Текст книги "Оскомина"

Что это было – тридцатые

Однажды Архитектор меня спросил своим фальцетным голосом, трубно сморкаясь в платок и с заметным усилием удерживаясь, чтобы не взглянуть хотя бы искоса на результат опорожнения носа:

– Вот ты у нас школьник, наверняка хорошо учишься, поэтому должен знать, что произошло тридцатого декабря 1922 года. Напомни-ка нам, а то мы что-то подзабыли.

Я отчеканил, как у доски:

– В 1922 году был образован Союз Советских Социалистических Республик. Сокращенно Советский Союз.

Я ждал похвалы и благодарности со стороны Архитектора – благодарности за то, что ему напомнили о таком событии, но он вместо этого притворился, будто не расслышал:

– Как ты сказал? Будь добр, повтори громче.

Я заорал во всю глотку:

– Союз Советских Социалистических Республик.

Но и этого ему показалось мало, и он попросил:

– Еще раз, пожалуйста.

– Союз Советских… – Я почувствовал, что из меня делают дурака, и обиженно смолк.

Но именно теперь Архитектор меня похвалил:

– Молодец. – Похвалил и тотчас напрочь забыл о моем существовании и обратился к собеседникам так, словно меня и не было: – Обратим внимание на любопытную деталь. По этому названию и не скажешь, где он создан, этот Советский Союз, поскольку оно лишено каких-либо национальных признаков и не привязано ни к какой части света. Союз может быть, по существу, везде – и в Америке, и в Африке, и на нашем континенте, и даже в Гренландии, и на Северном полюсе. О чем это говорит? – Он угадал этот вопрос в глазах собеседников и поспешил задать его сам, чтобы самому на него и ответить: – Во-первых, о том, что Советский Союз понятие не географическое. Хотя он и занимает энную часть суши… Какую часть он занимает? – Архитектор снова вспомнил обо мне.

– Шестую! – снова выпалил я.

– Умница. Занимает шестую часть. Но это так, знаете ли, между прочим, по ходу дела. Особого значения это не имеет – шестую там или десятую. Повторяю, это во-первых. А во-вторых, Союз не представляет из себя незыблемый и застывший монолит. Он не сомкнут, как створки чугунных ворот, а, наоборот, разомкнут и способен принять в себя любую страну, какая пожелает… или ее к этому неким образом подтолкнут и принудят, и тогда у нее возникнет страстное желание пополнить число союзных республик. А может, и не одну, а разом все страны. Принять гуртом, так сказать. Никаких ограничений тут нет, а есть лишь одно условие: страны при этом должны быть социалистическими. Иными словами, в них должна победить революция и быть установлена диктатура пролетариата, что и свершилось у нас в семнадцатом году.

– Ну и к чему вы клоните? – спросил Непризнанный Поэт, который при любом умозаключении стремился уточнить, к какому итогу оно приводит и какую может иметь выгоду для поэзии и для него лично.

– А клоню я к тому, что вот тут-то и вырисовывается грандиозная идея, придающая смысл всему нашему существованию и воплощаемая как символ во Дворце Советов со стометровой статуей Ленина. Этот Дворец, как вам известно, долго проектировался нами, архитекторами, а теперь реально начал возводиться на месте снесенного храма Христа Спасителя.

– Уничтожение храма посредством взрыва – тоже выдающее достижение наших славных архитекторов, – вставил ядовитую реплику Свечин, сопроводив ее тем оттенком иронии на лице, который придавал всему грандиозному несколько сомнительное значение.

– О, вы заблуждаетесь! – воскликнул Архитектор, словно ему было мучительно думать о том, насколько глубоко способны заблуждаться люди, коих он привык считать единомышленниками. – О, как вы заблуждаетесь!

– В чем, дорогой мой? В том, что храм был снесен, а место расчищено для ваших грандиозных замыслов? Но это факт. Посмотрите в окно, и вы его там не увидите.

– Вы заблуждаетесь в вашей иронии. Храм Христа Спасителя не такой уж выдающийся образец архитектуры, если на то пошло. Но дело даже не в этом, а в глубинной и неизъяснимой сути того, что мы строим Дворец на месте храма. Я сам не ручаюсь, что проник в эту самую глубинную суть. Да и никто не поручится – никто из тех, кто рассуждает о победе Разума над тьмой невежества или, наоборот, возвещает о поругании Святыни силами тьмы. Тут одного человеческого ума – при всем его величии – мало, чтобы это постичь. Храм Святой Софии Константинопольской обратили в мечеть. Это, в общем-то, понятно, поскольку – при всех конфессиональных различиях между христианством и исламом – и мечеть, и храм посвящены Единому Богу. Но попробуйте уразуметь смысл того, что из разрушенного храма вырастает четырехсотметровый колосс со стометровой статуей Ленина, именуемый Дворцом Советов. И там тоже планируются своеобразные крестные ходы под видом демонстраций, атеистические соборы – атеистические, что не мешает им быть вполне церковными, и разнообразные культовые действа.

– Не сатанинские ли, однако? – поинтересовался Свечин.

– Какой же тут может быть сатанизм, если налицо весь набор христианских истин. «Блаженны нищие, ибо их есть Царство Небесное», – возвестил Архитектор, собираясь продолжить, но Свечин внес поправку:

– Извините, нищие духом. Блаженны нищие духом.

– Ну, это уж потом добавили, а изначально у Христа были просто нищие. И вот этих-то нищих социализм собрал по всей России, чтобы построить им Царство и возвести для них Дворец. Вот вам не просто христианство, а удесятеренное, возведенное в энную степень христианство. К тому же ни один храм не был бы разрушен, не будь на то воли Божьей. А вы – сатанизм…

– Вы меня не убедили, но продолжайте.

– Благодарю. И я со своим умишком все же попытаюсь кое-что доступно изъяснить. Раньше мы многое слышали о торжестве православия. На Великий пост выпадала неделя, то есть воскресенье этого самого торжества, и мы его охотно праздновали, молились и шли в церковь. Хотя самые совестливые из нас и не слишком понимали, чего тут торжествовать, если наше православие и казенное, и сервильное, и сам храм Христа Спасителя – символ византинизма. На этом непонимании, как на хорошо удобренной – унавоженной – почве, и возрос наш атеизм. Но неужели вы думаете, что Всевышний при этом нас оставит? Нет, Он все предусмотрел и в этой мертвой плоти атеизма протянул – продернул – для нас живоносные кровяные сосудики, голубые жилки веры. Веры странной, парадоксальной, замешанной на внешнем безверии, но все-таки веры. И над православием – в знак восполнения его ущерба и изъяна – восторжествовала новая сакральная идеология.

– Вы имеете в виду марксизм-ленинизм-сталинизм?

– О нет! Не совсем. Я имею в виду не сам марксизм, от нас, русских, бесконечно далекий, а его воздействие на наше самоощущение. Есть такое понятие – возгонка. Каждая религиозная эпоха возгоняет умы и сердца современников до определенного уровня счастья, блаженства, восторга и упоения. Но именно до определенного и ограниченного, поскольку большего условия эпохи не позволяют. Каждое государство ограничено в своих возможностях из-за бремени собственного возраста, традиций, национального состава граждан и социальных принципов существования. Все это вместе – грузило, мешки с песком, не позволяющие взлететь дирижаблю.

– А ваш дирижабль, полагаю, не отягощен этими мешками, но в таком случае он может улететь и не вернуться, – сказал Авиаконструктор как знаток летательных аппаратов.

– Подождите. Техническая сторона вопроса нас сейчас не интересует. Вернемся к тому, что люди – жертвы обычной возгонки, не позволяющей им даже мечтать о полетах. Поэтому они перестали думать о счастье, не испытывают энтузиазма и вынуждены мириться с вялотекущей жизнью, напоминающей столь же вялотекущую шизофрению. И только наше время – эпоха неограниченной, бешеной, сумасшедшей возгонки, поскольку все ограничения сняты. Такого самоощущения не было никогда раньше и больше уже не будет. Что там Ницше с его сверхчеловеком, который при всех своих порывах все равно остается средним буржуа.

– А у нас, в кого ни ткни, – подлинный сверхчеловек, – не унимался Свечин, ворочаясь в кресле от умственного возбуждения.

– Ах, если бы вы знали, насколько вы близки к истине! Да, сверхчеловек, возогнанный эпохой на небывалую высоту и способный совершать небывалые чудеса. И наши потомки будут недоумевать, как ощущали себя люди, творцы наших пятилеток. Им будет казаться, что этих людей понять очень просто, поскольку они намного примитивнее их самих, но они так ничего и не поймут. Тридцатые годы, переживаемые нами, останутся для них терра инкогнита. И им ничего не останется, как пытаться охарактеризовать их лишь по одному признаку – наличию лагерей. Об этих лагерях они станут без конца талдычить и нудеть, раздувая те ужасы, кои там творились.

– Не желаете ли-с сами там побывать и погрузиться с головой в эту самую лагерную жизнь? Очень поучительно, особенно для нового сверхчеловека, белокурой бестии, так сказать… – Свечин явно упивался своей иронией.

– Побываю, если придется. У нас каждый к этому готов. И, заметьте, никто не бьется в истерике. Истерику, как и постыдный страх, нам припишут позднее – да и чего только не припишут! Никто не позволит носиться с мыслью об уникальности тридцатых годов и вообще пытаться втолковать всем, что это было такое – тридцатые… Вот двадцатые – с ними все понятно так же, как и с сороковыми.

– Подождите, сороковые еще не наступили… – вмешался в разговор Непризнанный Поэт. – Куда вы гоните!

– Наступят – никуда не денутся. И конечно, будут другими, без порывов и жертв, без особых страстей, без провалов в преисподнюю и стремления к небесам.

– Позволю себе заметить, что со стремлением к небесам вы не ошиблись, – присоединился к разговору Авиаконструктор, немного растягивая слова и произнося их нос. – Наше время в авиации – время рекордов. Какая-то, знаете ли, мания всех охватила – ставить рекорды.

– Вот! – Архитектор обратил эти слова в наглядный пример соответствия самой сути сказанного им самим. – Летчик в кабине самолета, совершающий петлю Нестерова или иной головоломный вираж, и есть наш сверхчеловек, возогнанный на эту высоту самой эпохой. Впрочем, и это наши потомки вряд ли поймут, раз вы уже сейчас говорите: мания…

Архитектор вдруг обнаружил, что чай у него давно остыл, и стал торопливо допивать, поскольку стоявшая рядом тетя Зинаида дожидалась его, чтобы унести поднос со стаканами.

Фанфары-то будут?

– Вот вы упомянули про Дворец Советов, – обратился к нему Авиаконструктор, когда поднос со стаканами был унесен тетей Зинаидой, получившей наказ от Свечина: «Голубушка, еще чайку!» – и поэтому оставившей всех в ожидании, что вскоре она снова появится, чтобы предложить всем чаю, или пришлет с подносом меня. – Проект и впрямь гигантский. Вам, как архитектору, наверняка лучше, чем нам, известны его предназначение, весь комплекс заложенных в него идей и то, как он будет выглядеть.

– Идея все та же – торжество православия. Простите, оговорился. Торжество социализма, конечно, хотя и православия тоже, понимаемого как правильное прославление не Бога, а освобожденного труда.

– Я думал, что вы скажете: человека, – фыркнул отрывистым смешком Свечин, трогая расческой вертикальную полоску усиков под носом и стараясь попасть в фокус висевшего на противоположной стене маленького зеркала.

Попасть, чтобы в нем отразиться, и тоже правильно, как требуется по канонам славления всего, что нас окружает.

– Зачем же? Это бы чем-то смахивало на Возрождение, а оно – пройденный этап.

– Превзошли, так сказать… – Свечин остался доволен своей внешностью и спрятал расческу. – Заменили человека в обыденном понимании на пролетария, то есть человека труда. А заодно и обожествили сам труд, который, как известно, человека и создал.

– Не совсем, знаете ли. Не совсем вы тут правы. Все, что вы перечислили, – атрибуты главной идеи, ее, так сказать, феноменология, как у Гегеля была феноменология духа.

– Читали, читали, – сказал Свечин, оттягивая подтяжки и хлопая ими по груди так, что в наружном кармане подскакивали карандаши.

– Суть же идеи вытекает из того, что произойдет во Дворце Советов – произойдет как высшая кульминация, если угодно, апофеоз его предназначения.

– Вы с таким пафосом сие возвещаете, что я подумал: уж не светопреставление ли грянет? – в обычной своей манере предположил Свечин.

– До светопреставления, надеюсь, еще далеко. Произойдет же нечто не менее значимое по своей сути. А именно: свершится завершающий акт планетарного очищения. В состав Советского Союза на правах родной дочери будет принята последняя республика.

– Последняя сиротка. – Свечин жалостливо всхлипнул, но под укоризненным взглядом Архитектора тотчас придал себе нарочито серьезный вид, как ученик под строгим взглядом учителя. – Простите…

Тот выдержал паузу и продолжил:

– Еще неизвестно какая, но – последняя, после чего социализм победит во всем мире. Победят достойные человека условия существования – без присвоения результатов чужого, подневольного труда, без эксплуатации, без социального неравенства.

– А фанфары? – озаботился Свечин.

– Что – фанфары?

– Фанфары-то, фанфары будут?

– Ну уж непременно. Будут, будут вам фанфары.

– А «Интернационал»? Шествие пионеров и прочее?

– Не сомневайтесь.

– Тогда это не светопреставление, а светопредставление. С буквочкой «д»! Иными словами, парад-алле! Массовое шествие! Грандиозный спектакль!

– Вот Скрябин мечтал о всемирной Мистерии и даже сочинил к ней Предварительное действо. Так, может быть, и во Дворце Советов, каким вы его замысливаете, есть нечто мистериальное? – Непризнанный Поэт привстал с кресла, чтобы взять из рук тети Олимпии (она сменила сестру в роли заботливой разносчицы чая) свой стакан.

– Не мистериальное, а материальное, хотя – тут вы правы – нечто. Не сама косная материя, а нечто от нее. Эфирное нечто. Иными словами, чем больше мы работаем над проектом, тем очевиднее становится то, что его материальная составляющая отходит и уступает место чистому духу.

– Уж не по Гегелю ли, однако? – громко спросил Свечин, а затем тоже взял с подноса стакан и, понизив голос почти до шепота, выразил признательность тете Олимпии: – Благодарствую.

– А хоть бы и по Гегелю. Мы сами поражаемся тому, что высотность, а ведь это четыреста пятнадцать метров, выше пирамиды Хеопса, Эйфелевой башни и всех небоскребов Америки… высотность, пространственный рамах, всякие технические ухищрения вроде скоростных лифтов, раздвижных дверей на фотоэлементах, телеэкранов, художественные изыски, лепнина, мозаика, монументальные панно, скульптурные группы – все это важно не само по себе, а как атрибутика вознесенного духа, торжества победы и героизма. Почему отвергли проекты конструктивистов – того же Корбюзье, к примеру? А потому, что там все было современно, экономно, сбалансированно, целесообразно, функционально, все имело свое конкретное предназначение при полном отсутствии общей идеи. Наш же проект в архитектурном смысле, возможно, эклектичен и не современен, напоминает и Александрийский маяк, одно из чудес света, каким его описывают древние, и Вавилонскую башню, но он весь – полет и дерзновение духа, каких не знали даже готические соборы.

– Вавилонскую-то? – ухватился за башню Свечин. – Вавилонская башня, между прочим, того… не была построена. Осрамились строители-то.

– Зато Александрийский маяк светил всему миру. Вот и наш Дворец возвещает, что мы вступили в эпоху всемирности.

– Не мы первые, однако, – вставил словечко Александр Андреевич. – Были и Александр Македонский, и Чингисхан, и Наполеон. А сейчас вон Гитлер, как портновскими ножницами, вскоре отхватит пол-Европы.

– Да, но Гитлер и иже с ним – это завоеватели, а мы – освободители. Мы – кочегары мировой революции. Лишь подбрасываем уголь в топку, а пламя вспыхивает само по себе. И какое пламя! Вспомните девятнадцатый год в Германии… А польский поход двадцатого года? Если бы не бездарное командование Тухачевского и не поражение под Варшавой, мы бы вырвались в Европу и на обломках старого мира построили бы новый мир. – Архитектор закашлялся, поскольку его фальцет взял на несколько нот выше и совершенно некстати обернулся фистулой.

– Зодчие у нас, однако, идейно подкованные, – заметил Свечин так, словно именно этот факт заставил его слегка остудить чай, помешивая его ложечкой.

– Но ведь и вы, Александр Андреевич, генерал императорской армии, приняли советскую власть.

– Я – лагерный. Мое генеральство мне в одно место заткнули, и стал я рядовым трудовой армии. Во мне энтузиазма-то поубавилось. Я согласен участвовать в социалистическом созидании, но обмороженные пальцы прилипают к железным ручкам вагонетки, если рукавицы дырявые.

Архитектор наконец прокашлялся и виновато улыбнулся Свечину как вынужденному свидетелю случившейся с ним неприятности.

– Простите, не совсем расслышал. Что вы сказали?

Тот махнул рукой в знак того, что все повторять бессмысленно, и произнес лишь одну фразу:

– Сказал, что согласен участвовать в социалистическом созидании.

– А-а… ну-ну… все мы согласны, хотя нашего согласия и не требуется. Времена не выбирают, как вам известно. Но я, к примеру, счастлив, что живу в молодом и сильном Советском Союзе, окрыленном великой идеей, свершающем мировую революцию, возводящем такие дворцы в Москве – будущей столице мира. Счастлив, что принадлежу к элите великого поколения нашей страны. Пусть несвободной, но это несвобода воина, несвобода чести, но в то же время – свобода жертвы. А лагеря? Верите ли, велят, прикажут, вынесут приговор – и пойду… пойду покорно. Придерживая штаны с отрезанными пуговицами, чтоб меня унизить, и выдернутым из петлей ремнем – выдернутым, дабы я по малодушию не повесился. И встану в ряды трудовой армии, хотя у меня, как у всех толстяков, одышка, сердце пошаливает, а иной раз и подагра разыграется.

Архитектор поискал глазами тетю Олимпию, чтобы поблагодарить за чай, но та уже исчезла за дверью.

В дверь же заглянула большеглазая, как стрекоза, жеманная задавака – девочка с торчащими косицами и худыми коленями, дочь Архитектора, которую он иногда приводил с собой и оставлял на попечении тетушек, пока сам был занят разговором.

Не решившись ни о чем спросить отца в присутствии взрослых, она обвела взглядом кабинет и мысленно прикинула, долго ли еще продлится разговор. Ей важно было знать, скоро ли освободится отец, скоро ль они вместе вернутся домой и она сможет отдаться затаенным переживаниям сегодняшнего дня, добавившего в ее копилку еще несколько ничего не значащих и наделенных особым значением фраз влюбленного мальчика, его якобы случайных прикосновений, попыток ее толкнуть, задеть плечом или по-дурацки дернуть за косичку.

Задавака

Этим влюбленным мальчиком был я. Соответственно и фразы были моими, и прикосновения, и сама отчаянная, мучительная и ревнивая любовь, о которой никто не догадывался – в том числе и я сам. Вернее, все делали вид, будто не догадывались, я же – без всякого вида – дрожал как в лихорадке, краснел и бледнел, молчал, когда она была рядом и ко мне обращалась, удивляясь, что я такой молчун, и говорил без умолку, стоило ей вместе с отцом исчезнуть за дверью.

В тот день мы объяснились. Дверь в одну из комнат открывалась так, что между ней и стеной коридора образовывалось замкнутое пространство. В этом пространстве мы оказались после того, как кто-то с размаху толкнул изнутри дверь и своей медной ручкой она ударилась о стену коридора, вздрогнула, поплыла назад, но ей не дали захлопнуться, приостановили и заставили-таки сомкнуться со стеной.

Заставили, ничего не подозревая о том, что за дверью затаились мы, заключенные в замкнутое пространство, и задохнулись от ужаса, настигшего нас вместе с этой внезапной близостью.

– А ты любишь леденцы? – вытянувшись в струнку, не решаясь шевельнуться, спросил я сдавленным голосом висельника.

Дались мне эти леденцы!

– Я люблю мятные конфеты, – обморочно пролепетала она.

Дались ей эти мятные конфеты!

В это время из дальней комнаты нас позвали:

– Дети! Дети, где вы?

– Нас ищут, – сказала она, обдавая меня горячим дыханием, и облизала пересохшие губы.

– Нас? – спросил я, словно нуждаясь в уточнении, кого она понимает под нами, если обрушившейся на нас близостью мы исключены из всякого понимания.

– Наверное, хотя я не знаю… – Она уже была не уверена в том, что сказала минуту назад.

Ни в чем не уверена – кроме того, что, прижав ладони к щекам, обнаружила: щеки у нее пылали. И посмотрела на меня с мольбой – в поисках подтверждения этому факту.

– У тебя лицо все красное… – сказал я, отвечая на ее мольбу.

– И у тебя тоже… Наверное, мы заболели. Лицо бывает красным, когда повышается температура. Потрогай мне лоб.

Я послушно прикоснулся ладонью ко лбу.

– Да не себе, а мне! Мне! – Она наклонилась, чтобы мне было легче дотянуться до ее лба.

Я потрогал ее лоб.

– Горячий…

– Горячий? Значит, я умру. Потрогай губами. Мой папа всегда трогает губами, чтобы не ошибиться.

Я потянулся губами и вдруг – к своему стыду – поцеловал ее в лоб.

– Глупый мальчишка! Дурак! – брезгливо взвизгнула она. – Ты что – меня любишь? Целуются, когда любят, а после этого женятся.

– Люблю.

– Здрасьте, – ответила она слышанным от взрослых словом. – Только я тебя не люблю. И жениться на тебе не буду. Вот еще – жениться! Вернее, выходить замуж за такого дурака!

– Ты… задавака. – От обиды я не смог подобрать более обидного слова.

– Да, задавака, потому что мой папа – архитектор.

– Ну и что?

– А то, что он проектирует Дворец Советов. Твой же отец – просто военный. Он ничего не проектирует.

– Зато мой дед…

– Твой дед сидит в исправительном лагере. Поэтому тебе не разрешат жениться.

– Тогда я женюсь не на тебе, а на Светлане.

– Твоя Светлана – дочь Тухачевского, а его расстреляли. Поэтому и на ней ты не женишься.

– Дети, куда вы спрятались? – снова позвали нас издали, а затем этот голос приблизился почти вплотную: – Дети, отзовитесь немедленно!

– Мы здесь! – откликнулась она и тотчас наябедничала: – А он целуется…

Дверь, заслонявшую нас от посторонних взглядов, тотчас отняли, и мы, словно нашкодившие, предстали перед тетей Олимпией.

– Что значит – целуется? – спросила она дознавательным тоном строгой воспитательницы.

– Я просила его потрогать губами мне лоб, а он меня поцеловал, хотя сам хочет жениться… неизвестно на ком.

Я сжал кулаки, готовый отомстить за предательство своей возлюбленной.

– Что значит – неизвестно? Вероятно, у его избранницы есть имя? – Тетя Олимпия не скрывала недоумения.

– Есть. Из четырех букв.

– Ах, ты и буквы подсчитала. И что же это за буквы?

– Че, эс, и, эр, – выговорила девочка. – А вместе получается Чсира.

– Что за странное имя?

– Ничего странного. Очень даже распространенное имя: Член семьи изменника родины, Член семьи изменника родины.

И она зашлась истеричным смехом.