперь цель образования? Ради чего существуют школы, академии, университеты? Ради того, чтобы раскрывать в детях творческие способности, обогащать их знаниями, развивать интеллект? Нет, дорогая моя, конечная цель образования – воспитывать грамотного потребителя. Ей-богу, я сама читала. Грамотного потребителя – чтобы, придя в магазин, он не глазел по сторонам, а точно знал, что ему купить, и как можно больше накладывал в тележку. Знаешь, такие тележки в магазинах? Ха-ха-ха! – Белла Рудольфовна раскатисто рассмеялась в трубку, и настроение у нее сразу улучшилось оттого, что она позволила себе закурить и ей дали высказаться. – Заметь, производителя материальных ценностей они не воспитывают, потому что все уже произведено. Произведено даже с переизбытком. Все прилавки завалены. На складах все гниет и тухнет. Поэтому теперь нужен потребитель, чтобы прилавки вновь опустели, а кошельки кое у кого наполнились. А ты о какой-то любви лепечешь. Наивно и смешно, ей-богу.

– Ты так говоришь, что я не знаю, смеяться мне или плакать.

– Смейся, – убежденно посоветовала Белла Рудольфовна. – А чтобы тебе стало повеселее, я тебе анекдот расскажу.

– Только приличный. – Любовь Омаровна не позволяла непристойностей даже близкой подруге, хотя она и была ерницей.

– Приличнее не бывает. Как раз для твоих целомудренных ушей. Один другого спрашивает: «Что такое демократия?» Тот отвечает: «Власть демократов». Ну как? Оценила?

– Оценила, – ответила Любовь Омаровна, не расслышавшая анекдот из-за внезапных болей в боку.

5. Время – 15:30 (за точность не ручаюсь)

Когда боль стала понемногу затихать, Любовь Омаровна вместо того чтобы совершить необходимое – позвать дочь со шприцем и попросить ее сделать укол, дала себе поблажку – позвала всего лишь внучку:

– Стефания, забери телефон.

Но внучка то ли не услышала, то ли была настолько поглощена своими заботами, что позволила себе пренебречь просьбой бабушки и в ответ на нее затихнуть, промолчать, не отозваться. Стефания оправдывала себя тем, что бабушка просит о пустяках, тогда как она сама занята важным делом. Телефон же может и подождать, тем более что он никому сейчас не нужен и звонить никто в доме не собирается.

– Забери, а то мне неудобно держать. Рука затекла. – Любовь Омаровна была вынуждена повторить свою просьбу, но с меньшей настойчивостью, чем в первый раз: это была дань тому, что боль совсем прошла. Теперь Любовь Омаровна могла позволить себе мысль о том, что этак она, пожалуй, и выздоровеет и поживет еще годик-другой. К тому же и солнце выглянуло, засияло, словно омытое недавним дождем, и это заставило ее… сердито, почти гневно еще раз позвать Стефанию:

– Ну, где ты там? Долго еще?

Этому она искренне удивилась, не зная, чему приписать то, что вместо радости поддалась внезапному гневу и раздражению.

– Сейчас, бабуля, сейчас, – с опозданием отозвалась из соседней комнаты внучка, сразу залебезившая оттого, что бабушка на нее явно сердита.

– Чем ты там занята? – спросила Любовь Омаровна, желая поторопить Стефанию и в то же время чувствуя, что никаких желаний у нее нет.

– Я на день рождения собираюсь.

– К кому? – И интереса ни к чему не было.

– К Аляске, то есть к Алиске, но мы ее так зовем…

– Ничего лучше не могли придумать. Ну, скорее же… Посмотри, какое солнце. Я, пожалуй, еще поживу годик-другой. – Она вдруг поняла: причина ее раздражения в том, что она не верит в свое выздоровление и вообще ничему хорошему не верит, зато верит всему плохому и гадкому.

Верит своей близкой – при дверях – курноске-смерти.

Стефания, уже наряженная, с челкой на лбу, вошла в комнату и взяла у бабушки из рук телефон. Но уносить его не спешила.

– Бабу-у-у-ля… – просительно протянула она, – мне подарить нечего.

– А я тут при чем? Что ж ты не позаботилась заранее?

– Да уж такая я курноска. – Стефания тронула пальцем свой беличий носик.

Любовь Омаровна от ужаса содрогнулась.

– Тьфу, тьфу, глупая! Никогда так себя не называй.

– Почему? – Стефания испуганно отдернула палец от носа.

– Потому что… да что я буду тебе объяснять, почему?! Не называй и все.

– А если я курносая?

– Ты сначала дурочка, а лишь потом курносая.

– Хорэ, бабуля. Договорились. – Стефания замолкла, как замолкают перед тем, как сказать что-то особо важное, заранее заготовленное. – Можно я посмотрю у тебя в шкатулке?

– Да ты и так уже все оттуда раздарила.

– Пожалуйста. Тебе жалко?

– Мне ничего не жалко, – сказала Любовь Омаровна и вдруг убедилась, что это на самом деле так: ей действительно ничего не жалко. – Ну, посмотри… Если что-нибудь найдешь, покажи мне.

Стефания стала рыться в шкатулке, как белка роется в листве, отыскивая орехи.

– Ба-а-а, я нашла. Кулон или как он называется?

– Это нельзя. Впрочем, бери.

– А серьги?

– Тоже нельзя. Бери, бери.

Стефания по виду бабушки поняла, что брать нельзя не столько запрещенное, сколько разрешенное.

– Что ж, обойдусь без подарка. Спасибо.

– Что ж ты не берешь? Обиделась?

– Вот еще! Я не обижаюсь. Как тебе мое платье? – Стефания повернулась так, чтобы бабушка могла оглядеть ее со всех сторон.

– Очень-очень.

– Ну, я побежала… Вернусь – обо всем расскажу.

– Ты так ничего и не взяла?

– Ничего твоего я не взяла. Не будь собственницей.

– Покажи руки.

– Бабуля, тебе не кажется, что это унизительно?

– Я хочу уберечь себя от разочарования, а тебя – от греха.

– Вот, пожалуйста… – Стефания протянула обе руки, сначала ладонями вверх, а затем ладонями вниз. – Уберегла?

Любовь Омаровна оставила вопрос без ответа и лишь сказала:

– Ну, беги… Только допоздна не задерживайся.

Стефания, уже слышавшая это и от матери, и от отца, лишь в изнеможении вздохнула, еще раз убедившись, что взрослые по сравнению с ней – сущие дети.

6. Время – 17:00 (точно установлено по словам дочери)

Марина-Маруся снарядилась проводить Стефанию на день рождения (шла за ней, выдерживая дистанцию в десять шагов) и еще не вернулась. Видимо (как всегда в таких случаях), она проводила рекогносцировку на местности, дабы установить, что за компания, какие мальчики, нет ли среди них внушающих опасения. Столь же важно было разведать, что собираются пить и чем закусывать, хотя выставленные на столе бутылки не гарантия, что мальчики не принесли в карманах.

Все это требовало навыков опытного разведчика и, главное, времени: нельзя было уходить сразу и все пускать на самотек.

Дома оставались лишь Любовь Омаровна и Феликс. Странно было бы, если б Феликс при этом не заглянул к ней и не осведомился о самочувствии, хотя он не любил заходить, тем более один. Не любил, но теперь сразу постучался, словно торопясь воспользоваться тем, что им никто не помешает.

– К вам можно? Вы позволите?

– Заходи. С чем пожаловал, друже?

– Банальный вопрос. Как вы себя чувствуете?

– Замечательно. У меня был ученик Володя Бак. Он к концу обеда – а мы часто собирались за столом – всегда шутил: «Мой бак уже полон». И похлопывал себя по животу. Почему-то это казалось смешным и все дико смеялись. А я теперь без всяких шуток скажу: «Мой бак уже полон. Доверху. Конец».

– Вы пообедали? Вас накормили?

– Господи, какой ты… дурачок. Я не об этом. Я о другом.

– Я понимаю. О жизни. О прожитых годах.

– Ну, слава богу. С чем пожаловал-то? Ведь не просто так заглянул к старухе…

– У меня к вам такой вопрос, если позволите. – Любовь Омаровна давно заметила: даже если Феликс плутовал, привирал и обманывал, он старался казаться честным, честно смотреть, честно говорить. Вот и сейчас он смотрел на нее такими правдивыми глазами (Любовь Омаровна называла их глазами бога Ормузда), что у нее мелькнуло предчувствие: в чем-нибудь наверняка сплутует.

– Позволяю любые вопросы, пока у меня ничего не болит. Только не смотри на меня так честно, а то страшно становится…

– Извините, иначе не умею.

– Ну, говори, говори же…

– Трудно говорить, если вы меня в чем-то подозреваете… – Феликс опустил глаза.

– Успокойся. Не подозреваю.

– Вы ведь пенсию давно не получали? – нехотя спросил Феликс, словно его к этому вынуждали.

– С полгода, как слегла. А что?

– Позвольте я буду получать.

– Сделай милость.

– Только надо оформить доверенность. Я выясню, как оформляется в том случае, если получатель не способен передвигаться. Наверное, через нотариуса. Так вы не против?

– Я буду только рада… Хотя я надеюсь, что сама встану. Уж до сберкассы-то доковылять смогу. Не развалюсь.

– Сбербанка…

– Ах, да. Теперь все по-новому. Вернее, по-старому.

– Встанете, я уверен, – сказал он без всякой уверенности, – но пока вы лежите… вернее, сидите в этом кресле. Кстати, мы вам его недавно починили…

– Вам за это на небесах венцы приготовлены. Что еще ты хотел сказать?

– Сказать… сказать… – Феликс сделал вид, будто что-то припоминал. – Ах, да! Такая вот штука… Нам обещали, что химию вам будут делать бесплатно. В скором времени. Но пока надо платить… Конечно, вам большая скидка, но все-таки…

– Ах, вот зачем тебе пенсия.

– Вы уж простите, но мы не так уж много зарабатываем. Может быть, составим доверенность не только на пенсионную, но и на другую сберкнижку? – Феликс смотрел себе под ноги, словно что-то искал и не мог найти.

Любовь Омаровна изумилась, но усилием воли заставила себя принять это как должное.

– Ради бога, я не возражаю. Но, видишь ли, у меня там совсем немного… Отложено на похороны и поминки. Все старухи откладывают – вот и я тоже.

– Похороны – это само собой… А можно взглянуть на вашу сберкнижку?

– Она в тумбочке.

Феликс достал сберкнижку, раскрыл ее и тоже изумился.

– Как? Всего лишь? А ваши премии?

– Я все тратила на оборудование для лаборатории и… ассистентам подкидывала.

– А о нас вы забыли? Тогда вы, может быть, доверите мне ваши ордена и награды?

– Ордена я продала, когда монтировали установку.

– Полный дефолт. Вот почему вы не написали завещания.

– Да, мне стыдно, что нечего завещать. Не накопила. Все профинтила.

– А ваша дача в Крыму?

– Милый, откуда? Нет никакой дачи…

– Но правительство вам подарило…

– Откуда эти слухи? Кто вам, извините, наплел?

– Мне намекнула Белла Рудольфовна.

– Ах, мерзавка! – Ее лицо расплылось в улыбке, словно она никого не любила так восторженно, как эту мерзавку. – Выпороть ее надо! Ерница! Она же ерница! Хулиганка!

– Не буду вам мешать. – Феликс сделал упреждающий жест, позволяющий ей и дальше грозить всевозможными карами ерницам и мерзавкам, а ему – благоразумно удалиться.

7. Время – 19:45

Марина-Маруся вернулась со дня рождения и сообщила, что компания заскучала и, по всей вероятности, скоро нагрянет сюда. Во всяком случае, Стефания обещала их всех привести. Любовь Омаровна, услышав это из своей комнаты, позвала к себе дочь и стала ей с озабоченностью внушать, что надо же их принять и угостить. На это Марина-Маруся ответила, что они все и так сытые, пьяные, нос в табаке.

– Как это нос в табаке? – спросила Любовь Омаровна с недоумением: смысл поговорок она всегда понимала буквально, особенно если слышала их от дочери. – Они что, курят в таком возрасте? Кто же им позволяет?

– С тебя пример берут, – сказала дочь и приятно ей улыбнулась.

Вскоре компания и вправду нагрянула. Друзья Стефании ввалились всей гурьбой, стало шумно, от чьих-то тяжелых шагов (наверняка кто-то очень толстый и грузный) качнулась лампа под атласным абажуром, зазвенели чашки в буфете. Послышались шутливые – шутовские – возгласы, истошные, сдавленные крики, какими в компаниях изображают буйное веселье. Кто-то затренькал на гитаре, кто-то пытался запеть козлиным тенорком, а кто-то подвывал, чтобы получалось отчаянно смешно.

Любовь Омаровну это быстро утомило, и она задремала. Очнулась ото сна из-за того, что у нее за дверью шептались и шушукались. «Что они там?» – подумала она недовольно. Голосов разобрать было невозможно, но один голос она не могла не узнать: голос внучки – та явно верховодила. Затем голоса разом смолкли. Стефания приоткрыла дверь, просунула голову и медово-пряничным тоном произнесла:

– Бабушка, к тебе священник. Мама вызвала из церкви. Отец Павлин.

«Какой еще Павлин? – подумала Любовь Омаровна, не ожидавшая никаких гостей, тем более священников. – Хоть предупредили бы заранее…» Она заворочалась в кресле, оперлась об один локоть, затем – о другой, попыталась сесть прямее, принять соответствующую позу. Но из-за слабости и головокружения не удержалась в этом положении, стала сползать и, обессиленная, снова откинулась на спинку кресла.

Священник вошел (она слышала шаги) и встал у нее за спиной.

– Готов принять вашу исповедь, почтенная.

– Благодарю, святой отец. Вас моя дочь пригласила?

– Не совсем, – неопределенно отозвался он и тотчас поправился, словно получив чье-то внушение: – Да, конечно, дочь. Кто ж еще! Лишних прошу удалиться, – обратился он к собравшейся публике.

– Лишних у нас нет, все необходимые, – произнес в ответ чей-то мальчишеский голос.

Но Стефания на это ответила, разом пресекая попытки непослушания:

– Удаляйтесь, раз велено. После все расскажем.

– И вы, барышня, тоже… прошу. – Строгий голос священника давал понять, что и она не исключение.

– Можно я тут в уголочке постою? – притворно захныкала Стефания. – Я о бабушке и так все знаю.

– Прошу, прошу. Не положено. – Отец Павлин, похоже, все-таки выпроводил Стефанию (сама Любовь Омаровна этого не видела, поскольку не могла повернуться), а затем обратился к ней:

– В чем вы грешны?

Любовь Омаровна сразу не нашлась, что ответить, но затем произнесла с покаянным вздохом:

– Вот кальян курю…

– Да, кальян – это грех. Вам следует отказаться от курения, – сказал священник у нее за спиной, и ей показалось, что от него слегка попахивает, потягивает перегарцем. – В чем еще вы грешны, почтенная?

– Бывает, что и выпью рюмочку, – призналась Любовь Омаровна больше для того, чтобы испытать священника.

Тот кашлянул. Кажется, немного смутился.

– В малых дозах разрешается. Продолжайте.

– Веду вольные разговоры с подругой Беллой Рудольфовной. Все осмеиваем, вышучиваем, ерничаем. Самой иногда противно.

– Так-так. Власть ругаете?

– Ругаем, святой отец. Слишком все там заворовались.

– Все равно нехорошо ругать. Нет власти, кроме как от Бога. Дальше.

Любовь Омаровна задумалась, что же там может быть дальше.

– Не могу внушить внучке, чтобы она Родину любила… – Прежде чем продолжить, Любовь Омаровна ждала, что на это скажет священник.

Тот тоже задумался, помолчал.

– Это не ваш грех.

– А чей же? – Любовь Омаровна искренне удивилась.

И тут священник удивил ее еще больше. Он словно нехотя, коротко и убежденно произнес:

– Мой.

– Как это ваш, святой отец?

– А так, что я никакой не святой отец, а учитель литературы из класса вашей внучки. Моя фамилия Кнорре, а прозвище – Бальзаминов.

– А что же тогда исповедь?

– Вы извините, мы выпили немного. Все-таки день рождения. Исповедь – это дурацкий спектакль. Розыгрыш. Или, как они говорят, прикол. Я ведь и не одет, как полагается. Вот взгляните…

Кнорре-Бальзаминов встал перед ней так, чтобы она увидела, как он на самом деле одет (учитель был в клетчатом пиджаке и почему-то в украинской сорочке).

– Бабуля, это я придумала. Это мой прикол. Мое ноу-хау, – вмешалась Стефания, стоявшая в углу.

– Как же вы посмели?! – вознегодовала Любовь Омаровна, и это ей дорого стоило: тотчас напомнила о себе боль, такая сильная, что она еле сдержалась от стона.

– Простите, ради бога. Бес попутал…

– Бабуля, прости, а то я сейчас заплачу.

– Но вы же меня оскорбили. Вы поступили низко. С этим не шутят.

– Если хочешь знать, мы и не шутили. Иван Петрович когда-то был священником. Вернее, чуть не стал им.

– Это правда?

– Не совсем. Я был дьяконом, а до священника не дослужился. Да и дьякон из меня не вышел.

– Нет, все-таки это низко. Это скверно. – Любовь Омаровна слегка смягчила свой гнев: ей стало жалко неудавшегося дьякона, а кроме того, она опасалась нового приступа.

– Возможно, вы не будете на меня слишком гневаться, если я вам скажу, что я сын вашего доброго знакомого, коллеги, единомышленника Петра Герасимовича Кнорре.

– Кнорре? Вы его сын?

– Может быть, и непутевый, но – сын.

– Господи, все-таки я была права. Ах, как я рада! – Любовь Омаровна смущенно тронула уголки глаз платком.

– Видишь, бабуля, ты уже не сердишься, – сказала Стефания таким зловредным голоском, словно ябедничала на бабушку ей же самой.

После этого учитель Иван Петрович счел нужным снова встать за спиной у Любови Омаровны, словно так ему было легче подготовиться к последующим действиям и произнести:

– И еще я верну вам одну дорогую для вас вещь.

– Какую еще вещь? – Любовь Омаровна словно не знала, чего ей теперь ждать от гостя.

Иван Петрович достал из кармана нечто, бережно завернутое в салфетку.

– Этот образок.

– Ах, боже мой! Он же хранился у меня в шкатулке! Откуда он у вас?

– От верблюда, – сказала Стефания, обиженно отвернувшись.

– Что значит от верблюда? – Любовь Омаровна с недоумением смотрела на обоих.

Учитель Иван Петрович решил, что на этот вопрос лучше ответить ему:

– А то и значит, что образок был подарен имениннице Алисе, но я подумал: «Здесь что-то не то». Меня что-то смутило. Насторожило. И я на всякий случай его конфисковал.

– Из всего этого следует, что ты взяла образок из шкатулки! – Любовь Омаровна с трудом смогла повернуться так, чтобы видеть Стефанию.

– Это называется не взяла, а украла. Я у тебя воровка. – Стефания нагнулась, чтобы обнять ее и прижаться щекой.

– Не смей себя так называть.

– Нет, я буду себя так называть, если тебе для меня жалко какой-то иконки.

– Мне не жалко, шпаненок, но этот образок мне достался от мамы. Она меня с ним рожала и перед смертью мне его подарила. Мне было бы страшно его лишиться. Как я вам благодарна! – Она обратилась к учителю. – Значит, вы сын Петра Герасимовича. Где он сейчас? Как он?

– Он умер три года назад.

– Какое горе. Умер… А его жена? Добрейшая Варвара… Варвара… ах, отчество забыла…

– Прохоровна.

– Да, да, Варвара Прохоровна.

– Она, к несчастью, тоже умерла. От сердечной недостаточности.

– Вот это были ученые. Зубры! Я по сравнению с ними мелюзга, коза рогатая.

– Бабушка, не смей так говорить. – От обиды за бабушку Стефания сглотнула слезы. – А то я буду тебе назло считать себя воровкой.

– Ах, ладно, идите. Что-то мне нехорошо.

– Маму позвать?

– Не надо. Я подремлю, если вы не будете шебаршиться за дверью.

– Шебаршиться… Мы же не мыши… – Стефания усомнилась в выборе слова. – К тому же все уже расходятся. Всем пора домой.

– Ладно, ладно. Мне тоже пора. – Любовь Омаровна в полудреме сама не понимала, что сказала, хотя Стефания и учитель ее поняли.

Или им так показалось.